От резкого движения голова у него словно оторвалась, и на секунду он ослеп от боли; сжав ладонями виски, он скользнул пальцами к макушке, почти ожидая нащупать мягкую массу вместо черепа, однако все оказалось на месте: кость, волосы и крошки штукатурки. Он не нашел на голове ни ран, ни вмятин, не было даже крови. Тогда он медленно и осторожно повернул голову и огляделся по сторонам, видя кругом только какую-то взвесь из пыли и дыма, клубившуюся в почти полной темноте.

Он стоял на коленях, пока не появилось несколько лучей света, пробивавшихся сквозь густой туман, и он не услышал голоса людей, которые ходили по залу с фонарями. Где-то в другой стороне зала начало пробиваться пламя. В слабом и неверном свете Этридж различил очертания фигуры, распростертой у обломков кресла: он подполз поближе и узнал Алана Наджента, старшего сенатора из Индианы.

Он обполз тело Наджента и начал осторожно пробираться в сторону наибольших разрушений, ища людей, которым могла понадобиться его помощь. Он был оглушен, раздавлен, ушиблен взрывом, но еще мог стоять на ногах и передвигаться, а в армии, если офицер способен двигаться, он должен помогать.

Плотная завеса пыли постепенно оседала, и в зале появлялись все новые фонари; по мере того, как становилось больше света, он начал различать людей, которые поодиночке и парами двигались к выходу, чаще всего без посторонней помощи; некоторые из них с трудом тащились сами, другие помогали идти соседям. Один человек пытался бежать, пока кто-то его не остановил, схватив за руку. Криков больше не было, но из-под обломков раздавались стоны.

Он нашел Алана Форрестера, младшего сенатора из Аризоны, который сидел, прислонившись спиной к опрокинутому столу, и протирал обоими кулаками глаза, словно не совсем проснувшийся ребенок. Этридж опустился рядом с ним на колени и отнял руки от его лица.

– С вами все в порядке?

– Я… а…

– С вами все в порядке, Алан?

Он открыл глаза и замигал, сильно жмурясь. Глаза были налиты кровью, но в целом он выглядел здоровым и невредимым. Этридж взял его за руку:

– Идемте.

Форрестер позволил Этриджу поднять себя на ноги.

– Декс? Декс?

– Да, это я.

– Господи, Декс.

– Идите на свет, Алан. Вы сможете сами найти дорогу?

Форрестер с силой потряс головой, словно стараясь вытряхнуть из нее какой-то хлам:

– Не волнуйтесь за меня. Я в порядке, только расслабился на минутку. Я вам помогу.

– Молодчина.

Вдвоем они стали ходить среди кошмарных разрушений. Почти сразу они наткнулись на кучу обломков и стали ее разгребать, потому что оттуда торчала чья-то рука, но когда они раскидали мусор, то увидели, что рука оторвана от тела. Молодой аризонец, подняв глаза на Этриджа, сказал тихим, почти беззвучным голосом: «О Боже, Декс».

Этридж сделал над собой усилие, чтобы не смотреть на руку и на ткань рукава. Он стал искать дальше, пока не увидел человека, который лежал лицом на столе, подложив одну руку под подбородок, а другую отбросив в сторону. Взяв его за плечи, он откинул человека назад в кресло и узнал в нем молодого Гарднера, своего преемника в сенате. В первый момент ему показалось, что он тоже мертв, но потом его веки затрепетали, и Гарднер, открыв глаза, повел по сторонам невидящим взглядом.

– Кажется, у него контузия, – сказал Этридж. – Вы сможете его отсюда вынести, Алан? А я пока продолжу поиски.

Фонари были уже близко, их лучи плясали повсюду; с разных сторон доносились голоса. Форрестер взвалил Гарднера на свою широкую спину, как это делают пожарники, и потащил его к выходу, бросив через плечо:

– Будьте осторожны, Декс.

Этридж кивнул. Если он упадет и сломает себе лодыжку, лучше от этого никому не станет. Он на ощупь двинулся дальше и наткнулся на чье-то исковерканное тело, наполовину погребенное под деревянными обломками. Этого человека он не знал, возможно, он был репортером; дальше он стал встречать все больше трупов, по большей части изуродованных, но порой выглядевших так живо и опрятно, словно они только прилегли немного отдохнуть. Из шести или семи, у кого он проверил дыхание и пульс, он узнал только одного – сенатора Марча из штата Айдахо.

Большая куча впереди него зашевелилась, кто-то пытался выбраться из-под обломков; из щели появилась рука, и Этридж стал торопливо разбрасывать куски камней и штукатурки, пока не отрыл что-то вроде тоннеля, образованного двумя соседними столами, – тоннеля, который по странной игре случая остался совершенно невредимым и спас его обитателя от обрушившейся сверху опоры галереи.

Это был Фицрой Грант, совершенно целый и бодрый, как всегда.

Снизу послышался его мощный голос:

– Какого дьявола, черт вас всех дери, тут происходит?

– Вы целы? – спросил Этридж, с удивлением глядя на него.

Грант обратил на него печальные глаза пьяницы и медленно сосредоточил на нем свое внимание. Потом он ответил в полную силу своего великолепного густого голоса:

– Когда я произведу инвентаризацию своих костей, то извещу вас об этом, господин вице-президент. А пока вы не могли бы мне объяснить, как мы сюда попали и какого черта тут происходит? Неужели я уже в Лимбе? Или – о Господи! – в самом девятом круге? Мой добрый Фауст, вытащи меня отсюда!

20.10, континентальное европейское время.

Четыре агента Секретной службы ходили по гостиной в номере Фэрли, выражая своим видом подозрительность, раздражение и беспокойство, а его помощник Лиэм Макнили первый раз в своей жизни сидел в кресле прямо, демонстративно обратив свое худое лицо к радиоприемнику, из которого бубнил голос диктора Би-би-си.

Клиффорд Фэрли прошел через комнату и стал опускать шторы, чтобы задернуть окна, за которыми стояла туманная и холодная парижская ночь. Глаза его ничего не видели, так напряженно он прислушивался к невнятному радио, которое периодически заглушали телефонные звонки.

Прошаркав к высокому комоду, он плеснул немного виски в хрустальный бокал для аперитивов, на котором стояла монограмма отеля. Потом подошел к радио, подкрутил настройку, но лучше от этого не стало: фон по-прежнему гудел, потрескивая атмосферными помехами. На французской волне слышимость была отличная, но Фэрли не хотел отвлекаться на перевод.

Он стал бродить по комнате, не в силах усидеть на месте и прикладываясь к бокалу, пока тот не опустел, после чего продолжал ходить с пустым бокалом, машинально вертя его в руках. Макнили сопровождал поворотом головы все движения президента, но ни он, ни агенты Службы не проронили ни слова: не то еще не опомнились от ужасных новостей, не то ждали, когда первым заговорит Фэрли.

Фэрли понимал, как ведет программу английский диктор: он заполнял время второстепенной информацией, пока не было ничего более существенного, затем давал несколько свежих сообщений, полученных по каналам международных новостей, и снова возвращался к повторению рассказа, который уже не раз слышал весь мир.

В дверь негромко постучали. Макнили встревоженно встал с места и в сопровождении двух агентов пошел открывать. Это оказался управляющий отелем, который притащил большущий телевизор. Фэрли с раздражением подумал, что отелю понадобилось три четверти часа, чтобы наладить в его номере телевизионную связь, причем аппаратура, похоже, была та же самая, которую он приказал вынести отсюда в день своего приезда: он вообще не любил телевизор, а французские программы считал просто отвратительными.

Управляющий отелем вышел из комнаты, прошептав что-то на ухо Макнили. Агенты уставились на экран телевизора, а Макнили сказал Фэрли:

– Он говорит, что гостиницу осаждают репортеры и ходят слухи, что вы сделаете заявление.

– Не сейчас.

– Надеюсь, они не станут использовать таран. – Макнили сказал это без улыбки; затем он вернулся в свое кресло и сосредоточился на экране телевизора.

Телефон.

Макнили подскочил на месте, и Фэрли озабоченно взглянул на него. Он дал инструкции не соединять его ни с кем, кроме президента Брюстера, который позвонил ему около часа назад и попросил оставаться на связи.

Макнили прикрыл ладонью телефонную трубку и бросил на Фэрли вопросительный взгляд.

– Это телефонистка. Она говорит, что кто-то пытается дозвониться к вам из Харрисберга.

– Джанет?

– Да. Она старается пробиться к вам уже больше часа. Похоже, телефонистке пришлось туго.

В это нетрудно было поверить. Фэрли направился к телефону, не отводя глаз от телевизора. Программа была, конечно, французская, поэтому они приглушили звук; он слышал голос диктора из Би-би-си и в то же время видел на экране картинку со спутникового телевидения: лужайка перед Белым домом, сероватый и несколько туманный холодный полдень, застывшая в ожидании большая толпа, густое дыхание, клубами вырывающееся у людей изо рта.

– Джанет?

– Одну минуточку. – Голос оператора в Америке.

– Клифф, дорогой?

– Здравствуй, милая.

– Господи, как к тебе трудно дозвониться. Мне пришлось использовать свое звание – звонит жена президента, я им так и сказала. А я этого терпеть не могу.

– Как там дела?

– Тут все просто обезумели, Клифф. Ты себе не представляешь. Весь город прилип к телевизорам, словно всех поголовно сразила смертельная болезнь, а в экране – их единственное спасение.

– Как обстановка, есть какие-нибудь проблемы?

– Ты имеешь в виду – за пределами Холма? Нет. Не думаю, что кому-нибудь может прийти в голову создавать какие-то проблемы. Мы все здесь просто оцепенели.

Связь была отличная, но она все-таки напрягала голос, как будто пыталась докричаться через океан.

В телевизоре крупным планом показали мягкое и доброжелательное лицо Перри Хэрна, и из радиоприемника донесся его голос. С синхронностью изображения и звука было что-то не в порядке, поэтому голос Хэрна на полсекунды опережал движения его губ.

– Как ты себя чувствуешь, милая?

Он заслонил плечом телефон и понизил голос, чтобы не мешать людям в комнате.

– Со мной все хорошо. Только немного перевозбудилась. Маленький бьет внутри ножкой – наверно, чувствует мое волнение.

– Но с тобой все нормально?

– Да, я прекрасно себя чувствую. Правда, милый.

– Тогда все в порядке.

– Я пыталась тебе дозвониться, потому что просто не знала, что еще делать. Мне хотелось услышать твой голос, Клифф.

– С тобой кто-нибудь есть?

– Да, конечно, тут целая толпа. Мэри пришла, как только услышала новости, и дети тоже здесь. Все обо мне замечательно заботятся.

– Если бы не беременность, Клифф, я была бы сейчас рядом с тобой.

Два года назад она потеряла ребенка, и они решили, что на этот раз она останется дома, а он отправится в поездку один.

– Хотела бы увидеть меня дома? – спросил Фэрли и тут же выругал себя за этот вопрос, потому что отлично знал, что его действия никак не зависят от ее желаний.

– Конечно, Клифф, – ответила она с нежностью, смягчившей неловкость его вопроса: ей не хуже его было известно, что он не может бросить все дела и примчаться домой только из-за ее прихоти.

– …Но я даже не просила ее об этом.

– Что?

– Милый, ты меня совсем не слушаешь. Ну ладно. Я только хотела сказать, что Мэри предложила перебраться ко мне на несколько дней, чтобы помочь присматривать за детьми.

– Неплохая идея, по-моему.

– Мне сейчас лучше бы побыть одной, Клифф. Знаешь, мы потеряли сегодня стольких друзей…

– Да, – сказал он.

– Да.

Он спросил:

– У тебя работает телевизор?

– Да, я смотрю на него время от времени.

– Не правда ли, Перри Хэрн выглядит ужасно?

– Верно. Мидж Люк звонила мне недавно и сообщила, что Милт не пострадал и она очень рада, что там не было тебя. Милт ей сказал, что у президента такой вид, словно он последний оставшийся в живых солдат, засевший где-нибудь в окопе. Господи, Клифф, как такое могло случиться?

Голос Джанет продолжал звучать в трубке, и, хотя он почти не вслушивался в слова, он продолжал слушать ее голос, ее интонации, ее теплую успокоительную речь, которой она так легко умела обволакивать собеседника. Ему пришло в голову, что истинной причиной ее звонка было не желание успокоить саму себя, а, наоборот, стремление помочь ему, дать ему на что-то опереться, и он почувствовал, как ему вдруг перехватило горло от прилива благодарности и любви.

– Пожалуй, нам пора заканчивать, милая. Президент Брюстер может позвонить в любую минуту.

– Ты думаешь, он попросит тебя вернуться домой?

– Не знаю. Мы уже говорили об этом, и он сказал, что перезвонит.

– А как ты сам считаешь, что тебе надо делать, Клифф?

– Если бы Декстер Этридж пострадал, то, конечно, мне пришлось бы срочно возвращаться. Но, похоже, с ним все в порядке, и, поскольку они поймали злоумышленников, я сомневаюсь, что в моем присутствии есть какая-то необходимость. Ты слушаешь?

– Я тебя потеряла на минутку. Кажется, связь прервалась. Наверно, нам действительно пора заканчивать. Позвони, когда станет ясно, что ты будешь делать дальше. Ты меня любишь?

– Я люблю тебя, – сказал он тихо, прикрывая трубку плечом. Он услышал щелчок и шумовые помехи трансатлантического кабеля.

Он продолжал стоять, не отнимая руки от трубки, как будто еще удерживая последнюю ниточку связи с Джанет. Потом поднял голову.

Рот Перри Хэрна, шевелившийся на экране не синхронно с доносившимся из радиоприемника голосом, казался каким-то самостоятельным злобным существом, и Фэрли, отведя глаза от телевизора, понес свой бокал к бутылке виски.

Джанет: мягкие губы и зачесанные кверху волосы. Такой она была много лет назад, когда он начинал за ней ухаживать, потому что в те незапамятные времена было еще принято ухаживать за девушками. Она училась в колледже Вассара, носила юбку в складку и двухцветные кожаные туфли. В течение шести месяцев она возвращала нераспечатанными его еженедельные приглашения на уик-энд, потому что, когда девушка из Вассара получала конверт с почтовой маркой Уорсестера, она была уверена, что его прислали из колледжа Святого Креста, а девушки из Вассара не ходили на свидания с парнями из Святого Креста. И тут кто-то из одноклассников рассказал об этом Фэрли; у него хватило ума отправиться в Кембридж и послать очередное приглашение оттуда. Вероятно, она его прочла – по крайней мере, на этот раз оно не было отослано обратно. Но ответа по-прежнему не последовало. Летом он отправил еще два приглашения из своего дома в Чейни, штат Пенсильвания. В ответ получил маленькую записку с вежливым отказом. В конце концов, уже осенью, он подключил к делу профессора ботаники, который собирался ехать в экспедицию. Профессор принял от него запечатанный конверт и согласился его отослать. Через неделю Фэрли победил – раздался телефонный звонок из Вассара: «Объясните, ради Бога, что вы делали на Аляске?»

После первого курса в Йеле она согласилась выйти за него замуж. После второго курса они поженились. Сдав выпускные экзамены, он отвез ее в Чейни, и она сразу влюбилась в это место с огромными деревьями, крутыми холмами, негритянским колледжем с его трудновоспитуемыми, вечно бунтующими студентами.

Молодая и еще бездетная, она была помешана на аккуратности и пунктуальности. Она составляла подробные перечни того, что ей нужно сделать, и того, что должен сделать Фэрли, и наклеивала их на дверцу холодильника – длинные листы, сверху донизу исчерканные ее размашистым почерком. В конце концов он излечил ее от этого, как-то раз добавив к ее перечню новый пункт: «9) Изучить вероятность возникновения маниакальной склонности к составлению распорядка дня у второй жены».

Они были идиллически и неправдоподобно счастливы. Потом пошли дети – Лиз теперь было четырнадцать, Клею шел десятый год, на деле это означало, что ему было больше, чем девять с половиной, – и давление двадцатичетырехчасового рабочего дня политика начало сказываться на их отношениях, но неизменное уважение к индивидуальности друг друга и особенно чувство юмора уберегли их от охлаждения. Прошлой осенью он как-то поднялся пораньше, чтобы ехать на завтрак, связанный с предвыборной кампанией, и был уже готов уйти из номера, но вместо этого осторожно пробрался назад в спальню к полудремавшей жене, нежно покусал ее за мочку уха, поласкал ей грудь, и, когда она стала издавать сквозь сон довольное урчание, прошептал ей на ухо: «А где Клифф?»; она подскочила на месте с диким визгом. Она упрекала его за это в течение нескольких недель, но при этом всегда смеялась.

– Президент Брюстер.

Он поднял голову. Это был Макнили, протягивавший ему телефон. Фэрли не слышал, как он звонил. Хоть на этот раз Макнили не назвал президента «ублюдочным Наполеоном».

Он взял у Макнили телефон и сказал в трубку:

– Фэрли слушает.

– Оставайтесь на связи, мистер Фэрли. – Это был голос секретарши Брюстера.

Потом он услышал самого президента.

– Клифф.

– Здравствуйте, господин президент.

– Спасибо, что подождали.

Формальная любезность – куда Фэрли мог бы деться? Голос Говарда Брюстера, говорившего с характерным орегонским акцентом, был очень усталым.

– Билл Саттертуэйт только что говорил с ребятами из Уолтер-Рид. Старина Декс Этридж в порядке, он жив и здоров.

– Значит, они его выпишут?

– Нет, они хотят продержать его еще день или два, какие-то там обследования. – Фэрли почти видел, как Брюстер пожимает плечами на другом конце линии в шести тысячах миль от него. – Но с Дексом все в порядке, он в хорошей форме. Я всегда говорил, что нужно нечто большее, чем удар по кумполу, чтобы вывести из строя республиканца.

Фэрли сказал:

– Это благодаря слоновьей коже, которую мы носим на себе.

В трубке послышался энергичный лающий смешок Брюстера, потом ритуальное прочищение горла, после чего он продолжал уже деловым тоном:

– Клифф, сегодня вечером я собираюсь выступить перед народом. Я знаю, у вас в это время уже будет очень поздно, но я был бы вам очень признателен, если бы вы не делали никаких заявлений раньше, чем я сделаю свое.

– Разумеется, господин президент.

– Я был бы также очень признателен, если бы вы на какое-то время забыли наши разногласия и оказали мне поддержку. Сейчас нам надо продемонстрировать нашу солидарность.

– Понимаю, – осторожно ответил Фэрли, не желая давать необдуманных обещаний. – Не могли бы вы сказать, о чем собираетесь говорить в вашем выступлении?

– Конечно, могу. – В голосе Брюстера появились доверительные нотки. – Я собираюсь говорить жестко, Клифф. Очень жестко. Вокруг полно всяких полоумных горлопанов, и мы не можем позволить им бить в колокола и выливать на нас ушаты грязи, как это было после убийства Кеннеди. Есть риск, что может начаться паника, и я собираюсь это предотвратить.

– Но каким образом, господин президент? – спросил Фэрли, чувствуя, что у него начинают шевелиться волосы на голове.

– Только что закончилось внеочередное заседание Совета государственной безопасности, которое мы провели совместно с некоторыми важными представителями партии – спикером и кое с кем еще. Я объявлю в стране чрезвычайное положение, Клифф.

После некоторого молчания Фэрли сказал:

– Я думал, вы поймали террористов.

– Да, у нас есть несколько быстрых и сообразительных агентов, за которых мы можем возблагодарить Господа. Они схватили этих дикарей меньше чем в двух кварталах от Холма.

– Тогда о каком чрезвычайном положении мы говорим?

– Есть другие люди, замешанные в этом деле, еще человек пять или шесть, которых мы пока не нашли.

– Вы это точно знаете?

– Да. Точно. У нас есть информация, что в подготовке взрывов участвовало больше людей, чем появилось на сцене.

– И вы собираетесь объявить чрезвычайное положение, чтобы поймать кучку их подельников?

– Во-первых, мы не знаем, сколько их на самом деле, да и потом, не это главное, Клифф. Суть в том, что нас атаковали. В Вашингтоне все перевернуто вверх дном. Один Бог знает, сколько еще таких группировок расплодилось у нас в стране: представьте себе, что будет, если они решат, что настало время поднять ту самую большую революцию, о которой они так много говорили? Что, если они примутся поднимать волну насилия, пока в каждом городе и штате не начнут гореть дома, взрываться бомбы и стрелять снайперы? Мы должны это предупредить, Клифф, мы должны продемонстрировать, что правительство все еще достаточно сильно, чтобы действовать быстро и решительно. Мы должны обезвредить этих дикарей, надо показать им нашу силу.

– Господин президент, – медленно проговорил Фэрли, – у меня складывается впечатление, что вы хотите начать облаву на неблагонадежных граждан, притом в общенациональном масштабе. Вы это имеете в виду, когда говорите о введении чрезвычайного положения? Что вы под ним подразумеваете – чрезвычайные полномочия?

– Клифф, – голос президента стал глубже и преисполнился особой доверительности, – я думаю, что сейчас мы все хотим одного и того же. Либералы, умеренные и консерваторы, народ – мы все едины. Мы сыты по горло этим дьявольским насилием. Мы скорбим и возмущаемся чудовищной трагедией. Пришло время, Клифф, объединить наши силы, чтобы избавиться от экстремистов, от этих злобных тварей. И если мы этого не сделаем, то да поможет Бог этой стране. Потому что если мы не остановим их прямо сейчас, они поймут, что их уже никто не остановит.

– Понятно.

– Кроме этого, – быстро продолжал президент, – я хочу устроить показательный процесс для тех бомбометателей, которых мы уже поймали, как пример быстрого и решительного правосудия. Мы должны предостеречь других ублюдков, которым вздумается делать такие вещи, что возмездие будет мгновенным и неотвратимым. Конечно, мы не станем показывать процесс по телевидению, но я собираюсь продемонстрировать людям, что у них нет никаких причин для паники, что мы уже предприняли все необходимые шаги, убийцы схвачены и им не поздоровится. Я буду говорить очень жестко, Клифф, потому что, думаю, именно это люди хотят сейчас от нас услышать. И я должен действовать быстро, пока тела еще кровоточат и наши газетчики не начали лить крокодиловы слезы об этих бедных, несчастных, непонятых детишках и кричать, что если они виноваты, то мы все в этом виноваты, что ответственность несет все общество, и тому подобную чепуху. – Президент перевел дыхание и продолжал: – Прежде чем они все это начнут, я собираюсь публично засудить этих ублюдков, и притом так быстро, чтобы никто и глазом не успел моргнуть.

– Не представляю, как вы собираетесь это осуществить. Они должны получить справедливый суд, у них должны быть защитники – все это займет много времени.

– Я знаю, Клифф, но я хочу, чтобы мы ни одной минуты не потеряли зря. Думаю, что вам надо поговорить с генеральным прокурором, чтобы он не затягивал это дело и действовал порешительней.

– Я поговорю с ним, – сказал Фэрли. – Но мне хотелось бы вернуться к вопросу о чрезвычайном положении. Меня интересует, в каких пределах вы намерены его осуществлять.

– Что ж, Клифф, вы сами назвали слово. Облава.

Фэрли почувствовал, что у него перехватило дыхание. Какое-то время он молчал.

– Господин президент, я не думаю, что это разумное решение. Мне оно кажется преждевременным.

– Преждевременным? Боже, Клифф, они убили десятки людей в американском правительстве. Преждевременным?!

– Но вы не можете обвинить в этом убийстве каждого человека, на которого в ФБР заведено досье.

– Мы всего лишь хотим, чтобы они не воспользовались сложившейся ситуацией. Мы приберем их к рукам, пока не закончится суд и убийцы не будут приговорены. – Поскольку Фэрли упрямо молчал, Брюстер добавил: – Вы знаете, я не люблю смертной казни, но будет еще хуже, если мы оставим их в живых.

– Я не обсуждаю этот вопрос, господин президент.

– Клифф, мне нужна ваша поддержка. Вы это знаете. – Президент с силой дышал в трубку. – Государственная власть защищает нас, Клифф, и мы обязаны защитить ее.

– Я считаю, что политические преследования будут иметь самые ужасные последствия для страны. Это могут понять, как слишком нервную реакцию впавшего в панику правительства.

– Вовсе нет. Это только продемонстрирует наше самоуважение. Нам самим и остальному миру. Сейчас это важнее всего. Никакое общество не может существовать без самоуважения. Надо поиграть мускулами, Клифф, как бы нам ни хотелось обойтись без этого.

– Да, но только в самом крайнем случае. Мне кажется, что введение чрезвычайного положения даст радикалам тот провоцирующий толчок, которого они хотят. Конечно, следует установить слежку за действительно опасными людьми, но делать это надо на расстоянии. Господин президент, радикалы уже многие годы пытаются спровоцировать правительство на акты насилия. Если мы сейчас начнем бросать их в тюрьмы, это будет как раз то, что им нужно: поднимутся крики о полицейском государстве, фашистских методах правления, а нам это все ни к чему.

– Клифф, похоже, вы больше думаете об их криках, чем об их бомбах.

– После Капитолия я больше не слышал ни о каких бомбах, господин президент. Цепной реакции, похоже, не последовало.

– Но у них было еще слишком мало времени, не правда ли?

В тоне президента появилась грубоватая отрывистость; он пробыл у власти слишком долго и успел отвыкнуть от неуступчивых собеседников.

– Я бы дал им еще немного времени, господин президент. Если мы увидим, что началась цепная реакция, если начнут, как вы говорите, стрелять снайперы и взрываться бомбы, тогда вы получите мою полную поддержку. Но если ничего подобного не произойдет, боюсь, я буду вынужден вступить с вами в конфронтацию по этому вопросу.

Последовало продолжительное молчание, и Фэрли снова легко представил себе перекошенное лицо Брюстера. Наконец президент сказал более низким, чем прежде, тоном:

– Я позвоню вам еще раз, Клифф. Мне надо проконсультироваться со своими людьми. Если я не свяжусь с вами до начала трансляции, значит, вы получите ответ из моего выступления. Если мы все-таки решим выполнить ту программу, которую я вам обрисовал, то вы, конечно, можете поступать, как сочтете нужным, но я хочу еще раз напомнить, что сейчас мы все переживаем чертовски трудную ситуацию и нам, как никогда, важно выступить единым фронтом.

– Я отдаю себе в этом полный отчет, господин президент.