Самолет мягко коснулся земли и, пробежав до конца полосы, развернулся у терминала, где стояли такси.

Чэд Хилл вышел ему навстречу. Он не мог удержаться, чтобы сразу не выпалить новость:

– Еще одна пленка!

Лайм переспросил:

– Какая пленка?

– Он оставил еще одну пленку на крыше отеля. С таймером и передатчиком, как в тот раз.

– И снова с голосом Фэрли?

– Нет, сэр, теперь это азбука Морзе.

У Лайма кончились сигареты.

– У кого-нибудь есть сигареты?

Один из техников протянул ему пачку. Это был «Голуаз», и, когда Лайм закурил, по комнате быстро распространился ядовитый дым.

Полицейский участок был переполнен; люди из ЦРУ работали над устройством, которое Мецетти оставил на крыше отеля. Таймер был установлен на восемь часов вечера.

Сейчас было около полудня.

Лайм сказал:

– Соберите устройство и верните его туда, где оно лежало.

У Чэда Хилла открылся рот. Лайм сказал сдержанным тоном, почти не выдававшим его раздражения:

– Если трансляция не начнется вовремя, они поймут, что что-то не так.

Чэд Хилл сглотнул. Лайм спросил:

– Надеюсь, вы сделали копии?

– Да, сэр. Я отправил их в Вашингтон через шифровальный передатчик.

– Отпечатков пальцев на устройстве не нашли?

– Нет.

– Ладно, отнесите его на крышу отеля и проследите, чтобы техники его установили как надо. Когда они закончат, отведите их в эту комнату и поставьте у двери человека. Никого не впускать и не выпускать до восьми вечера; и чтобы никаких телефонных звонков. Звонить можно только мне. Все ясно?

– Да, сэр.

– Вы понимаете, для чего это нужно?

– Да, сэр. Вы хотите, чтобы не было утечки информации. Я понимаю, сэр.

– Вот и отлично.

Чэд явно считал, что эти меры были чрезмерными, но он умел выполнять приказы, за это Лайм его и взял.

– Когда закончите, найдите меня – у меня будут для вас другие поручения.

– Да, сэр.

Чэд удалился. Лайм перечитал бумагу, которую все еще держал в руке. Расшифровка была короткой:

Без десяти двенадцать появился Хилл:

– Он возвращается.

– Вы уверены, что Мецетти в самолете?

– Да, сэр. Они полчаса наблюдали за ним в бинокль.

– Что он делал?

– Ничего. Слонялся взад-вперед, как будто что-то потерял. Хукер говорит, что он выглядел сбитым с толку, словно рассчитывал кого-то встретить, но никто не пришел.

– Он заходил на фермы?

– Да, заглядывал, чтобы убедиться, что там никого нет. И тут же снова выходил.

– Что насчет чемодана?

– Из самолета он его не выносил.

– Хорошо. Следите за самолетом и пошлите Хукера, чтобы он обыскал фермы.

– Он уже там, сэр. Он как раз оттуда звонит. Я держу его на линии – хотите его о чем-нибудь спросить?

– Полагаю, он ничего там не нашел? – хмуро спросил Лайм.

– Вы правы, сэр. Никаких признаков, что кто-нибудь бывал там в последние несколько недель. Кроме Мецетти, конечно.

– А как насчет подвала?

– Ничего, сэр. Он продолжает поиски.

– Ладно. Позвоните мне.

Он повесил трубку, закурил новую сигарету и попытался настроить свои мысли на рабочий лад. Во всем этом должна была быть какая-то логическая комбинация, но он ее не видел. Возможно, он ее просто пропустил; силы у него были на исходе, прошлой ночью он спал всего четыре часа, а этого было явно недостаточно, чтобы компенсировать двое суток без сна.

Раздался звонок. Снова Чэд Хилл.

– Он возвращается в Гибралтар. Пилот только что запросил разрешение на посадку.

– Понятно. Приставьте человека к Мецетти. Как только он расстанется с пилотом, задержите пилота.

– Да, сэр.

Лайм повесил трубку, но через несколько секунд телефон зазвонил снова.

– Сэр, на линии мистер Саттертуэйт. Будете с ним говорить?

Высокий голос Саттертуэйта на этот раз звучал особенно пронзительно – в нем слышалось непонятное раздражение. Он говорил возбужденно, чувствовалось, что нервы натянуты до предела.

– Что вам удалось раскопать, Дэвид? Только не говорите мне, что вы топчетесь на месте.

– Мы движемся вперед. Не очень далеко и не очень быстро, но движемся. Вы видели сообщение, которое мы должны были получить сегодня вечером?

– Я сыт этим по горло, – сказал Саттертуэйт. – Декстера Этриджа увезли в больницу на Уолтер-Рид.

Лайм выпрямился в кресле:

– Он выживет?

– Пока никто не знает. Похоже, он выбыл из игры.

– Вы хотите сказать, что кто-то пытался его убить?

– Нет. Ничего похожего. Это произошло по естественным причинам, какими бы они ни были, – он находился у себя дома, в постели или в ванной. Послушайте, вы знаете, что случится, если Этридж выйдет из строя. Мы должны вернуть Фэрли к двадцатому числу.

– Но у вас есть порядок преемственности.

– Милт Люк? – Саттертуэйт застонал. – Верните его, Дэвид!

Саттертуэйт пытался говорить, как Уолтер Пиджон в «Окончательном решении», и, как обычно, это у него не выходило. Лайму было наплевать на геройство.

– Что решили насчет обмена?

– Мнения разделились. По-прежнему идут жаркие споры.

– В конце концов, это дело президента, не так ли?

– Мы живем в демократической стране, – сухо ответил Саттертуэйт. – Это дело нации.

– Разумеется.

– Дэвид, хотите вы этого или нет, это политическое решение. Если мы поступим неверно, последствия будут катастрофическими.

– У меня есть для вас небольшая новость. Последствия могут быть катастрофическими, как бы вы ни поступили. Одно дерьмо, но в разных горшках.

– Забавно, что примерно то же самое сказал Этридж. Только он выражался более изысканно.

– Значит, мозгов у него побольше, чем у прочей вашей братии, – ответил Лайм.

Он посмотрел в другой конец комнаты. В помещении толпилось множество людей, занятых телефонами и принтерами, у некоторых на головах были наушники. Чэд Хилл возвращал телефонную трубку человеку, сидевшему рядом с ним за столом. Хилл стал делать знаки Лайму – произошло нечто такое, что требовало его внимания. Лайм махнул в ответ и сказал в микрофон:

– Мы следим за Мецетти. Сейчас он водит нас кругами, но, я думаю, приведет нас к ним, если мы дадим ему немного времени. Я не могу…

– Немного времени? Сколько?

– Я что, оракул? Спросите у Мецетти.

– Это вы должны у него спросить, Дэвид.

– Вы приказываете мне его арестовать?

Саттертуэйт выдержал паузу, в течение которой в трубке слышались только помехи. Лайм ждал, перебросив мяч на другую сторону.

– Послушайте, Дэвид, когда я ввел вас в это дело, то исходил из того, что наилучший способ сделать работу – это привлечь к ней самых лучших людей и позволить им действовать самостоятельно. Я не собираюсь говорить вам, как вы должны делать вашу работу, если бы я был на это способен, то делал бы ее вместо вас.

– Прекрасно. Мецетти, я надеюсь, приведет нас в самое гнездо, это может случиться в любой момент. Я хочу знать, каким временем я располагаю и ждут ли нас переговоры об обмене.

– Вы пытаетесь выжать воду из камня.

– Черт возьми, я должен знать, будет обмен или нет. Я не могу играть, не зная, какие у меня карты. Вы связываете мне руки.

– Что вы хотите от меня услышать? Решение еще не принято. Как только это случится, я дам вам знать.

Это было все, чего он мог добиться на данный момент. Он не стал усугублять проблему.

– Ладно. Думаю, скоро будут новости. Я вам позвоню.

– Не тяните время.

– Да. До связи.

Он положил трубку, пересек комнату и вышел в сопровождении Чэда Хилла. В коридоре Чэд сказал:

– Он опять изменил курс.

– Значит, он не садится в Гибралтаре?

– Нет. Самолет повернул на север.

Лайм почувствовал облегчение и изобразил натянутую улыбку:

– Это уже кое-что. Кто за ним следит?

– В настоящий момент – два самолета. Еще один летит из Лиссабона, чтобы перехватить его на севере.

– Ладно. Только не упустите этого сукиного сына.

Хуже всего было знать, что что-то происходит, и при этом ничего не делать. Просто сидеть и ждать новостей. Лайм послал человека, чтобы он купил ему полблока американских сигарет и, если возможно, побольше кофе. После этого он вернулся в свою каморку и попытался собраться с силами.

В последние дни ему стало отказывать чувство времени: усталость делала все тусклым и нереальным, мир выглядел далеким, словно он смотрел на него через видеокамеру. Он нуждался в отдыхе. Он опять растянулся на полу и закрыл глаза.

Он представил себе Бев, но ее образ сразу расплылся, и вместо этого он стал думать о Юлиусе Стурке – размытом лице на зернистой фотографии.

На самом деле ему очень не хотелось, чтобы это оказался Стурка. Он уже пытался поймать его раньше, но у него ничего не получилось. Не получилось в 1961 году, не получилось и в последние две недели.

Тогда он потратил уйму времени, собирая информацию о Стурке, – не факты, а скорее слухи, которыми заполняют дыры между фактами. Вполне возможно, он действительно был югославом, который видел, как фашисты до смерти замучили его родителей в Триесте, или украинским евреем, боровшимся с нацистами в Севастополе. Однако Лайм давно перестал подыскивать фрейдистские обоснования для поступков Стурки. Несомненно, Стурка романтизировал себя, но не в том мессианском стиле, который был характерен для Че Гевары. Когда Лайм пытался определить его характер, он предпочитал называть его идеологическим наемником. Он не знал, какие мотивы лежали в основе его действий, но ему казалось очевидным, что Стурка больше озабочен средствами, чем конечной целью. Он имел нереалистические взгляды на политическую стратегию, однако его тактика была безупречна. В нем было больше от практика, чем от мыслителя. По крайней мере, со стороны он выглядел как мастер криминала, которому гораздо интересней сложная механика преступления, чем его результаты. Иногда Лайм готов был относиться к нему, как к великовозрастному подростку, который делает рискованные вещи просто для того, чтобы доказать, на что он способен. Стурка жил как игрок – ему доставляло удовольствие придумывать ходы и контратаки. В своем деле он был великолепен – он был профессионал.

Профессионал. Лайм понимал, что это значит; профессионализм был высшей оценкой в его системе ценностей.

Два профессионала. Неужели Стурка – лучший из двух?

«Кто для меня Фэрли, если я собираюсь рисковать ради него жизнью?» Бев была права: он хотел покоя, но скука была для него равносильна смерти, и он радовался своей работе. Адреналина в крови прибавилось. Лучше всего он чувствовал себя тогда, когда было больше всего риска.

Лишенный сна, с издерганными нервами и с желудком, ноющим от кофеина и никотина, он наконец почувствовал себя живым. Философское кредо Дэвида Лайма – я страдаю, следовательно, я существую.

Пять дней, чтобы найти Фэрли, – так поставил вопрос Саттертуэйт. Но если Фэрли не вернется, у них есть Этридж, а если не будет Этриджа, есть Милтон Люк. Старый маразматик этот Люк, но за последние годы они смогли пережить и Кулиджа, и Хардинга, и Айка. Время действительно поджимало, но, если все обернется к худшему, мир сможет консолидироваться, несмотря на неудачу Лайма…

Его мысли начали двигаться по кругу.

Действительно ли он имеет дело со Стуркой? Многое говорило за это. Маленькая группа, нацеленная в самый центр системы. Клинок, вонзенный в жизненно важные органы. Точная слаженность действий.

Но даже если допустить, что он имел дело со Стуркой, это не приближало его к разрешению вопроса, где находилась основная база похитителей. Тот факт, что в последнее время Стурка работал в разных местах, не облегчало ему задачу. Самым логичным местом был Алжир, поскольку там находилась старая вотчина Стурки и поскольку Алжир был одним из немногих государств, которое отказалось активно сотрудничать с Америкой в поисках Фэрли. Но само допущение, что в деле замешан Стурка, ясно свидетельствовало против Алжира. Алжир был настолько очевиден, что являлся единственной страной, которую Стурка должен был избегать.

Они явно старались сбить его со следа. Арабская одежда, лодка, плывущая на север, теперь Мецетти, который летит через всю Испанию к Пиренеям, тоже на север, с сотней тысяч долларов в кошельке. И все это – намеренная фальшивка, включая арабские одежды, которые можно расценить, пожалуй, как двойной обман? Стурка был умен, но был ли он до такой степени изощренным?

Женева, подумал Лайм, и еще эта ферма неподалеку от Альмерии, где приземлился Мецетти, собираясь там с кем-то встретиться.

В задаче было слишком много неизвестных. Оставалось только следовать фактам и надеяться, что Мецетти выведет их на цель.

Стурка, подумал он неохотно. Наверняка это он. Он заснул.

13.45, восточное стандартное время.

Саттертуэйт напряженно сидел в кресле, задрав вверх одно плечо и нервно потирая руки. Недавние образы проносились в его памяти: операционная, спины врачей, их напряженные глаза над марлевыми повязками, надувающаяся и опадающая сумка респирометра, ритмичные всплески зеленых линий на мониторе кардиографа, на которые все смотрели с надеждой и страхом, боясь, что кривая в любую секунду может превратиться в сплошную линию.

В Уолтер-Рид нейрохирурги просверливали отверстия в черепе Декстера Этриджа и делали бипареитальные надрезы. По последним данным, кровяное давление составляло восемьдесят на сорок, было подозрение на тромб.

Саттертуэйт смотрел на человека за большим столом. Лицо президента Брюстера выражало глубокую тревогу. Никто из них не говорил.

Дэвид Лайм находился где-то между Гибралтаром и Женевой в самолете – большом лайнере с бортовой лабораторией и группой технической поддержки. Все следили за перемещением «сессны», на которой летел Мецетти. Возможно, он куда-нибудь их приведет. А если нет?

Телефон.

Президент поднял глаза, но не шевельнулся.

Саттертуэйт снял трубку и поднял ее к уху.

Это был Кермод, врач Декстера Этриджа. Он говорил раздосадованным тоном, словно расстроенный какой-то мелкой неприятностью:

– Десять минут назад. Это была субдюральная гематома.

Саттертуэйт накрыл ладонью микрофон:

– Он умер.

Президент моргнул:

– Умер.

Кермод все еще говорил, Саттертуэйт продолжал слушать:

– Медицина – не самая точная наука. Я хочу сказать, что в половине таких случаев диагноз удается поставить только тогда, когда уже слишком поздно. В каждом третьем случае диагноз не ставится вообще. Это была моя ошибка.

– Не волнуйтесь. Вы же не невролог.

– Мы привлекали и неврологов. Никто ничего не нашел. Я хочу сказать, это был трудный случай. Мы нашли ее с помощью артериографии, но было уже поздно оперировать.

– Все в порядке, доктор.

– Все в порядке. Конечно. Я всего лишь убил следующего президента Соединенных Штатов.

– Ерунда.

Брюстер пошевелился – потянулся за сигарой, но ничего не сказал. Саттертуэйт слушал голос в телефонной трубке:

– Травма возникла при взрыве бомбы, когда его ударило по голове креслом. Церебральные полушария сместились вниз и создали давление на мозг. Это было кровоизлияние, но необычного типа. Гематома пряталась между слоями, и обнаружить ее с помощью обычной диагностики было невозможно. Для полного анализа требуется несколько недель, иногда месяцев. Но тогда будет уже слишком поздно.

Саттертуэйту надоело слушать покаянные излияния Кермода:

– Что с Джудит Этридж?

– Она сейчас в госпитале. Разумеется, она все знает.

– Президент ей позвонит.

– Хорошо.

– Всего доброго, – сказал Саттертуэйт и, отняв от уха все еще что-то бормочущую трубку, положил ее на аппарат.

Президент взглянул на него исподлобья:

– Проклятье.

Брюстер произнес это слово так, словно оно было отлито из тяжелой стали.

20.00, восточное стандартное время.

Снег прекратился. Рауль Рива опустил на окнах жалюзи, вышел в шляпе и пальто из комнаты и, нажав кнопку лифта, стал ждать, когда тот поднимется. Спустившись в вестибюль, он остановился у входной двери, не обращая внимания на вопросительный взгляд швейцара, и, постояв так несколько секунд, как будто оценивая погоду, вышел на улицу с видом человека, который никуда не торопится и ничем особенно не занят.

Телефонная будка находилась дальше по улице, и он подошел к ней ленивой походкой, рассчитав время так, чтобы оказаться рядом в восемь двадцать. Звонок был назначен на восемь тридцать, но он хотел прийти пораньше, чтобы убедиться, что телефон никем не занят. Он вошел в будку и сделал вид, что отыскивает номер в справочнике.

Звонок опоздал на три минуты.

– Международный звонок для мистера Феликса Мартина.

– Я слушаю.

– Спасибо… Все готово, можете говорить, сэр.

– Алло, Феликс?

Голос Стурки звучал совсем близко – связь была отличной.

– Привет, Стюарт. Как у тебя погода?

– Отличная. А у вас как?

– Был снежок, но сейчас перестал. Честно говоря, я бы тоже не отказался погреться там вместе с тобой на солнышке. Наверно, неплохо проводишь время?

– Да какое там. Дела, всегда дела. – Стурка перешел на более деловой тон. – Какая ситуация на рынке?

– Не слишком здорово. Скверная новость – умер Декстер Этридж. Ты слыхал?

– Нет. Ты говоришь, Этридж умер?

– Да. Что-то вроде кровоизлияния – последствия тех взрывов в Капитолии. Рынок упал на четыре пункта.

– А как наши бумаги?

– Упали, так же, как и остальные.

– Думаю, со временем все наладится. Так всегда бывает. Надо только придержать акции и дождаться своей цены.

Рива сказал:

– Судя по тому, как идут дела, скорее всего, Комиссия по ценным бумагам и биржам начнет закручивать гайки.

– Да, надо ждать чего-то в этот роде.

– Эти радикалы просто идиоты. Если они не выпустят Клиффа Фэрли, на бирже все пойдет кувырком.

– Не знаю, Феликс. Мне кажется, у них какие-то серьезные планы. Я не удивлюсь, если они в один день убьют и Фэрли, и спикера палаты. Тогда президентом станет старина Холландер, а это, похоже, как раз то, чего хотят эти клоуны, – болван из правых, который своей политикой сделает для революционеров больше, чем кто бы то ни было другой со времен Фульхенсио Батисты. Как ты думаешь, они этого хотят?

– Мне в это что-то не верится. Спикер со всех сторон окружен охраной из Секретной службы, не представляю, как они смогут сквозь нее пробиться.

– Ну, они что-нибудь придумают. Всегда найдется какой-нибудь способ. Слушай, этот звонок стоит чертовски много денег, так что давай не будем болтать о политике. Из того, что ты сказал о рынке, я понял, что сейчас хорошее время, чтобы избавиться от наших «синих фишек», – допустим, в этот понедельник утром. Что скажешь?

– Мне кажется, надо подождать еще несколько дней, посмотрим, как пойдет дело.

– Наверно, ты прав. Решай все сам. По крайней мере, я думаю, надо обязательно сбросить акции «Мецетти индастриз», пока они не упали в цене.

– Ты хочешь распродать всю партию?

– Да, мы только что получили дивиденды по последней серии.

– О, тогда все в порядке.

– Ты же знаешь, Феликс, на меня всегда можно положиться в том, что касается снижения убытков. Я не люблю ставить на лошадку, которая начинает выдыхаться.

– А с другой стороны, – сказал Рива, – будь я на твоем месте, я бы еще придержал свои «синие фишки». Пока слишком рано их распродавать.

– Ну что ж, давай потянем еще несколько дней. Созвонимся в этот понедельник вечером, хорошо?

– Договорились. Желаю приятного уик-энда.

– Тебе тоже.

– Передавай привет Марджори.

– Обязательно. Пока.

– Счастливо.

Рива вышел из телефонной будки и посмотрел на небо. Сияние городских огней отражалось в тяжелой массе облаков. Он поднял воротник пальто и направился назад в отель.

07.00, североафриканское время.

Это было второе утро Фэрли в серой комнате.

Окон нет. Ножки железной кровати привинчены к бетонному полу. На кровати – только матрац. Никаких подушек или простыней. Наверху горела тусклая лампочка, утопленная в потолок и закрытая стальной сеткой, чтобы заключенный не мог до нее дотянуться и вывернуть лампочку из гнезда. Свет никогда не выключался.

Как видно, помещение с самого начала было предусмотрено для содержания в нем узников. Возможно, это был реликт Второй мировой войны. Строилось все в расчете на людей, первой реакцией которых на заключение было стремление убежать. Не было ни одной вещи, которую он мог бы отодрать или сломать, чтобы превратить в оружие или инструмент. Кровать представляла из себя цельнометаллическую раму с настилом из клееной фанеры, без металлических креплений и крючков. Дверь была из железа, плотно подогнанная под железный же косяк. С внутренней стороны на ней не было ни ручек, ни замочной скважины. Щель внизу была такой узкой, что едва пропускала воздух, который поднимался вверх и просачивался, наверно, через отверстия возле лампочки. Где-то наверху постоянно жужжал вентилятор.

С момента похищения они кормили его два раза в день. Таким образом он мог как-то ориентироваться во времени, предполагая, что они не меняют распорядок кормежки. Около часа назад ему принесли кофе, черствый ломоть хлеба и кусок мыла. Он решил, что это завтрак, поскольку по вечерам его кормили одним и тем же. Значит, сейчас было утро.

Он не имел понятия о том, где находится. В последний раз он видел небо на борту лодки, пока они не завязали ему глаза. Потом начался полет на гидроплане. Он показался очень долгим, но в конце концов самолет сел на землю. Судя по неровной поверхности, это не была полоса аэродрома.

Они перенесли его на небольшое расстояние и усадили в другое транспортное средство. Он услышал, что самолет взлетел снова и шум его моторов начал затихать, тогда как машина, в которой он сидел, медленно двинулась по тряской дороге – скорей всего, проселочной, если это вообще была дорога.

Надетая на него маска была так плотно обмотана лентой, что сквозь нее не проникало ни одного луча света. Но во время поездки он почувствовал тепло на левой щеке и сделал вывод, что сейчас светит солнце. Если это было утро, значит, они ехали на юг. Машина один раз остановилась, из нее вышел, кажется, Ахмед; послышался металлический звон, возможно, это была канистра. Леди прощупала пульс на запястье Фэрли. Они сделали ему новый укол перед самой посадкой, и, судя по тому, что на этот раз он не потерял сознания, а только впал в какую-то туманную эйфорию, теперь они держали его на умеренных транквилизаторах, чтобы сделать более спокойным и податливым. Но эффект получился несколько сильнее: его разум постоянно плавал на грани яви и галлюцинаций и не мог сосредоточиться на одном и том же дольше нескольких секунд.

Новое путешествие опять тянулось слишком долго, чтобы он мог оценить его продолжительность, опираясь на одни только ощущения. Может быть, они ехали сорок пять минут, а может быть, три часа. Машина остановилась; они вытащили его и повели по хрустящему гравию. Вошли внутрь здания, свернули несколько раз, возможно, в каком-то коридоре. Спустились по крутым ступенькам, усыпанным камнями и щебенкой, – идти надо было очень осторожно, вслепую нащупывая дорогу. Под конец они втолкнули его в эту камеру, где развязали ему руки, сняли маску и вытащили кляп.

Его глаза не сразу привыкли к свету, и к тому времени, как он начал что-то видеть, они заперли дверь, предварительно сняв с него всю одежду, кроме нижнего белья.

В первый вечер Леди принесла ему большой кусок тушеной баранины на металлической тарелке и бутыль с кислым вином. Ахмед стоял в дверях, скрестив руки на груди, и смотрел, как он ест. На боку у него блестел черный револьвер.

– Не вздумай создавать себе проблем. Ты же не хочешь, чтобы твоя жена шла за твоим гробом под медленную органную музыку.

Они по-прежнему не показывали ему своих лиц – все, кроме Абдула, черного пилота, которого здесь, однако, не было. Фэрли предполагал, что Абдул вернулся на самолете туда, откуда они прилетели, или в какое-то другое место, во всяком случае, улетел.

Четыре часа спустя Леди и Ахмед оставили его одного, сидящего на корточках, униженного запахом своего немытого тела и резкой вонью какого-то дешевого дезинфицирующего средства.

Транквилизаторы замкнули его в тесную скорлупу, где он обитал, как пассивный наблюдатель, снедаемый периодическими вспышками страха, которые подавляла новая порция лекарства. Он смотрел на все с мутным сознанием и притуплёнными чувствами, ни на что не реагируя и не пытаясь думать.

В одиночной камере он постепенно начал приходить в себя.

Он сидел на кровати, прислонившись спиной к стене и упершись в колени подбородком, обняв свои ноги и уставясь неподвижным взглядом на торчавший напротив водопроводный кран В первый раз его разум шевельнулся с вялой неохотой. Понемногу его мышцы затекли, и он упал лицом на кровать, уткнувшись подбородком в сцепленные руки. В таком положении глазам было темно, и он решил немного подремать, но его сознание уже очнулось от долгой спячки, и он начал размышлять.

До сегодняшнего дня он понимал, что у него есть только два выхода – убийство или освобождение; и то и другое от него не зависело, что бы он об этом ни думал и как бы ни поступал. И он замер в опасном состоянии неопределенного равновесия, которое, сколько бы оно ни продолжалось, должно было закончиться свободой или смертью.

Но теперь он понял, что в своих размышлениях он может пойти и дальше.

Первым делом он подумал о побеге. Он прикинул несколько разных невероятных способов бегства и мысленно поиграл с ними, но потом отказался от всех по одной простой причине: он не был героем кинобоевика, ничего не знал о физической борьбе и не умел выбираться из тюрьмы. Кроме того, ему было неизвестно, что находится за дверью его камеры.

Они кормили его, чтобы он не умер с голоду; они не причиняли ему физического вреда. Во время похищения они сделали все, чтобы оставить его целым и невредимым. Они использовали его, как предмет торговли; значит, он был нужен им живым.

Они не стали бы предпринимать такие усилия, если бы в конце концов собирались его убить. И они не показывали ему свои лица – он особенно цеплялся за эту мысль.

Он раздумывал об этом всю ночь. Иногда он верил, что его отпустят. Иногда ему казалось, что они его используют и потом выбросят, как выжатый лимон, как ненужную сломанную вещь. В такие минуты его прошибал холодный пот.

Потом он стал думать о Джанет и ее неродившемся ребенке, о том, какие последствия все это может оказать на нее. Вернее – на них.

Мысль о ребенке и Джанет вызвала в нем первую вспышку гнева.

До сих пор он смотрел на все случившееся с ним довольно отстраненно, с объективной точки зрения. В каком-то смысле его похищение было продолжением политики – чем-то вроде военной операции. Быть может, гнусной, непростительной, ужасной, но в определенной степени оправданной.

Однако теперь он увидел в этом личную обиду. Они не имели права, подумал он. Этому не может быть никаких оправданий. Обречь беременную женщину и двух детей-подростков на агонию полного неведения…

Из политического дело стало чисто личным, и, как только это произошло, в нем проснулось новое чувство – ненависть.

Он не понимал, почему ему понадобилось так много времени, чтобы начать думать о Джанет и детях. Он вспомнил о них только сейчас, когда прошло уже – сколько? Три дня? Четыре?

Все это время его разум трусливо искал убежища в бессмысленном отчаянии. В его затуманенном мозгу рой мелких испуганных мыслей вращался вокруг его собственной персоны – позиция законченного эгоиста, которую он всегда презирал…

Он должен узнать, кто эти твари. Он должен проникнуть сквозь их бурнусы и поддельные голоса. Он должен искать все, даже самые мелкие улики.

К тому времени когда они его выпустят, он будет знать, кто они такие: он назовет миру их имена.

Он заснул и проснулся, когда они принесли еду: Абдул и Селим. Значит, Абдул вернулся, оставив где-то свой гидроплан.

Он попытался вызвать их на разговор, но ему это не удалось. Молча они забрали его миску и задвинули на двери тяжелый засов.

Оставшуюся часть дня он размышлял о том, как решить поставленные перед собой задачи. Простых решений быть не могло. Потом он заснул и проснулся с мыслью о Джанет.

Еще один обед с бараниной, еще одна ночь при свете лампочки; и его второе утро в камере.

Вошел Селим – белая фигура в просторном балахоне, воплощение спокойной жестокости. Неподвижный взгляд. Глаза, от которых ничего не укроется. Холоден и непроницаем. Человек, с которым не может быть никакого контакта. Селим казался образцом выдержки и самоконтроля, но Фэрли чувствовал в нем что-то дикое и непредсказуемое: подспудный слой ярости и злобы, который в любой момент готов прорваться на поверхность. Больше всего пугало то, что не было никакой надежды предугадать, какая причина может вызвать этот взрыв.

Фэрли изучал его, пытаясь оценить внешность: рост – пять футов и одиннадцать дюймов, вес – примерно сто семьдесят фунтов. Хотя трудно было прикинуть, что скрывается под широким арабским одеянием.

– Я хотел бы сменить одежду.

– Очень сожалею, – ответил Селим с сухой иронией. – Мы еще не закончили пошив.

В двери появился Абдул и встал рядом с Селимом. Как всегда, жует мятную резинку. Фэрли перевел взгляд на него: широкое темное лицо, задумчивый и немного отрешенный вид. Рост – пять и десять, вес – сто девяносто, возраст – лет за тридцать. Волосы тронуты сединой, возможно фальшивой. Желтовато-зеленая шоферская форма покрыта той же мелкой пылью, которая лежала на одежде Фэрли, на его коже и волосах. Частицы песка.