– Алло? Сенатор?

– Да, Энди. Простите, что беспокою вас в такой поздний час.

– Ничего страшного. Я еще не ложился. Пишу письмо вдове сенатора Марча – пытаюсь подобрать слова.

В этом был весь Би. Сам пишет соболезнующие письма. Этридж почувствовал укол совести: он поручал это своему административному помощнику. Он хотел сказать: «Странно, я как раз думал о Марче», – но придержал язык.

– Энди, мне надо с вами поговорить.

– Прямо сейчас?

– Да.

– И не по телефону?

– Лично.

– Хорошо, я сейчас приеду. Оставьте мне немного бренди.

Повесив трубку, Этридж подумал о том, как легко он начал пользоваться преимуществами власти. Прежде он сам отправился бы домой к Би, хотя тот и был всего лишь конгрессменом. Правда, Би два срока просидел в сенате и считался там одним из самых популярных и влиятельных политиков. Потом, четыре года назад, как раз накануне перевыборов, произошла эта автомобильная авария. Общество проявило к нему сочувственную симпатию, но это не могло исправить двух вещей: госпитализации Би, которая лишила его возможности вести кампанию, и победы Брюстера, приведшей демократов на все руководящие посты.

Однако даже в этой ситуации Би не хватило всего нескольких голосов.

Два года спустя, попробовав себя в частной юридической практике, Би вернулся в большую политику. Он стал баллотироваться в конгрессмены от своего родного округа в Лос-Анджелесе и победил с преимуществом, которое побило все калифорнийские рекорды. Все считали, что Би решил использовать место в конгрессе как удобный плацдарм для следующих сенатских выборов, но прошлым летом он сделал неожиданный шаг – начал собственную президентскую кампанию.

Это было неслыханно – баллотироваться в президенты из палаты представителей, да еще в то время, когда его партия находилась в меньшинстве. Этридж так и не понял, на что рассчитывал Би. Было ли это просто пробным шаром, пущенным только для того, чтобы приучить всех к мысли о себе, как о кандидате в президенты? Собирался ли он участвовать в следующих выборах в сенат, чтобы потом сделать новую, более серьезную попытку получить президентское кресло? К тому времени он будет еще достаточно молод; сейчас ему только сорок семь.

Считалось само собой разумеющимся, что Брюстера переизберут на второй срок. Но Би начал кампанию и получил неожиданно сильную поддержку. Он выиграл праймериз в Нью-Гемпшире и лишь с минимальным отрывом проиграл во Флориде Фицрою Гранту. Однако потом избирательная машина Фэрли набрала ход, и тот без труда победил в Орегоне, Техасе и даже родном штате Би – Калифорнии; позже на съезде республиканцев Би великодушно отдал свои голоса Клиффорду Фэрли. Этридж не слышал, чтобы между ними заключались какие-нибудь соглашения, однако двое людей из кабинета Фэрли участвовали в избирательной кампании Би.

На перевыборы в конгресс Эндрю Би потратил вдвое меньше времени, чем на президентскую гонку, однако с подавляющим преимуществом победил обоих соперников и утвердился в мнении республиканцев как человек, пользующийся у избирателей большим успехом.

Иными словами, даже заседая в нижней палате, Эндрю Би оставался влиятельной силой в республиканской партии и во всей американской политике.

Этридж вышел в холл, чтобы предупредить охрану о приходе Би.

– Я забыл дать ему пароль, но буду признателен, если вы его ко мне пропустите.

Агент Пикетт, привычная мишень для беззлобных шуток Этриджа, мгновенно улыбнулся:

– Мы только обыщем его с ног до головы и слегка промоем мозги, а потом сразу же пропустим.

– Вот и отлично.

Би приехал через двадцать минут – высокий и крепкий мужчина с глубоко посаженными синими глазами, калифорнийским загаром и осанкой кинозвезды. После автомобильной аварии у него осталась легкая хромота – пришлось вынуть из ноги несколько костей; но его походка и сейчас выглядела атлетической, без намека на какую-либо ущербность. Было время, когда он работал лесорубом в Северной Калифорнии; по его фигуре это чувствовалось до сих пор.

– Я заинтригован, – сказал Би, принимая бокал с бренди. Этридж опустился в свое кресло.

– Полагаю, вы уже думали о последствиях похищения Клиффорда Фэрли?

– Какие именно последствия вы имеете в виду?

Би был слишком осторожен; это заставило Этриджа улыбнуться, и Би понимающе кивнул:

– Вы можете стать президентом – об этом речь?

– Энди, на последнем съезде вы имели большую поддержку. Вы вполне могли бы продолжать бороться за свою кандидатуру.

– Я решил уступить Фэрли. Его шансы были лучше моих.

– Вы поступили очень великодушно.

– Я сделал это не для того, чтобы получить чью-то благодарность, сенатор. И Клиффа и меня поддерживало умеренно-либеральное крыло, и, если бы мы раскололи голоса надвое, это привело бы к победе Фицроя Гранта. А я не думаю, что консервативный республиканец смог бы побить Брюстера.

– Значит, вы отдали голоса Фэрли ради блага партии?

– Я не думал именно в таких выражениях.

Иначе говоря, он заботился об этом не столько на благо партии, сколько на благо всей страны – каким его понимал сам Би, считавший, что Фэрли будет гораздо лучшим руководителем, чем Брюстер.

– Вы были первым, кого Клифф хотел сделать своим партнером по предвыборной гонке.

– Знаю. Но Макнили и другие его отговорили. Я бы слишком сильно перевесил кампанию на левый фланг, и он потерял бы много консервативно настроенных избирателей.

– И поэтому вместо вас они взяли меня. Как законченного консерватора.

– На многих людей вы производите именно такое впечатление, – сказал Би. – Но не на меня. Я знаю, как вы голосуете в сенате.

– Мы с вами хорошо сработались в сенате, Энди. Может быть, нам стоит продолжить сотрудничество и дальше?

– На что вы намекаете, сенатор?

– Я буду говорить без экивоков, – сказал Этридж. – Возможно, мы уже не увидим Клиффа Фэрли живым – надо быть готовым к худшему. Если я стану президентом, моей первой задачей будет назвать кандидатуру нового вице-президента.

– И вы хотите получить мой совет?

– Нет. Я прошу вас стать моим вице-президентом, если Клифф не вернется.

Наступило молчание. Би сидел, задумчиво склонившись над своим бокалом.

– Это очень лестное предложение, Декс.

– Честно говоря, я бы предпочел Сэма Марча, но он умер. Однако для меня очень важно, что вы были первым выбором Клиффа. Я чувствую себя обязанным уважать его желания – в конце концов, президентом избрали все-таки его.

– Да, выражаетесь вы прямолинейно. – Знаменитая улыбка Би.

– После Марча вы были моим следующим кандидатом. Это правда.

Би поднял голову и отхлебнул из бокала:

– Для меня совсем не зазорно оказаться в компании Сэма Марча.

– Мы могли бы составить с вами хорошую команду, как высчитаете?

Би развел ноги и скрестил их снова:

– Судя по всему, ответ вам нужен быстро.

– Боюсь, что да.

Калифорнийский великан поднялся с места:

– Дайте мне время до утра.

– Я позвоню вам завтра в офис.

– Договорились.

Они вместе направились к двери. Би спросил:

– Вам не кажется, что все это выглядит довольно бессердечно?

– Пожалуй. Как будто обыскиваешь карманы человека, который еще не совсем мертв.

– Иногда я ненавижу политику, – сказал Би. Он крепко пожал руку Этриджу и вышел.

Было уже далеко за полночь. Головная боль возвращалась снова. Этридж подумал, не позвонить ли доктору, но потом решил сначала поспать и посмотреть, не пройдет ли голова на следующий день.

Чувствуя себя странно виноватым и раздумывая о большом столе в Белом доме, он отправился в постель.

11.35, среднее время по Гринвичу.

Сигнал поступил на частоте пятьсот килогерц в диапазоне, выделенном для морской связи; он был несильным, но достаточно отчетливым. Наземный оператор зафиксировал время – 11.35. Текст послания отстукивали на азбуке Морзе поначалу довольно неуверенно. После расшифровки оно оказалось кратким:

Связист переслал сообщение по наземной связи командующему флотом в Портсмуте.

Не было времени размышлять, насколько правдива эта информация. Командующий флотом немедленно отдал приказ всем станциям связи. К одиннадцати сорока восьми каждый радиоприемник на побережье Англии и Франции был включен и настроен на прием.

В одиннадцать пятьдесят послышался характерный для начала передачи шум и раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… десять минут… я буду говорить… на этой… волне».

Командующий флотом связался с Адмиралтейством по телефону в 11.49. Его донесение передали на Даунинг-стрит, 10.

С Вашингтоном были установлены два прямых канала связи: «горячая линия» от премьер-министра к президенту Брюстеру и спутниковый канал, предназначенный для ведения радиопередач в живом эфире.

В одиннадцать пятьдесят пять на частоте пятьсот килогерц вновь раздался голос: «Говорит Клиффорд Фэрли. Через… пять минут… я буду говорить… на этой… волне».

На тех немногих станциях, где было хорошее качество приема, операторы отчетливо расслышали, что вторая фраза звучала точно так же, как первая, только слово «десять» было заменено на слово «пять».

Премьер-министр слушал второе сообщение в прямом эфире по телефону в Адмиралтействе; он сразу заметил странные паузы между словами. Голос был похож на голос Фэрли. Он обратился к первому лорду Адмиралтейства:

– Думаю, мы все это записываем?

– Разумеется.

– Хорошо… Уайтхолл предупредили?

– Да, конечно.

Премьер-министр взял телефон «горячей линии»:

– Господин президент?

– Я слушаю. – Гнусавый орегонский акцент.

– Мы будем транслировать вам прямую передачу.

– Ладно, послушаем, что нам скажут.

08.50, восточное стандартное время.

В Управлении национальной безопасности было огромное количество компьютеров, предназначенных для анализа шифров, кодов и различных электронных передач. Записи обращения Фэрли были загружены в машины IBM, а затем пропущены через них по второму разу, теперь уже в качестве чисто звуковых данных, пригодных для детальной оценки громкости и модуляций голоса. Мощные детекторы могли разложить каждый звук на элементы и собрать его снова, пропустив через специальные фильтры и отсеяв мельчайшие помехи и шумы.

Эймс, чиновник Управления, которому поручили исследовать запись обращения Фэрли, был давним знакомым и коллегой Лайма. В свое время он курировал его работу, когда тот находился за границей.

– Речевой анализ положительный. – сказал Эймс. – Мы сравнили запись со старыми выступлениями Фэрли. Это не подделка – это его собственный голос.

Саттертуэйт разглядывал ленту сквозь толстые линзы своих очков:

– Монтаж.

– И еще какой, – пробормотал Лайм.

Место, где они находились, всегда напоминало Лайму космический центр управления полетами: огромный зал с изогнутыми стенами и множеством безостановочно работавших компьютеров.

Лайм держал распечатку записи. Она была разделена на блоки, показывавшие, в каких местах слова Фэрли были вырезаны и затем склеены в другом порядке.

Саттеруэйт сказал:

– Это похоже на работу профессионала?

Лайм покачал головой, а Эймс ответил:

– Скорее талантливого любителя. Звучит довольно естественно, но впечатление такое, что вся работа велась путем многократной перезаписи на двух портативных стереомагнитофонах. Слышен сильный шум пленки, какой бывает, когда на одно и то же место перезаписывают несколько раз. На склейках должен быть специфический звук, они затерли его чистыми кусками, это тоже видно. В общем, нельзя сказать, что работа проводилась в хорошо оборудованной студии.

У Саттеруэйта был такой вид, словно он проглотил какую-то гадость.

– Он знал, что его записывают. По крайней мере, какую-то часть. Я хочу сказать, что человек не станет произносить: «Говорит Клиффорд Фэрли», если перед ним не держат микрофон. Ему следовало вести себя осторожнее.

– С пистолетом, приставленным к виску?

Лайм зажал в зубах сигарету, откинул крышку зажигалки и чиркнул колесиком по кремнию. Вверх ударила высокая струя огня.

Принтер продолжал выдавливать длинную ленту с распечаткой, которая змеилась и скручивалась на полу, как волосы Медузы. Саттертуэйт сказал:

– Для их пропагандистов это просто клад.

В общем они зря теряли время. Локализация источника радиосигнала сузила зону поиска до сравнительно небольшого средиземноморского района на побережье к северу от Барселоны, и международные силы уже прочесывали местность. Оставалось только ждать, каким будет результат.

15.15, континентальное европейское время.

В лодке сильно пахло рыбой. Фэрли лежал в тесной каюте со связанными руками и ногами и смотрел на бесстрастное лицо Абдула, чувствуя себя беспомощной игрушкой морской качки. Вероятно, они находились где-то в Средиземном море. В голове стояла тупая боль – остаточное действие лекарственного препарата, который они вкололи ему прошлой ночью.

– Давай поговорим, Абдул.

– Нет.

– Жаль. Ты мог бы услышать что-нибудь полезное для себя.

– Только не надо говорить мне, что у нас ничего не выйдет.

– Ну почему же. Может быть, что-нибудь и выйдет. Только вы не сможете жить с этим дальше.

На лице Абдула появилось отвращение.

– Кончай это, парень.

– Ты знаешь, что они с вами сделают, когда поймают.

– Они нас не поймают. Они слишком глупы. А теперь немного помолчи.

Фэрли снова вытянулся на койке. Она была очень узкой, деревянные края врезались в локти, и их некуда было передвинуть. Он повернулся так, чтобы хотя бы один локоть висел в воздухе.

Память о прошлой ночи с трудом склеивалась из разрозненных кусков. Какое-то время он был без сознания, погруженный в кому; потом стал медленно выходить из забытья, чувствуя себя при этом как пьяный. Он все еще лежал в закрытом гробу и мягко покачивался на волнах в открытом море. Дальше последовательность событий становилась расплывчатой: он не помнил, как гроб вытащили из лодки; очнулся, когда уже отвинчивали крышку, и происходило это на суше, хотя чувствовался сильный запах моря. Стояла темная ночь, небо скрывали облака, холодный ветер гнал над песком клочья тумана. Сухие водоросли обвились вокруг его ноги. Кто-то – возможно, это был Селим – сказал, что лодку надо затащить подальше на берег, иначе ее унесет приливом. Быстрое движение, тени, мечущиеся в темноте; чей-то стон, глухой удар тела, падающего на песок. Голос Селима: «Абдул, воткни в него свой нож. Крепче». Черное застывшее лицо, почти не различимое при тусклом свете. Челюсти больше не пережевывают резинку. «Давай, Абдул. Это приказ». Абдул медленно двигается и исчезает в темноте. Раздается специфический звук – нож протыкает плоть и кости.

«Леди, теперь вы».

«Но я…»

«Вперед». – Очень мягкий голос.

Вспоминая об этом теперь, Фэрли догадался, что тогда произошло: похоже, Селим столкнулся с какими-то разногласиями в своей группе и добился нужной солидарности, принудив каждого из них к участию в зверском убийстве. Фэрли знал идеологию их Мао: жестокость – это инструмент политики.

Ночное происшествие лишало его последних сомнений в том, что он имеет дело с совершенно безжалостными людьми. Они убьют его тогда, когда сочтут нужным. Сейчас или позже, это только вопрос времени.

Потом они потащили его куда-то в дюны: Селим, Абдул, девушка и четвертый, имени которого он не слышал. Он не знал, кого они убили на берегу, и не понимал почему.

В дюнах их ждал грузовик – старый заржавленный фургон, в котором сидел Ахмед, человек, говоривший по-английски с испанским акцентом. В фургоне они накрыли его одеялом и сделали еще один укол, после чего он снова отключился.

Полной уверенности у него не было, но, кажется, в эту ночь они несколько раз переходили с берега на сушу.

Теперь он лежал в маленькой каюте и смотрел на невозмутимое лицо Абдула, медленно качаясь на морских волнах и думая о том, видит ли все это Бог.

10.10, восточное стандартное время.

В номере бостонской гостиницы, за окном которого падали снежные хлопья, трое мужчин работали над революцией. Каванах и молодой Харрисон занимались оружием, а Рауль Рива склонился над большой картой Вашингтона с фломастером в одной руке и адресной книгой в другой.

Они уже дважды нанесли удар властям, и можно было ожидать, что теперь истеблишмент будет держаться настороже, сильно ограничив их возможности. Однако американцы проявляли невероятную и самоубийственную некомпетентность: у них не было долгосрочных планов на случай продолжительной борьбы, и всю свою энергию они тратили на то, чтобы ответить на последнюю атаку, вместо того, чтобы всерьез готовиться к следующей.

Их Капитолий был взорван. Теперь его окружили вооруженной охраной, под присмотром которой рабочие разбирали внутренние завалы и готовились к реконструкции. Федеральные здания везде и всюду были оснащены дополнительными караулами и контрольными постами. Залы заседаний обеих палат, временно перенесенные в Арсенал, охраняли целые взводы солдат. Правительство имело глупость оцепить военными и полицейскими каждое государственное учреждение в крупных городах, начиная с почты и кончая городским судом.

А тем временем конгрессмены и сенаторы каждый вечер возвращались к себе домой и ночевали в никем не охраняемых домах и квартирах.

Они были так глупы, что порой ему приходило в голову, стоит ли вообще тратить силы на этих идиотов. Рива перевернул страницу справочника и пробежался пальцем по строчкам, пока не нашел домашний адрес сенатора Уэнделла Холландера.

10.45, восточное стандартное время.

Саттертуэйт устроил свой боевой штаб в зале заседаний Управления национальной безопасности, потому что здесь уже имелись все необходимые средства коммуникации. Длинный стол был заставлен телефонами, телексами и факсами. На стене висела карта боевых действий. Потоки информации стекались в комнату для машинисток, расположенную этажом ниже, откуда в бумажном виде перемещались наверх и распределялись в штабе между столами аналитиков. Главы и руководители всех силовых агентств рылись в испещренных данными бумагах, стараясь добыть из них не только ценную информацию, но и источник вдохновения.

Они сидели тут часами, отбирали данные, беседовали, жаловались друг другу. Саттертуэйт намеренно использовал такой громоздкий способ вести дела: ему требовалось мгновенное взаимодействие всех агентств, он настаивал на том, чтобы ему присылали самых компетентных и авторитетных людей, наделенных реальной властью, чтобы они могли принимать решения прямо на месте, без продолжительных консультаций и утряски вопросов за пределами его штаба.

Большое кресло в центре зала, которое обычно занимал президент, принадлежало теперь Саттеруэйту; он как раз сидел в нем, когда его вызвал президент. Он молча встал и со всей быстротой, какую позволяли его короткие ноги, направился к восточному выходу из здания.

От снегопада, выпавшего прошлой ночью, на асфальте осталась хрустящая корочка. Утро было ясным и холодным; журналисты в теплых ботинках и пальто осаждали оба здания, образовав самую многочисленную толпу, какую он только видел со времени президентских выборов. Чтобы расчистить путь сквозь это столпотворение, Саттертуэйту потребовались четверо полицейских и один агент Секретной службы.

В Белом доме пустовал даже зал для прессы – репортеров сюда больше не пускали. Заявления президента озвучивались через Перри Хэрна; это происходило на грязной и истоптанной лужайке перед Белым домом.

По пути в президентский кабинет он встретил Хэлройда, специального агента, возглавлявшего отдел Секретной службы при Белом доме. Саттертуэйт остановился, чтобы с ним поговорить.

– Вы нашли Дэвида Лайма? Попросите его зайти ко мне в зал заседаний. Возможно, он все еще в Управлении – поищите там в первую очередь.

– Да, сэр.

Хэлройд ушел, а Саттертуэйта пропустили к президенту.

У него уже были Этридж и пресс-секретарь. Хэрн собирался уходить; он кивнул Саттертуэйту, взял свой портфель и направился к двери.

– Боюсь, они захотят большего, – сказал он, обернувшись через плечо.

– Это все, что я могу им дать. Заставьте их удовольствоваться этим, Перри. Подсластите пилюлю, как можете, сделайте все, чтобы они это проглотили.

Хэрн приостановился у двери:

– Вряд ли их устроит что-то меньшее, чем живая информация, господин президент. «Мы делаем все, что можем», «мы ожидаем быстрых результатов» – все эти фразы они уже слышали и раньше, под каким бы соусом мы их ни подавали.

– А какого дьявола я еще могу сказать?

Лицо президента стало красным. Он выглядел переутомленным, его глаза были налиты кровью.

Перри Хэрн неспешно удалился. Этридж кивнул Саттертуэйту, не поднимаясь с кресла. Изможденное лицо, мешки под глазами – вид, как у поднятого с постели больного. Удивляться тут нечему, в Капитолии ему пришлось несладко.

Саттертуйэт устал не меньше других; по крайней мере, настолько, чтобы не думать о формальностях. Он обратился к президенту с интимной грубоватой резкостью, которую никогда не позволял себе на людях:

– Надеюсь, вы притащили меня сюда не для того, чтобы выслушать очередной отчет. Если появится что-нибудь важное, я сам вам сообщу.

– Не кипятитесь, Билл.

Этридж выглядел слегка шокированным; Саттертуэйт поморщился и наклонил голову в знак извинения. Президент сказал:

– Я должен принять важное политическое решение.

– О том, что сказать прессе?

– Нет. Не об этом.

Президент взял в рот сигару, но не закурил. Из-за этого его голос стал звучать более невнятно.

– Я об этой чертовой пресс-конференции, которую они устроили прошлой ночью.

– Какой пресс-конференции?

– Вы ничего не слышали?

– Вы знаете, господин президент, что я был очень занят.

Этридж заговорил со своего места:

– Прошлой ночью несколько лидеров конгресса устроили совместную пресс-конференцию. – Его голос звучал сухо и неодобрительно. – Вуди Гест, Фиц Грант, Уэнди Холландер и некоторые другие. Присутствовали представители обеих партий и палат.

Президент перебросил через стол экземпляр «Нью-Йорк таймс»:

– Прочтите это.

Саттертуэйт уже видел сегодняшнюю «Таймс», но у него не было времени ее пролистать. Заголовок на первой странице был набран, наверно, самыми крупными буквами, которые когда-либо использовали в газете: «ФЭРЛИ ПОХИЩЕН». Ближе к концу страницы, под большой фотографией, изображающей группу хорошо известных ему лиц, стояла подпись: «Лидеры конгресса требуют от правительства жестких действий – требования террористов должны быть отвергнуты».

Пока Саттертуэйт читал, президент сказал:

– Меня засыпали телефонными звонками. Плюс целые горы телеграмм.

– И как разделяются голоса?

– Примерно шесть к четырем.

– За или против жестких мер?

– За. – Президент произнес это слово веско, оставив его висеть в воздухе. Помолчав немного, он добавил: – Общественное мнение склоняется к тому, что пора перестать просто сидеть и ронять слезы. – Он вытащил изо рта сигару, его голос окреп. – Я слышу голоса людей, Билл. Они собираются там, снаружи, с факелами и кольями.

Саттертуэйт что-то пробурчал себе под нос, показывая, что он слышит, и перевернул страницу. Декстер Этридж сказал:

– Все уже было сказано сегодня утром, господин президент. Мы приняли решение.

– Я знаю, Декс. Но мы еще не огласили его публично.

– Вы хотите сказать, что мы можем передумать?

– Мы не ожидали, что последует такая бурная реакция.

– Господин президент, – сказал Этридж тоном, который заставил Саттертуэйта поднять голову. Этридж шевельнулся в своем кресле, сделал глубокий вдох и негромко произнес: – Вы никогда не были человеком, который принимает свои решения, основываясь на том, чье мнение он услышит последним. Вы не нуждались в общественном консенсусе, для того чтобы трезво взвешивать свои суждения. И я не могу поверить, что сейчас вы согласны пойти на поводу чужого мнения, поддавшись паническим настроениям толпы…

– Речь идет о том, что нация может быть расколота. – Голос президента прозвучал резко. – Я сейчас не играю в политические игры, черт возьми. Я пытаюсь сохранить целостность своей страны!

Этридж выпрямил спину. Это был первый раз, когда Саттертуэйт видел его рассерженным.

– Вы не сможете это сделать, встав на сторону уличных крикунов.

Президент ткнул сигарой в газету, которую держал Саттертуэйт:

– Некоторые из этих людей – уважаемые представители народа, Декс. Может быть, среди их избирателей и есть уличные крикуны, но о людях не всегда можно судить по их сторонникам.

Саттертуэйт отложил газету в сторону. Он сказал:

– Я понимаю ваши чувства. Сегодня утром мы все слышали голос Фэрли. Невозможно было оставаться равнодушным: мы цивилизованные люди, близкий нам человек попал в беду, и мы инстинктивно пришли к выводу, что требования преступников приемлемы и надо соглашаться на обмен. Нас заботила прежде всего безопасность Фэрли, но мы не думали о последствиях, к которым это может привести.

Этридж, нахмурившись, смотрел на Саттертуэйта. По его лицу ходили желваки.

Президент Брюстер сказал:

– Если мы сейчас уступим, каждый бандит в этой стране решит, что он может делать все, что заблагорассудится. Освободить убийц и отправить их в безопасное убежище – если, конечно, допустить, что найдется страна, которая согласится их принять? Это все равно что объявить всем революционерам и повстанцам в мире: идите, убивайте, взрывайте дома, крушите все на своем пути, вы останетесь безнаказанными.

Цвет лица Этриджа напоминал темную ветчину, вокруг глаз чернели нездоровые круги. Он почти умоляюще протянул руки:

– Господин президент, я могу только повторить то, что уже говорил сегодня утром. Похитители предлагают нам обмен, и мы все согласны, что жизнь Фэрли стоит гораздо больше, чем пресловутая семерка. Я не вижу, что теперь изменилось.

Саттертуэйт повернулся и встретился глазами с президентом; он ответил Этриджу:

– Если бы мы говорили о реальном qui pro quo7, вы были бы совершенно правы. Но выбор стоит не между жизнью Фэрли и свободой семерых преступников. Речь идет о том, можем ли мы себе позволить дать карт-бланш экстремистам.

Этридж сидел прямо, всем своим видом выражая упрямство и несогласие. Он стал протирать глаза большим и указательным пальцами; когда он закончил, ему потребовалось время, чтобы снова сфокусировать взгляд.

– Думаю, мы должны смириться с фактом, что, как бы мы ни поступили, наши действия не могут удовлетворить всех. Раскола избежать не удастся. Конечно, теоретически можно доказать все, что угодно. Я тоже могу привести вам массу аргументов, почему мы не должны придерживаться жесткой линии. Мы не можем просто отказаться отпустить преступников, за этим должна последовать широкомасштабная акция по поимке и преследованию радикалов. Дальше полицейская операция будет расходиться все более широкими кругами, что приведет к постоянному нарушению гражданских прав в стране. Только так мы сможем завинтить все гайки, и, на мой взгляд, это будет именно то, чего от нас хотят наши противники, – грубые репрессии, которые льют воду на мельницу их антиправительственной пропаганды.

Саттертуэйт сказал:

– Вас послушать, так мы уже проиграли.

– В этом раунде – да. И мы должны это признать.

– Нет, – сказал президент. – Никогда.

Он пошарил ладонью по столу, не отрывая глаз от Этриджа. Его пальцы сжали зажигалку, колесо чиркнуло, и президент поднес пламя к сигаре.

– Декс, вы хотите сделать это предметом публичного обсуждения? Вы хотите выступить против меня?

Этридж не ответил прямо:

– Господин президент, самая важная вещь – даже более важная, чем нынешняя трагедия, – заключается в том, чтобы разработать долгосрочную политику и построить такую общественную систему, которая будет обеспечивать безопасность граждан и создавать атмосферу надежности и доверия к правительству. Если у общества не будет поводов для беспокойства и тревоги, волна терроризма в конце концов сама сойдет на нет, лишившись своей питательной среды. Мне кажется…