Глава пятая

Три яблони у отчего дома

Гости из Энгельса находились у нас недолго. Вместе со мной в школу военных летчиков прибыло еще несколько парней. Был среди них и мой приятель по палатке. Петров, наконец, сжалился над ним и разрешил ему летать. На отборочных полетах он оказался одним из лучших, и теперь не скрывал своей радости.

Все мы по своей наивности думали, что немедленно отправимся в школу, но нам сказали:

— Пока можете поехать домой. Отдыхайте и ждите команды.

— И долго ждать?

— Сколько надо будет…

Перед тем, как уехать в деревню, я решил пройтись по техникуму. Был уже вечер, и занятия давно кончились. Я ходил по тихим коридорам и классам, посидел за своей партой, погладил ее руками, погрустил. Да, нелегко было расставаться с этими стенами, в которых я провел три замечательных года! Как нелегко было попасть сюда. Сколько волнений на каждой экзаменационной сессии!.. Сколько ночей проспорили мы в тесном студенческом общежитии, обсуждая дела в техникуме, стране, в мире?..

Здесь я узнал много нужного и интересного, не известного мне ранее. И именно здесь я впервые услышал захватывающие рассказы о людях крылатой мечты и решил навсегда посвятить себя авиации.

Осторожно, прикрыв за собой дверь класса, я направился к выходу. Вдруг из другого конца здания, оттуда, где находился чаш актовый зал, послышались голоса. Я отправился туда в надежде встретить Моталлапа. Оказывается, в зале шла репетиция художественной самодеятельности. Когда я заглянул в дверь, на сцене уже пели. Звонкие юношеские голоса звучали уверенно и окрыленно:

Эту песню любила молодежь. Мы, студенты железнодорожного техникума, связывали с ней свое будущее и пели ее на каждом вечере.

В этом небольшом зале мы часто собирались. Среди нас были превосходные танцоры, певцы, чтецы. Помню вечер, посвященный республиканской Испании. Каким огнем горели наши сердца, когда мы слушали рассказы о мужестве и героизме простых сыновей этой многострадальной страны! С каким горячим сочувствием относились мы к их делу, их судьбе! И как завидовали тем, кто сражался в интернациональных бригадах.

В те годы Испания была для нас очень близкой страной. Она врывалась в наши сны, беседы, письма. Мы мечтали встать в ряды ее отважных защитников, и не наша вина, что мечтам этим не суждено было осуществиться; мы были еще слишком молоды…

Отзвучала песня о паровозе, идущем в коммуну, и на сцену вышла девушка. Она всегда выступала на наших вечерах. Вот и сейчас она собирается читать. Я слушаю стихи о генерале.

О нем в те дни говорили много в нашей стране. Звали его Матэ Залка. Но нам он был больше известен как бесстрашный генерал Лукач.

Я стоял у приоткрытой двери и смотрел на сцену. Девушка читала еще что-то, горячее и захватывающее.

На следующий день я отправился в родную Таш Чишму. Дома меня не ждали. Мать обрадовалась, запричитала, а по лицу отца прошла тревожная тень.

Вечером за чаем он осторожно спросил;

— Что, отдохнуть надумал, сынок?

Я не знал, что ответить. Наконец решил не играть с родителями в прятки и рассказал все, как есть.

Мать сразу потянулась за платком, а отец сидел и молчал. Глаза его были грустные. Не знаю, о чем он думал в эти минуты, но я как-то сразу уловил, что он не осуждает меня.

Очнувшись от раздумий, отец оглядел меня с ног до головы, словно незнакомца, и покачал головой:

— Норовистого коня выбрал ты, Муса. Смотри, как бы не скинул он тебя.

— Не скинет, отец! Любого коня можно объездить.

— Но для этого нужно быть настоящим джигитом, сын.

— А чем я не джигит?

Отец улыбнулся и как-то сразу повеселел.

— Летай себе на здоровье, объезжай крылатых коней. Одно обидно, — уедешь ты от нас, далеко будешь… А мать хотела, чтобы был рядом с нами…

Как мог, я успокоил родителей и принялся помогать им по хозяйству. Работал и в колхозе — уборка была в самом разгаре, а мужских рук, как всегда, не хватало. Однажды случайно я стал свидетелем такого разговора, состоявшегося между моим отцом и колхозным бригадиром.

Бригадир: Сегодня на току я опять видел твоего сына, Гайса-агай. Хороший парень у тебя вырос, работящий. Даже город его не испортил.

Отец; Что по-настоящему хорошо, дорогой, то никогда не испортится.

Бригадир: Это верно. А он что, кончил уже свой техникум… или как?

Отец: Торопишься, дорогой, торопишься… Только два курса.

Бригадир: А я слышал, что выгнали твоего Мусу из техникума. Не поладил с учителями, ну и…

Отец: Что?! Это Мусу-то выгнали?! Моего сына? Он на днях в школу военную уезжает. Командиром будет, летчиком. Он уже и сейчас летчик. Вся Уфа видела, как он выше облаков летал.

Бригадир: Да, джигит у тебя сын. А мы тут совсем из ума выжили. Ну, надо же: «Выгнали из техникума!» Есть же сочинители!..

Они еще долго стояли у плетня, удивленно крутили головами, хлопали друг друга по спине и тихо смеялись…

Время шло, а «команды» все не было. Я уже начал было тревожиться, но отец успокоил меня;

— Когда будет нужно — вызовут. Военные — народ точный, надежный. Так что, сынок, не волнуй себя зря. Вот увидишь: все будет хорошо.

Однажды по каким-то делам я отправился в Илякшиде. Здесь я родился, здесь прошли первые годы моего детства, а потом четыре года я ходил сюда в школу.

Проходя мимо скромного чистого здания школы, я вспомнил своего первого учителя Фатиха Сабирова. Вернувшись в Таш Чишму, где он жил, я направился к его дому. Меня встретила его мать, старенькая, опрятно одетая женщина с добрыми скорбными глазами. Узнав, что я ученик ее сына, она провела меня в дом и принялась угощать чаем. О сыне она рассказывала мало, все смотрела на его фотографию, вытирала уголками платка невидящие старческие глаза и повторяла:

— Убили. Такого человека убили. Сыночка моего убили. Фатиха убили…

Я не успокаивал старушку — это было бы бесполезно. Лишь, прощаясь, я пообещал ей:

— У вашего сына было много учеников. Мы отомстим за него. Обязательно отомстим!

Мать учителя молча обняла меня и долго, как маленького, нежно поглаживала по спине. Должно быть, когда-то она вот так же обнимала своего сына.

Домой я возвращался невеселым. Вспомнилось, как много лет назад я впервые вошел в школу. В ту самую, мимо которой я сегодня проходил и в которой в то время работал Фатих Сабиров.

Первый день в школе начался с неприятностей: местные мальчишки решили подтрунить надо мной, и как только я появился в классе, они стали меня слегка подталкивать со всех сторон. Я, не долго думая, ударил одного, оттолкнул другого и сел за парту. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут в класс вошел учитель, и урок начался.

— А у нас новенький! — доложил кто-то.

— Вижу, — сказал учитель и остановился возле моей парты. — Ну, расскажи нам, как тебя зовут, из какой ты деревни, нравится ли тебе наша школа?

Я поднялся и вижу, как тянется вверх чья-то рука.

— Ты хочешь спросить о чем-то? — оборачивается к девочке учитель.

— Нет, я только хочу сказать, что этот новенький — драчун, — раздается тоненький девчоночий голосок. — Первый день в школе, а уже успел подраться с мальчиками.

— Пусть они не лезут сами! — строго говорю я. — Я их первым не трогал.

Ласковые добрые глаза учителя сразу становятся строгими.

— Вот как, Гареев! — произносит свои слова с укором учитель. — Драться ты уже умеешь, а умеешь ли считать?

— Умею, — отвечаю я и принимаюсь считать до десяти.

— А буквы знаешь?

В классе за моей спиной — гробовая тишина. Там, видимо, ждут моего позора, но я не доставлю им такого удовольствия.

— А вы спросите! — прошу я учителя.

Учитель раскрывает букварь и начинает меня проверять.

Обстановка в классе напряженная. Я это чувствую всем своим существом и, когда мы доходим до самой последней буквы алфавита, заявляю;

— А я и читать умею. Хотите — почитаю?..

Мягкая теплая рука учителя ложится на мою голову.

— Очень хорошо, что ты умеешь читать, Муса. Ну, а драка, о которой тут шла речь, наверное, просто недоразумение. Верно, ребята?

— Верно! Верно! Это мы сами… Он не виноват! Я гляжу в класс, вижу открытые лица моих одногодков-первоклассников и мне становится хорошо на душе. Так было, а теперь я взрослый молодой человек. …Дома меня уже дожидался пакет.

«Команда», наконец, пришла!

Провожали меня мои старые друзья, родные, соседи. Мать приготовила угощения, радушно потчевала гостей и все старалась держаться поближе ко мне.

За столом было шумно и весело. Меня расспрашивали о самолетах, их роли в военное время, поздравляли, желали скорее стать настоящим военным летчиком.

— Время нынче такое, — говорили они, — учиться долго не придется. Ты уж старайся там, не подкачай.

Пришел на проводы и приятель отца — бригадир. Уже немолодой, седоголовый человек, он внимательно слушал молодых, а когда мы немного притихли, негромко сказал;

— И еще помни всегда, Муса, свой край. Помни, что ты один из первых башкирских парней, которым Родина дала крылья. Помни это и гордись, сынок. А мы тут будем ждать от тебя хороших вестей и гордиться тобой.

Отец слушал, согласно кивал головой и задумчиво глядел на меня. Когда кончили пить чай, он пригласил меня во двор и подал лопату.

— Зачем, отец? — удивился я. — Уж не думаешь ли ты, что она пригодится мне в самолете?

— Нет, Муса, я не думаю так, — улыбнулся он в ответ. — У нас есть обычай: перед дальней дорогой человек должен посадить возле отчего дома три яблони. Пока они будут расти и приносить плоды — никакая беда не коснется того, кто их посадил. Так говорили наши деды.

— Верно, верно, сынок, — поддержала отца мать. — Есть у нас такой обычай, есть.

— А саженцы я приготовил. Ты посади, а мы их будем беречь. Поздновато, правда, но, может, все-таки примутся.

— Если с тобой что-нибудь случится, яблони сразу знать Дадут…

И вот мы на околице села. Мать тихо наклоняется к моей груди и просит не забывать ее, почаще писать и не летать слишком высоко. С отцом мы прощаемся немногословно, по-мужски.

— Будь смелым, сынок, и отважным. И не забывай;

друг испытывается в беде, конь-на. подъеме, а батыр-в боях. Если что случится, не забывай, чья земля под твоими крыльями.

— Спасибо. Никогда не забуду!

— Ну, в дорогу!

— Прощай, родной…

Тихая, припорошенная первым снегом Таш Чишма медленно уплывает назад. Я вернусь сюда нескоро, но даже не подозреваю об этом. Откуда мне знать, что будет со мной через неделю, через месяц, через год? Тем более, через пять!.. Но именно столько времени потребуется для того, чтобы я смог снова увидеть эти поля, луга, рощицы, обнять родных и близких. Между сегодняшним и тем далеким солнечным днем, озаренным славой Великой Победы, будут долгие годы войны, сотни боев и тысячи испытаний. И когда все это останется позади, я прилечу сюда, сделаю круг над родной деревней и сяду вот на этом лугу возле Каменного ключа, где много лет назад мы с Мотаем впервые увидели над собой краснозвездную птицу.

Как это будет хорошо!

Из деревни прибегут мальчишки, прискачет на лошади 1| отец и, робко потрогав золотые звезды на моей груди, просто скажет:

— Пойдем, сынок. Ты так давно не был дома…

Глава шестая

Трудно, но интересно!

Вагон вздрагивал на рельсовых стыках, плавно покачивался и, как добрый конь, почуявший близость дома, все торопился и торопился вперед.

За заиндевевшими вагонными окнами мелькали разъезды, станции, города. Кое-где на стенах станционных зданий висели яркие лозунги, призывавшие отдать все силы и энергию на успешное выполнение заданий третьей пятилетки.

Полоскались на ветру кумачовые флаги, не снятые еще со дня праздника Конституции.

На улице стоял декабрь…

Начинало смеркаться, но в вагоне света почему-то не было.Сначала это меня рассердило, потому что хотелось почитать, но потом я даже обрадовался: книгу дочитаю завтра, а в сумерках так хорошо думать.

Я забрался на свою полку, заложил руки за голову и затих…

…Дорога в Уфу на этот раз оказалась затяжной, и вместо двух-трех дней я добирался до города в два раза дольше. Когда же, наконец, я примчался в аэроклуб, меня встретила тишина.

В одной из комнат я разыскал дежурного. Забыв поздороваться, протягиваю ему вызов и тревожно осматриваюсь вокруг.

— Вы должны были явиться вчера, товарищ.

— Да, вчера. Но вчера я не смог. Погода, сами видите какая, метель.

Дежурный поглядел в окно. Возвращая мне бумагу, он вздохнул;-Вчера, дорогой человек, нужно было явиться, вчера!..

— Выходит, я опоздал?

— Выходит, что так…

— Уехали! Все уехали?

— Первая группа уехала, еще вчера. Кстати, как твоя фамилия?

— А какое это теперь имеет значение? — махнул я безнадежно рукой.

— Все-таки…

— Гареев я. Из железнодорожного техникума.

— Гареев? Тебя Петров по всему городу искал. Он скоро подойдет, подожди его.

Столько мечтать о летной школе и опоздать!.. Что может быть ужаснее. Я готов был сгореть со стыда. А Петров не появлялся.

Эти часы были, пожалуй, одними из самых трудных в моей жизни. Я вдруг почувствовал свою абсолютную беспомощность. Надежда только на Петрова.

Иван Митрофанович пришел вечером, к началу занятий в аэроклубе. Увидев меня бледного, растерянного, он ободряюще улыбнулся и попросил подождать, когда кончатся занятия.

Его улыбка как-то сразу встряхнула меня. Я понял, что не все еще потеряно. И он сделал все, что мог. Я еду в город Энгельс в летную школу. Нас, таких же, как я, бывших учлетов, прошедших строгий отбор, большая группа. Первая уехала несколько дней назад. Эти ребята будут летать на истребителях.

Я тоже мечтал стать истребителем, но опоздал к отправке. Придется учиться на бомбардировщика.

На станции нас провожали товарищи из аэроклуба и родные. Холодный декабрьский ветер швырялся колючим снегом, обжигал лица. Простившись со всеми, Петров подошел ко мне.

— Ну как, веришь теперь, что станешь военным летчиком?

— Теперь, кажется, верю: билет до Энгельса в кармане!

— А ты волновался!..

Уже на ступеньке вагона, он наказывал мне:

— Учись как следует. И помни-авиация не любит лихачества и бессмысленного риска: спокойствие, трезвый расчет и воля. Одним словом, не теряй голову.

— Есть не терять голову, — отвечаю я. А Петров продолжает;

— Хорошо бы поглядеть на вас после школы. Какими орлами станете! О своем аэроклубе забудете!

— О нашем аэроклубе? Никогда! И вас, Иван Митрофа-нович, тоже всегда помнить будем! — А поезд уже трогается, тревожно гудит паровозный свисток. Поднимаюсь в вагон и вдруг в стороне от провожающих замечаю одинокую фигуру в старой овечьей шубейке: это сторож с нашего аэродрома! Он пришел проститься с нами, пожелать нам доброго пути, но почему-то постеснялся подойти. А мы в спешке его не заметили. Как не хорошо это с нашей стороны!

Вагон покачивает. Я ложусь на полку и быстро засыпаю. И по сей день помню — снилось мне небо и яблони, посаженные мной у отчего дома в далекой Таш Чишме…

Энгельс. В то время это был небольшой городок, меньше Уфы, занесенный снегом, тихий и спокойный. Единственно, кто нарушал зимнюю тишину, были, пожалуй, самолеты. Неподалеку от города находилась школа военных летчиков. Туда-то мы и направились.

В школе нас встретили тепло и строго одновременно. Чувствовалась военная дисциплина и строгий воинский порядок.

Привыкнуть к новому образу жизни не просто, и некоторые новички потихоньку ворчали:

— По команде просыпайся, по команде ложись,,.

— Да, брат, тут лишнего не поспишь. А вода в умывальниках — прямо из проруби!

Но ни ранние подъемы, ни чистка картофеля на кухне, ни ледяная вода меня не пугали, и я быстро освоился. Вот что значит привычка с детства рано вставать, делать любую работу, заниматься физкультурой!

Со временем такие разговоры слышались все реже и реже. Ребята подтянулись, стали аккуратнее, собраннее.

Собираясь в школу летчиков, мы по своей наивности думали, что вот уж где полетаем, приедем — и сразу в самолеты! Но не тут-то было. Программа, по которой занимались курсанты, была довольно сложной, и полеты занимали в ней далеко не самую большую часть. Первые месяцы мы усиленно занимались строевой подготовкой, изучали винтовку и почти не выходили из классов — «грызли» теорию, устройство двигателей и самолетов, занимались политической подготовкой.

Скоро я почувствовал «вкус» к теории, понял, что без теоретических знаний нельзя и мечтать стать настоящим летчиком, и стал усердно заниматься. Возможно, тут помогло мне и то, что я недавно был студентом техникума, неплохо разбирался в технике и вообще любил читать, заниматься. К тому же классы в школе были хорошо оборудованы, здесь много схем, макетов.

В редкие минуты, свободные от занятий, мы отправлялись на аэродром, где летали старшие курсанты. Аэродром был огромный и не шел ни в какое сравнение с нашим осоавиахимовским в Уфе. Однако я часто вспоминал о нашем аэроклубе, о его маленьком аэродроме за Белой, о добром и чутком инструкторе Иване Петрове.

…Наконец и нас допустили к полетам. И хоть летать пока приходилось не часто, крылья нашей мечты сразу заметно подросли.

В конце декабря 1940 года я стал курсантом школы водных летчиков и об этом пишу письмо домой. В нем я вспоминаю о детстве, сенокосах, кострах, о ночном, о запахах первого хлеба нового урожая.

В нашей семье работали все: отец, мать, старшая сестра. Рано стал и я помогать им по хозяйству и в колхозе.

Самыми радостными днями в деревне была уборка урожая. В колхозной конторе в это время подводились итоги работы, определялся «веоз трудодня, подсчитывалось, сколько хлеба приходится тому или другому колхознику. Заработанный на трудодни хлеб развозили по дворам. Первые подводы направлялись во двор того, кто работал в этом году лучше. Подводы эти были необычные — гривы лошадей, упряжь украшали лентами и цветами. А под дугами звонко заливались бубенцы.

Следом за подводами шли передовики колхозного труда, руководители колхоза. Поздравив хозяина с новым хлебом, они дружно брались за мешки с зерном и, перебрасываясь шутками, вносили их в дом.

Но в военной школе скучать о доме просто было некогда: все время занимала напряженная учеба. Даже для письма еле-еле находил свободные минуты.

Глава седьмая

Война

В это воскресное июньское утро я проснулся в отличном настроении. Посмотрел в окно: день обещал быть хорошим. В небе ни облачка.

До завтрака занимался своими личными делами — пришил свежий подворотничок, до блеска начистил сапоги, втайне надеясь, что старшина заметит мое усердие и даст увольнительную в город, где я бывал редко.

Однако на этот раз в увольнение пошли все курсанты.

До Энгельса шли строем. Пели песни, шутили:

— Вот это, братва, культ-походик сегодня! Всей школой.

Шутки и смех. Полилась дружная песня:

Вот мы и в городе. Многие курсанты пошли в кинотеатры, в парки, к знакомым.

Погода чудесная. На душе спокойно и радостно.

И вдруг необычно громко заговорили уличные репродукторы. Сразу же собрались толпы людей.

— Что передают? Что случилось? — спросили курсанты.

— Война, война…

— Война?! С кем?

— С германскими фашистами. На рассвете перешли границу, бомбили наши города… Еще повторят, послушайте…

Да, это была война.

И сразу словно померк яркий июньский день. Пропали шутки и смех. Даже самые беспечные ребята стали вдруг серьезными и строгими.

А толпы народа у репродукторов росли.

— Война, война…

В школу мы возвратились быстро, бегом. Возник стихийный митинг. Первым выступил капитан Маркин. Он говорил, что фашисты в ближайшие же дни будут разбиты и отброшены, что Красная Армия сильна нынче, как никогда, что война скоро окончится на вражеской территории.

Мы слушали и верили: капитан Маркин командир бывалый, воевал в Испании.

Оратор сменял оратора. Смысл речей был одинаков: война продолжится недолго.

С митинга мы разошлись несколько успокоенные, но тревога все равно не проходила. Кто-то сказал;

— Эх, опять без нас обойдется! На Хасане-без нас, на Халхин-Голе — без нас, на финской — тоже без нас!.. Обидно.

— Да, жалко, школу не кончили. Опять не успеем.

Война круто изменила нашу жизнь. День теперь еще более уплотнился, свободного времени не стало совсем. Классы-аэродром, аэродром-классы!.. И так день за днем, неделя за неделей. А конца войны все нет! Наоборот, с каждой неделей, с каждым месяцем она разгоралась все сильнее.

Каждый день в школе начинался теперь с прослушивания сводок Совинформбюро. А они день ото дня становились все тревожнее. Сначала мы недоумевали, критиковали командование, летчиков, танкистов и еще неведомо кого, но постепенно начали понимать, как глубоко ошибались мы еще несколько месяцев назад.

Теперь-то, спустя много лет после победы, когда о Великой Отечественной войне написаны тысячи книг, нам хорошо известен подвиг советского народа, Красной Армии и, в частности, наших авиаторов в первые тяжелые дни войны. О причинах неудач Красной Армии на первом этапе войны говорилось уже немало, поэтому я хочу подчеркнуть только один момент. В то время, когда Советские Военно-Воз-душные Силы находились в стадии реорганизации и перевооружения, авиация фашистской Германии быстро наращивала свою мощь. К началу 1941 года в Германии действовало 135 самолетостроительных и 35 моторостроительных заводов. В 1939 году промышленность этой страны выпустила 3295, а в 1940 году-уже почти 10 тысяч самолетов всех типов. Помимо этого, на Гитлера работала авиационная промышленность почти всей Западной Европы. И это тоже была огромная сила! Ведь только в оккупированных фашистской Германией государствах насчитывалось 57 самолетостроительных и 17 моторостроительных заводов. В результате всего этого гитлеровцы к началу войны с Советским Союзом имели 20 700 самолетов, из которых более 11 тысяч были боевыми.