Глава первая

Первый полет

«Учлет Гареев, к самолету!» — Сквозь сон слышу голос инструктора.

Сбросив одеяло, вскакиваю, быстро одеваюсь… В палатке все еще спят. На улице ночь. Это мне приснилось, будто инструктор Иван Митрофанович Петров вызывает меня к самолету.

В который раз за эту ночь! Когда же, наконец, она кончится и сбудется мечта моей жизни?

Тихо, чтобы не разбудить товарищей, выхожу на улицу. Прохаживаюсь вдоль рядов таких же, как и наша, белых палаток, прислушиваюсь к тишине, с надеждой поглядываю на восток.

Часов у меня нет, но по небу, по тому, как начинают бледнеть звезды, догадываюсь; скоро утро. Мысленно тороплю его: «Скорее, солнце, скорее! Знало бы ты, как я жду тебя!..»

Но солнце не торопится. Ему неведомо, что через несколько часов Петров вызовет меня к самолету и я, как птица, взмою над землей.

Ночь уходит медленно-медленно. Над рекой Белой, что течет неподалеку от нашего лагеря, клубится сизый туман. Прямо над ней темной каменной глыбой нависает гора, на которой кое-где мерцают огоньки Уфы. Когда они погаснут, взойдет солнце. Но оно словно испытывает мое терпение. Небо над горой только чуть посветлело.

Побродив по спящему, безмолвному лагерю, направляюсь на аэродром. Он тут совсем рядом, в пяти минутах ходьбы. Обыкновенное, поросшее густой травой, слегка примятое самолетами поле. Темное пятно ангара… Сутулая фигура старика-сторожа, опершегося на длинный ствол старинной трехлинейки.

— Стой, кто идет?

Старик не спит! Знает: обстановка в мире тревожная, говорят о войне, а за его спиной как-никак самолеты. «Важный объект!»

Узнав меня, он опускает винтовку, достает кисет и закуривает.

— Не спится, товарищ курсант? Или задание какое имеешь?

— Нет, просто так, дедушка… Не спится что-то…

— Летишь, чай, утром?

Я удивился: как он догадался?

Скрывая волнение, говорю:

— Да, лечу. Только когда оно будет, это утро? Старик улыбается.

— Придет. Это когда ждешь, завсегда так. Ко мне каждую ночь кто-нибудь из ваших приходит. Волнуетесь — это хорошо… А то как же! Чай лететь, а не в трамвае ехать!..

Я прошу разрешения войти в ангар, но старик вдруг становится строгим и словно бы видит меня впервые.

— Не разрешается, товарищ курсант, абсолютно не разрешается. Сам понимай: не для того я сюда поставлен, чтобы экскурсии по ночам устраивать. Иди, милок, доспи ночь, утром — милости просим. А чтобы сейчас-ни, ни!..

И все-таки я не спешу уходить.

— Я, дедушка, всего лишь на минутку. Никто не узнает. Но сторож непреклонен. Он что-то строго ворчит, натужно кашляет от табака, а я неторопливо ухожу в сторону нашего лагеря.

Небо над горой еще больше посветлело, а там, где должно взойти солнце, оно стало слегка розовым.

— Скорее бы!..

У крайних палаток в конце лагеря встречаю Петрова. Инструктор в трусах и в майке увлеченно занимается утренней гимнастикой. Увидев меня, прерывает свои занятия и подходит ко мне.

— Ты что, Гареев, не спал эту ночь совсем? Мне почему-то становится стыдно, я не сразу нахожусь что ответить и опускаю глаза.

— Где же ты пропадал?

«Если признаться, что не спал, — быстро соображаю я, — то может отстранить от полетов… Нет, нет, только не это!».

— Как не спал? Спал, товарищ инструктор, — отвечаю. — А к утру что-то расхотелось. Вышел походить, размяться. На аэродром вот сбегал…

Петров смотрит на меня и не знает — верить или нет.

— Ну, тогда еще ничего, — говорит он неуверенно. — А то смотри у меня; летчик всегда должен быть в хорошей форме. Тем более, когда у него первый полет.

Я согласно киваю головой и тороплюсь к своей палатке.

Пора поднимать товарищей.

С летчиком-инструктором Петровым я познакомился года два назад. Все случилось совершенно неожиданно. Сам теперь удивляюсь, как мне повезло.

Как-то после занятий в техникуме я возвращался к себе в общежитие. На крыльце стояла группа старшекурсников.

Ребята о чем-то живо переговаривались. В центре группы находился невысокий чернявый третьекурсник со значком парашютиста на груди.

Должно быть, я очень засмотрелся на этого парня. Даже споткнулся о порог крыльца и чуть не упал.

Сверху в мой адрес посыпались веселые шутки. Известное дело: старшекурсники всегда рады подтрунить над «первашами».

На другой день, встретив этого чернявого третьекурсника, я хотел было заговорить с ним, но не решился. К тому же он торопился куда-то. Не знаю почему, но я пошел за ним.

На одном из центральных улиц города я неожиданно потерял его из виду. А через минуту мы столкнулись с ним у длинного двухэтажного здания, над дверью которого висела какая-то вывеска.

— А, малыш, и ты сюда!-узнал меня студент.-Вот здорово, а я-то и не знал. Чем занимаешься: самолетом, парашютом?

На вывеске среди многих других слов крупно выделялось одно — «Аэроклуб».

Я буквально опешил.

— Нет, нет, мне совсем не сюда!.. Я просто так, случайно…

— Случайно? А то заходи, пилотом станешь. У нас инструктор — будь здоров! Такие фигуры выкручивает — закачаешься.

Вскоре в железнодорожном техникуме состоялось собрание. В гости к нам пришли ребята, занимающиеся в Уфимском аэроклубе Осоавиахима. Был среди них и крепко сложенный, среднего роста, самый обычный человек с фамилией Петров. Он интересно рассказывал о Красной Армии, об авиации, об обязанности каждого из нас готовить себя к защите Родины.

Я слушал его затаив дыхание. Впрочем, не только я — слушали все. А потом несколько дней в техникуме только и говорили об авиации. Нашлись и желающие поступить в аэроклуб. Поговорил я с другом Моталлапом, с которым мы из одного колхоза приехали в Уфу в техникум учиться, я объяснил ему, что занятия в аэроклубе не помешают нашей основной учебе.

Прошло несколько долгих томительных дней.

И вот объявление: завтра медицинская комиссия! Всем, кто подал заявление, явиться без опоздания.

Желающих учиться летать было много. Вместе со мной на комиссию явилось человек семьдесят-восемьдесят. А набирать будут всего лишь одну группу. Кому повезет?

Мы столпились в небольшом полутемном коридоре перед дверью комнаты, в которой работала комиссия. Иногда дверь приоткрывалась, громкий мужской голос называл чью-нибудь фамилию, и обладатель ее словно бы становился ниже ростом. Подталкиваемый товарищами, он неуверенно входил в комнату, и снова в коридоре воцарялась тишина.

Внизу громко хлопнула парадная дверь. Кто-то, гулко топая, поднимался по лестнице. Вскоре мы увидели его. Это был рослый, атлетически сложенный парень с широким, чуть рябоватым лицом и острым, слегка вздернутым носом. Голубая шелковая футболка готова была треснуть на его сильных плечах. Загорелые руки бугрились от крепких бицепсов. Сразу видно — спортсмен. Может, даже чемпион!

Парень оглядел нас, насмешливо покачал головой и язвительно сказал:

— Дрейфим, значит, помаленьку, товарищи будущие пилоты?

Мы ничего не ответили, пропустили его к двери. Все находились в напряженном ожидании: «Кто следующий?»

— Эх вы, — продолжал между тем спортсмен, — испугались докторов с молоточками! А еще пятый океан покорять собрались! Кто же примет таких? Тут, брат, подготовочку иметь нужно, парочку спортивных разрядов, выправку. Это же ясно, как дважды два!

«Ему хорошо с такими бицепсами, — думали мы, — его-то небось и без осмотра зачислят. Уж помолчал бы лучше, не растравлял душу!»

Но ему не терпелось.

— Вчера вот тоже отбирали, — продолжал он наставительно, — один из пяти прошел. А сегодня и подавно! Могу без всяких докторов сказать, кому здесь делать нечего. Хотите?

Он быстро окинул взглядом нашу притихшую группу, но тут дверь распахнулась и мужчина в белом халате назвал фамилию.

— Это меня, это меня! — обрадовался спортсмен и, выпятив грудь, смело шагнул через порог. Обратно он вышел расстроенным.

— Ну как? Зачислили? — спросил кто-то из любопытства, хотя все и без того были уверены, что его-то зачислят. Однако мы ошиблись.

— Отказали, — вздохнул парень. — Мотор, говорят, поскрипывает… Видно, перетренировался.

Мы так и ахнули. Кое-кто даже собрался ретироваться: уж если таких не берут! Но я твердо решил никуда не уходить, а добиваться своего. «Авиация — не секция штангистов. Здесь, оказывается, одних бицепсов мало», — подумал я.

Осмотр продолжался. Забраковали многих. Наконец вызвали меня.

В кабинет я вошел с замирающим сердцем на слегка одеревеневших от волнения ногах. Седой врач поглядел на меня поверх очков, спросил фамилию, тщательно записал что-то в своих бумагах и попросил сделать пять-шесть приседаний.

Я принялся торопливо выполнять его указания и вскоре сбился со счета, но продолжал упражнение до тех пор, пока меня не остановили.

— Довольно, дружок, довольно. Здесь не разминка перед футбольным матчем… Давайте руку. Проверим пульс…

Он долго выслушивал меня, выстукивал, заставлял закрывать глаза, вытягивать руки. Я беспрекословно подчинялся.

— Ну, что ж, — сказал он наконец, — превосходно, молодой человек, превосходно! Очень рад за вас, поздравляю.

Видя, что я, по-прежнему ничего не понимая, таращу на него глаза, врач звонко шлепнул меня ладонью по голой груди и весело сказал;

— Годен, годен! Можешь идти… Следующий!

Что я чувствовал, когда вышел в коридор? Пожалуй, уже ничего. Я так переволновался, дожидаясь своей очереди, и там, в кабинете, что на радость у меня уже не осталось сил.

И хорошо, что не радовался! Впереди, как это часто бывает в жизни, меня ждало разочарование. Дело в том, что, кроме медицинской, мы должны были пройти и мандатную комиссию. Здесь и произошла осечка.

— Фамилия? — строго спросил председатель комиссии.

— Гареев. Муса, — отвечаю.

— Откуда?

— Из железнодорожного техникума.

— Медкомиссию прошел?

— Прошел.

— Хорошо…

Он заглянул в бумаги и даже привстал:

— Э, друг, да ты какого года рождения?

— Двадцать второго, — отвечаю почти шепотом и чувствую, что проваливаюсь.

— Двадцать второго? Ах ты, черт, не пойдет!.. Рано тебе. Годок придется обождать.

Я пытаюсь защищаться, хотя и не очень-то верю в успех.

— Я хочу летать! Я столько об этом думал!.. Не имеете права!..

— Вот именно: не имеем права зачислять. Молод, не имеем права.

Я готов был расплакаться. Чувствую, вижу, что пора уходить, что все кончено, но не могу.

— Я вас очень прошу, очень!..

Председатель комиссии недовольно пожимает плечами и углубляется в бумаги. Ко мне из-за стола выходит уже знакомый мне Петров и по-дружески, как-то тепло и участливо берет меня под руку.

— Это хорошо, что ты такой упрямый. И что небо любишь — хорошо. Но порядок, сам понимаешь, есть порядок, его соблюдать надо. Приходи через год, обязательно зачислим. Сам с тобой заниматься буду…

Год ожидания тянулся долго. Успешно закончив первый курс техникума, я вернулся на каникулы домой и проработал лето в колхозе. Осенью 1939 года я стал, наконец, учлетом.

Теперь жизнь моя стала гораздо интереснее и полнее. Днем — учеба в техникуме, вечером — аэроклуб, ночью, когда друзья мои смотрят сны, я сижу над учебниками, выполняю срочные задания, маюсь над чертежами. Удивительно, как на все хватало сил! Видно, время было такое. Оно многого требовало от нас. Нужно было только хорошенько понять его.

Да, время было действительно суровое, тревожное, до предела насыщенное сложными событиями. Каждый день газеты и радио сообщали о новых и новых коварствах фашистов и их пособников. Каждый день приближал к нам войну. Только в течение первого года моей учебы в техникуме в мире произошли такие события, как захват фашистской Германией Австрии и Чехословакии, трагедия республиканской Испании, вторжение японских самураев на советскую территорию у озера Хасан, а затем — на территорию Монголии на реке Халхин-Гол, захват фашистской Италией Албании, установление фашистских режимов в Румынии и Венгрии, бесконечные военные провокации на советско-финской границе… Наконец, 1 сентября 1939 года гитлеровские войска вторглись в Польшу. А чуть позднее — 30 ноября того же года — с целью обезопасить свои северные границы и город Ленинград наши войска перешли советско-финляндскую границу…

В то время мне и моим товарищам было по семнадцать-восемнадцать лет. Мы жадно ловили новости, остро переживали наши неудачи, бесконечно радовались каждому успеху и, как когда-то наши отцы, готовили себя к суровой борьбе. Мы верили, что придет час — и Родина призовет нас в ряды своих защитников. А чтобы лучше подготовить себя для этой благородной роли, мы учились стрелять, управлять конем и самолетом, спускаться на парашютах и выносить с поля боя раненых…

Нам было нелегко. Но это нужно. Этим жила вся страна, вся наша молодежь. И старшие товарищи, как могли, помогали нам.

Я очень хорошо помню суровую романтику этих лет. В подготовке себя к защите Родины наша молодежь, в особенности комсомольцы, проявляла высокую активность и сознательность. Все мы были членами Осоавиахима и чрезвычайно гордились этим. Воспитывались мы на примерах героических подвигов старшего поколения, на трудовой и боевой вахте первых наших пятилеток, открывших перед каждым из нас небывалые перспективы.

Общими для всей советской молодежи делами жила а это время и молодежь Башкирии.

Занятиями в аэроклубе я очень гордился, и когда мы с Моталлапом вспомнили однажды о нашем первом учителе, я решил написать ему о том, что готовлюсь стать пилотом.

Фатих Сабиров уехал из наших краев, стал кадровым пограничником, но мы его не забыли. Нашелся и его новый адрес. А вскоре от учителя Сабирова пришел ответ. В то время уже шла война с белофиннами, и письмо его было проникнуто ощущениями этой войны.

«Учись, малыш, — писал он. — Родине нужны крепкие крылья. Только помни: на войне и убивают…»

Позже мне стало известно, что это письмо он написал за день до своей гибели. 1939—1940 учебный год пролетел для меня очень быстро. Я хорошо успевал в техникуме, в числе лучших был и в аэроклубе. Несколько месяцев напряженной учебы — и вот уже экзамены по теории. На последнем экзамене я увидел и летчика-инструктора Петрова. Он внимательно слушал мои ответы и, когда я вышел из класса, последовал за мной.

— Гареев! — окликнул ом меня в коридоре. — Погоди-ка минутку, разговор есть.

Он тепло поздравил меня с успешной сдачей экзаменов и затем спросил:

— Летом что собираешься делать? Опять домой или здесь останешься? Мы бы выехали на аэродром, освоили полеты.

— Какой разговор! Конечно, остаюсь! — чуть не закричал я. — Вот только сдам экзамены в техникуме. Там тоже есть над чем попотеть.

Наконец и летняя сессия в техникуме осталась позади. Товарищи мои, как всегда, разъехались кто куда, а я заторопился к своему инструктору.

Вскоре мы перебрались с ним на аэродром. Находился он далеко от города, за рекой Белой. Здесь было широко и привольно. Ярко светило солнце, воздух, настоенный на степном разнотравье, кружил голову, белые палатки, похожие издалека на маленькие парусники, словно скользили по тихому зеленому морю.

Рядом были большая река, озеро, лес…

Но любоваться красотой природы нам было некогда. Аэродром и наш палаточный городок оживали чуть свет и затихали только поздним вечером. На зеленом поле аэродрома было особенно шумно. Здесь учились летать.

Самолеты, самолеты, самолеты… Одни разбегаются по взлетному полю, чтобы быстро и плавно оторваться от земли и взмыть в небо, на других летчики отрабатывают упражнения, на третьих, пройдя круг над аэродромом, не спеша идут на посадку.

Воздух наполнен рокотом моторов, запахом бензина и масла, короткими выкриками команд.

Однако нашей группе до таких полетов было еще далеко. Мы выкатывали самолеты из ангара, учились быстро и правильно забираться в кабину, изучали приборы, систему управления самолетом, «закрепляли» теорию.

С каждым днем задания усложнялись. Вот мы уже «взлетаем», «садимся», делаем «крены». Самолет при этом, правда, оставался на земле, мотор молчал, но зато товарищи старались вовсю: то поднимали, то опускали хвост машины, фиксировали нужное положение и чуть не гудели от усердия. А я сидел в кабине, работал педалями, ручкой и порой совсем забывал, что находился все-таки на земле;

так велика была иллюзия настоящего полета.

В редкие свободные минуты я убегал туда, где летали по-настоящему. Восторженно, с нескрываемой завистью провожал взлетевший самолет, забыв обо всем на свете, следил за разворотами и мертвыми петлями более опытных товарищей и спрашивал себя: «А ты, Муса, сможешь так, сможешь?..» Ответить на этот вопрос положительно я робел даже перед собой, но где-то в глубине души все-таки жила уверенность. Она крепла во мне с каждым днем. И я все нетерпеливее подгонял время: «Скорее бы, скорее бы!..»

И вот, словно бы между прочим, Петров сказал:

— Завтра и мы поднимаемся. Подросли птенцы…

Эта новость взбудоражила всю нашу группу, а я так и не спал почти всю ночь, дожидаясь утра.

И вот, наконец, небо на востоке ожило, заполыхало, заиграло огненными цветами. Потом из-за кромки леса на горе показался краешек солнца. Он быстро рос, округлялся, пока не превратился в большой рыжий шар. Несколько мгновений шар спокойно лежал на горе, затем незаметно оторвался от нее и стал медленно набирать высоту.

Я готов был крикнуть: «Здравствуй, солнышко! Наконец-то ты пришло!.. Тебе хорошо, ты уже летишь, а мне до взлета ждать еще целых два часа. Но это ничего, скоро и я поднимусь вслед за тобой. Не слепи мне глаза, когда я буду в небе!..»

Вслух этих слов я, однако, не произнес, ограничился тем, что помахал солнцу рукой и радостно улыбнулся ему. Ведь рядом были люди, а джигиту не положено сразу выдавать свои чувства.

Глава вторая

Время чудесное мое

Мне повезло. Я родился в удивительное время. На моих глазах рушилось старое, отжившее, зарождалось и бурно развивалось новое — небывалое, неиспытанное. То, о чем раньше только смутно мечталось, смело входило в жизнь, захватывало и увлекало тысячи людей, рождало новые характеры, круто изменяло самого человека. Новое время, новая жизнь властно входили в каждое село, в каждый дом. Неузнаваемой стала и жизнь моего народа; в прошлом бесправный и обездоленный башкир теперь широко расправил свои плечи и полновластным хозяином зашагал по родной земле.

Однако вековые традиции были еще сильны. Жили они и в нашей глухой деревушке Иляшкиде, затерявшейся среди необозримых полей, лугов и перелесков. Особенно упорно держались за старое старики-аксакалы. Собираясь группами на завалинках или за самоваром, они подолгу обсуждали последние новости, задумчиво пощипывали белые бороды и озадаченно качали головами;

— О аллах, что творится в мире! Или все это угодно тебе, всемогущий? Что происходит с людьми!..

О себе они не беспокоились. Им не страшно покинуть этот свет, — они уже давно вымолили у аллаха и теплое место для себя в раю, и красавиц-жен, и табуны коней, и сладкую, в сплошных удовольствиях жизнь…

Не о себе думали — о молодых!

А молодые весело шутили над причудами стариков и поступали по-своему. Так, как велело им новое время, новая жизнь. И никакой шайтан не был им страшен.

Да, мне повезло! И даже вдвойне — я родился мальчиком. В те времена появление в крестьянской семье мальчика считалось большим счастьем. Это и понятно. Ведь благополучие семьи зависело от земли, а землю давали по числу в ней мужчин, хотя бы этот мужчина был по колено коню! Это не имело никакого значения.

А в нашей семье до меня мальчишек не было, все девчонки. Три девочки подряд-шутка ли! Отец хватался за голову, а мать только грустно улыбалась:

— Не отчаивайся, Гайса. Будут и сыновья. Мое появление на свет было встречено с большой радостью. Вскоре я понял, что и отец, и мать меня очень любят. Мать часто брала меня на руки, терлась щекой о мою голову и все приговаривала:

— Сынок, сынок, сынок-Отец возвращался с поля, выпрягал лошадь и долго подбрасывал меня вверх. Устав, он ставил меня рядом с собой, громко подзывал мать и, как мне помнится, всегда говорил одно и то же:

— Смотри, мать, как он вырос за этот день! Прямо богатырь, ничего не скажешь. Скоро помощником моим будет.

Я делал вид, что мне это совсем не интересно, а у самого на душе делалось тепло-тепло…

Раз в год в наш дом приходила комиссия по распределению земли. В нее входили самые уважаемые в деревне люди. Придут — и сразу в доме словно бы посветлеет, у всех будто праздник. Только моей сестренке Масхуде не весело. Глядит на всех-и слезы в два ручья.

— Ты чего плачешь, Масхуда? — спросит кто-нибудь из членов комиссии. А она уткнется в материнский подол — и еще громче ревет.

За нее отвечал отец:

— Землю девочкам не даете. Боится, голодать будет. Вот и плачет.

— Почему же Муса не плачет? Он ведь у вас тоже еще маленький, — улыбаются члены комиссии.

— А зачем ему плакать? — в тон им отвечает отец. — Муса — мужчина, джигит. Сейчас вы ему столько земли отвалите-за день не обойдет, хоть и на ногу скор!

Все громко смеялись.

Глядя на всех, переставала плакать и Масхуда. А обо мне и говорить нечего — я чувствовал себя настоящим мужчиной. Почти таким же, как и мой большой отец.

Крестьянский труд я познал рано. Отец стал брать меня с собой в поле еще совсем мальчонкой. Поднимется чуть свет, запряжет длинногривого Чулпана в телегу и ждет, когда мать поднимет меня с постели. А встать в такую рань, ой, как нелегко! Глаза слипаются, в голове носятся обрывки снов, и во всем теле такая вялость, что, кажется, будто оно совсем без костей. Мать настойчиво теребит меня, полусонного одевает и торопливо выводит на крыльцо.

Здесь радостным возгласом меня встречает отец;

— А, джигит, проснулся! Поехали. Работа ждет. Так было изо дня в день. И я даже решил про себя, что без меня отец ничего не может — ни землю вспахать, ни стог сложить, ни рожь обмолотить. Я не спеша забирался к нему в телегу, степенно садился с ним рядом, и мое маленькое сердце переполнялось горячей радостью и гордостью шестилетнего джигита!

Башкир с раннего детства мечтает об оседланном коне. Жила эта мечта и во мне. Сесть бы на быстроногого скакуна, выехать в чистое поле и, звонко гикнув, ринуться навстречу горячему степнол^у ветру!..

Мечта мечтой, но пока что приходилось довольствоваться вожждми, которые иногда передавал мне отец:

— Возьми-ка, сынок, я что-то устал.

А устать было от чего. На севе, сенокосе или уборке они с матерью работали от зари до зари. Приедем в поле до восхода солнца, отец оглядится вокруг (приехали ли соседи?), поплюет на широкие мозолистые ладони и тихо скажет:

— Ну, мать, пошли. День уже начинается…

Родители работать умели и любили. В поле они почти не разговаривали и не отдыхали. Лица их моментально преображались, делались торжественными, одухотворенными, красивыми.

Я старался помогать старшим, однако однообразная работа быстро надоедала и я шел к сверстникам. Вместе с ними бегал по полю, играл. Но вот старшие разгибают спины, останавливаются на обед, и мы со всех ног мчимся к ним, зная, что сейчас отцы поведут коней на водопой, а какой водопой может быть без нас, мальчишек? Надо непременно успеть!..

Отец сажал меня на коня, и я лихорадочно хватался за гризу.

— Не боишься?

— Нет, что ты!..

— Это хорошо. Плохо, если страх бежит впереди твоего коня.

Усталая лошадь еле передвигала ногами, а мне казалось, что я лечу быстрее ветра. Отец ехал верхом рядом, готовый в любую минуту подхватить меня, и, довольный, улыбался. Видно, и ему казалось, что мы летим быстрее ветра и птицы и что под нами не загнанные тяжелой каждодневной работой крестьянские лошади, а те самые скакуны, на которых выезжают на охоту могучие сказочные батыры…

Вернувшись с водопоя, отцы торопливо поедали свой обед, а мальчишки еще долго хвастали друг перед другом, какие они лихие наездники.

Жизнь в деревне текла мирно, спокойно, без особых происшествий и событий. Но однажды все вдруг изменилось. Люди заволновались, заторопились, задвигались. В каждом доме — спор, шум, гам. На каждой улице свои толки, свой разговор. А началось все вот с чего.

…В нашу деревню приехал человек,, оказавшийся уполномоченным из райцентра. Он вкатился на улицу на какой-то тележке, которая несла его, казалось, быстрее любого коня. Уполномоченный спокойно сидел на ней верхом, не спеша двигал ногами и даже вроде бы что-то тихо напевал. Ну, а тележка неслась и неслась! Кроме всего остального, она была на двух тонких блестящих колесах. И эти колеса крутились так быстро, что спицы их превращались в сплошной круг. Но самое удивительное заключалось в том, что они вели себя устойчиво, крутясь и сверкая, несли на себе взрослого человека. А человек лениво двигал ногами и что-то напевал себе под нос.

Вскоре вся деревня высыпала на улицу посмотреть на загадочную самоходную тележку. Впереди всех, как обычно, — мы, мальчишки.

— Дядь, а дядь! Что это за железный ишак? Как называется?

— Ишак? — смеется приезжий. — Это не ишак, а велосипед.

— Что, что? — не понимаем мы.

— Ве-ло-си-пед! — по слогам произносит уполномоченный. — Не видали никогда?

— Нет, у нас таких тележек еще не было… Уполномоченный поставил велосипед к забору, чтобы войти в дом. Но у нас еще много вопросов.

— Дядь, а дядь! А это что?

— Педали, чтобы двигать цепь.

— А цепь для чего?

— Колеса крутить.

— А-а…

— Дядь, а дядь! А это?

— Насос. Колеса накачивать. Видите, какие они упругие!

Приезжий слегка касается звонка на руле, и мы испуганно шарахаемся в стороны.

«Ух ты, вот это звенит!»

Пока мы знакомились с велосипедом, собрался сельский сход. Уполномоченный тихо сказал:

— Сегодня, товарищи, нам нужно решить очень важный вопрос. Знаю, что это будет непросто, но решать надо. От этого нам никуда не уйти…

Услышав такое вступление, люди замерли в ожидании: о чем говорит этот приезжий, о каких вопросах речь, или опять где-нибудь недород, как совсем недавно было здесь? Говорил бы уж прямо…

— Я имею в виду вот что, товарищи, — продолжал после небольшой паузы уполномоченный. — Село у вас большое, народу много, а землицы не хватает. Не хватает же, верно говорю?

— Что верно, то верно…

— А когда ее крестьянину хватало? Крестьянину всегда не хватало одного — земли!

— Теперь-то терпимо, а когда-то было совсем плохо. Спасибо Советской власти — помогла крестьянину.

— А ты что прибавить можешь? Прибавь, не откажемся! Хоть по десятине на душу!..

Сход зашумел, задвигался, завздыхал. С крестьянином всегда так-только заговори с ним о земле, он до вечера о другом думать не сможет. Так и будет вздыхать, ерошить на голове волосы и… мечтать. Мечтать о земле.