- Однако! Вы времени не теряли, - саркастически заметил Диггори.
      - А вы кое-что проморгали, как сейчас убедитесь, - отвечал Уайлдив. - Я просил ее быть моей и получил согласие. Спокойной ночи, охряник! - И с тем Уанлдив зашагал дальше.
      Сердце у Венна упало, и все надежды сникли, хотя и раньше они не воспаряли особенно высоко. С четверть часа он простоял в нерешимости, опираясь на палисад. Потом прошел по дорожке к дому, постучал и спросил миссис Ибрайт.
      Вместо того чтобы предложить ему войти, она сама вышла на галерейку. Минут десятыми больше между ними шел вполголоса разговор, сдержанный и неторопливый. Затем миссис Ибрайт вернулась в дом, а Венн меланхолично побрел обратно по пустоши. Добравшись до своего фургона, он зажег фонарь и с неподвижным лицом тотчас же принялся стаскивать с себя парадную одежду, пока через несколько минут не возник вновь как закоснелый и неисправимый охряник, - каким он всегда был раньше.
      ГЛАВА VIII
      В НЕЖНОМ СЕРДЦЕ ОБРЕТАЕТСЯ ТВЕРДОСТЬ
      В этот вечер в комнатах Блумс-Энда, хотя комфортабельных и уютных, было как-то слишком уж тихо. Клайма Ибрайта не было дома. После рождественской вечеринки он уехал на несколько дней погостить у своего приятеля, жившего в десяти милях от Эгдона.
      Смутная тень, которая, как видел Диггори Венн, рассталась с Уайлдивом в галерейке и быстро проскользнула в дом, была, конечно, не кто иная, как Томазин. В комнате она сбросила плащ, в который кое-как закуталась, когда выходила, и подошла к свету - туда, где миссис Ибрайт сидела за своим рабочим столиком, придвинутым с внутренней стороны к ларю, так что он частию вдавался в каминную нишу.
      - Мне не нравится, Тамзин, что ты ходишь в темноте одна, - сдержанно наметила ее тетка, ни поднимая глаз от работы.
      - Я только за дверью постояла.
      - Да-а? - протянула миссис Ибрайт, удивленная переменой в голосе Томазин, и внимательно на нее посмотрела. На щеках Томазин играл румянец более яркий, чем даже до ее злоключений, глаза блестели.
      - Это он стучал, - сказала она...
      - Я так и думала.
      - Он хочет, чтобы мы немедленно поженились.
      - Вот как! Торопится? - Миссис Ибрайт обратила на племянницу испытующий взор. - Почему мистер Уайлдив не зашел?
      - Не захотел. Он говорит, вы ему не друг. Он хочет, чтобы венчаться послезавтра, очень скромно и в его приходской церкви, а не в нашей.
      - А! А ты что на это сказала?
      - Я согласилась, - с твердостью ответила Томазин. - Я теперь практическая женщина. В чувства больше не верю. А за него я бы все равно вышла, какие бы условия он ни поставил... после этого письма от Клайма.
      На рабочей корзинке миссис Ибрайт лежало письмо; при последних словах Томазин она снова развернула его и перечитала, наверно, не меньше чем в десятый раз за этот день:
      "Что это за нелепая история, которую тут рассказывают про Тоыазпн и мистера Уайлдива? Я счел бы эту сплетню крайне оскорбительной для нас, если бы хоть на волос в нее поверил. Как могла родиться такая нездоровая выдумка? Недаром говорят, что надо уехать в чужие края, чтобы узнать, что дома делается; со мной, по-видимому, именно так и вышло. Я, конечно, всюду говорю, что это неправда, но очень неприятно выслушивать подобные кривотолки, и хотелось бы знать, что все-таки послужило для них поводом. Не могу себе представить, чтобы такая девушка, как Томазин, могла попасть в столь унизительное для себя и для нас положение - быть отвергнутой женихом в самый день свадьбы! Что она сделала?"
      - Да, - с грустью сказала миссис Ибрайт, откладывая письмо. - Если у тебя не отпала охота выходить за него замуж, что ж, выходи. И если мистер Уайлдив хочет, чтобы все было как можно проще, пусть так и будет. Я тут уж ничего не могу. Теперь все в твоих руках. Моя опека над тобой кончилась, когда ты покинула этот дом, чтобы ехать с ним в Энглбери. - Она продолжала почти с горечью: - Мне даже хочется спросить: почему ты вообще советуешься со мной? Если бы ты вышла за него, ни слова мне не сказав, я бы и то не могла на тебя сердиться - просто потому, бедняжка, что лучшего тебе нечего сделать.
      - Не говорите так, не лишайте меня мужества. - Ты права. Не буду.
      - Я не защищаю его, тетя. Я не настолько слепа, чтобы считать его совершенством. Раньше когда-то считала, а теперь уж нет. Но я знаю, что мне делать, и вы знаете, что я это знаю. И надеюсь на лучшее.
      - И я тоже, и будем так и дальше, - сказала миссис Ибрайт, вставая и целуя ее. - Значит, венчанье, если оно состоится, будет утром того дня, когда Клайм вернется домой?
      - Да. Я решила, что надо все закончить до его приезда. Тогда вы сможете смело смотреть ему в лицо и я тоже. Уже не важно будет, что мы раньше что-то от него скрывали.
      Миссис Ибрайт задумчиво кивнула, потом сказала:
      - Хочешь, чтобы я была твоей посаженой матерью? Я готова сопровождать тебя в церковь, я бы и в прошлый раз поехала, если б ты захотела. Я считаю, раз я тогда публично запретила ваш брак, так теперь хоть это должна для тебя сделать.
      - Да нет, пожалуй, не надо, - смущенно, но твердо сказала Томазин. - Я уверена, вам обоим будет неприятно. Пусть уж будут одни чужие, а моих родных никого не надо. Так лучше. Я но хочу делать ничего такого, что может сколько-нибудь задеть вашу гордость, а если вы придете после всего, что было, я буду все время тревожиться. Я ведь, в конце концов, только ваша племянница, не обязательно вам еще и дальше печься обо мне.
      - Да, он-таки взял над нами верх, - сказала ее тетка. - Мне, право, кажется, что он и играл-то с тобой больше всего мне в отместку за то, что я вначале была против него.
      - Нет, нет, тетя, - тихо отозвалась Томазин.
      Больше они об этом не говорили. Вскоре затем постучал Диггори Венн, и миссис Ибрайт, вернувшись после разговора с ним на галерейке, небрежно заметила:
      - Еще один приходил к тебе свататься.
      - Что-о?
      - Да, этот чудаковатый молодой человек, Венн.
      - Что - он просил у вас разрешенья объясниться со мной?
      - Да. Я сказала, что он опоздал.
      Томазин долго в молчании смотрела на пламя свечи.
      - Бедный Диггори! - сказала она наконец и обратилась к другим занятиям.
      Следующий день прошел в хлопотах и приготовлениях - занятиях чисто механических, которым обе женщины с готовностью предавались, чтобы не думать об эмоциональной стороне происходящего. Сызнова собрали для Томазин кое-какую одежду и разные предметы домашнего обихода; то и дело обменивались замечаниями о каких-нибудь хозяйственных мелочах - все для того, чтобы заглушить невольные опасения касательно будущего Томазин как жены Уайлдива.
      Пришло назначенное утро. С Уайлдивом было договорено, что он встретится с Томазин в церкви, чтобы избавить ее от докучного любопытства соседей, которое, конечно бы, разгорелось, если бы их увидели направляющимися в церковь вместе, как это принято в деревне.
      Тетка и племянница обе стояли в спальне, где невеста обряжалась к венцу. Солнце, заглядывая в окно, бросало зеркальные блики на волосы Томазин, которые она всегда носила заплетенными в косы. Косы она плела по особому календарному расписанию - чем значительнее день, тем больше прядей в косе. В обыкновенные будние дни плелась коса из трех прядей, по воскресеньям из четырех, в дни празднеств и гулянии - игр вокруг майского дерева и тому подобное - из пяти. И она уже давно сказала, что когда будет выходить замуж, то косы сплетет из семи прядей. Сегодня они были сплетены из семи.
      - Я надену мое голубое шелковое платье, - сказала Томазин. - Как-никак это день моей свадьбы, хоть, может, он и не очень веселый. То есть не то чтобы он сам по себе был невеселым, - поспешила поправиться она, - а просто потому, что перед этим были такие большие огорчения и беспокойства. Миссис Ибрайт сдержала вздох.
      - Жаль мне, что Клайма нет дома. Но, конечно, ты потому и выбрала это время, что он сейчас в отъезде.
      - Отчасти. Я знаю, что нехорошо поступила, не признавшись ему сразу. Но так как это было сделано, чтобы не огорчать его, я решила уж довести дело до конца и рассказать ему, когда все уладится.
      - Вот какая ты практичная маленькая женщина, - улыбаясь, сказала миссис Ибрайт. - Я часто мечтала, что ты и он... ну да что об этом говорить. О! Уже девять часов, - прервала она себя, услышав донесшееся снизу шипенье и затем бой часов.
      - Я договорилась с Дэймоном, что выйду в девять, - сказала Томазин, спеша к двери.
      Миссис Ибрайт пошла за ней. Когда Томазин ступила на дорожку, ведущую от двери дома к калитке, миссис Ибрайт, жалостно посмотрев на нее, проговорила:
      -Как не хочется отпускать тебя одну!
      - Это необходимо, - ответила Томазин.
      - Во всяком случае, - добавила ее тетка с насильственной веселостью, я зайду к тебе сегодня же вечерком и принесу свадебный пирог. И если Клайм к тому времени вернется, то, может, и он придет. Я хочу показать мистеру Уайлдиву, что не питаю к нему недобрых чувств. Забудем прошлое. Ну, благослови тебя господь! Не верю я в эти старые приметы, а все ж таки сделаю. - Она кинула туфлю вслед удаляющейся девушке. Та обернулась, улыбнулась и пошла дальше.
      Но через несколько шагов она опять остановилась и повернула головку.
      - Вы меня звали, тетя? - спросила она дрожащим голосом. - Прощайте!
      При виде осунувшегося, мокрого от слез лица тетки она вдруг, повинуясь внезапному порыву чувств, побежала назад, а та торопливо шагнула вперед, и они опять обнялись.
      - О, Тамзи! - пробормотала старшая, плача. - Как мне не хочется тебя отпускать!
      - А я... а мне... - начала Томазин, тоже заливаясь слезами. Но она совладала с собой, снова сказала: - Прощайте! - и пошла дальше.
      Миссис Ибрайт долго смотрела, как маленькая фигурка пробиралась по тропке среди колючих кустов дрока, как, уходя вдаль по долине, она становилась все меньше и меньше - крохотное бледно-голубое пятнышко среди огромных буро-коричневых просторов - одинокая и не защищенная ничем, кроме силы своей надежды.
      Но того, что больше всего грозило бедой, нельзя было увидеть в раскинувшемся перед глазами миссис Ибрайт ландшафте, ибо это был мужчина, дожидавшийся в церкви.
      Томазин так выбрала час венчанья, чтобы избегнуть встречи с Клаймом, который должен был вернуться утром. Признаться, что часть услышанного им справедлива, было бы очень тяжело, пока нынешнее ее унизительное положение не было исправлено. Только после вторичного и более успешного путешествия к алтарю она могла поднять голову и спокойно утверждать, что первая неудача была чистой случайностью.
      После ее ухода прошло не более получаса, как вдруг по дороге с противоположной стороны приблизился Клайм Ибрайт и вошел в дом.
      - Я сегодня очень рано завтракал, - сказал он, поздоровавшись с матерью. - И теперь, пожалуй, не прочь еще закусить.
      Они сели за стол, и тотчас Клайм заговорил тихим, взволнованным голосом, видимо предполагая, что Томазин еще не сходила вниз из своей спальни.
      - Что это рассказывают про Томазин и мистера Уайлдива?
      - Многое в этом правда, - сдержанно ответила миссис Ибрайт. - Но теперь, надеюсь, уже все улажено. - Она посмотрела на часы.
      - Правда?.. Многое правда?..
      - Да. Томазин сегодня ушла к нему.
      Клайм оттолкнул от себя тарелку.
      - Ах, значит, был какой-то скандал? Вот почему Томазин такая... Не от этого ли она и захворала?
      - Да. Но скандала никакого не было. Просто неприятная случайность. Я все тебе расскажу, Клайм. Но ты не сердись, а выслушай, и ты согласишься, что мы сделали как лучше.
      До своего приезда из Парижа Клайм знал только, что у Томазин с Уайлдивом было взаимное увлечение, которое миссис Ибрайт вначале не одобряла, но потом под влиянием уговоров Томазин стала видеть в более благоприятном свете. Узнав теперь все обстоятельства, он очень удивился и встревожился.
      - И она решила закончить все, пока тебя нет, чтобы избегнуть объяснений, которые могут быть тяжелы для вас обоих, - закончила миссис Ибрайт. - Поэтому она сейчас и ушла к нему - венчанье назначено на сегодняшнее утро.
      - Но я не понимаю, - сказал Ибрайт, вставая. - Это так непохоже на нее. Я еще могу понять, что вам не хотелось писать мне после ее столь неудачного возвращения домой. Но почему вы мне раньше не написали, когда они еще только собирались пожениться - ну, в первый-то раз?
      - Я тогда была сердита на нее. Она мне казалась такой упрямой! И когда я увидела, что ты ничего не значишь для нее, я поклялась, что и она будет значить для тебя не больше. В конце концов, она мне только племянница; я сказала ей - можешь выходить замуж, меня это не касается, и Клайма из-за этого я беспокоить не стану.
      - Это не значило - беспокоить меня. Мама, вы поступили неправильно.
      - Я боялась, что это помешает твоей работе, - вдруг ты из-за этого откажешься от места или еще как-нибудь повредишь своему будущему, поэтому я промолчала. Конечно, если бы они тогда обвенчались как полагается, я бы тебе сейчас же написала.
      - Вот мы тут сидим, а в это самое время Тамзин, может быть, выходит замуж!
      - Да. Разве что опять что-нибудь случится, как в первый раз. Это возможно, потому что жених тот же самый.
      - Да, и, наверно, так и будет. Ну разве можно было ее отпускать? А если этот Уайлдив в самом деле дурной человек?
      - Так он не придет, и она опять вернется домой.
      - Мама, вам следовало поглубже во все это вникнуть.
      - Ах, к чему так говорить, - нетерпеливо и с болью ответила его мать. Ты не знаешь, Клайм, как трудно нам пришлось. Ты не знаешь, как унизительно такое положение для женщины. Не знаешь, сколько бессонных ночей мы провели, какими, порой даже недобрыми, словами мы обменивались после этого несчастного пятого ноября. Не хотела бы я еще раз пережить подобные семь недель. Тамзип не выходила из дому, да и мне стыдно было смотреть людям в глаза. А теперь ты осуждаешь меня за то, что я позволила ей сделать единственное, чем можно было это исправить.
      - Нет, - медленно проговорил он. - В общем я вас не осуждаю. Но поймите, какая это для меня неожиданность. Только что я ровно ничего не знал, и вдруг мне говорят, что Тамзин вот уже сейчас выходит замуж. Ну что ж, вероятно, это лучшее, что можно было сделать. А знаете, мама, - продолжал он через минуту, видимо что-то припомнив и оживляясь от этих воспоминаний, знаете, ведь я сам когда-то был влюблен в Тамзи. Право! Думал о ней как о своей возлюбленной. Чудной народ - мальчишки! И когда я теперь приехал и увидел ее, - она была такая ласковая, гораздо нежнее, чем всегда, - мне опять все это так живо вспомнилось. Особенно в тот вечер, когда у нас были I ости, а ей нездоровилось. Мы тогда все-таки устроили вечеринку, - пожалуй, это было жестоко по отношению к ней?
      - -Да нет, это не важно. Я давно договорилась со всеми, что устрою вечерок, когда ты приедешь, и не стоило напускать больше мрака, чем необходимо. Запереться в доме и рассказать тебе о Тамзиных бедах - это была бы невеселая встреча.
      Клайм сидел, задумавшись.
      - Может, лучше было бы не устраивать вечеринки, - сказал он затем, еще и по другим причинам. Но об этом я вам после расскажу. А сейчас надо думать о Тамзин.
      Оба помолчали.
      - Вот что, - начал снова Ибрайт, и в голосе его были нотки, говорившие о том, что прежние чувства не вовсе в нем уснули, - я считаю, что нехорошо с нашей стороны, что мы отпустили ее одну и в такую минуту возле нее нет никого из нас, чтобы поддержать ее и о ней позаботиться. Она ничем себя не опозорила и ничего не сделала, чтобы это заслужить. Достаточно плохо, что свадьба такая спешная и убогая, а тут еще и мы совсем от нее отстранились. Честное слово, это безобразие. Я пойду туда.
      - Теперь уж, наверно, кончено, - сказала со вздохом его мать. - Разве что они опоздали или он опять...
      - Ну что ж, хоть на выходе из церкви их встречу. И знаете, мама, мне все-таки очень не нравится, что вы держали меня в неведении. Я, право, готов пожелать, чтобы он и на этот раз не пришел.
      - И вконец погубил ее репутацию?
      - Э, вздор какой. От этого Тамзин не погибнет.
      Он взял шляпу и поспешно вышел из дому. Миссис Ибрайт продолжала сидеть у стола с горестным видом и в глубокой задумчивости. Но она недолго оставалась одна. Всего через несколько минут Клайм вернулся; за ним шел Диггори Венн.
      - Оказывается, я все-таки опоздал, - сказал Клайм.
      - Ну, вышла она замуж? - спросила миссис Ибрайт, обращая к охрянику лицо, в котором сейчас читалась странная смесь противоборствующих желаний.
      Венн поклонился.
      - Да, мэм.
      - Как странно это звучит, - отозвался Клайм.
      - И он не подвел ее на этот раз? - сказала миссис Ибрайт.
      - Нет. И теперь больше нет пятна на ее имени. Я видел, что вас нет в церкви, так поторопился прийти вам сказать.
      - А как вы там очутились? Откуда узнали? - спросила миссис Ибрайт.
      - А я как раз был в тех местах и видел, как они вошли в церковь, сказал охряник. - Он встретил ее у дверей, точно, минута в минуту. Я даже не ожидал от него. - Он не добавил, что очутился в тех местах далеко не случайно, так как, после возобновления Уайлдивом своих прав на Томазин, Диггори с дотошностью, составлявшей отличительную черту его характера, решил досмотреть этот эпизод до конца.
      - А кто еще там был? - спросила миссис Ибрайт.
      - Да почти никого. Я стал в сторонке, и она меня не заметила. - Охряник говорил глухим голосом и смотрел куда-то в сад.
      - А кто был за посаженую мать?
      - Мисс Вэй.
      - Вот удивительно! Мисс Вэй! Это, вероятно, за честь надо считать.
      - Кто такая мисс Вэй? - спросил Клайм.
      - Дочь капитана Вэя с Мистоверского холма.
      - Очень гордая девица из Бедмута, - сказала миссис Ибрайт. - Я таких не слишком-то жалую. Тут про нее говорят, что она колдунья, - ну это, попятное дело, вздор.
      Охряник промолчал и о своем знакомстве с этой интересной особой, и о том, что она оказалась в церкви только потому, что он не поленился сходить за ней, согласно обещанию, которое дал ей еще раньте, - когда узнал о готовящемся браке. Он только сказал, продолжая свой рассказ:
      - Я сидел на кладбищенской стене и увидел, как они подошли - один с одной стороны, другая с другой. А мисс Вэй гуляла там и разглядывала надгробья. Когда они вошли в церковь, я тоже пошел к дверям, - захотелось посмотреть, я ведь так хорошо ее знал. Башмаки я снял, чтобы не стучали, и поднялся на хоры. Оттуда я увидел, что пастор и причетник оба уже на месте.
      - А почему мисс Вэй вообще в это затесалась, если она только гуляла по кладбищу?
      - Да потому, что другого никого не было. Она как раз передо мной зашла в церковь, только не на хоры. Пастор, прежде чем начать, огляделся кругом, и, так как она одна была в церкви, он поманил ее, и она подошла к алтарной ограде. А потом, когда надо было расписываться в книге, она подняла вуаль и подписалась, и Тамзин, кажется, благодарила ее за любезность. - Охряник говорил медленно и даже как-то рассеянно, ибо в его воспоминании всплыло в эту минуту, как изменился в лице Уайлдив, когда Юстасия подняла надежно скрывавший ее черты густой вуаль и спокойно посмотрела ему прямо в глаза. И тогда, - печально закончил Диггори, - я ушел, потому что ее история как Тамзин Ибрайт была кончена.
      - Я хотела пойти, - покаянно проговорила миссис Ибрайт. - Но она сказала - не надо.
      - Да это не важно, - сказал охряник. - Дело наконец сделано, как было задумано с самого начала, и дай ей бог счастья. А теперь позвольте с вами распрощаться.
      Он надел свой картуз и вышел.
      С этой минуты и на много месяцев вперед никто уж больше не видел охряника ни на Эгдонской пустоши, ни где-либо по соседству. Он исчез, словно растаял. В лощинке, где средь зарослей ежевики стоял его фургон, на другое же утро было пусто, и даже следа его пребывания не оставалось, кроме нескольких соломинок да легкой красноты на траве, которую смыло первым же ливнем.
      В рассказе Диггори о венчанье, в общем вполне правильном, отсутствовала одна мелкая, но многозначительная подробность, которая ускользнула от него потому, что он находился слишком далеко от алтаря. Пока Томазин дрожащей рукой подписывала в книге свое имя, Уайлдив бросил на Юстасию взгляд, ясно говоривший: "Вот когда я наказал тебя, - помучайся!" Она ответила очень тихо - и он даже не подозревал, насколько искренне: "Вы ошибаетесь; я получаю истинное удовольствие от того, что вижу ее вашей женой".
      КНИГА ТРЕТЬЯ
      ОКОЛДОВАН
      ГЛАВА I
      МОЯ УМ ЕСТЬ ЦАРСТВО ДЛЯ МЕНЯ
      В лице Клайма Ибрайта смутно угадывался типический облик человека будущего. Если для нас настанет еще пора классического искусства, тогдашние Фидии будут создавать именно такие лица. Взгляд на жизнь как на что-то, с чем приходится мириться, сменивший прежнее упоение бытием, столь заметное в ранних цивилизациях, взгляд этот в конце концов, вероятно, так глубоко внедрился в самое существо передовых народов, что его отражение в их внешности станет новой отправной точкой для изобразительного искусства. Уже сейчас многие чувствуют, что человек, который живет так, что не изменяется ни единая линия его черт, который не ставит где-нибудь на себе метку духовных сомнений и тревог, слишком далек от современной восприимчивости, чтобы его можно было считать современным человеком. Великолепные физически мужчины - слава человеческого рода, когда он был юным, - теперь уже почти анахронизм; и почем знать, быть может, физически великолепные женщины рано или поздно тоже станут анахронизмом.
      Суть, по-видимому, в том, что долгий ряд разрушающих иллюзии столетий в корне подорвал эллинскую - или как еще ее назвать - идею жизни. То, о чем греки смутно догадывались, мы теперь знаем точно; то, что их Эсхилы постигали мощью своего воображения, наши дети чувствуют инстинктивно. Старомодные восторги перед мудрым устройством мира становятся все менее возможны по мере того, как мы обнаруживаем изъяны в естественных законах и видим иной раз, в какую маету повергнут человек их действием.
      Облик, воплощающий в себе идеалы, основанные на этом новом восприятии мира, будет, вероятно, сроден облику Ибрайта. Его лицо приковывало внимание не как картина, а как страница текста - не тем, каким оно было, а тем, о чем оно рассказывало. Черты его были привлекательны как символы, - так звуки, сами по себе обыденные, становятся приятны в речи, и формы, сами по себе простые, становятся интересны в письме.
      Еще мальчиком он подавал надежды; все от него чего-то ждали. Чего именно, было неясно. Либо он мог как-то необыкновенно преуспеть, либо столь же необыкновенно осрамиться. Одно можно было сказать с уверенностью - он не останется мирно прозябать в тех же условиях, в каких родился.
      Поэтому всякий раз, как какой-нибудь добрый Эгдонец случайно в разговоре упоминал его имя, собеседник тотчас же откликался: "А, Клайм Ибрайт! Что он теперь делает?" А уж если первое, что спрашивают о человеке, - это "что он делает?", значит, чувствуют, что его не застанешь, как многих из нас, за тем, что он не делает ничего особенного. Было, значит, у все t неопределенное ощущение, что он уже вторгся в какую-то непривычную для них область, то ли хорошую, то ли дурную. Причем все вслух благочестиво надеялись, что он добьется успеха, а втайне веровали, что он наломает дров. Пять-шесть зажиточных фермеров, которым случалось на обратном пути с рынка заезжать в своих таратайках к "Молчаливой женщине", хотя сами и не Эгдонцы, однако очень любили поговорить на эту тему. Да и как им было не затронуть ее, пока они отдыхали, посасывая свои длинные чубуки и поглядывая в окно на вересковые склоны? В отроческие свои годы Клайм был так тесно вплетен в жизнь вересковой пустоши, что почти невозможно было глядеть на нее и не вспомнить о нем. И вот рассказы возобновлялись: если Клайм сейчас где-то там приобретает богатство и известность, тем лучше для него; если ему суждено быть трагической фигурой, тем лучше для рассказа.
      Надо сказать, что Ибрайт приобрел известность, и даже непомерно большую, еще раньше, чем уехал из дому. "Плохо, когда твоя слава опережает твои возможности", - сказал испанский иезуит Грациан. В шесть лет Клайм загадал библейскую загадку: "О ком из мужчин известно, что он первый на земле стал носить брюки?" - и весь Эгдон рукоплескал ему. В семь лет он написал "Битву при Ватерлоо" соком черной смородины и пыльцой тигровых лилий, за неимением акварели. И благодаря этому к двенадцати годам он уже, по крайней мере, на две мили кругом прослыл художником и ученым.
      Но если слава человека распространилась на три или четыре тысячи ярдов, а слава других ему подобных за то же время всего на шестьсот или восемьсот ярдов, то уж, значит, в нем что-то есть! Возможно, конечно, что слава Клайма, как и слава Гомера, кое в чем зависела от случайных обстоятельств, но так или иначе, а славен он был.
      Он вырос, и ему помогли стать на ноги. Судьба, эта охотница до шуток, сделавшая Клайва в начале его жизни писцом, Гэя - торговцем льняными товарами, Китса - врачом и еще тысячи других чем-нибудь столь же мало для них подходящим, этого мечтательного и аскетического сына вересковых просторов присадила к ремеслу, в котором все заботы и помышления были связаны с нарочитыми символами тщеславия и потворства своим страстям.
      Подробности этого выбора профессий излагать не стоит. Когда умер отец Клайма, один соседний помещик согласился по доброте душевной помочь юноше, и помощь его выразилась в том, что Клайма послали в Бедмут. Он не хотел туда ехать, но ничего другого не наклевывалось. Оттуда он попал в Лондон, а затем вскорости в Париж, где и оставался до сих пор.
      Так как все привыкли чего-то ожидать от него, то не успел он прожить двух педель дома, как по всей пустоши стали любопытствовать, почему он сидит тут так долго. Обычный срок праздничного отпуска кончился, а он все не уезжал. В утро первого воскресенья после венчанья Томазин во время стрижки перед домом Фейруэя этот вопрос был подвергнут подробному обсуждению. Все местные цирюльне операции всегда происходили в этот час и в этот день; засим следовало в полдень великое воскресное мытье, а часом позже облачение в праздничные одежды. Так что на Эгдоне, собственно, воскресенье начиналось не раньше обеденного часа, да и то выглядело оно несколько помятым.
      Эту воскресную стрижку всегда производил Фейруэй; очередная жертва сидела, сняв куртку, на чурбаке перед домом, а соседи, стоя вокруг, судачили о том о сем, лениво наблюдая, как после каждого щелчка ножниц ветер подхватывает клочья волос, взвивает их кверху и разносит на все четыре стороны. Зиму и лето обстановка оставалась одна и та же; только если ветер бывал уж очень безжалостен, чурбак передвигали на несколько футов за угол дома.
      Пожаловаться на холод, пока сидишь там под открытым небом без шапки и куртки, а Фейруэй между двумя ударами ножниц рассказывает разные история из жизни, значило бы сразу заявить, что ты не мужчина. Вздрогнуть, вскрикнуть или шевельнуть хотя бы единым мускулом лица при небольших тычках копчиками ножниц под ухом или царапанье гребнем по шее было бы грубейшим нарушением хороших манер, тем более что Фейруэй делал все это бесплатно. И если у кого-нибудь под вечер в воскресенье замечались на голове или по соседству кровоточащие ранки и ссадины, то объяснение: "Да это я сегодня стригся", считалось вполне удовлетворительным.
      Разговор о Клайме Ибрайте зашел после того, как его самого увидели не спеша идущим вдали по вереску.
      - Ежели человек в другом месте хорошо зарабатывает, - сказал Фейруэй, так не станет он тут ни с того ни сего третью неделю околачиваться. Стало быть, что-то он задумал, вот увидите.
      - Ну, у нас тут брильянтами не расторгуешься, - сказал Сэм.
      - А зачел он два тяжелых ящика с собой привез, коли оставаться тут не хочет? Хотя что он тут делать собирается - это один бог ведает.
      Подробно развить эту тему им не удалось, так как Ибрайт приблизился и, заметив кучку чающих стрижки, свернул к ним. Он подошел вплотную, критически оглядел их лица и сказал без всяких вступлений:
      - Хотите, братцы, угадаю, о чем вы сейчас говорили?
      - А что ж, попробуйте, - сказал Сэм.
      - Обо мне.
      - Вот уж чего бы никогда себе не позволил - при других, то есть, обстоятельствах, - проговорил Фейруэй тоном неподкупной честности, - но раз вы сами сказали, так признаюсь, верно, сейчас только мы про вас говорили. Дивились, с чего это вы здесь время зря провождаете, когда в своем деле, в торговле-то безделками, вы такой важный человек стали, на весь мир известный? Вот про это мы и говорили, и это истинная правда.
      - Я вам объясню, - сказал Ибрайт с неожиданной серьезностью. - Это даже хорошо, что представился случай. Я приехал домой потому, что здесь могу быть несколько менее бесполезен, чем где-либо в другом месте. Но я только недавно это понял. Когда я впервые уехал из дому, я считал, что наши места не стоят, чтобы о них заботиться. Наша здешняя жизнь казалась мне достойной презрения. Мазать сапоги салом, а не ваксой, выбивать платье прутом, а не чистить щеткой, - что может быть смешнее? - говорил я тогда.
      - Так, так, верно!..
      - Нет, нет, совсем не так, вы ошибаетесь.
      - Простите, мы думали, вы это взаправду... - Ну вот. Но со временем на меня все чаще стало находить уныние. Я видел, что стараюсь быть похожим на людей, с которыми у меня нет ничего общего. Я пытался отказаться от одного образа жизни ради другого, который ничем не лучше той жизни, какую я раньше вел. Просто он другой.
      - Ох, да. Совсем другой, - отозвался Фейруэй.
      - Да, Париж, наверно, заманчивое местечко, - сказал Хемфри. Магазинные окна все в огнях, трубы, барабаны... А мы тут все под открытым небом - дождь ли, снег ли...
      - Но вы опять меня не совсем поняли, - огорчился Клайм. - Я уже сказал, все это меня очень удручало. Но еще не так, как потом стало удручать другое, - а именно: я наконец уразумел, что мое ремесло - это самое праздное, суетное, недостойное занятие, к какому только можно приставить человека. Тогда я решил - брошу-ка я его и постараюсь найти для себя какое-нибудь разумное дело среди тех людей, которых я лучше всего знаю и которым могу принести больше всего пользы. Я приехал домой, и вот как я думаю осуществить свое решение: открою школу где-нибудь поближе к Эгдону, так, чтобы я мог приходить сюда пешком и вести еще вечерние занятия в доме моей матери с теми, кто пожелает. Но сперва придется мне самому подзаняться, чтобы как следует подготовиться. А теперь, соседи, мне пора идти.