- Статью мистер Клайм в материнский род удался, - сказал Тимоти. - Я хорошо знал ее братьев. Таких длинных гробов ни для кого во всем Уэссексе не делали, да и то, говорят, покойному Джорджу коленки малость согнуть пришлось.
      - Гробы? Где? - спросил Христиан, подходя ближе. - Опять кто-нибудь привиденье видел, мистер Фейруэй?
      - Нет, нет. Что тебе все мерещится, Христиан? Будь мужчиной, укоризненно сказал Тимоти.
      - Да я что, я ничего, - сказал Христиан. - Я только вспомнил, прошлой ночью смотрю, а моя тень вроде на гроб похожа... Это какая примета, соседи, когда твоя тень на гроб похожа? Очень плохая? Или ничего? Можно и не бояться?
      - Еще чего - бояться? - презрительно сказал дедушка Кентл. - Я вот, окромя Бонапарта, никогда и никого не боялся, а то какой бы я был солдат? Да, очень жалко, что вы не видали меня в восемьсот четвертом!
      К этому времени комедианты собрались уже уходить, но миссис Ибрайт пригласила их присесть и поужинать. От имени всех Рождественский Дед с благодарностью принял приглашение.
      Юстасия была рада возможности побыть еще немного в доме. Холод морозной ночи, поджидавший их снаружи, сейчас казался ей вдвойне ледяным. Но и пребывание в доме имело свои неудобства. Так как в большой комнате не хватало места, скамью для актеров поставили наискось в растворенных дверях буфетной, там они уселись рядком, оставаясь, таким образом, в пределах залы. Миссис Ибрайт что-то сказала сыну, и он направился к ним через всю комнату, попутно задев головой свисавший с потолка пучок омелы; он принес им угощение - жаркое и хлеб, пирог, сладкое печенье, мед и буквичное вино. Комедианты сняли шлемы и принялись есть и нить.
      - Но хоть кусочек-то вы скушаете? - сказал Клайм Турецкому рыцарю, стоя перед этим воином с подносом в руках. Юстасия еще раньше отказалась и сидела по-прежнему в шлеме, только глаза ее блестели сквозь закрывавшие лицо ленты.
      - Спасибо, нет, - отвечала она.
      - Он у нас совсем еще молоденький, - добродушно пояснил Сарацин, - вы уж его извините. Он не из наших прежних, сегодня играл потому, что другой не мог прийти.
      - Но что-нибудь скушать он может? - настаивал Клайм. - Хоть стаканчик меду выпейте или вина.
      - И правда, выпей-ка, - сказал Сарацин. - Теплей будет домой идти.
      Юстасия не могла есть, не открыв лица, но пить можно было и в шлеме. Стакан был принят из рук Клайма и исчез под лентами.
      Во время этого короткого разговора Юстасия дрожала от страха, как бы не раскрылся весь ее хитроумный маскарад, но одновременно испытывала какую-то боязливую радость. Внимание, оказанное ей - но вместе с тем и не ей, а какому-то воображаемому лицу, - тем единственным мужчиной, которого она готова была боготворить, до крайности усложнило ее чувства. Она уже любила его, отчасти потому, что он был непохож на других, отчасти потому, что заранее решила в него влюбиться, а больше всего потому, что ей так нужно было любить кого-нибудь после ее разочарования в Уайлдиве. С ней произошло то же, что было со вторым лордом Литтлтоном, да, говорят, и с некоторыми другими: увидев во сие, что умрут в определенный день, они так поддались расстроенному воображению, что и в самом деле умерли в этот день. Стоит девушке допустить мысль, что ей суждено влюбиться в кого-то, встреченного в такой-то час и в таком-то месте, и можно считать, что это уже совершилось.
      Может быть, в эту минуту что-то открыло Ибрайту пол этого существа, закованного в футляр маскарадного наряда? Может быть, он ощутил, как велика ее сила чувствовать и пробуждать чувство в других и насколько ее внутренний мир обширнее, чем у ее товарищей по труппе? Когда переодетая Царица любви предстала перед Энеем, небесное благоухание сопровождало ее и открыло Энею ее природу. Если волнение земной женщины способно породить подобную же таинственную эманацию, Ибрайт сейчас должен был ее почувствовать. Он окинул Юстасию долгим пытливым взглядом, а затем погрузился в задумчивость, словно уже отвлекшись от того, что только что видел. Но это длилось одно мгновенье, он отошел, а Юстасия стала прихлебывать вино, едва ли сознавая, какой напиток она пьет. Человек, которому она предрешила отдать свое сердце, прошел в угол буфетной.
      Как сказано, актеры сидели на скамье, которая одним концом выходила в большую комнату, а другим - в маленькую, служившую буфетной. Юстасия, частью из робости, села на самом кончике, так что могла видеть и полную гостей зальцу и полутемную внутренность буфетной. Когда Клайм прошел в глубь буфетной, ее взгляд последовал за ним в царивший там полумрак. Там была дверь, и только Клайм потянулся к щеколде, как вдруг кто-то растворил дверь с наружной стороны, и свет пролился в комнату.
      Это была Томазин со свечой в руке, озабоченная, бледная и хорошенькая. Ибрайт, казалось, был рад ее видеть и ласково сжал ее руку.
      - Вот и хорошо, Тамзи, - сказал он с живостью, как будто очнувшись и вновь становясь самим собой. - Ты все-таки решила сойти. Я очень рад.
      - Тсс! Нет, нет, - быстро сказала она. - Я только хотела поговорить с тобой.
      - Но почему же не побыть с нами?
      - Не могу. То есть мне не хочется. Я не совсем здорова. Да мы ведь еще долго будем вместе, раз ты останешься на все праздники.
      - Без тебя не так весело. Тебе правда неможется?
      - Немножко, милый мой брат, вот здесь, - ответила она, шутливо приложив руку к сердцу.
      - А! Наверно, маме следовало пригласить еще кого-то, о ком она забыла?
      - Вот уж нет! Просто я сошла, чтобы спросить тебя... Тут он следом за нею переступил порог, дверь отворилась, и больше ни Юстасия, ни сидевший рядом с ней комедиант, единственные свидетели этой сцены, ничего не видели и не слышали.
      Юстасию обдало жаром. Она тотчас догадалась, что Клайму, пробывшему дома всего два-три дня, не успели еще рассказать про Томазин и Уайлдива, ион, видя, что она живет дома, как и прежде, естественно, ничего не подозревал. Юстасия мгновенно и яростно возревновала его к Томазин. Может быть, сейчас Томазия еще и питает нежные чувства к другому, но долго ли это продлится, если она будет сидеть тут взаперти с этим двоюродным братом, таким интересным и столько повидавшим? Кто знает, какое чувство очень скоро возникнет между ними при постоянном общении и отсутствии отвлекающих предметов? Ребяческая любовь Клайма к ней, надо думать, уже остыла, но легко может разгореться вновь.
      Юстасия оказалась в плену у собственных хитростей. Какая обида - быть так одетой, когда другая сияет во всей красе! Знай она, какое значение будет иметь для нее эта встреча, она бы горы своротила, лишь бы появиться здесь в естественном своем виде. Прелесть ее лица скрыта, обаяние ее чувства бессильно, чары ее кокетства лишены власти - ничего не оставлено ей, только голос, - жалкая участь нимфы Эхо! "Никто здесь меня не уважает", - думала она, забывая, что, приняв на себя мужское обличье, она должна была ожидать, что и обходиться с ней будут, как с мужчиной. Так обостренны были ее чувства в этот момент, что невниманье к ней, естественное и созданное ею самой, она воспринимала как горькую обиду.
      Женщины многого добивались в актерском платье. Не говоря уже о таких, как прекрасная собой исполнительница роли Полли Пичем в начале прошлого столетия и другая, столь же взысканная судьбой, исполнительница роли Лидии Лэнгвиш в начале нынешнего века, которой досталась не только любовь, но еще и герцогские короны в придачу, - не говоря уже об этих счастливицах, великое множество их более скромных сестер по профессии умело завоевать любовь почти всюду, где им хотелось. Но Турецкому рыцарю всякую попытку достичь того же возбраняли эти болтающиеся ленты, которые она не могла откинуть со своего лица.
      Ибрайт вернулся в комнату уже без своей кузины. В двух-трех шагах от Юстасии он вдруг остановился, словно пораженный какой-то мыслью. Он пристально разглядывал злополучного Турецкого рыцаря. Юстасия в замешательстве отвела глаза; сколько еще будет продолжаться это мученье! Помедлив несколько секунд, Ибрайт прошел дальше.
      Иные чрезмерно пылкие натуры бывают склонны, потерпев поражение в любви, сразу ронять оружие из рук. Противоречивые чувства - любовь, страх, стыд - повергли Юстасию в полное расстройство. Только одного она сейчас хотела - бежать. Остальные комедианты, по-видимому, не торопились уходить; шепнув сидевшему с ней рядом пареньку, что она подождет их возле дома, она насколько можно незаметнее отошла к двери, растворила ее и выскользнула наружу.
      Тишина и пустынность ночи успокоили ее. Она прошла вперед, к палисаду, и облокотилась на него, глядя на лупу. Она недолго простояла так; дверь из дома снова отворилась. Думая, что это остальные комедианты, Юстасия обернулась; но нет, это Клайм Ибрайт вышел так же украдкой, как и она, и тихонько затворил за собой дверь.
      Он приблизился и стал рядом с ней.
      - Меня преследует одна странная мысль, - проговорил он, - и я хотел бы задать вам вопрос. Скажите, ведь вы женщина? Или я ошибаюсь?
      - Да, я женщина.
      Взгляд его с любопытством остановился на ней.
      - И что же - девушки теперь часто выступают в этих святочных представлениях? Раньше они этого не делали.
      - И теперь не делают. - А вы почему же сделали?
      - Ради сильных ощущении и чтобы стряхнуть гнет. - Что вас угнетало?
      - Жизнь.
      - Ну на это многие могли бы пожаловаться, но приходится терпеть.
      - Да.
      Долгое молчание.
      - И были у вас сильные ощущения? - спросил наконец Клайм.
      - Вот сейчас, пожалуй.
      - Вы встревожены тем, что вас узнали?
      - Да. Хотя и предвидела такую возможность.
      - Я бы с радостью пригласил вас на нашу вечеринку, если о знал, что вы хотите прийти. Я не был раньше с вами знаком - еще когда жил здесь?
      - Никогда.
      - Давайте вернемся в дом, и гостите у нас, сколько вам захочется.
      - Нет. Я боюсь, как бы меня еще и другие не узнали.
      - Ну, я вас, во всяком случае, не выдам. - Он помолчал, потом прибавил мягко: - Не буду вам навязываться. Оригинальная у нас вышла встреча, и я не стану спрашивать, почему образованной девушке вздумалось играть такую роль.
      Она не стала объяснять, на что он, казалось, надеялся, и, пожелав ей доброй ночи, он обошел кругом дома и там, на задах, расхаживал еще некоторое время, прежде чем вернуться в комнаты.
      Юстасия, согретая теперь внутренним огнем, не в силах была дожидаться своих товарищей. Она откинула ленты с лица, растворила калитку и пошла прямиком через пустошь. Она не спешила. Дедушка ее в этот час всегда уже был в постели, ибо она так часто прогуливалась по холмам в лунные ночи, что он давно перестал примечать, когда она приходит и уходит, и, развлекаясь на свой лад, не мешал ей делать то же. А ее сейчас занимал вопрос куда более важный, чем своевременное возвращение домой. Если у Ибрайта есть хоть капля любопытства, он, конечно, узнает, кто она. Ну а что дальше? Сперва Юстасия ликовала, счастливая таким окончанием своей рискованной затеи, хотя, вспоминая все, минутами смущалась и краснела. Но затем эта мысль: "Что дальше?" - стала возвращаться все чаще, замораживая ее радость. В самом деле, какая польза от ее подвига? Семье Ибрайтов она по-прежнему чужая. Романтический ореол, которым она столь неразумно окружила этого человека, может обернуться для нее бедой. Как это она позволила себе так влюбиться в совершенно незнакомого человека? А тут еще Томазин - последняя капля горечи, переполнившая чашу. - Томазин, которая день за днем будет постоянно с ним, в такой воспламеняющей близости... Ибо теперь Юстасия узнала, что. вопреки ее первым предположениям, Клайм не собирается скоро уезжать.
      Она уже подошла к калитке на Мистоверском холме, но прежде чем ее отворить, еще раз повернулась лицом к пустоши. Дождевой курган высился над холмами, а над Дождевым курганом высоко в небе стояла луна. Морозный воздух был нем и недвижим. Эта картина напомнила Юстасии о том, что она начисто забыла: именно в этот вечер в восемь часов она должна была встретиться с Уайлдивом возле Дождевого кургана и дать ему окончательный ответ на его предложение бежать с ним.
      Она сама назначила этот вечер и этот час. Он, наверно, пришел, ждал там на холоде и очень огорчился.
      - Ну и ладно; это ему не повредит, - безмятежно сказала она. Уайлдив теперь был лишен лучей, как солнце, если смотреть сквозь закопченное стекло, и она с легкостью могла так говорить о нем.
      Она все стояла в глубокой задумчивости, и нежная улыбка и голос Томазин, когда она говорила со своим двоюродным братом, вновь всплыли в ее памяти.
      - Ах, если б она была уже замужем за Дзймоном! - проговорила Юстасия. И была бы, не вмешайся я! А! Если б я только знала - если б я только знала!..
      Юстасия еще раз подняла свои глубокие сумрачные глаза к лунному свету и, вздохнув своим особенным трагическим вздохом, столь похожим на содрогание, вошла под тень крыши. В сарае она сбросила театральный наряд, аккуратно его свернула, тихо растворила дверь в дом и поднялась к себе в спальню.
      ГЛАВА VII
      СОЮЗ МЕЖДУ КРАСАВИЦЕЙ И ПУГАЛОМ
      Старый капитан по большей части не проявлял никакого интереса к экскурсиям своей внучки, и она была вольна как птица ходить, куда и когда ей угодно. Но на этот раз ему вздумалось почему-то спросить за завтраком, где это она вчера пропадала так поздно.
      - Всего лишь в поисках приключений, дедушка, - отвечала Юстасия, глядя в окно, с той дремотной ленью в голосе и манерах, за которой обнаруживалось столько силы, когда наступал решительный момент.
      - В поисках приключений!.. Можно подумать, ты один из тех повес, с которыми я в двадцать лет водил компанию.
      - Тут так одиноко.
      - И очень хорошо. А то, живи я в городе, у меня бы все время уходило на то, чтоб за тобой присматривать. Но вчера-то уж, во всяком случае, пора было быть дома, когда я вернулся PIS "Молчаливой женщины".
      - Не стану скрывать, что я делала. Мне хотелось чего-то нового, и я пошла с комедиантами. Я играла у них Турецкого рыцаря.
      - Нет, правда? Ха-ха!.. Ну и ну! Не ожидал от тебя, Юстасия.
      - Это было мое первое выступление на сцене и, уж конечно, будет последним. Ну вот я вам сказала, но помните - это секрет!
      - Ну, ясно. Нет, в самом деле, так-таки взяла и... Ха-ха-ха! Ах, черт, как бы это мне понравилось лет сорок тому назад! Но больше чтоб этого не было, сударыня. Хочешь день и ночь гулять по пустоши - пожалуйста, мне, по крайней мере, меньше надоедать будешь, но в брюках больше не изволь щеголять. Слышишь?
      - Не беспокойтесь обо мне, дедушка.
      На том их разговор прекратился, ибо меры воздействия, применяемые к Юстасии, никогда не превышали по строгости описанный диалог, и если они хоть сколько-нибудь утверждали ее на стезе добродетели, то можно считать, что нравственное воспитание внучки обходилось капитану не дорого. Но мысли Юстасии вскоре отвлеклись от ее собственной особы, и полная страстной и неизъяснимой заботы о человеке, для которого сама она не была даже именем, она устремилась в просторы рыжекоричневых осенних холмов, не находя покоя, как Агасфер. Она была в полумиле от дома, как вдруг завидела впереди в лощинке какую-то мрачноватую красноту - тусклую и зловещую, как горящий на солнце огонь, - и справедливо заключила, что это указывает на присутствие Диггори Венна.
      За последний месяц, когда фермеры, желавшие пополнить свои запас охры, спрашивали, где можно найти Венна, им отвечали: "На Эгдонский пустоши". День за днем этот ответ оставался неизменным. Но так как Эгдон был населен торфорезами и сборщиками вереска, а не овцами и пастухами, - склоны, но которым кочевали эти последние, все лежали к северу или к западу от Эгдона, - то было не совсем попятно, чего ради он расположился здесь станом, как Израиль в пустыне Син. Место было центральное и в некоторых отношениях удобное, по, уж конечно, не продажа охры была на уме у Диггори, осевшего здесь так надолго, да еще в такое позднее время года, когда его товарищи по ремеслу все уже перебираются на зимние квартиры.
      Юстасия в задумчивости смотрела на приближавшуюся к ней одинокую фигуру. Уайлдив сказал ей при последнем их свидании, что миссис Йбрайт упоминала о Вение как об еще одном соискателе руки Томазин, готовом с радостью занять место Уайлдива в качестве ее жениха. Что ж, отчего бы и нет - у него прекрасная фигура, лицо молодое и даже красивое по складу, взгляд живой, судя по всему он очень неглуп и положение свое легко может изменить к лучшему, стоит ему захотеть. Но при всех его достоинствах сомнительно, чтобы Томазин согласилась принять этого изгоя, когда рядом у нее такой двоюродный брат, как Клайм Ибрайт, да и Уайлдив не совсем еще к ней равнодушен. Юстасии нетрудно было догадаться, что бедная миссис Ибрапт выдвинула этого нового претендента лишь для того, чтобы оживить пыл другого. Но теперь она была на стороне Ибрайтов, и желания тетки Томазин совпадали с ее собственными.
      - Доброе утро, мисс, - сказал охряник, снимая свою заячью шапку; он, видимо, не помнил на нее зла за все, что произошло в последнюю их встречу.
      - Доброе утро, охряник, - ответила она, едва удостаивая поднять к нему свои затененные густыми ресницами глаза. - Я не знала, что вы так близко. И фургон ваш тоже тут?
      Охряник показал локтем на небольшую лощину, в которой красноствольные кусты ежевики так разрослись вверх и вширь, что заполняли ее всю, словно лесная чаща. Ежевика, хотя и немилосердная, когда к ней прикасаешься, бывает добрым другом для тех, кому ранней зимой нужен кров, так как из всех кустов и деревьев она последней сбрасывает листву. Средь путаных клубков и кружевных узоров ежевичных ветвей проглядывала крыша и труба фургона.
      - Все еще остаетесь в этих местах? - уже с большим интересом спросила она.
      - Да, у меня здесь дело.
      - Но вряд ли связанное с продажей охры?
      - Никакого отношения к этому не имеет.
      - Оно имеет отношение к мисс Ибрайт?
      Ее лицо как будто предлагало ему вооруженный мир, и он ответил, не скрываясь:
      - Да, это из-за нее.
      - Ну да, вы ведь скоро на ней женитесь?
      Венн покраснел так, что и под налетом охры это было заметно.
      - Не смейтесь надо мной, мисс Вэй, - сказал он.
      - Значит, это неправда?
      - Конечно, неправда.
      Теперь Юстасия окончательно убедилась, что для миссис Ибрайт охряник был всего лишь средством на крайний случай, а сам он, по-видимому, даже не подозревал об отведенной ему жалкой роли.
      - А мне почему-то так казалось, - проговорила она равнодушно и хотела уже идти, как вдруг, поглядев направо, она увидела слишком хорошо знакомую мужскую фигуру, пробиравшуюся по извивам тропы, которая должна была вывести его на пригорок, где стояла Юстасия. Сейчас, на повороте тропинки, он был к ним спиной. Она быстро оглянулась: был только один способ ускользнуть от встречи с ним. Повернувшись к Венну, она сказала:
      - Вы не разрешите мне отдохнуть несколько минут в вашем фургоне? На обочине сейчас сыро сидеть.
      - Сделайте одолжение, мисс. Сейчас освобожу вам местечко.
      Следом за ним она обогнула ежевичную заросль, за которой притаился его дом на колесах; Венн поднялся по лесенке и поставил у самой двери свою трехногую табуретку.
      - Лучшего ничего не могу вам предложить, - сказал он, спускаясь из фургона, и, выйдя из зарослей, снова задымил трубкой, расхаживая взад-вперед по тропе.
      Юстасия одним прыжком очутилась в фургоне и присела на табуретку; теперь ее нельзя было увидеть с дороги. Скоро она услышала шорох еще других шагов, кроме шагов охряника, потом не слишком дружелюбное: "Добрый день", произнесенное обоими мужчинами, когда они разминулись на тропе, потом затихающий шелест шагов одного из них. Она выглянула сколько могла дальше из двери и увидела удаляющуюся спину и плечи - и неизвестно почему душу ей вдруг резнуло горем. Это было то болезненное чувство, которым разлюбившее сердце, если в нем есть хоть капля великодушия, всегда отзывается на нежданную встречу с некогда любимым и потом отвергнутым.
      Когда Юстасия вышла из зарослей с намерением продолжать путь, охряник подошел к ней.
      - Это мистер Уайлдив сейчас тут проходил, мисс, - сказал он медленно, явно ожидая, что она будет раздосадована тем, что как раз в это время была скрыта от людских глаз.
      - Да, я видела, как он поднимался по холму, - ответила Юстасия. - А почему вы мне это говорите?
      Это был смелый вопрос, если вспомнить, что охряник знал о ее прежних чувствах к Уайлдиву, но Юстасия не привыкла, чтобы ее судили; ее отчужденная манера держаться обычно замыкала уста тех, кого она не считала себе равными.
      - Я рад, что вы можете спрашивать об этом, - без обиняков ответил охряник. - И, кстати сказать, оно сходится с тем, что я видел вчера вечером.
      - А... что вы видели? - Ей хотелось уйти, но хотелось и узнать.
      - Мистер Уайлдив вчера долго ждал одну молодую девицу, а она так и не пришла.
      - Вы, по-видимому, тоже долго ждали?
      - Да, я всегда там жду. Я был рад, что у него не вышло. Сегодня он опять туда придет.
      - И опять ничего не выйдет. Сказать вам правду, эта молодая девица не только не хочет мешать свадьбе Томазин и мистера Уайлдива, но даже готова всячески ей содействовать.
      Это признание до крайности удивило Венна, но он ничем этого не показал. Мы легко проявляем удивление, когда услышанное всего на шаг отстоит от ожидаемого, но невольно настораживаемся, когда оно знаменует какой-то совсем новый поворот пути.
      - Вот как, мисс, - сказал он.
      - Откуда вы знаете, что мистер Уайлдив сегодня опять придет к Дождевому кургану?
      - Я слышал, как он буркнул это себе под нос. Он был очень сердит.
      На мгновение обычная сдержанность изменила Юстасии; она подняла к Венну свои глубокие темные глаза и взволнованно проговорила:
      - Сама не знаю, что мне делать. Не хочется быть с ним грубой, но я не хочу больше его видеть. А у меня есть несколько вещиц, которые надо ему вернуть.
      - Когда б вы согласились послать их ему со мной, ну и записочку, что, мол, между вами все кончено и не надо больше никаких объяснений, так я передам и никто не узнает. Тут уж надо прямо говорить, по-честному.
      - Хорошо, - сказала Юстасия. - Подойдем поближе к моему дому, и я вам их вынесу.
      Она пошла вперед, и так как тропка была ниточно-тонким пробором в косматых кудрях вереска, охряник шел за ней сзади след в след. Она издали увидела, что капитан стоит на насыпи, оглядывая горизонт в подзорную трубу, и, велев Венну подождать, одна зашла в дом.
      Через десять минут она вернулась с пакетиком и запиской: передав их ему, она спросила:
      - Почему вы так охотно беретесь за мое поручение?
      - Неужели нужно об этом спрашивать?
      - Вы, вероятно, думаете, что этим как-то помогаете Томазин. Вы по-прежнему стремитесь устроить ее свадьбу с Уайлдивом?
      Венн выказал некоторые признаки волнения.
      - Я бы лучше сам на ней женился, - глухо проговорил он. - Но раз она не может быть счастлива без него, что ж, я выполню свой долг, как прилично мужчине, - помогу ей добыть то, что ей нужно для счастья.
      Юстасия с любопытством посмотрела на этого чудака, высказывавшего столь необычные мысли. Какая странная любовь, совершенно свободная от себялюбия, которое часто составляет основной элемент страсти, а иногда и все, что в ней есть от любви! Бескорыстие охряника до такой степени заслуживало уважения, что уже его не вызывало, ибо становилось непонятным; и Юстасия решила, что подобные чувства просто нелепы.
      - Вот когда мы наконец оба хотим одного, - сказала она.
      - Да, - мрачно отвечал Венн. - Но кабы вы, мисс, сказали мне, почему вы вдруг ее пожалели, у меня бы полегчало на сердце. А то больно уж это неожиданно и на прежнее не похоже.
      Юстасия как будто несколько смутилась.
      - Этого я не могу вам сказать, - холодно проговорила она. Венн больше ни о чем ее не спрашивал. Он положил письмо в карман и, поклонившись, ушел.
      В тот же вечер, когда Дождевой курган снова слился с ночью, Уайлдив поднимался по длинному откосу, ведущему к его подножью. Когда он был уже у самого кургана, позади него словно из-под земли выросла темная фигура. Это был посланец Юстасии. Он хлопнул Уайлдива по плечу. Нервически настроенный молодой трактирщик и бывший инженер подскочил, как сатана от прикосновения копья Итуриэля.
      - Свиданье всегда бывает в восемь часов на этом месте, - сказал Венн. И вот мы здесь - все трое.
      - Трое?.. - переспросил Уайлдив и быстро огляделся.
      - Да. Вы, я и она. Вот она. - Он поднял вверх и показал Уайлдиву письмо и пакет.
      Уайлдив взял их, недоумевая.
      - Не совсем понимаю, что все это значит, - сказал он. - Откуда вы тут взялись? Это, наверно, какое-то недоразумение.
      - Прочитайте и поймете. Вот вам фонарик. - Охряник высек огонь, зажег отрезок сальной свечки длиной в дюйм и заслонил ее от ветра своей шапкой.
      - Кто вы такой? - сказал Уайлдив; при свете огарка он разглядел в своем собеседнике какую-то смутную красноту. - А, вы охряник, и это вас я сегодня видел на холме... вы тот самый человек, который...
      - Прочитайте, пожалуйста, письмо.
      - Кабы вы не от этой пришли, а от другой, так было бы понятнее, проворчал Уайлдив, вскрывая письмо и начиная читать. Лицо его стало серьезным.
      "Мистеру Уайлдиву.
      После некоторого размышления я решила раз и навсегда, что нам больше незачем видеться. Чем дольше я об этом думаю, тем тверже убеждаюсь в том, что нашему знакомству надо положить конец. Если бы все эти два года вы были мне верны, у вас было бы сейчас право считать меня бессердечной. Но рассудите спокойно, сколько я перенесла, когда вы меня покинули, как я покорно, без всяких попыток вмешательства, терпела, когда вы стали ухаживать за другой, - я думаю, вы согласитесь, что теперь, когда вы вернулись ко мне, я имею право поступить так, как мне подсказывает чувство. А по отношению к вам оно изменилось, и, может быть, это дурно с моей стороны, но едва ли вам пристало корить меня за это, если вспомнить, как вы бросили меня ради Томазин.
      Все вещички, которые вы подарили мне в ранние дни нашей дружбы, вам вернет податель сего письма. Их, собственно, следовало вернуть вам, еще когда я только услышала о вашей помолвке с Томазин.
      Юстасия".
      К тому времени, когда Уайлдив добрался до подписи, недоумение, с которым он начал читать письмо, перешло в горькую обиду.
      - В дураках меня оставили и так и этак, - раздраженно сказал он. - Вам известно, что тут написано?
      Охряник принялся напевать себе под нос какой-то мотивчик.
      - Что вы, ответить не можете? - с сердцем спросил Уайлдив.
      - Там-там-трам-тарам, - пропел охряник.
      Уайлдив стоял молча, глядя в землю у ног Венна, и далеко не сразу поднял глаза к его освещенной огарком голове и лицу.
      - Ха! Что ж, пожалуй, я это заслужил, - проговорил он наконец, обращаясь не столько к Венну, сколько к самому себе.Играл с обеими, вот и доигрался. Но самое удивительное - это то, что вы согласились действовать против собственного интереса, - взялись вот передать это мне.
      - Против моего интереса?
      - Конечно. Ведь не в ваших же интересах подталкивать меня, чтобы я опять стал ухаживать за Томазин, когда она уже приняла ваше предложение или как там это у вас было. Миссис Ибрайт сказала мне, что вы на ней женитесь. Разве это неправда?
      - Боже мой! Я уже слыхал об этом, да не поверил. Когда она вам говорила?
      Уайлдив принялся напевать себе под нос, как только что делал Венн.
      - Я и сейчас не верю! - вскричал Венн. - Рам-там-тарарам, - пропел Уайлдив.
      - О, господи! Как он умеет подражать! - с презрением сказал Венн. - Ну, я это все выясню. Прямо к ней пойду.
      Диггори удалился решительными шагами, провожаемый взглядом Уайлдива, полным самой ядовитой насмешки, как будто охряник был не больше чем возмечтавший о себе нищий поденщик. Когда он исчез из виду, Уайлдив тоже сошел по откосу и погрузился в налитую тьмой долину.
      Потерять обеих женщин, когда он, казалось, безраздельно владел сердцем каждой, - эта мысль была для него невыносима. Взять реванш он мог только с помощью Томазин; и когда он станет ее мужем, тут-то, думал он, придет для Юстасии долгое и горькое раскаяние. Не удивительно, что Уайлдив, не осведомленный о появлении на заднем плане нового действующего лица, полагал, что Юстасия разыгрывает роль. Для того чтобы увидеть в этом письме нечто большее, чем следствие какой-то мимолетной вспышки, поверить, что она в самом деле уступает сопернице своего возлюбленного, для этого надо было заранее знать о совершившемся в ней перевороте. Как было догадаться, что алчность новой страсти сделала ее великодушной, что, домогаясь брата, она готова была одарить сестру, что, жаждая присвоить, она соглашалась отдать?
      Полный решимости немедля жениться и тем растерзать сердце гордой девушки, Уайлдив шел своим путем.
      Тем временем Диггори Венн вернулся к фургону и стоял, задумчиво глядя в печурку. Новые возможности открывались перед ним. Но как бы благоприятно ни взирала миссис Ибрайт на него как на возможного жениха своей племянницы, одно условие было необходимо, чтобы угодить самой Томазин, а именно: отказаться от своего нынешнего бродячего образа жизни. В этом Диггори не видел никакой трудности.
      Он не в силах был ждать утра, чтобы повидаться с Томазин и уточнить свои планы, и тотчас приступил к свершению своего туалета. Из закрытого ящика он достал новый костюм, и, когда через двадцать минут стоял перед фонарем, он уже ничем не напоминал охряника, кроме только цвета лица, яркую красноту которого нельзя было отмыть за один день. Закрыв дверь и навесив на нее замок, Диггори направился через пустошь к БлумсЭнду.
      Он уже достиг белого палисада и положил руку на калитку, как вдруг дверь дома быстро растворилась и столь же быстро захлопнулась. Женский силуэт проскользнул в дом. В то же время мужчина, очевидно стоявший с нею на галерейке, пошел прочь от дома и через минуту оказался лицом к лицу с Венном. Это опять был Уайлдив.