В полном недоумении (которое у человека преуспевающего, наверно, перешло бы в испуг нет лучшего лекарства от страха, чем несчастье) Габриэль осторожно выглянул из-под сена, и первое, что он увидел, были звезды у него над головой. Большая Медведица уже почти стояла под прямым углом к Полярной звезде, из чего он заключил, что время близится к девяти, - значит, он проспал два часа. Это маленькое астрономическое вычисление не стоило ему никаких усилий, он произвел его, стараясь бесшумно повернуться, чтобы по мере возможности выяснить, к кому это он попал в руки.
      Впереди смутно виднелись две фигуры, сидевшие, свесив ноги, на облучке; один из сидящих правил. Габриэль сразу догадался, что это хозяин телеги, возчик, и что оба они, должно быть, как и он, возвращаются с ярмарки в Кэстербридже.
      Между ними шел разговор, и Габриэль услышал его продолжение.
      - Так-то оно так, ничего не скажешь, пригожая, ладная бабенка. Да ведь это что, видимость одна, поглядеть приятно, а вот нрав у них, у этих пригожих, - не приведи бог, вот уж гордыня сатанинская.
      - М-да, похоже, что так, похоже, что так, Билли Смолбери.
      Это произнес сильно дребезжащий голос. Таким он, по-видимому, был от природы, но это присущее ему свойство усиливалось тряской и толчками телеги, действие коих явно отражалось на голосовых связках говорившего. А говорил тот, который держал вожжи.
      - Так про нее все и говорят - спесивая бабенка!
      - Ну, ежели так, я на нее и глаз не смогу поднять. Где уж мне, упаси бог, - кхе-кхе-кхе! Я человек робкий!
      - М-да, уж так-то собой кичится! Говорят, всякий раз на ночь, перед тем как спать лечь, в зеркало смотрится, чтобы чепчик как следовает надеть.
      - А сама незамужняя! Надо же!
      - А еще говорят, на фортепианах играет! Любой церковный мотив на такой лад разделает, что за самую тебе разудалую песню сойдет, слушаешь - душа радуется.
      - Ну и ну! Выходит, нам с тобой повезло, я ровно как воспрял духом! А платит она как?
      - Вот уж этого я не знаю, мистер Пурграс.
      У Габриэля, прислушивающегося к этому разговору, нет-нет да и мелькала дикая мысль, не о Батшебе ли это идет речь. Конечно, допустить всерьез такое предположение не было никаких оснований, потому что хотя они и ехали в сторону Уэзербери, но, возможно, путь их лежал дальше, да и женщина, о которой они говорили, была явно хозяйкой какой-то усадьбы. Они как будто уже подъезжали к Уэзербери, и, чтобы не пугать зря увлекшихся разговором спутников, Габриэль незаметно соскочил с телеги. Он направился к проходу в изгороди и, подойдя ближе, обнаружил, что это ворота и они закрыты; он уселся на перекладину и стал раздумывать - идти ли ему в деревню искать дешевого ночлега или устроиться еще дешевле где-нибудь вот тут, под скирдой или под копной сена. Грохот и скрип телеги замерли где-то вдали. Оук уже совсем было собрался идти, как вдруг заметил налево от себя, так примерно в полумиле, какой-то необыкновенный свет. Он пригляделся - свет у него на глазах заполыхал ярче. Что-то горело.
      Взобравшись снова на перекладину ворот, Габриэль спрыгнул на ту сторону и очутился на вспаханном поле; он бросился бегом наперерез, прямо на свет. Зарево, пока он бежал, выросло вдвое и от того, что огонь разгорался, и от того, что он теперь был совсем близко от него; в ярко полыхающем свете впереди отчетливо выступили высокие стога и скирды. Горело на гумне.
      Желто-багровый отсвет - отсвет пламени за безлиственной оголенной оградой озарил усталое лицо Оука, и сплетающиеся тени голых колючих веток заплясали узором по его блузе и гетрам, а металлический крюк его пастушеской клюки засверкал серебром. Он остановился у изгороди перевести дух. На гумне как будто не было ни души.
      Пламя вырывалось из длинной скирды соломы, уже настолько сгоревшей, что спасти ее нечего было и думать. Скирда горит совсем не так, как дом. Когда ветер загоняет пламя внутрь, воспламенившаяся часть мгновенно исчезает без следа, как тающий сахар, и не видно, куда кинулся огонь. Однако плотно сложенная скирда сена или пшеницы может некоторое время противостоять огню, - если она загорелась снаружи, ему не сразу удается проникнуть внутрь. Но здесь перед Габриэлем была кое-как сложенная, рыхлая скирда, в которую языки пламени ныряли с молниеносной быстротой. Часть ее с наветренной стороны, обуглившаяся и раскаленная докрасна, то вспыхивала, то затухала, словно курящаяся сигара. Потом вдруг свисавший сверху ворох соломы обрушился вниз с шипящим свистом; языки пламени вытянулись, охватили его и загудели спокойно, без треска. Клубы дыма поползли сзади, словно плывущие, облака, а скрытые погребальные костры пылали под ними, пронизывая полупрозрачную пелену желтым сверкающим светом.
      Растерзанные пучки соломы с краю скирды корчились, опаленные жаром, и скручивались, словно свившиеся узлом красные черви, и над ними маячили какие-то свирепые рожи, то словно выкатывался сверкающий глаз, то огненный язык высовывался изо рта, или ощеривались какие-то дьявольские пасти, и из них время от времени, словно птицы из гнезда, выпархивали искры.
      Как только Габриэль понял, что дело серьезнее, чем ему показалось сначала, он перестал быть просто зрителем. В какой-то момент клуб дыма, подхваченный ветром, отнесло в сторону, и в прорвавшейся пелене Оук увидел прямо против горящей скирды скирду с пшеницей, а за нею еще целый ряд других, - может статься, весь урожай фермы; он-то думал, что эта скирда соломы стоит особняком, а оказывается, тут целый склад зерна и скирда за скирдой рядами по всему двору.
      Габриэль перемахнул через ограду и тут обнаружил, что он не один. Первый человек, попавшийся ему на глаза, носился впопыхах взад и вперед с таким очумелым видом, как если бы мысли его намного обогнали тело и никак не могли подтянуть его за собой так, чтобы оно поспевало за ними.
      - Горим, горим! Добрые люди! Огонь, ох, наделает делов, добрый хозяин, плохой слуга, то бишь плохой слуга, добрый хозяин! Эй, Марк Кларк, сюда, сюда! И ты, Билли Смолбери, эй, Мэрией Мони! Джан Когген, Мэтью, сюда!
      Позади вопившего человека появились в дыму другие фигуры, и тени их прыгали вверх и вниз, подчиняясь не столько движениям своих хозяев, сколько взмывающим языкам пламени. Габриэль теперь видел, что он не только не один, но что здесь куча народу. Это сборище людей, принадлежавших к тому классу, который выражает свои мысли посредством чувств, а чувства проявляет смятением, уже порывалось что-то делать, но пока что без всякого толку.
      - Прикройте тягу под пшеничной скирдой! - крикнул Габриэль суетившимся возле него людям.
      Скирда пшеницы стояла на каменных подскирдниках, и желтые языки пламени от горящей соломы уже резвились между ними и прядали внутрь. А стоило только огню забраться под скирду - все пропало.
      - Накиньте скорее брезент!
      Притащили брезент и завесили им, как занавеской, продух между подскирдниками. Языки пламени тотчас перестали прядать под скирду, а взмыли кверху.
      - Станьте здесь с ведром воды и поливайте брезент, чтобы мокрый был, командовал Габриэль.
      Огненные языки, загнанные вверх, уже начали лизать углы огромного навеса, покрывавшего скирду.
      - Лестницу сюда, - крикнул он.
      - Лестница у той скирды стояла, сгорела дотла, - отозвался из дыма кто-то, похожий на призрак.
      Оук ухватил комли снопов и, оттянув их так, чтобы можно было поглубже засунуть ногу, полез наверх, цепляясь своей клюкой. Взобравшись на навес, он уселся верхом на стыке и принялся сбивать клюкой налетавшие туда огненные хлопья, не переставая кричать в то же время, чтобы ему принесли большой сук, лестницу и воды.
      Билли Смолбери - один из тех, кто ехал в телеге, - разыскал и притащил лестницу, и Марк Кларк взобрался по ней и уселся рядом с Оуком. Там, наверху, можно было прямо задохнуться от дыма, и Марк Кларк, малый проворный, втащил наверх поданное ему ведро воды, плеснул Оуку в лицо и обрызгал его всего с головы до ног, а тот продолжал сметать горящие хлопья, теперь уже обеими руками, размахивая длинной буковой веткой и клюкой.
      Толпившиеся внизу люди все так же суетились, стараясь что-то сделать, чтобы потушить пожар, но по-прежнему без всякого толку. Суетящиеся фигуры, окрашенные в кирпичный цвет, отбрасывали резко очерченные, причудливо меняющиеся тени.
      В стороне, за самой большой скирдой, куда почти не проникал свет пламени, стояла лошадка, на которой сидела в седле молодая женщина. Тут же рядом стояла другая женщина. Обе они, по-видимому, нарочно держались подальше от огня, чтобы не пугать лошадь.
      - Это пастух, - сказала женщина, стоявшая возле всадницы. - Ну да, пастух. Поглядите, как блестит его крюк, когда он бьет по скирде. А вон блузу-то его, бог ты мой, уже в двух местах прожгло. Молодой, красивый пастух, мэм.
      - Чей же это пастух? - звонким голосом спросила всадница.
      - Не знаю, мэм.
      - Но кто-нибудь, наверно, знает?
      - Никто не знает, уж я спрашивала. Говорят, не здешний, чужой.
      Молодая женщина выехала из-за скирды и с беспокойством огляделась по сторонам.
      - Ты как думаешь, рига не может загореться? - спросила она.
      - Джан Когген, как по-вашему, рига не может загореться? - переспросила другая женщина стоявшего поблизости человека.
      - Теперь-то уж нет, я думаю, можно не опасаться. Вот ежели бы та скирда загорелась, тогда и риге не уцелеть... А так бы оно и было бы, коли б не этот молодой пастух, вон он сидит на той самой скирде и молотит своими длинными ручищами, ровно твоя мельница.
      - И как ловко орудует, - сказала всадница, глядя на Габриэля через свою плотную шерстяную вуаль. - Я бы хотела, чтобы он остался у нас пастухом. Кто-нибудь из вас знает, как его зовут?
      - Кто ж его знает, никто его здесь никогда не видел.
      Укрощенный огонь начал затихать, и Габриэль, убедившись, что ему больше нет надобности восседать на своем высоком посту, собрался слезать.
      - Мэрией, - сказала молодая всадница, - ступай туда, он сейчас слезет, и скажи, что фермер хочет поблагодарить его за то, что он нас выручил.
      Мэрией подошла к скирде как раз в тот момент, когда Оук сошел с лестницы. Она передала ему, что ей было поручено.
      - А где ваш хозяин, фермер? - осведомился Габриэль, оживившись при мысли, что для него может найтись работа.
      - Не хозяин, а хозяйка, пастух.
      - Женщина - фермер!
      - Да и еще какой богатый фермер! - подхватил кто-то из стоящих рядом. Недавно в наши края приехала откуда-то издалека. Дядюшка у ней внезапно скончался, вот ей его ферма и досталась. Старик деньги полпинтами мерил, так кружками и считал, а она теперь, говорят, со всеми кэстербриджскими банками дела ведет. Ей в кинь-монету можно не как нам, грошами, а золотыми играть.
      - Вон она там, на лошади, лицо черным покрывалом с дырочками закрыто, сказала Мэрией.
      Оук, весь грязный, черный, сплошь облепленный копотью, в прожженной, дырявой, промокшей насквозь блузе, с обугленным и укоротившимся, по крайней мере, дюймов на пять, на шесть пастушьим посохом, смиренно, - тяжкие превратности судьбы сделали его смиренным, - приблизился к маленькой женской фигурке, сидевшей на лошади. Он почтительно, но вместе с тем молодцевато приподнял шляпу и, остановившись у самых ее ног, спросил нерешительным голосом:
      - Не требуется ли вам пастух, мэм?
      Она подняла шерстяную вуаль, закрывавшую ее лицо, и уставилась на него круглыми от изумления глазами.
      Габриэль и его жестокая милая, Батшеба Эвердин, очутились лицом к лицу.
      Батшеба молчала, а он повторил машинально упавшим, растерянным голосом:
      - Не требуется ли вам пастух, мэм?
      ГЛАВА VII
      ТАК ОНИ ВСТРЕТИЛИСЬ. БОЯЗЛИВАЯ ДЕВУШКА
      Батшеба отъехала в тень. Она и сама не знала - смешно ей, что они вот так встретились, или скорее неприятно, - уж очень все это неловко получилось. В ней шевелилось как будто и чувство жалости, а вместе с тем что-то похожее на чувство торжества: вот он в каком положении, а я... Она не испытывала никакого замешательства, а то, что Габриэль признался ей в любви в Норкомбе, она вспомнила только сейчас, когда, увидев его, подумала, что вот ведь она совершенно забыла об этом.
      - Да, - тихо промолвила она, повернув к нему с важным видом слегка зарумянившееся лицо. - Мне нужен пастух. Но...
      - Вот он как раз то, что надо, мэм, - веско заявил один из сельчан.
      Убежденность действует убедительно.
      - Да, да, верно, - решительно поддержал второй.
      - Самый подходящий человек, - с воодушевлением подтвердил третий.
      - Лучше не найти, - с жаром подхватил четвертый.
      - В таком случае скажите ему, чтобы он поговорил с управителем, распорядилась Батшеба.
      И все стало на свое место и свелось к делу. Чтобы придать этой встрече подобающую ей романтическую окраску, требовались более подходящие условия летний вечер, уединенность.
      Габриэлю помогли разыскать управителя, и они отошли с ним в сторонку потолковать, и все время, пока у них шел этот предварительный разговор, Габриэль старался унять трепыхание в груди, вызванное неожиданным открытием, что эта неведомая ночная богиня Астарта, о которой он слышал такие странные речи, оказывается, не кто иной, как хорошо знакомая ему, обожаемая Венера.
      Огонь унялся.
      - После такой неурочной работы я предлагаю вам всем немножко подкрепиться, - сказала Батшеба. - Заходите в дом.
      - Оно конечно, мисс, неплохо бы перекусить да выпить, - отозвался один за всех, - да только нам куда вольготнее было бы посидеть в солодовне Уоррена, ежели бы вы нам туда чего-нибудь прислали.
      Батшеба повернула лошадь и скрылась в темноте. Крестьяне гурьбой двинулись в поселок, и у скирды остались только Оук с управителем.
      - Ну вот, как будто и все, стало быть, мы уговорились, - сказал наконец управитель. - Я пошел домой. Доброй ночи, пастух.
      - А вы не могли бы меня на жилье устроить? - попросил Габриэль.
      - Вот уж чего не могу, того не могу, - отвечал управитель, стараясь поскорей увильнуть от Оука, точь-в-точь как благочестивый прихожанин от блюда с доброхотными даяниями, когда он не собирается ничего давать. Ступайте прямо по дороге, уткнетесь в солодовню Уоррена, они туда все сейчас угощаться пошли; там, верно, вам что-нибудь укажут. Доброй ночи, пастух.
      Управитель, который, по-видимому, сильно страшился возлюбить ближнего, как самого себя, зашагал вверх по склону холма, а Оук направился в селение. Он все еще никак не мог опомниться от этой встречи с Батшебой. Он радовался, что будет жить поблизости от нее, и в то же время был совершенно ошеломлен тем, как быстро такая молоденькая, неопытная норкомбская девушка превратилась в невозмутимую властную женщину. Впрочем, некоторым женщинам только недостает случая, чтобы показать себя во весь рост.
      Тут Габриэлю пришлось оторваться от своих мыслей, чтобы не сбиться с дороги, - перед ним было кладбище, и он пошел по тропинке вдоль ограды, где росли громадные старые деревья. Тропинка поросла густой травой, которая даже и сейчас, в заморозки, заглушала его шаги. Поравнявшись с дуплистым деревом, которое даже среди всех этих старых великанов казалось патриархом, Габриэль увидел, что за ним кто-то стоит. Он продолжал идти, не останавливаясь, но случайно наподдал ногой камень, и тот откатился со стуком. Фигура, стоявшая неподвижно, вздрогнула и попыталась принять небрежно-беспечный вид.
      Это была очень тоненькая девушка, в легкой не по сезону одежде.
      - Добрый вечер, - приветливо сказал Габриэль.
      - Добрый вечер, - ответила девушка.
      Голос оказался необычайно пленительным, низкого, бархатного тона. Такие голоса любят описывать в романах, но в жизни их редко услышишь.
      - Будьте так добры, скажите, пожалуйста, попаду ли я этой дорогой в солодовню Уоррена? - спросил Габриэль, которому действительно нужно было узнать, туда ли он идет, но кстати хотелось еще раз услышать этот мелодичный голос.
      - Вы правильно идете. Вон она там, внизу под горой. А вы не знаете... Девушка на секунду замялась. - Вы не знаете, до какого часа открыта харчевня "Оленья голова"?
      По-видимому, приветливость Габриэля подкупила ее, так же как его подкупил ее голос.
      - Я не знаю, где эта "Оленья голова", никогда про нее не слышал. А вы хотите попасть туда сегодня же?
      - Да. - Девушка опять замялась.
      В сущности, продолжать разговор не было необходимости, но из какого-то смутного желания скрыть свое смятение, спрятаться за ничего не значащей фразой ей явно хотелось еще что-то добавить, - так поступают простодушные люди, когда им приходится действовать тайком.
      - Вы сами не из Уэзербери? - робко спросила она.
      - Нет. Я новый пастух, только что прибыл.
      - Пастух? Вот не сказала бы, вас можно за фермера принять.
      - Нет, всего-навсего пастух, - с мрачной решительностью отрезал Габриэль, и мысли его невольно устремились к прошлому. Он опустил глаза, и взгляд его упал на ноги стоявшей перед ним девушки, и тут только он увидел узелок, лежавший на земле. Она, вероятно, заметила, что взгляд его задержался на нем, и пролепетала робким, просительным тоном:
      - Вы никому из здешних не скажете, что видели меня тут, не скажете, правда, ну хотя бы день или два?
      - Конечно, не скажу, если вы не хотите.
      - Спасибо вам большое, - сказала она. - Я бедная девушка, и я не хочу, чтобы обо мне люди судачили. - Она замолчала и поежилась.
      - В такой холодный вечер вам следовало бы одеться потеплей. Я вам советую, идите-ка вы домой.
      - О нет, нет. Пожалуйста, я вас прошу, идите своей дорогой и оставьте меня здесь одну. Большое вам спасибо за то, что вы так сказали.
      - Хорошо, я пойду, - сказал он и прибавил нерешительно: - Раз вы сейчас в таком трудном положении, может, вы не откажетесь принять от меня вот этот пустяк? Тут всего-навсего шиллинг, все, что я могу уделить.
      - Да, не откажусь, - с глубокой признательностью ответила незнакомка.
      И протянула руку. Габриэль протянул свою. И в тот момент, когда она, коснувшись его руки, повернула свою ладонью вверх, Габриэль, взяв ее руку в темноте, чтобы положить монету, нечаянно нащупал ее пульс. Он бился с трагической напряженностью. Ему нередко случалось нащупывать такой учащенный, жесткий, прерывистый пульс у своих овец, когда пес загонял их до изнеможения. Это говорило о чрезмерном расходовании жизненной энергии и сил, а их, судя по хрупкому сложению девушки, было у нее и так слишком мало.
      - Что с вами такое?
      - Ничего.
      - Что-то, должно быть, есть?
      - Нет, нет, нет. Пожалуйста, не проговоритесь, что видели меня.
      - Хорошо, буду молчать. Доброй вам ночи.
      - Доброй ночи.
      Девушка осталась стоять, не двигаясь, прислонясь к дереву, а Габриэль пошел вниз по тропинке к селению Уэзербери, или Нижней Запруде, как его здесь называли. У него было такое чувство, как будто он соприкоснулся вплотную с каким-то безысходным горем, когда рука этого маленького, хрупкого существа легла в его руку. Но на то и разум, чтобы не поддаваться минутным впечатлениям, и Габриэль постарался забыть об этой встрече.
      ГЛАВА VIII
      СОЛОДОВНЯ. ПОГУТОРИЛИ. НОВОСТИ
      Солодовня Уоррена была со всех сторон обнесена старой стеной, густо поросшей плющом, и хотя в этот поздний час от самого дома мало что было видно, его темные резкие очертания, отчетливо выступавшие на вечернем небе, достаточно красноречиво изобличали его назначение и свойства. Покатая соломенная крыша, свисавшая бахромой над стенами, сходилась в середине углом, увенчанным небольшим деревянным куполом наподобие фонаря и обнесенным со всех четырех сторон решетчатыми навесами, из-под которых, медленно расплываясь в ночном воздухе, струился пар. Оков в доме спереди не было, и только через маленький, заделанный толстым стеклом квадратик над входной дверью, пробивались полосы красноватого света, которые тянулись через двор и ложились на увитую плющом стену. Изнутри доносились голоса.
      Оук долго шарил рукой по двери, как ослепший Елима-волхв. Наконец он нащупал кожаный ремешок и потянул за него; деревянная щеколда откинулась, и дверь распахнулась.
      Внутри помещение было освещено только красным жаром сушильной печи, свет которой струился низко над полом, словно свет заходящего солнца, и отбрасывал вверх колеблющиеся искаженные тени сидящих людей. Каменные плиты пола стерлись от времени, от входной двери к печи протопталась дорожка, а кругом образовались углубления и впадины. У одной стены стояла длинная скамья из неструганого дуба, закруглявшаяся с обеих сторон, а в глубине, в углу, узкая кровать, накрытая одеялом, где спал, а частенько полеживал и днем хозяин-солодовник.
      Старик хозяин сидел сейчас прямо против огня; белые как снег волосы и длинная белая борода, закрывавшая его согбенное туловище, казалось, разрослись на нем, как мох или лишайник на старой безлиственной яблоне. На нем были штаны, подвернутые до колен, и башмаки на шнурках; он сидел, уставившись в огонь.
      Воздух, пропитанный сладким запахом свежего солода, ударил Габриэлю в нос. Разговор (говорили, по-видимому, о возможной причине пожара) сразу прекратился, и все до одного уставились на него оценивающим, критическим взором, при этом так сильно наморщив лоб и сощурившись, как если бы от него исходил ослепительный свет, слишком яркий для глаз.
      После того как процесс обозревания завершился, несколько голосов глубокомысленно протянуло:
      - А ведь это, надо быть, новый пастух, не иначе, он самый.
      - А мы слышим - то ли щеколду шарят, то ли лист сухой занесло, шуршит, - сказал кто-то. - Входи, пастух, добро пожаловать, мы все тебе рады, хоть и не знаем, как тебя звать.
      - Меня, добрые люди, зовут Габриэль Оук.
      Услышав это, старик солодовник, сидевший возле сушильни, медленно повернулся - так поворачивается старый заржавленный крав.
      - Не внук ли Гэба Оука из Норкомба? Нет, быть не может!
      Это восклицание не следовало понимать буквально, всем было ясно, что оно выражало крайнюю степень изумления.
      - Мой отец и дед оба носили имя Габриэль, - невозмутимо ответил пастух.
      - То-то мне там на скирде показалось, будто лицо знакомое. А как ты сюда-то попал, где ты живешь, пастух?
      - Да вот думаю здесь обосноваться, - отвечал Оук.
      - Ведь я твоего деда с да-авних лет знал, - продолжал солодовник, и казалось, слова у него теперь вылетали сами собой, словно от толчка, сила которого еще продолжала действовать.
      - Вот как!
      - И бабку твою знал.
      - И ее тоже?
      - И отца твоего, когда он еще мальчонкой был. Да вон мой сынок Джекоб, они с твоим отцом неразлучные дружки были, равно как кровные братья, а, Джекоб?
      - Верно, - отозвался сынок, молодой человек лет этак шестидесяти пяти, с наполовину голым черепом и единственным зубом, который торчал слева в верхней челюсти ближе к середине и так заносчиво выдавался вперед, что его можно было заметить издали, как верстовой столб на дороге. - Только это они с Джо больше водились. А вот мой сын Уильям, должно быть, знавал и вас самого. Верно я говорю, Билли, ну когда еще ты был в Норкомбе?
      - Не я, а Эндрью, - отвечал сын Джекоба Билли, малютка лет сорока, с густой растительностью на лице, уже кое-где подернутой сединой, которому природа отпустила веселый дух, но заключила его в унылую оболочку.
      - Мне помнится, жил у нас в деревне человек по имени Эндрью, я тогда еще совсем мальчишкой был, - сказал Габриэль.
      - Ну да вот и сам я ездил туда недавно с младшенькой моей дочкой Лидди, на крестины внука, - продолжал Билли, - там-то мы вашу семью и вспоминали, как раз это на самое сретенье было, в тот день, когда самым захудалым беднякам из приходских сборов лепту раздают; потому я тот день и запомнил, что все они в ризнице толклись, вот тут и об ихней семье разговор зашел.
      - Иди-ка сюда, пастух, выпей с нами, глотни раз-другой, промочи глотку, хоть напиток и не бог весть какой, - сказал солодовник, отводя от углей красные, как киноварь, глаза, слезящиеся и воспаленные оттого, что они на протяжении стольких лет глядели в огонь. - Подай-ка "прости-господи", Джекоб. Да погляди, горяча ли брага.
      Джекоб наклонился к "прости-господи" - большому глиняному сосуду, стоявшему в золе. Это была кружка, напоминавшая бочонок, с ручками с обеих сторон, обгоревшая и потрескавшаяся от жара и вся обросшая снаружи какой-то инородной коркой, особенно в углублениях ручек, витки которых, закруглявшиеся внутрь, должно быть, уже много лет не выглядывали на свет божий из-под толстого слоя золы, слипшейся от пролитой браги и припекшейся. Но для всякого разумного ценителя браги кружка от этого ничуть не теряла своих достоинств, ибо по краям и внутри она была совершенно чистая. Причины, по которым сей сосуд в Уэзербери и его округе получил название "прости-господи", не совсем выяснены. Очень может быть, что его размеры заставляют самого завзятого бражника невольно устыдиться, когда он одним духом опоражнивает его до дна.
      Джекоб, которому приказано было проверить, достаточно ли согрелась брага, невозмутимо опустил в кружку указательный палец в качестве термометра и, объявив, что температура, надо быть, в самый раз, поднял сосуд и из вежливости попытался смахнуть с него золу полой своей блузы - ибо Габриэль Оук был не свой, а чужой, пришлый человек.
      - Достань чистую кружку пастуху, - приказал солодовник.
      - Да нет, что вы, зачем же, - сказал Габриэль укоряющим и вместе с тем предупредительным тоном. - Я чистого сору не гнушаюсь, коли знаю, что это за сор. - Он взял кружку обеими руками и, отхлебнув из нее, так что уровень в ней опустился примерно на дюйм с лишним, передал ее, как полагалось, сидящему рядом. - Да чтобы я позволил себе утруждать добрых людей мытьем посуды, когда у них и без того дела хватает, - продолжал он, несколько задохшись оттого, что у него перехватило дух, как это всегда бывает, когда хлебнешь из такого внушительного сосуда.
      - Вот это правильный человек, сразу видно, - сказал Джекоб.
      - Верно, верно, ничего другого не скажешь, - подхватил бойкий молодой человек по имени Марк Кларк, веселый, обходительный парень, с которым всякому, кому ни привелось встретиться, значило тут же и познакомиться, а коли уж познакомиться, значит, выпить, а выпить, - значит, увы, заплатить за него.
      - А вот на-ка, бери пожевать хлеба с салом, это нам, пастух, хозяйка прислала. Брага-то, она лучше идет, ежели ее закусить чем. Да только ты смотри не больно разжевывай, потому как я это сало, когда нес, дорогой обронил, и оно малость в песке вывалялось. Ну, да это чистая грязь, как ты, пастух, верно сказал, мы знаем, что это за грязь, а ты, похоже, человек непривередливый.
      - Вот уж нисколько, правда, - дружелюбно подтвердил Оук.
      - Ты только не сжимай зубы-то вплотную, оно и не будет хрустеть. Диво дивное, как человек ко всему приспособиться может.
      - И я, милый человек, такого же мнения держусь, - отозвался Оук.
      - Сразу видать, внук своего деда, - сказал солодовник. - Он тоже непривередливый, понимающий был человек.
      - Пей, Генри Фрей, пей, - великодушно поощрял Джан Когген, человек, придерживавшийся в отношении напитков принципов Сен-Симона: делить на всех и делить поровну; он видел, что сосуд, медленно двигавшийся по кругу, уже приближается к нему.
      Генри, который до сих пор задумчиво глядел прямо перед собой, не заставил себя просить. Это был человек более чем пожилого возраста, с вскинутыми высоко на лоб бровями, любивший разглагольствовать о том, что в мире все идет не по закону; доказывая это своим слушателям, он вперял многострадальный взор мимо них в этот самый мир и давал волю своему воображению. Он всегда подписывался "Генери" и с жаром настаивал, что так оно и должно писать, а если случайно зашедший школьный учитель говорил, что второе "е" лишнее и давно уже вышло из употребления, что так только в старину писали, то получал в ответ, что Ге-не-ри - это имя, коим его нарекли при крещении, и что он не намерен от него отрекаться, ж тон, которым это говорилось, ясно давал понять, что орфографические расхождения - это такое дело, которое каждый волен решать по-своему.
      Мистер Джан Когген, передавший Генери сосуд с брагой, толстощекий, румяный человек с плутовато подмигивающими глазками, вот уже двадцать лет был неизменным участником бесчисленных брачных церемоний, совершавшихся в Уэзербери и прочих близлежащих приходах, и его имя как шафера и главного свидетеля в графе брачных записей красовалось во всех церковных книгах; он очень часто подвизался также в роли почетного крестного, в особенности на таких крестинах, где можно было смачно пошутить.
      - Пей, Марк Кларк, пей, в бочке хватит браги, - говорил Джан.
      - Я выпить никогда не откажусь, вино - наш целитель, только им и лечимся, - отвечал Марк Кларк; они с Джаном Коггеном были одного поля ягоды, хотя он на двадцать лет был моложе Джана; Марк никогда не упускал случая выудить из собеседника что-нибудь такое, над чем можно было посмеяться, чтобы потом поднести это в компании.
      - А вы что же, Джозеф Пурграс, - даже и не пригубили еще, - обратился мистер Когген к скромному человеку, застенчиво мнущемуся сзади, и протянул ему кружку.
      - Ну и стеснительный же ты человек! - сказал Джекоб Смолбери. - А правда про тебя говорят, будто ты все никак глаз не решишься поднять на нашу молодую хозяйку, а, Джозеф?
      Все уставились на Джозефа Пурграса сочувственно-укоризненным взглядом,
      - Н-нет, я на нее еще ни разу взглянуть не посмел, - промямлил Джозеф, смущенно улыбаясь, и при этом весь как-то съежился, словно устыдившись того, что он обращает на себя внимание. - А вот как-то я ей на глаза попался, так меня всего в краску вогнало: стою, глаз не подыму и краснею.
      - Бедняга! - сказал мистер Кларк.
      - Чудно все же природа наделяет; ведь мужчина, - заметил Джан Когген.
      - Да, - продолжал Джозеф Пурграс, испытывая приятное удовлетворение от того, что его недостаток - застенчивость, от которой он так страдал, оказался чем-то достойным обсуждения, - краснею и краснею, что ни дальше, то больше, и так все время, пока она говорила со мной, я только и делал, что краснея.
      - Верю, верю, Джозеф Пурграс; мы все знаем, какой вы стеснительный.
      - Совсем это негоже для мужчины, несчастный ты человек, - сказал солодовник. - И ведь это у тебя уже давно.