А спустя некоторое время Грейс заметила, что муж ее стал беспокоен и как будто избегает ее. Он был вежлив, и только, - так держатся со знакомыми. За обедом он, казалось, не слышал ни одного ее слова. Ее маленькие заботы больше не интересовали его, тестя он почти не замечал. Было ясно, что его внимание поглощено чем-то, не имеющим отношения к ее жизни, - чем, она не могла сказать. Возможно, опытами или чтением медицинских книг.
      Надежда, что он опять погружен в научные занятия, как было до женитьбы, когда огонек в его окне до глубокой ночи служил путнику маяком, покоилась на том малозначительном факте, что он теперь поздно ложился спать.
      Однажды она встретила своего мужа на холме Хайстоу, недалеко от Малого Хинтока; он стоял, облокотившись на калитку, ту самую, возле которой некогда стоял Уинтерборн; от калитки круто вниз сбегала тропа, ведущая напрямик в долину Черного Вереска, тянувшуюся отсюда на много миль. Фитцпирс задумчиво смотрел вдаль; Грейс подошла неслышно, и он не заметил ее. Приблизившись, Грейс увидела, что губы ее мужа беззвучно шевелятся, точно взгляду его представлялось волнующее зрелище.
      - Что тььувидел там? - окликнула Грейс мужа. Фитцпирс вздрогнул от неожиданности.
      - Я смотрю на свое старое пепелище. Вон там находилась когда-то старинная усадьба Сукбери. Только и остается теперь, что смотреть, - ответил он.
      Грейс показалось, что он смотрит несколько правее того места, которое было колыбелью и усыпальницей его родовитых предков; но она ничего не сказала ему, а, взяв его под руку, пошла с ним домой; почти всю дорогу оба молчали. Грейс не знала, что взгляд его был устремлен в сторону Миддлтон-Эби.
      - Тебе нужна будет сегодня Любимая? - спросила Грейс, наконец прерывая молчание.
      Фитцпирс последние дни постоянно выезжал на Любимой, немолодой светло-серой кобыле, подаренной Грейс Уинтерборном; подарок оказался превосходным - Любимая была послушна и почти по-человечьи умна; к тому же молодой задор у нее давно угас. Фитцпирс был неважный ездок и ценил эти ее качества.
      - Да, - ответил он. - Но я поеду не в коляске, а верхом... Надо привыкать к седлу. Верховые тропы короче.
      Любовью к верховой езде Фитцпирс воспылал всего неделю назад. Пока миссис Чармонд жила в Хинток-хаусе, он предпочитал ездить в коляске.
      Спустя несколько дней Фитцпирс отправился верхом навестить больного, живущего в вышеназванной долине Черного Вереска. Выехал он около пяти часов пополудни и к ужину не вернулся; когда Грейс ложилась спать, мужа все не было.
      Грейс не очень встревожилась, хотя знала, что самый дальний его пациент жил милях в пяти-шести от Малого Хинтока. Фитцпирс вернулся, когда часы пробили час, в спальню он вошел неслышными шагами, точно боялся разбудить Грейс.
      На другое утро Грейс поднялась гораздо раньше мужа. Во дворе шел разговор о кобыле, на которой Фитцпирс накануне ездил к больному; человек, ходивший за лошадьми, клялся, что ночью на Любимой не иначе как черти верхом катались. Придя утром в конюшню, он сразу смекнул, что дело неладно, - такой загнанный вид был у Любимой. И то правда, что ночью доктор сам поставил ее в конюшню, так что уход был, конечно, не тот; но если он и впрямь ездил не дальше долины Черного Вереска, то без нечистого тут не обошлось. Небывалое происшествие с Любимой в изложении конюха послужило зачином: истории о ведьмах, охочих до верховой езды, так и посыпались одна другой удивительнее.
      Грейс вернулась в дом. Проходя переднюю, она увидела пальто мужа, небрежно брошенное им ночью на стул. Из нагрудного кармана торчал билет миддлтонской дорожной заставы, а до Миддлтона и обратно, если ехать верхом, было ни много ни мало двадцать пять миль.
      Грейс в тот же день навела справки и узнала, что миссис Чармонд живет сейчас в Миддлтон-Эби. Сопоставив эти два факта, Грейс сделала некий вывод, показавшийся ей самой весьма странным.
      Спустя несколько дней Фитцпирс опять отправился в тот же час и к тому же пациенту в долину Черного Вереска. Грейс знала теперь, что этот пациент предлог и что муж ее ездит к миссис Чармонд.
      Грейс удивило то, как равнодушно отнеслась она к своему открытию. Ей было неприятно, но ревности она не почувствовала. И это объяснило ей истинную природу ее отношения к мужу. До замужества она питала к Фитцпирсу благоговейную почтительность, какую мы испытываем в присутствии высшего существа. В ее чувстве не было тогда ни капли нежной привязанности влюбленного сердца. Фитцпирс был осенен для нее ореолом таинственности: таинственными были его прошлое, характер научных занятий, профессия, взгляды. Когда это идеальное представление рассыпалось под действием ежедневного домашнего общения и она увидела перед собой обыкновенного человека, ничем не отличающегося от других обитателей Хинтока, то понадобилось иное, новое основание для долгой и верной любви доброжелательное взаимопонимание, когда обоюдные слабости становятся залогом прочного союза. Фитцпирс же не обладал ни прямодушием, ни искренностью, а вторая любовь между супругами может родиться только при наличии этих свойств. Вот почему Грейс с холодной сдержанностью смотрела сейчас на то, как выводят и приготовляют Любимую для поездки.
      - Я пойду с тобой до холма, если ты не очень спешишь, - сказала Грейс, не испытывая, однако, большого желания отпускать мужа.
      - Конечно, время у меня есть, - ответил Фитцпирс.
      Он взял Любимую под уздцы и пошел рядом с Грейс, проявляя все признаки нетерпения. Так они дошли до поворота на шоссе, миновали заставу и стали подниматься к Догбери-хилл и Хай-стоу. Скоро они были у калитки, возле которой десять дней назад Фитцпирс стоял, облокотившись на перекладину, и где Грейс нашла его. Грейс остановилась, Фитцпирс попрощался с ней ласково, даже нежно, и Грейс заметила, что глаза у него усталые.
      - Зачем ты едешь сегодня вечером? - спросила она. - Ты ведь уже был там подряд два вечера.
      - Я должен ехать, - ответил он почти с досадой. - Не жди меня.
      С этими словами Фитцпирс вскочил в седло и, миновав калитку, которую Грейс открыла для него, поскакал вниз по крутой верховой тропе в долину. Любимая, несмотря на возраст, была еще резвой лошадкой.
      С верхушки холма Грейс долго смотрела вслед мужу. Заходящее солнце, за ее спиной ярко осветило его удалявшуюся фигуру, как только тень холма осталась позади. Несмотря на недостойное поведение мужа, она сказала себе, что будет любить его, если он останется ей верен, будет, чего бы ей это ни стоило. Но подобные решения слишком дорого обходятся сердцу, и ему все труднее становится любить.
      Светло-серая масть Любимой заметно выделялась на буроватой зелени вереска. Хотя Уинтерборн с такой трогательной заботливостью выбирал Любимую для Грейс, она так ни разу и не прокатилась на умном и спокойном животном; Фитцпирсу же она пришлась по вкусу, особенно теперь, когда он стал ездить в седле. Фитцпирс, подобно многим людям его характера, презирая в душе Мелбери, не гнушался его деньгами и не стеснялся брать для своих прогулок лошадь, принадлежавшую его дочери.
      Итак, очарованный доктор продолжал свой путь по долине, а вокруг него пылал яркими красками осенний пейзаж - краснобокие яблоки, ягоды, листва, все блестело, как лаковое, в закатных лучах. Земля в том году поражала изобилием, а сейчас был апогей ее щедрот. В самых бедных садах под тяжестью гроздей гнулись боярышник и черная смородина; желуди хрустели под ногами, лопнувшие каштаны соблазнительно обнажали желто-рыжее нутро, точно выставленные напоказ рачительной хозяйской рукой на ярмарке. Среди этого изобилия, однако, попадались подточенные червем плоды - точь-в-точь как семья Грейс; и она спросила себя, есть ли во всей вселенной хоть один мир, где бы в плодах не заводилась червоточина, а в любви - печаль.
      Тангейзер ее тем временем удалялся; его неспешный конь долго оставлял всадника в поле зрения Грейс. Если бы она могла слышать сейчас голос Фитцпирса, она услыхала бы, как он шептал:
      Путеводная звезда моей мечты,
      Как мотылька огонь, влечешь меня к себе...
      Но картина была для нее немой. Скоро он пересек долину, поднялся на высокое меловое плато справа, круто обрывавшееся к долине, и поскакал по его краю; меловое плато, поросшее вереском, и яблоневая долина являли собой такой разительный контраст, что плато, казалось, только вчера возникло посреди этой обширной равнины.
      Фитцпирс скакал по самому краю пустынной, невозделанной земли; малиновый закат медленно угасал, и Грейс еще долго следила взглядом за светлым пятнышком на его фоне: точь-в-точь картина Ваувермана, только сильно уменьшенная, порождение его прихотливой фантазии. Наконец всадник с лошадью скрылись из вида.
      Так довелось Грейс увидеть собственную лошадь, купленную для нее человеком, истинно любившим ее, в верности которого нельзя было усомниться, уносящей ее мужа в объятия вновь обретенного идола. Размышляя над превратностями судьбы, уготованными женам и лошадям, она вдруг заметила внизу, в долине, приближавшихся к ней путников, которых до той минуты скрывала густая придорожная поросль. Это был не кто иной, как Джайлс Уинтерборн со своим помощником Робертом Кридлом. Два фургона везли сидровый аппарат и все к нему необходимое. Они поднимались все выше и выше по склону, луч солнца то и дело ярко вспыхивал на лезвиях сидровых лопаток, которые под действием яблочной кислоты отполировались до зеркального блеска. Грейс спустилась на дорогу и поравнялась с Джайлсом. Лошади, только что преодолев подъем, остановились передохнуть.
      - Здравствуйте, Джайлс, - приветливо сказала Грейс, повинуясь внезапному порыву.
      - Вы вышли погулять, миссис Фитцпирс? - сдержанно спросил Уинтерборн. Погода очень хорошая.
      - Нет, я возвращаюсь домой, - ответила Грейс.
      Фургоны тронулись, с ними зашагал Кридл; Уинтерборн с Грейс немного отстали.
      Родной брат Осени, пахнущий осенним лесом, шел сейчас рядом с Грейс: на его загорелом лице под цвет спелой пшеницы синели, как васильки, глаза. На шляпе блестели спелые семечки яблок. Штаны и рукава рубахи забрызганы сидром. Пальцы склеил сладкий яблочный сок. Весь он источал аромат сидра, который таит в себе неизъяснимое очарование для тех, кто родился и вырос среди садов. Сердце Грейс отряхнуло недавнюю печаль и воспрянуло, как ветка, освободившаяся от спелых плодов: таким целительным было это обращение к безыскусной природе. Деликатные манеры, подобающие жене ученого доктора, чопорность, воспитанная в фешенебельной школе, все это вдруг слетело с Грейс, и она опять стала простодушной деревенской девушкой, живущей по велению сердца.
      Природа не скупится, подумала она. Не успела она оплакать потерю Эдрида, как другой мужчина, олицетворение рыцарского благородства, возник перед ней посланцем родной земли, готовый служить ей до конца. Устыдившись вдруг своих мыслей и пряча смущение, Грейс спросила Джайлса, не встретил ли он ее мужа.
      - Встретил, - сказал Уинтерборн после некоторого колебания.
      - Где вы встретили его?
      - Около гостиницы Ревеллера. Мы идем из Миддлтон-Эби. Я там работал эту неделю.
      - Разве у них нет своего сидрового пресса?
      - Есть, но его сейчас чинят.
      - Я думаю... я слыхала, что миссис Чармонд гостит в Миддлтон-Эби.
      - Да, я видел ее два-три раза в окне, когда проезжал мимо.
      Грейс минуту помолчала, потом спросила:
      - А мистер Фитцпирс ехал в Миддлтон-Эби?
      - Да... он ехал туда верхом на Любимой.
      Грейс ничего не ответила, а Уинтерборн прибавил, смягчившись:
      - Вы знаете, почему лошадь названа этим именем?
      - Да, конечно, - поспешно ответила Грейс.
      Беседуя таким образом, они обошли холм, и им открылась вся западная часть неба, охваченная пожаром вечерней зари. Огненно-красные отроги гор, золотые аркады, сталактиты и сталагмиты из чистого топаза громоздились, образуя феерическую картину. Выше, вторым ярусом, стлались тонкие перистые облака. А еще выше светились бездонные глубины небесной лазури.
      Грейс упивалась блаженной минутой, забыв недавнюю горькую обиду, забыв расстояние, которое разделяло ее и Джайлса. Томление по бесхитростной жизни поселян переполнило сердце. По лицу пробежал отсвет волновавших ее чувств. Уинтерборн не отрывал глаз от Грейс, взгляд его скользнул по цветку, приколотому на ее груди. Как во сне, он протянул руку и нежно погладил цветок. Грейс отпрянула.
      - Что вы делаете, Джайлс Уинтерборн? - воскликнула она в изумленном негодовании. Сообразив, однако, что никакими последствиями этот жест не грозит, она решила, что можно, пожалуй, обойтись и без нравоучений.
      - Вы должны помнить, Джайлс, - мягко сказала она, - что теперь наши отношения не те, что были прежде; и то, что вы сейчас сделали, другие бы назвали вольностью.
      Эти слова точно обожгли Джайлса: как он мог забыться до такой степени! Краска стыда и гнева на себя проступила даже сквозь загар.
      - Я не знаю, что со мной случилось! - воскликнул он с горячностью. - Я никогда не позволял себе ничего подобного.
      В глазах его заблестели слезы.
      - Не расстраивайтесь так, Джайлс! Я обошлась с вами слишком строго.
      - Этого бы не случилось, если бы на днях я не был свидетелем точно такой же сцены в Миддлтоне, - прибавил Уинтерборн после некоторого раздумья.
      - А кто были ее участники?
      - Не спрашивайте меня об этом, Грейс. Грейс пристально посмотрела на Джайлса.
      - Я и так знаю, - ответила она с видимым безразличием. - Это был мой муж с миссис Чармонд. Встретив меня, вы по ассоциации вспомнили ту сцену... Знаете что, Джайлс, расскажите мне все! Пожалуйста, Джайлс! Хотя нет, я не хочу ничего знать. Давайте лучше говорить о другом. И по старой дружбе не рассказывайте ничего моему отцу.
      Они подошли к месту, где дороги их расходились. Уинтерборн продолжал путь дальше по большаку, вдоль опушки леса. Грейс отворила калитку и исчезла за деревьями.
      ГЛАВА XXIX
      Грейс шла по мягкой, заросшей травой верховой тропе, по обеим сторонам которой тянулись заросли орешника, отягченного спелыми гроздьями по два, три, четыре ореха в каждой. Дойдя до перепутья, где тропа пересекала под прямым углом другую, точно такую же, Грейс остановилась: в нескольких шагах от себя она увидела дородную Сьюк Дэмсон, простоволосую, без чепца и с высоко подоткнутой юбкой; пригибая высокие ветви, она срывала орехи, с быстротой молнии разгрызала их и съедала; ее возлюбленный Тим Тенге был занят неподалеку тем же приятным делом.
      "Щелк, щелк, щелк" - раздавалось каждые две-три секунды. Мысль Грейс вдруг повернула в неожиданном направлении: она вспомнила рассказ мужа, как он рвал у Сьюзин больной зуб. Грейс подошла к сборщикам орехов и, преодолев неприятное чувство, заговорила с Сьюзин, находившейся поодаль от Тима.
      - Добрый вечер, Сьюзин, - сказала она.
      - Добрый вечер, мисс Мелбери (щелк), - ответила та.
      - Ты хотела сказать, миссис Фитцпирс, - поправила ее Грейс.
      - Ах да, мадам... миссис Фитцпирс, - сказала та с насмешливой почтительностью, удивившей Грейс.
      Но, боясь, что разговор на том и кончится, Грейс продолжала:
      - Береги зубы, Сьюк. Знаешь, как они от орехов болят.
      - Мне боль неведома. У меня никогда не болели ни зубы, ни уши, ни, слава тебе господи, голова (щелк)!
      - И тебе никогда никто зубы не рвал?
      - Смотрите сами, мадам.
      Сьюзин раскрыла свой розовый рот и показала два нетронутых ряда великолепных белых зубов.
      - Значит, все зубы у тебя целы?
      - Все.
      - Тем лучше для твоего желудка, - сказала изменившимся голосом миссис Фитцпирс. Быстро повернувшись, она пошла прочь, подумав: "Бедный Тимоти Тенге, какую ложку дегтя могла бы я влить сейчас в бочку меда, если бы захотела".
      Когда таким образом характер Фитцпирса открылся Грейс с этой неожиданной стороны, она даже испугалась, не испытав мук ревности, какие жена должна испытывать в подобных обстоятельствах. Не было в ее душе и мстительного гнева против соперницы, предписанного обычаем и моралью; почувствовала она только то, что брак ее был ужасной ошибкой. Покорившись воле отца, она предала самое себя. Предчувствия не напрасно посылаются людям; Грейс вспомнила, как вышла тогда на рассвете из дому и заметила женскую фигуру, выскользнувшую из дверей Фитцпирса; она должна была внять голосу благоразумия и наотрез отказать ему. О, как правдиво звучал тогда рассказ ее нареченного о том, как бедняжка Сьюк умоляла его вырвать больной зуб, терзавший ее хуже лютого зверя; в его рассказе была даже смешная подробность: впопыхах он вырвал у Сьюк отличный коренной зуб, без единого изъяна!
      Остаток пути Грейс проделала как в тумане, размышляя над сложностью своего положения. Если верить речам Фитцпирса, которые он расточал перед ней до свадьбы, он действительно любил ее; но вместе с тем он питал какие-то чувства и к Сьюк. Теперь, видно, происходило то же, и он опять любил сразу двоих - миссис Чармонд и ее, свою жену: ведь время от времени он по-прежнему бывал с ней ласков, даже нежен. Но тогда каким же искусным лицемером он был! Эта мысль была самой горькой: из нее вытекало, что Фитцпирс мог и не любить ее, и, значит, единственной причиной, побудившей его предложить ей руку и сердце, было ее небольшое состояние.
      Но Грейс ошибалась; любовь таких людей, каким был Фитцпирс, терпит раздвоение чувств. Как-то в разговоре (не с Грейс, конечно) Фитцпирс заметил, что однажды он пылал страстью сразу к пяти особам прекрасного пола. Если это правда, то любовь его отличалась от истинного чувства тем, чем отличается примитивный организм от высокоразвитого: последнему расчленение приносит смерть, первому - многократное возрождение. Фитцпирс любил Грейс, искренне любил, на свой собственный, эгоистический лад, и продолжал ее любить до сих пор. Такое любвеобилие, однако, было недоступно пониманию Грейс.
      О бедной Сьюк Дэмсон Грейс больше не думала. Ее время давно отошло.
      - Если он не любит меня, - гордо сказала себе Грейс, - то и я не буду его любить.
      И хотя это были только слова, они были грозным предзнаменованием для Фитцпирса, ибо сердце ее действительно было готово перестать любить. Самое отсутствие ревности, благодаря чему Фитцпирс так легко мог отлучаться из дому и за что в душе благодарил бога, было куда более опасно для семейного благополучия (хотя об этом не подозревали ни муж, ни жена), чем докучливая бдительность ревнивой жены.
      Грейс провела неспокойную ночь. Крыло дома, где она жила с мужем, никогда еще не было таким пустынным и печальным. Сон не шел к ней. Грейс встала, оделась и спустилась вниз. Ее отец, всегда спавший очень чутко, услыхал ее шаги и вышел на лестницу.
      - Это ты, Грейс? - спросил он. - Что случилось?
      - Ничего. Просто мне что-то не спится. Эдрид задержался у больного в долине Черного Вереска.
      - Где, где задержался? Сегодня вечером я встретил хозяина той фермы. Жена его поправляется. Доктор навещал их днем.
      - Ну, тогда он задержался еще где-нибудь, - сказала Грейс. - Не обращай на меня внимания. Иди спать. А Эдрид скоро вернется. Я жду его к часу.
      Грейс вернулась в спальню, задремала было, проснулась, снова задремала. В прошлый раз Фитцпирс вернулся в час, теперь уже давно пробило два и три, а его все не было. На рассвете Грейс услыхала за окном разговор и какой-то шум. Время от времени щели ставней озарялись огнем фонаря. Отец предупреждал ее, что встанет рано, чтобы снарядить возы с плетнями на дальнюю ярмарку. Выглянув из окна, она увидела отца и работников, суетившихся вокруг возов, и среди них щепенника: он укладывал свой товар - ставцы, миски, пробки, ложки, сырные чаны, воронки - на телеги отца, который каждый год отвозил его по дружбе на ярмарку.
      В другой раз эта сцена развлекла бы ее, но сейчас ей не давала покоя тревога о муже: было уже около пяти часов утра, а он все не возвращался. Она знала, что он не мог задержаться в Миддлтон-Эби позже десяти часов, каким бы сильным ни было его увлечение. По-видимому, и там его посещения были в глазах окружающих простыми визитами доктора. От Миддлтона до Хинтока всего два часа верховой езды. Значит, с ним что-то случилось. Грейс очень беспокоилась, - ведь и два предыдущих вечера он вернулся поздно.
      Грейс оделась, спустилась вниз и вышла во двор; в таинственной серой мгле, возвещающей близость дня, желтые лучи фонарей теряли теплоту красок, а лица мужчин казались бледными и усталыми. Увидев дочь, Мелбери, не зная, что подумать, бросился к ней.
      - Эдрид не вернулся, - проговорила она. - И у меня есть основания думать, что он уехал не к постели больного. Две предыдущие ночи он тоже мало спал. Я пойду к дальней калитке, поищу его, не случилось ли что с ним.
      - Я пойду с тобой.
      Грейс стала умолять отца не ходить с ней - это далеко, он устанет; но Мелбери настоял на своем, ибо он подметил в лице дочери, кроме естественного беспокойства, какое-то особенно мрачное, упрямое выражение, не на шутку встревожившее его. Сказав работникам, что скоро вернется, он пошел вместе с Грейс. Выйдя проселком на тракт, они скоро достигли холма, с которого Грейс смотрела накануне вслед удалявшемуся мужу. Поднявшись несколько по косогору, отец с дочерью остановились под старым, уже наполовину сухим дубом, дуплистым и в белых наростах лишайника, чьи могучие корни, как когти, вцепились в землю. Прохладный предутренний ветерок овевал их, на его струях слетали вниз, на траву, светло-зеленые парашютики, срывавшиеся, как птенцы из гнезда, с веток соседней липы. Редеющая мгла окутывала долину, таинственную и нереальную в этот час; восток был задернут голубовато-серым занавесом, отороченным по краю розовой бахромой. Фитцпирса не было ни видно, ни слышно.
      - Что мы здесь стоим, - сказал ее отец. - Он мог вернуться десятком других дорог... Гляди, что это? Следы Любимой! Они совсем сухие и ведут к дому. Он, должно быть, давно вернулся. Просто ты не видела его.
      - Нет, он не возвращался.
      Отец с дочерью заспешили домой. Войдя во двор, они увидели, что возчики, покинув телеги, столпились у ворот конюшни, ведущих в стойло Любимой.
      - Что случилось? - воскликнула испуганно Грейс.
      - Ничего страшного, госпожа. Все хорошо, что хорошо кончается, успокоил ее старик Тимоти Тенгс.
      - Я слыхал, что такие вещи иногда приключаются. Правда, не с господами, а с нашим братом.
      Мелбери с дочерью вошли в конюшню и увидели в стойле светлый круп Любимой и Фитцпирса, который, сидя в седле, крепко спал. Кобыла жевала сено, хотя мундштук мешал ей; поводья, выпавшие из рук спящего, свисали с ее шеи.
      Грейс приблизилась к мужу и коснулась его руки; он не проснулся, тогда она потрясла ее. Фитцпирс вздрогнул, зашевелился, открыл глаза и воскликнул:
      - Фелис... Ах, это ты, Грейс! Я не разглядел в темноте. Что это? Да я в седле!
      - Да, - ответила Грейс. - Как ты здесь очутился?
      Фитцпирс собрался с мыслями.
      - Видишь ли, - начал он неуверенно, слезая с лошади, - когда я возвращался, было уже очень поздно, и мне очень хотелось спать. Доехав до Святого источника, я увидел, что кобыла воротит морду к воде. Я понял, что она хочет пить, и пустил ее к источнику; Любимая пила, пила и все не могла остановиться. Тем временем часы на церкви в Ньюленд-Бэктон пробили полночь. Я помню, что насчитал ровно двенадцать ударов. Но больше решительно ничего не помню.
      - Если бы не Любимая, - проговорил Мелбери, - он сломал бы себе шею.
      - Чудо, истинное чудо. До чего смирная лошадка! Привезла домой спящего седока, живого, здорового, да еще в самую полночь, - удивлялся Джон Апджон. - Как же не чудо: бывает, конечно, подвыпивший парень заснет верхом и целую милю так во сне и проскачет. А тут ведь десять миль, не одна! И вернулся целехонек. Вот уж действительно повезло! Ведь мог бы утонуть или расшибиться насмерть. А то на дереве повеситься, как Авессалом. Благородный был джентльмен, священник сказывал, вам под стать.
      - Истинная правда, - почтительно проговорил старый Тимоти, - от донышка шляпы до подметок никакого в нем изъяна не было.
      - А то еще могло бы оторвать руку или ногу, и никто во всей округе не взялся бы приладить ее обратно.
      Пока окружающие расписывали столь красочно возможный исход дела, Фитцпирс спешился и, опершись на руку Грейс, побрел на негнувшихся ногах на свет божий. Мелбери остался в конюшне. У Любимой был не только измученный вид, все бока у нее залепило грязью. Меж тем вокруг Хинтока везде было сухо, кроме дальней низины, где глинистая почва долго не просыхала. Мелбери смотрел на то, как бока кобылы под скребками становились чистыми, и сопоставлял в уме чужеземное происхождение грязи с именем, которое доктор пробормотал, едва очнувшись, когда Грейс коснулась его руки. Фелис. Кто такая Фелис? Да ведь это миссис Чармонд; а она, как было известно Мелбери, жила сейчас в Миддлтоне.
      Мелбери не ошибся, именно этой женщиной была полна еще не вполне воспрявшая ото сна душа Фитцпирса.
      Он заново переживал каждую минуту недавнего свидания: на зеленой лужайке перед домом при свете звезд взбалмошная, капризная женщина умоляла его не приезжать больше, но интонации ее голоса говорили другое, приказывали не повиноваться. "Что вы здесь делаете? Почему преследуете меня? Другая принадлежит вам. Если кто-нибудь увидит* что вы лезете через забор, вас поймают, как вора!" Потом, уступая его настойчивости, Фелис в бурных выражениях призналась, что уехала в Миддлтон не столько затем, чтобы ухаживать за больной, сколько гонимая стыдом и страхом перед собственной слабостью, с которой она не в силах бороться, живя в двух шагах от дома Фитцпирса. Фитцпирс торжествовал, несмотря на то, что положение его было по меньшей мере затруднительным. Наконец-то он одержал настоящую, хотя и очень запоздалую победу над этой красавицей. Любовь его была любовью конгривовской Милламанты, для которой особая прелесть любви заключалась в сознании того, что "сердце, из-за которого кровоточат другие сердца, кровоточит из-за меня".
      Все утро Мелбери не находил себе места: его спокойная уверенность в том, что дома все благополучно, была грубо поколеблена. Правда, он замечал последнее время, что Грейс все чаще ищет его общества, помогает мачехе печь хлеб, стряпать обед, забросив свое гнездо. Казалось, собственный очаг перестал быть для нее средоточием жизни; она походила сейчас на слабую пчелиную матку, улетевшую было со своим роем, но скоро вернувшуюся в родной улей. Однако до этого случая значение происходящего как-то ускользало от него.
      Что-то неладное творилось в его семье. Мелбери вдруг бросило в дрожь при мысли, что он один виноват в несчастье дочери, ради которой он жил, ради которой пошел на все неудобства, - Фитцпирсу была отдана лучшая часть дома, - только бы она всегда была рядом. Сомневаться не приходилось: не помешай он естественному ходу событий, Грейс стала бы женой Уинтерборна, и таким образом осуществилась бы его заветная мечта. И он загладил бы свою вину перед старым другом.
      То, что Фитцпирс позволил себе хотя бы на минуту увлечься другой женщиной, поразило и опечалило Мелбери. В своем простодушии он не представлял себе, что мужчина, связанный узами брака, может нарушить супружескую верность. Мелбери посчитал бы неслыханной дерзостью поведение зятя, который осмелился столь высоко замахнуться: возмечтал, так сказать, сорвать покрывало Изиды с самой миссис Чармонд, - если бы не подозрение, что она сама его поощряла. Что могли он и его Грейс, почти еще дитя, противопоставить любви этих двух искушенных людей света, опытных в сердечных делах, имеющих в своем распоряжении богатый арсенал кокетства. Мелбери чувствовал себя дикарем, вооруженным луком и стрелами против современного смертоносного оружия.
      Грейс вышла из дому, когда утро уже кончалось. Деревня опустела, все уехали на ярмарку. Фитцпирс, чувствуя себя разбитым после ночи, проведенной в седле, лег спать. Грейс пошла на конюшню. Взглянув на Любимую, она не могла не подумать, что, подарив ей такую умную и спокойную лошадь, Джайлс Уинтерборн спас тем самым жизнь ее мужа. Эта мысль несколько времени занимала ее, пока она не услыхала за спиной шаги отца.
      По его лицу, которое искажала сейчас нервная судорога, по взгляду, полному тревоги, Грейс тотчас поняла, что отец догадался, какая беда постигла ее семью.
      - Он, кажется, задержался вчера вечером? - спросил Мелбери.
      - Да, очень трудный случай в долине Черного Вереска, - спокойно ответила Грейс.
      - Все равно, он должен был остаться дома.
      - Он не мог.
      Мелбери отвернулся. Он не в силах был видеть такого унижения дочери: ни слова лжи не слетало прежде с ее губ, а теперь она обманывала его.
      В ту ночь тяжкая забота не давала Мелбери сомкнуть глаз.
      - Мне не заснуть сегодня, - наконец прошептал он, зажег свечу и вышел из комнаты. - Что я наделал! Что я наделал! Бедняжка Грейс! - сказал он проснувшейся в испуге жене. - Ведь я дал слово выдать дочь замуж за сына человека, которому нанес когда-то обиду; помнишь, я рассказывал тебе об этом накануне возвращения Грейс? Почему я не сделал того, что должен был сделать! На что только я польстился?
      - Не терзайся так, Джордж, - возразила его жена. - Я не верю, что все так уж плохо. Вряд ли миссис Чармонд поощряет его. Других мужчин она, может, и завлекала, но какая ей корысть завлекать Фитцпирса? Скорее всего она в самом деле больна и не хочет звать другого доктора.
      - Грейс так любила украшать свое гнездышко, - продолжал Мелбери, оставляя без внимания слова жены. - То повесит новую занавеску, то переставит мебель. А теперь ее словно подменили.
      - Ты что-нибудь знаешь о прошлом миссис Чармонд? Это могло бы многое объяснить. Она приехала сюда пять или шесть лет назад как жена старого Чармонда. А до тех пор никто ничего о ней не слыхал. Почему бы тебе не навести справки? А пока самое лучшее подождать. Еще успеешь наплакаться, если будет из-за чего. Глупо отчаиваться раньше времени.
      В словах жены был здравый смысл, и Мелбери, надеясь на лучшее, решил не предпринимать пока никаких шагов, а тем временем порасспрашивать о прошлом миссис Чармонд. Но минутами им вновь овладевало отчаянье.
      ГЛАВА XXX
      Если бы Мелбери и стал расспрашивать Грейс, она все равно ничего бы не сказала ему. Поэтому он решил пока наблюдать молча.
      Сознание того, что его любимою дочерью пренебрегают, произвело разительную перемену в Мелбери. Никто не бывает так хитер и находчив, как простодушный крестьянин, вдруг заметивший, что его простотой злоупотребляют. Почтительная доверчивость к зятю сменилась кошачьей подозрительностью; это мешало ему заниматься делами и омрачало душу.