Вода бассейна, после жаркого дня, оказалась теплой и приятной, когда Сан Саныч окунулся в нее. Они неторопливо проплыли, болтая и пофыркивая, несколько кругов, после чего пошли греться в бурлящем клокочущем джакузи. Мир был прекрасен. Над ними, подсвеченные иллюминацией теннисных кортов, дорожек и бассейнов, подобно летающим тарелкам, медленно кружили какие-то неузнаваемые птицы. С гор слышался заунывный с подтявкиванием вой койотов. Жизнь тоже была прекрасна. Сан Саныч ощутил себя младенцем, окруженным добрыми заботливыми руками матери. Здесь, в этой стране, которая десятилетиями являлась врагом России номер один, он почувствовал себя спокойно и защищенно, как давно не чувствовал себя дома.
      Россия... Призрак Коммунизма, бродивший некогда по Европе, вернулся в свой оплот жуткими привидениями невинных жертв, взывающих к отмщению. Сломав все, что можно было сломать, страна дорвалась до Свободы и отшатнулась, увидев ее "недетское, злое лицо". В экстремальных условиях перестройки, ставящих под вопрос саму возможность выживания, исчезли ранее господствовавшие в стране спокойствие и умиротворенность, заменились на деятельное хваткое возбуждение или отчаянный страх за завтрашний день. Но это теперь было где-то там, далеко, за горами и океанами. А здесь была атмосфера комфорта и покоя, да к тому же где-то рядом витала надежда на счастье.
      - Это же элементарно, Ватсон, - бесконечно повторял свою любимую фразу каким-то чудом оказавшийся рядом, словно сконденсировавшийся из воздуха Славка. - Самая хорошая страна в мире - это Австралия. И у России, и у Америки руки по локоть в крови. Вы никак с Чечней и Афганом не разберетесь, Америка тоже лезет то в Европу, то на Ближний Восток, то в Азию. И что им там надо? В Ираке, например. Меня шокировал тот факт, что семьдесят процентов американцев высказались за нанесение по Багдаду бомбового удара. Семьдесят процентов... Багдад угрожает интересам Америки, - произнес он с иронией. - Совсем свихнулись. Америка теперь претендует на роль мирового жандарма. Брали бы пример с Австралии. Это же элементарно. Она имеет мудрость никуда не соваться, вести абсолютно мирную политику. Именно поэтому Австралия и процветает. А Россия тоже хороша...
      - Слушай, Славка, ты сам всего лишь четыре года назад из России свалил...
      - И не жалею, представляешь, совершенно не жалею.
      - Ой, врешь. Ходили слухи о твоем страшно ностальгическом послании, которое ты отправил основательно надрамшись. А если учесть, "что у трезвого на уме, то у пьяного на языке"...
      - Это была минута слабости... - сказал Славка.
      - Затянувшаяся на четыре года, - продолжил Драгомиров.
      - Как можно мечтать вернуться в страну, которая вкладывает бешеные средства в войну в Чечне, которые потом чудесным образом аккумулируются в банках на Западе? И это при том, что в этой же самой стране резко повысилась смертность от истощения. Вы сидите по уши в дерьме и будете сидеть еще не знаю сколько. Только твой сын, дай бог, будет жить нормально. Уехав в Австралию я, по крайней мере, сохранил семью...
      "Мужья всех баб, с которыми имел дело Славка, считали своим долгом предлагать мне свои услуги", - напомнил Некто слова Славкиной жены на проводах, более напоминавших похороны. В шумной компании после этих слов на несколько мгновений воцарилась мертвая тишина, в которой было слышно, как смущенно вымучивал улыбку Славка.
      "Ты даже сам не понимаешь, как ты прав, Славка, - подумал Сан Саныч. - Семью мне сохранить не удалось..."
      Мой спутник был желтый, худой, раскосый.
      О, как я безумно его любил!
      Под пестрой хламидой он прятал косу,
      Глазами гадюки смотрел и ныл.
      О старом, о странном, о безбольном,
      О вечном слагалось его нытье,
      Звучало мне звоном колокольным,
      Ввергало в истому, в забытье.
      (Н.Гумилев )
      Память Сан Саныча помимо его желания вернулась в тот вечер, милый домашний последний вечер, когда все еще были вместе, когда он еще был кому-то нужен. Огонь змеящимися горячими язычками танцевал в открытой изразцовой печи, дробясь в хрустале бокалов накрытого стола и отражаясь в морозных узорах окон и ледяных наростах на подоконнике. Золотые всполохи жадно лизали последние доски старого шкафа, постреливали горящие угольки, перекликаясь с хлопками новогодних ракетниц и петард на улице. Празднично возбужденные мальчишки восторженно сжигали в печке старые тетрадки, спасаясь от холода в доме, едва теплые батареи отказывались греть.
      - Пятерки горят, красиво горят.
      Огонь перелистывал странички, загибая обуглившиеся уголки.
      - Русский горит и немецкий горит, а математика гореть не хочет.
      - Смотри, какие черные барашки.
      Малиновыми пятнышками в черной пене трепыхалось пламя, подбадриваемое движением закопченной кочерги.
      - Зачем ты вбок пошел, сейчас будет такой вонизм.
      - Давай, давай, помешивай, не зевай.
      И глубинное расплавленное золото обдавало жаром.
      - Не делай факела, а то вывалится... Мама ругаться будет, - и украдкой через плечико взгляд - где там взрослые.
      Листочки покрылись последней жаркой волной и стали осыпаться прозрачной, похожей на паутинку золой.
      Сан Саныч достал со шкафа три охапки бумаги, и дети запрыгали от восторга, запихивая листы в печь.
      - Ты решил сжечь свою докторскую? - сухо осведомилась Лизавета.
      - Да, неудачный вариант, надо начинать все сначала. Ничего, на компьютере все сохранилось.
      Сан Саныч ожидал услышать, как и прежде, бурю протеста, но не услышал ничего, кроме обрадованно запевшей, загудевшей печи. Огонь весело взвился, и белые листы, изгибаясь в предсмертной судороге, быстро стали такими же черными, как когда-то написанные на них буквы... Тепло печи, одновременно с запахом готовящейся к полуночи утки, растекалось по квартире, вселяя надежду на то, что следующий год будет более спокойным и более удачным, чем уходящий. С последним боем курантов под грохот хлопушек и искры бенгальских огней с брызгами шампанского и пепси-колы все дружно впрыгнули в Новый Год, оставив все беды и тревоги в прошлом. Так, по крайней мере, Сан Санычу тогда казалось... Но беда приходит, когда ее совсем не ждешь.
      - Александр, нам надо поговорить, - сказала Елизавета, и суровая складка обозначилась у нее между бровями. - Я даже не знаю, с чего начать. Все как-то так быстро решилось и внезапно...
      - Начинай с главного, - не ожидая почему-то ничего хорошего, посоветовал Сан Саныч.
      - Я думаю, ты все поймешь... Мы с Виталиком на следующей неделе переезжаем. Мне не хотелось портить всем праздник, но ты должен знать... Мы расстаемся навсегда.
      Чашка кофе лишь слегка дрогнула в руке Сан Саныча, но что-то с неслышным, но крайне болезненным звоном оборвалось у него внутри.
      - Почему ты молчишь?
      - Какой реакции ты ждешь? Выражения восторга, что я наконец-то свободен? Свободен от твоих капризов и моего сына?
      - Но мы так долго шли к этому. Я думаю, что так будет лучше для всех.
      - Возможно, ты права... Возможно...
      Праздничный новогодний фейерверк за окном раскрасил небо всеми цветами радуги, и колючая украшенная елочка весело подмигивала ему из угла гирляндой крошечных огоньков.
      Как cтранно и нелепо все в жизни. Вот живут люди в мире и согласии. Счастливы. И вдруг в их отношениях появляется трещина. Сначала маленькая и незаметная, потом она ширится, ширится и превращается в страшный ужасающий провал, а они, удивленные, стоят на разных берегах пропасти и не могут постичь, что же произошло. Любовь умерла, они просто друзья, добрые товарищи, но они уже не составляют единого целого, и бессовестно врет попугай, надрывно крича по утрам: "С добрым утром, любимая." И уже ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить. С болью и звоном рвутся нити, невидимые, незримые нити, связывающие людские души. Рвутся нити, разлетаются судьбы, остается боль и гулкая пустота...
      От тягостных воспоминаний Сан Саныча отвлек Славка. Складывалось ощущение, что все эти четыре года он провел в одиночном карцере и вот теперь на неделю выпущен на свободу. Он никак не мог наговориться. Сан Саныч помнил, что временами Славик бывает невыносимым, но таким занудой его могла сделать только Австралия. В студенческие годы его хвастовство рано или поздно разбивалось вдребезги, когда случайно попадало в область чьей-то компетенции. Со временем появился даже чисто спортивный интерес - уличить Славика во лжи. Теперь же он оперировал убийственным аргументом: "Как ты можешь судить, ты же не был в Австралии." Против этого было сложно что-то возразить. Австралия, по его словам, была раем для утомленных российскими дрязгами душ. Славик любил в ней все, от законов кенгуру, запрещающих оставлять детей без присмотра взрослых, до уникального климата Барьерных рифов, дающего ровно тридцать градусов по Цельсию и днем, и ночью. С пеной у рта он доказывал, что Америка - жалкая падчерица по сравнению с Австралией. Чего уж говорить про Россию...
      Славика понесло, и он уже просто не мог остановиться:
      - Конференция организована погано, полчаса ходил из угла в угол, пока все оформили. А у нас, в Австралии, все четко и быстро. И отношение к людям в Австралии лучше, чем в Америке. Мы там живем особой русской общиной, дети по выходным ходят в русскую школу, проходят сразу две программы: австралийскую и российскую. В австралийскую культуру несем свежую струю русской.
      Он не собирался униматься:
      - Тебе никогда не хватит денег решить в России свою жилищную проблему. Социальные программы схлопнулись, а чтобы накопить на квартиру, тебе надо... - Славкины шестеренки в голове со скрипом завертелись, - тебе надо шестьсот твоих месячных окладов. А если я не ошибаюсь, конечно, твой оклад даже ниже прожиточного минимума. Так что ты обречен жить в одной комнате в коммуналке. А я вот все думаю: из скольких спален квартира нам нужна, с гостевой спальней или нет. Вот сначала решим, в каком городе будем жить, а уж потом и квартиру купим.
      "Этот враль все фантазирует, он пока еще не может выяснить: оставят его на этой работе или придется искать другую. Срок контракта скоро истекает. Однако через пару лет он действительно купит себе домик," - сообщил внутренний информатор Сан Саныча.
      - У вас в стране еще не начали выдавать кредиты под жилье? - с деланным участием между тем спрашивал Славик. - Жаль, жаль, право жаль. А у нас дают... - И он раздувался фазаном в курятнике от осознания собственного превосходства. - А как у тебя с английским? Бедненький, ты ведь, наверное, половины не понимаешь. - С фальшивой заботой и легким сожалением продолжал он. - В командировки сейчас легко пускают? А если демократы провалятся на выборах? Опять все кончится? Опять будут кататься только партийные функционеры?
      В его словах была правда, жестокая правда нашего трудного российского времени, от которого счастливый человек Славик теперь был совершенно независим. Однако Сан Саныч вдруг почему-то завелся и сам изумился этому. Жизнь в эпоху перемен не баловала, и он стал гораздо терпимее, мягче относиться к людям. Это может подтвердить каждый. Но тут Сан Саныч выдал:
      - Слушай, Славик,... иди ты со своей Австралией знаешь куда? Или уже забыл, как это звучит по-русски? Так я тебе напомню. ... Австралопитек чертов.
      Так звучала только цензурная часть достаточно длинной речи Сан Саныча. Он вылез из бассейна, завернулся в одеяло и улегся на шезлонге, вперив взгляд в печальное, удрученное своей бесполезной красотой, разукрашенное драгоценными каменьями небо.
      "Что ты от него хочешь? - прозвучал внутри Сан Саныча голос. - Для него Австралия - свет в окошке. Он всегда будет стоять на том, что сделал правильный выбор. Ежели ты зародишь в нем сомнение - он ведь просто повесится. Со знанием правды ему не выжить." "А какого черта он..." - возразил все еще возбужденный Сан Саныч. "Патриотизм в нас взыграл, - захихикал Некто, - что-то новенькое. Славик убеждает в первую очередь СЕБЯ, что может жить без России. Пожалей ты его бедного, убогого. Будто бы он что-то новое сказал. Вспомни свою первую заграничную командировку. Вспомни дурдом подготовки к отъезду. Если бы тебе тогда представилась возможность не возвращаться, ты бы вернулся? Вспомни, как, все-таки возвратившись, сам в течение недели адаптировался к ней, родимой, до боли знакомой, до жути грязной и пьяной. Вспомни этого алкаша с желтой слюной, у которого капало из носа, что сидел напротив тебя в автобусе по дороге из "Шереметьево". Да вспомни заодно и аэрофлотовский самолет по дороге ТУДА и ОТТУДА... Небо и земля... "
      Возразить было нечего. Сан Саныч помнил тот кошмар, предшествовавший его первой заграничной командировке, время которой совпало с легким приподнятием железного занавеса после семидесятилетней изоляции. Все было настолько эфемерно и зыбко, настолько неправдоподобно и чревато срывом, потребовало столь колоссальных затрат психической энергии, что, можно быть уверенным, никогда не сотрется из памяти. И сейчас Сан Саныч иногда видит это все как бы со стороны, будто и не с ним это все происходило...
      Когда угасает свеча надежды,
      Вселенский холод стекает на Землю...
      Промозглая стужа внезапно пронзила город в начале октября. Ранний иней выбелил облезшие, залатанные крыши, выгнутые дугой перила мостов, покосившиеся флюгера на башенках. Стылые, безжизненные лучи осеннего солнца выплеснулись на коченеющую землю скользящим, холодным светом, дробясь радужными брызгами на гранях стекол. Один из лучиков странным рикошетом добрался до резной двери здания Министерства иностранных дел, что на набережной Невы, желая проникнуть внутрь. И именно в этот момент дверь с тихим позвякиванием открылась, выдавив из себя человека в длинном черном плаще, черной велюровой шляпе, с черным металлическим дипломатом в руках. Это был Сан Саныч, тогда еще тридцати с небольшим лет, руководитель лаборатории в одном из институтов Российской Академии наук.
      Нетвердой походкой продвигающегося во мраке лунатика человек двинулся на мостовую наперерез несущимся с двух сторон вереницам машин. Взгляд темных упрямых глаз был неподвижен и прикован к свинцовой, шевелящейся, чешуйчатой спине Невы. Человек пересек оживленную магистраль набережной, мало обращая внимания на истеричные сирены иномарок, и остановился лишь ударившись коленом о гранитную плиту закованной в камень реки. Красивая рука с изящными длинными пальцами привычно скользнула в карман плаща, вытянула "Беломор". Человек, пряча огонек от ветра, покашливая, закурил. Кончики пальцев, пожелтевшие от табачного дыма, слегка подрагивали, однако с каждой затяжкой взгляд становился все более и более осмысленным. Любопытная чайка, уже несколько минут в упор разглядывавшая несуразное, задумчивое двуногое существо, наконец-то встретилась с ним взглядом. В этих глазах она увидела что-то такое, что заставило ее с громким криком броситься головой вниз с высокого парапета набережной в студеную воду.
      Как только человек окончательно вернулся в этот мир, он почувствовал холод, неимоверно безжалостный космический холод, мгновенно пронзивший его до самых костей, словно это не чайку, а его кто-то, злобно пошутив, окунул в невской воде. Волны реки мелкой рябью суетно копошились у каменного спуска, подобные скользким, гладким, кишащим неведомым существам, безнадежно пытающимся взобраться на мокрый щербатый гранит. Сан Саныча бросило в дрожь, и он, отшатнувшись, двинулся вдоль реки, с трудом переставляя вдруг отяжелевшие ноги. Воздух промерз до земли, стал гулок и прозрачен, замерзший человек медленно перемещался в хрустальной пустоте пространства, окруженный бездыханным великолепием исполинских домов и дворцов, отжившим струящимся золотом Летнего сада. Сан Санычу казалось, что и сам он стал так же гулок и прозрачен, как окружающий мир, что где-то внутри него по хрупким прозрачным сосудам вяло пульсирует едва теплая кровь, разгоняемая еле движущимся измученным сердцем. Студеный северный ветер злорадно дунул под поля шляпы, пытаясь сбросить ее в пыль мостовой, закружил черные полы плаща, придавая им сходство с бьющимися о дипломат крыльями черной птицы...
      На работе так же холодно, как и на улице, центральное отопление не согревает просторный кабинет, не спасает и журчащая под ногами масляная батарея. Однако жизнь идет своим чередом, неутомимо надрывается красный, словно раскалившийся, телефон на заваленном оттисками и распечатками столе, и визитеры идут один за другим бесконечным неиссякаемым потоком.
      - Сан Саныч, вы обещали докончить эти две программы. Вы же сами понимаете, что кроме вас этого не сделает никто...
      В голосе слышны то ли слезы, то ли мольба. "Но когда же кончать? -пульсирует в висках Сан Саныча. - Будь в сутках 48 часов, и то не успеть..."
      - Александр Александрович, там у Подопригоры что-то не стыкуется, надо бы вам туда съездить или хотя бы позвонить... Заказчики все-таки.
      "Сами разберутся, балбесы, пусть описание читают..."
      Настойчиво, требовательно:
      - Александр Александрович, крайне желательно решить вопросы по реорганизации лаборатории до отъезда.
      "Елкин пень. Если уж уверен, что не вернусь, так зачем реорганизовывать? Расформировывать придется. Ну давай-давай, вали все до кучи..."
      - Сашка, ты не поможешь мне провести исследования, мне бы хотелось общаться со шведами, уже имея результаты... Может, в выходные?... Ты же понимаешь: без тебя никак.
      "Здесь никак, там никто... Я что, змий дюжинноголовый? "
      Дальше-больше, как снежный ком:
      - Сан Саныч, вы еще не подготовили материалы, которые повезете с собой... Времени осталось крайне мало.
      - Саныч, еще надо... еще хотелось бы... не забудьте...Вы обещали...
      И среди этого спасительно-интимное:
      - Сашок, мы тут чай согрели, тебе сюда принести или сам вырвешься?
      - Да, сейчас постараюсь.
      - Саныч, необходимо было заранее отправить письмо...
      Мир перед глазами куда-то уплывает, начинает кружиться в нелепой дьявольской пляске, повторяются слова, подобно болтовне одуревшего от скуки попугая, пространство фантастически искажается, мелькают неведомые лица, размалеванные маски, звериные морды с умными глазами, фигуры в балахонах. Вопросы становятся двузначными, линзы очков - двояковыпуклыми, глаза посетителей - двугранными, а телефон на столе - двугорбым. Тягучая боль стылой пустоты удваивается, и вдруг откуда-то рождается резкий странный звук, Саныч слышит звенящий крик до боли знакомого голоса:
      - Довольно!... Хватит!
      Мгновенье - и гнетущая тишина. И удивленные, растерянные, обращенные на него взгляды. И с запозданием приходит понимание - мой крик, и испуг: что это со мной, что это делается со мной? И уверенно-спокойное:
      - Я вернусь. Вернусь через две недели. Ну почему нельзя отложить большую часть дел всего на две недели?
      Не верят. Видели. Знают. И снова давят, наседают, торопят, как будто с его отъезда для них начнется время страшного суда, и все они, мелкие грешники, стремятся закончить, привести вверенные им на Земле дела в порядок. Мутный зыбкий туман окутывает сознание Сан Саныча, он механически отвечает на вопросы, что-то обсуждает, что-то советует, ощущая себя обессилевшим распростертым телом, которое пинками заставляют подняться и куда-то идти, делать что-то неимоверно тяжелое. Из каких-то потаенных, неведомых глубин сознания выплывает крамольная мысль, она медленно ползает по изнывающим извилинам, растекаясь, расплываясь, набирая силу. "Гори все огнем! Гори МИД со всеми непредсказуемо множащимися бюрократическими проволочками... Гори работа, со всеми этими бесконечными давай, давай, давай, давай... Гори вся эта страна, с ее глобальной необустроенностью и незащищенностью, которая методически размеренно выбрасывает, выжимает из себя людей, словно пасту из тюбика..."
      - Сан Саныч, между нами говоря, тебе нельзя в таком состоянии ехать, ты там сорвешься, и полетит все вверх тормашками. Пока есть немного времени, лег бы в клинику под капельницу, либо возьми путевку, да с какой-нибудь бабой махни отдохнуть...
      Холод, галактический холод царит в кабинете, еле греет батарея под ногами. Калейдоскопом мелькают картинки на компьютере, с трудом удается фиксировать внимание. Не хочется двигаться, думать, писать, не хочется ничего. Мозг заторможен, и Сан Саныч как будто бы растворился в пространстве, исчез, перестал существовать. Словно это вовсе и не он сидит перед терминалом, закутанный пледом, протянув тощие ноги над нагревателем, словно это не его пальцы виртуозно бегают по клавиатуре, словно это не его изъезженный мозг работает, напрягается, пытаясь доделать, докончить, довести до конца... Какая-то мутная пелена обволокла, опутала, отключила сознание, ноги обледенели, пространство сконцентрировалось и плотным коконом окутало, облепило изможденную фигуру, словно младенца завернуло в одеяло.
      Сигнальное пиканье компьютера - на часах полночь. Сан Саныч торопливо собирается - успеть бы на метро. Ночь безлунна и черна, над слабо освещенным переулком - сверкающая лента звезд. Колющие иглы лучей впиваются в глаза и лишь слегка трепещут, как отблески на зрачках невидимых глазниц. В этом вихре звездных лучей теряются последние крохи тепла, и Сан Саныч ощущает, что холод проморозил его насквозь, сжал студеными пальцами сердце, безжалостно острыми ледяными кристаллами сковал разодранную в клочья душу.
      Дома холодно, мучительно холодно, как и везде в этом неласковом, нелюбящем, недоверчивом мире. Девятиметровая комната на троих, теснота, неустроенность, неуютность. Десять лет коммуналок позади, беспросветная безнадежность впереди... В доме все спят. Одинокий, остывший ужин скрашивает когда-то не допитая бутылка коньяка, и долгожданное тепло разливается по телу, слегка оттаивает израненная душа.
      Дом погружается во мрак, сквозь оконное стекло льется звездный свет, чарующей бездной манит Вечность. И в который раз возникает вопрос:
      - Если холод, одиночество и беспросветность являются всем, что уготовано нам в этой жизни, то кто сможет объяснить: зачем же нужна эта жизнь?
      Это все было с Сан Санычем давно и в студеной России, но стало зябко ему в аризонской ночи. Сан Саныч начал одеваться. Славик с фырканьем вытер голову полотенцем и устроился на соседнем шезлонге:
      - А у нас на небе Южный Крест виден, а ночи такие же темные... Слушай, у меня такое ощущение, что ты никак не можешь для себя уяснить: как такое недоразумение, как я, может жить на Земле.
      - Ладно, замнем, - Сан Санычу было неудобно за свою несдержанность. - Мы же с тобой уже давно живем даже в разных полушариях. Когда ты уезжал, я ни сном, ни духом не чувствовал, что мы встретимся. И где? В Америке. "Место встречи изменить нельзя".
      - Ты прав. Абсурд полнейший. Как там в России? Как наши?
      - Да ничего, работают. Димкина фирма разрослась - снимает целый этаж института. Надежда вышла замуж за немца. Пожила в Германии и вернулась назад. В результате и она и немец страшно довольны. Немец получил такие налоговые льготы с этой женитьбой, что обеспечивает и ей в России полное содержание, и себе еще оставляет. Лена защитилась, тоже по заграницам шарахается. Топиковы в том году из Техаса приезжали. Летом жара была жуткая. Анька все страдала, что машина без кондиционера и дома духота. Правда, мы даже не встретились, все недосуг. По телефону поболтали. Да и говорить-то особенно не о чем, нам друг друга не понять. Как сейчас с тобой... Хочешь анекдот, как Сашка в Японию ездил? Японцы ему приглашение оформили, денег переслали на билеты, квартиру в Токио заказали, ну, в общем, все сделали, ждут. Месяц проходит, второй начинается, Сашка не едет. Знаешь почему? Весна, батенька, весна, ему огород надо копать. Пока не вскопал, так и не поехал. Димка острил, что за сотую часть тех денег, что он привез из Японии, ему бы огород на три метра в глубину перекопали. Но Сашка есть Сашка. Вовка лекции студентам по-прежнему читает. Да я его сто лет не видел. А больше в городе-то и нет никого, а от разъехавшихся - ни слуху, ни духу. Украина теперь заграница, а "запорожец" иномарка. В Казахстане русским тоже не сладко, не до писем...Ты-то в Россию собираешься?
      - Да чего собираться, - заранее обиделся Славик, - к вам за тысячи километров притащишься, а вы даже не соблаговолите в гости заехать. Друзья называются. - Он выпятил нижнюю губу и сразу стал похож на обиженного бегемотика, каким его изображают дети.
      - Ты сначала приедь, а потом переживать будешь.
      - Да, через год всего приеду, чай не в пробирке родился. Ты-то своих родителей давно видел?
      - Как раз год назад ездил. Думал, будет как в сказке: припадешь к родной земле, а она тебе силу даст... А получилось - чуть навсегда там не остался, еле-еле выкарабкался... Абсурд какой-то получается. Родители шестые-седьмые десятки разменивают, а мои ровесники умирают. За два года - четверых мне знакомых людей не стало. Или это все так видится в черном цвете и это вполне нормальная статистика сейчас по России? Пока не понял. Но что-то в этом несомненно есть...
      Сан Саныч опять мысленно вернулся туда, на свою уральскую Родину, какой она предстала ему год назад.
      Глава 3
      ...Поверь, мы оба небо знали:
      Звездой кровавой ты текла,
      Я измерял твой путь в печали,
      Когда ты падать начала.
      Мы знали знаньем несказанным
      Одну и ту же высоту
      И вместе пали за туманом,
      Чертя уклонную черту.
      (Александр Блок)
      Конусами янтарных лучей пробивалось закатное солнце из-за фиолетовых спин набухших облаков в тот странный вечер, когда Сан Саныч опустился на скамейку над обрывистым берегом озера. Драгомиров любил сидеть у воды. Возле этого огромного, находящегося в вечном движении, трепещущего покрывала легко думалось. Мозг Сан Саныча напряженно работал, пытаясь понять, объяснить, связать в единое целое все эти невероятные явления, произошедшие с ним в последнее время: появление лунного кота, тетради с историей то ли города, то ли чьей-то жизни, внезапное воскрешение Валентины Семеновны. Это все безусловно можно было бы причислить к разряду галлюцинаций, если бы не тетрадь. Тетрадь была вполне реальная, настоящая, материальная. Сан Саныч знал по работе, что галлюцинация - это явление, не поддающееся объяснению. Достаточно попаданию в организм нескольких молекул галлюциногенов, чтобы вызвать сильнейшие галлюцинации. Однако ранее никогда с Сан Санычем ничего подобного не происходило. Сейчас он пытался и не мог найти причину, вызвавшую галлюцинации. Сан Саныч ничего не мог понять. Всплыла оброненная Вээссой фраза: "Твоя беда достигает резонанса и искажает реальность..." "Моя беда... Может быть, я болен? Или у меня поехала крыша?- подумал Сан Саныч. - Но тетрадь, она существует, она вещественное доказательство реальности всего происходившего. Тогда что, что это все значит? Что происходит со мной?" Вспомнилось, что Вээсса предстала знакомой, узнаваемой, но какой-то иной, странной. Словно бы с нее слетела свойственная женщинам легкомысленность и заменилась мудростью, какой-то неземной мудростью. Разумного объяснения не находилось, и Сан Саныч опять почувствовал себя игрушкой в чьих-то руках, бильярдным шаром, который беспорядочными ударами пытаются загнать в нужную корзину. Он опять ощутил контроль, неусыпный пугающий навязчивый контроль за всеми своими действиями и даже мыслями, ощутил себя бабочкой, накрытой невидимым прозрачным колпаком, за которым скрывается препаратор, готовящийся вот прямо сейчас посадить трепещущее насекомое на булавку.
      А между тем янтарный закат растекался по легкому серебру воды. Сан Саныч с удивлением отметил, что птичий гомон смолк, и над озером, над лесом нависла тишина, настороженная и даже враждебная. Еще минуту назад у самой кромки воды с криками носились ласточки - под крутым обрывом были их гнезда. Внезапно все они исчезли, растаяли в воздухе, словно их и не бывало. Какая-то тревожность чувствовалась вокруг. Противоположный берег дрожал в зыбком летнем мареве и показался Сан Санычу похожим на прилегшего у воды дракона. Вдруг почудилось, что дракон вздрагивает, глотками всасывая в себя воду. Легкий озноб пробежал по спине Сан Саныча, он встал и только собрался уходить, как земля закачалась под его ногами. Дракон на том берегу поднял и повернул к Сан Санычу свою чудовищную, лохматую от вековых сосен голову. С подбородка капала вода, а в глазах плясали недобрые малиновые искры. Побоявшись скатиться с обрыва, Сан Саныч ухватился за перекладину скамейки и сдавил ее так, что побелели костяшки пальцев. Внезапно что-то до холодное обжигающей струей потекло по его спине.
      Леденящая струя подействовала отрезвляюще. Мир сразу перестал качаться, кошмарный дракон улегся на свое прежнее место и снова принялся пить воду, слегка вздрагивая. За своей спиной Сан Саныч обнаружил трехлетнего малыша. Он забрался на скамеечку и не придумал ничего более умного, чем вылить Сан Санычу за шиворот ведерко еще не прогревшейся озерной воды, причем, как вскоре почувствовалось, в воде были и песочек и камушки. Сан Саныч мучительно соображал, что же ему следует делать: благодарить карапуза или отшлепать. С одной стороны, он спас от кошмарного видения, а с другой - вода уже успела добраться до ботинок, и Сан Саныч ощущал себя сам подобно этому малышу в определенной и не самой приятной ситуации. Однако если для малыша подобное состояние было делом обычным, то Сан Саныч за последние лет тридцать уже успел от него отвыкнуть и почему-то ощущал дискомфорт.
      - Есть ли на свете детище хуже тебя, несносный мальчишка? - раздался рядом возмущенный голос, - Ведь только вот на секундочку отвернулась... И как это тебя угораздило? И когда только ты успел так нагадить? Ну как тебе не стыдно. Посмотри. Посмотри, что ты с дяденькой сделал. Будь я на его месте...
      Что-то до боли знакомое и родное почудилось в интонациях рассерженной мамаши, Сан Саныч повернулся и застыл от удивления.
      - Веня? Вероника, неужто это ты? - спросил он.
      На него поднялись удивленные, такие же карие с золотистым вкраплением, как у Карины, глаза, такие же разметавшиеся по плечам каштановые волосы. Сан Санычу так нравилось, когда они струились между пальцами, такой же упрямый излом бровей, и только сеточка морщинок прибавилась в уголках глаз.