"Ну, этот ничего в дом не приносит, только выносит, но все равно пример, достойный подражания," - почему-то подумалось Сан Санычу.
      - Да вон и солнце для тебя выглянуло, - поддержал отец, опасаясь, как бы ненароком советы заботливой матери не превратились в ворчание любящей жены.
      - Хорошо, хорошо, - согласился Сан Саныч, по личному опыту зная, что просто так ему не отвертеться, - схожу прогуляюсь. Мам, ты только папе макарон еще добавь, да подлиннее. На счастье.
      Сан Саныч сидел на самом краю трехметрового обрыва, и озеро неспокойно шумело внизу. Он опять ощущал себя странником, одиноким бесконечно уставшим странником, неведомо какими силами заброшенным в этот убийственно прекрасный мир. Сан Саныч был гостем на этой нелепо великолепной планете, гостем, готовым в любую минуту покинуть ее и продолжить свой бескрайний путь вне времени и пространства. Душа рвалась куда-то прочь от земли, но какая-то посторонняя сила удерживала его здесь. Сизые всклокоченные облака толпами неслись над свинцовыми прыгающими волнами. Сквозь облачные разрывы били столбы солнечного света, рассыпаясь золотом по воде. Где-то там, вдали, у теряющихся в тумане гор, изменчивый полог неба соединяется с беспокойной озерной гладью и создает некую замкнутую прозрачную сферу. В центре этой сферы на маленьком островке, связанном с большой землей лишь узеньким перешейком, на покрытом колючей травкой каменном лбе сидит жалкий измученный клочок вселенского разума, и Вечность распростерла свои хищные рваные крылья над ним. Все здесь было таким же и тридцать тысяч лет назад, когда поселились здесь первые люди, когда еще не было ни золотых куполов на том берегу озера, ни часового с автоматом за спиной. Все здесь будет таким же и потом, когда уже не Сан Саныч, а какой-то другой осколок всемирного разума, называемый человеком, вот так же с болью в душе и бурей в сердце будет искать успокоения в этой суровой уральской красоте, в дивной неповторимой гармонии жизненного огня, невесомости воздуха, живительной силы воды и защищающей надежности земли.
      Ветер крепчал, волны с глухим ворчанием бились о рыжевато-бурые камни под обрывом, золотистый изогнутый стволик сосны, держащейся самыми кончиками тоненьких корешков за скальный грунт, зябко вздрагивал под студеными порывами, и жиденькая крона сжималась, словно пытаясь закутаться в сквозистую шаль. Стало холодно, Сан Саныч встал и начал спускаться с холма. Навстречу по склону поднималась такая же нелепая в своем одиночестве фигура пожилой женщины. Она подслеповато сощурилась на Сан Саныча, затем произнесла:
      - Саша, Александр Драгомиров? Здравствуй, Сашенька.
      Сан Саныч остановился, всматриваясь, механически кивнул. И вдруг узнал, да, конечно же, это была его классная, Валентина Семеновна, Вээсса. Все та же высокая прическа белых взбитых волос, прикрытая пуховым ажурным платком - "божий одуванчик", все те же внимательные, обрамленные морщинками глаза.
      - Ну, как живешь? Как дела в столицах? - спросила Вээсса. - Рассказывай. Давненько ты у нас не был.
      Сан Саныч начал рассказывать. Неторопливо они брели по лесной дорожке, где зимой школьники катаются на лыжах. Вдруг от дробного приближающегося топота завибрировала земля. Прямо на них неслись прекрасные животные. Головы их цеплялись за нижние ветки деревьев, с губ клочьями срывалась пена, а мощные корпуса лоснились от пота. Лошади, бешено кося черными ошалевшими глазами, пронеслись мимо, промелькнули концы длинных, стелющихся по ветру хвостов. Две маленькие хрупкие детские фигурки управляли этими исполинами.
      - Опять юннаты носятся не разбирая дороги, - сказала Вээсса. - А как у тебя дела, Сашенька? Как работа?
      - Да все нормально, - Сан Саныч прикинулся баловнем судьбы, которому море по колено, а все неприятности отскакивают от его толстой бегемотовой кожи как горох: - Защитился уже давно, был начальником лаборатории, потом надоело, разогнал лабораторию к чертям собачьим. Ездил в Америку на три месяца не понравилось. Ощущение, что живешь в лесу, шишкой причесываешься. До ужаса уныло и одиноко. Я привез им в качестве презента открытки с видами Петербурга - не поняли. Зачем им классицизм и барокко, у них маленькие уютные домики, с бассейнами, машины, газончики стриженые. Мещанство полное, как сказали бы у нас ранее. Какой там Эрмитаж и Петропавловка? Кому нужны наши пыльные, загазованные, экологически опасные шедевры? Там здоровье человека - превыше всего, а собственный уютный домик - предел мечтаний. Нация, которая добровольно борется с курением... Это невозможно. Предлагали остаться - отказался и до сих пор не жалею. А так в остальном все нормально.
      Боль с глухим стоном шевельнулась внутри - кому нужна эта бравада, когда человек смертельно одинок в этом нелепом мире. В глазах Вээссы мелькнула горькая ирония. Как и прежде, она безошибочно отделяла зерна от шелухи, видела суть проблемы, поэтому к словам своего бывшего ученика отнеслась как к бряканью пустых консервных банок. Сан Санычу даже показалось, она знает о нем слишком много. Тут он вдруг вспомнил, что у Вээссы никогда не было семьи. Ее после института, не спрашивая и не советуясь, распределили в этот ненормальный город учить детишек, и родная московская школа так и не дождалась своей новой исторички. Тот, кто был в институте другом, как прямой потомок графа не захотел добровольно лезть за колючую проволоку. Да и не смог бы, Зона не принимала бывших, она отбирала только настоящих, с безупречной анкетой.
      Легким сверкающим в лучах солнца потоком сверху сыпались семена берез, ветерок укладывал их вдоль тропинок аккуратной золотистой каемочкой. Навстречу по этим золотым обласканным солнцем нитям самозабвенно вопя топали два малолетних горлопана:
      - Шла кукушка мимо леса, а за нею два балбеса. Бесконечно повторяли они, захлебываясь смехом после каждой удачно произнесенной фразы.
      "Кукушка", идущая поодаль, безуспешно пыталась сделать вид, что эти как две капли воды похожие на нее отпрыски к ней не имеют ни малейшего отношения.
      - Т-сс, - произнесла вдруг она, и "два балбеса", наконец-то умолкнув, припали ушками к коричневым шершавым пластинкам ствола сосны, на верхней сухой ветке которой долбил, старался дятел.
      - Звенит, - шепотом, широко распахнув глаза от удивления, сказал один из малышей.
      Сан Саныч из любопытства тоже приложился ухом к стволу. Дерево пело, звонко откликаясь на каждый удар барабанящего клюва. Тишина вокруг, и только пульсирующим звоном поет сосна.
      - Так же среди мирного покоя пульсирует твоя беда, достигает резонанса и искажает реальность... Резкая боль в мире покоя и тишины, - почему-то сказала Вээсса...
      Сан Саныч ничего не ответил, но ему опять показалось, что она знает о нем то, чего не знает никто.
      - Сосна поет, - продолжала Вээсса. - Ты никогда не слышал, Сашенька, что камни сами могут передвигаться. На десятки метров в день?
      - Читал что-то про выползающие за ночь на берег валуны, но как-то не верится.
      - Согласно мистической философии, в Раю звери понимали человеческий язык, а камни были живыми, - сказала Вээсса.
      - Они что, прыгали как лягушата?
      - Может быть и прыгали, не знаю.
      - А может быть, слова "живые камни" имели какой-нибудь другой смысл? Это как у нас на празднике, одна молоденькая аспирантка задает вопрос сорокалетнему ведущему сотруднику: что для вас важнее: мужской ум или мужская сила. Тот почему-то смущается и начинает краснеть, лаборатория от смеха давится, а аспирантка наивная еще, ничего понять не может, только к вечеру до нее дошла вся бестактность вопроса. - Тут до Сан Саныча дошла вся бестактность этой шутки: - Простите, ради бога, я прервал Вас.
      Он ожидал бурной негативной реакции, но ее не последовало. Сан Саныч удивился.
      - Мы все меняемся со временем, Сашенька, - как будто прочитав его мысли, произнесла Вээсса и странные малиновые искорки мелькнули в ее глазах.
      Сан Саныч согласился, но сомнение усилилось. "Тут что-то не так? Что скажешь, любезный мой?" - задал Сан Саныч вопрос тому, кто рассуждает в чужих мозгах. И получил странный ответ: "Ты прав. Это твоя беда достигает резонанса и искажает реальность."
      - Так вот, - продолжила Вээсса, - Человек когда-то жил в Раю, вместе с ним жили звери, которые понимали человеческий язык, и птицы, его окружали кормящие и укрывающие растения и живые камни... И не задавай дурацкого вопроса: прыгали или не прыгали, квакали или не квакали. Я не знаю. А первый человек, я думаю, и сам этого не понимал, ведь для него это было так естественно... Однако посмотри на себя, человеку всегда чего-то не хватает. Даже когда и дети, и семья, и дом - полная чаша, если он - Человек, его тащит куда-то, выбрасывает из привычного круговорота неведомая, древнейшая бессознательная сила... Змей совратил слабую женщину. Чушь полная, вечное мужское желание все свалить на другого, во всем искать виноватого. Кто в этом мире лезет куда ни попадя, кто вечно сует нос в чужие секреты и забирается на чужие заборы? Аккуратные девочки? Неправда, девочки здесь совсем ни при чем... В общем, так или иначе, вкусив плоды познания, человек из веселой большой обезьяны вдруг сделался по разуму подобен Богу.
      - Ну и почему Человека изгнали из Рая? Жил бы он там и жил, умный как бог и красивый как бог, и зверье говорящее и деревья заботливые и камни подскакивающие...
      - Кому-то это не понравилось. Человека из Рая выгнали. А всех прочих сместили на одну ступень иерархии. Тогда животные перестали говорить, деревья двигаться, а камни умерли. И вот теперь во искупление человек мучается и ищет потерянный рай. Если он все-таки когда-нибудь оправдается перед Всевышним и поднимется на уровень Бога, то камни опять оживут. Кстати, в той же черной и белой магии обращаются к духам воды, земли, огня и воздуха. А если что-то имеет дух, то это что-то скорее всего все-таки живое, чем мертвое.
      - А мне казалось, что потеря Рая связана с великим оледенением. Если у нас здесь в средних широтах когда-то плескалось теплое море, кишащее всякими съедобностями, качались высокие пальмы, росли бананы, ананасы, кокосы, девочки бегали в фиговых листьях или вообще без них, ну что еще надо простому человеку, а потом вдруг после какого-то катаклизма остались лишь елочки да сосенки, да колючие ежи, да зима на полгода, да злющая окоченевшая от холода жена, тут уж обязательно взвоешь про потерянный Рай.
      Они снова вышли к озеру. У берега скользил мотыль: туда-сюда, туда-сюда, создавая ощущение легкой рябой сети над поверхностью. Мелкие рыбешки, выскакивая из воды, хватали мотыля на лету. После их всплесков концентрические круги расходились по озерной глади, пересекая друг друга.
      - Кто знает, кто знает, Сашенька. Но девочки в фиговых листьях, фи... Вы же солидный человек, Александр. - В голосе Вээссы слышался насмешливый укор. Эти слова соответствовали прежней Вээссе, но звучали абсолютным диссонансом для настоящей. Сан Саныч чувствовал какой-то подвох, но никак не мог понять, что же его все время настораживает.
      - Боюсь, что нам друг друга не понять, - с деланным сожалением произнес он.
      - Да уж. Кстати, у меня к Вам есть дело, если позволите, Сударь. Надеюсь, это отвлечет вас от всяческих мрачных мыслей. - Она обратилась к Сан Санычу подчеркнуто высокопарно, так, как это звучало в старом школьном спектакле, где он играл Великого Потенциометра. Спектакль был самодельный и назывался "Дохлый шмель лежал в кастрюльке."
      - Несомненно, Ваше Величество, повелевайте. - Ответил Сан Саныч, сделав несколько реверансов и подскоков, как это делают в фильмах придворные вельможи при приветствиях. Надев маску скомороха, он снял свою изрядно уже надоевшую маску довольного жизнью человека. Они вместе рассмеялись, и Сан Саныч почувствовал, словно что-то тяжелое и мучившее его растворяется, растекается, расстается с ним. "Меня еще помнят и любят, - думал Сан Саныч: - Значит, стоит еще жить на земле."
      - Вот теперь я верю, что у тебя будет все хорошо. А теперь, сударь, позвольте перейти к делу...
      Они шли по камням вдоль самой кромки воды. Слева стеной нависал скалистый берег. Где-то высоко мелькали черными стрелами ласточки, вверху были их гнезда.
      - Поднимитесь, сударь, на этот камень, там в трещине в скале кое-что должно быть. Будьте так любезны, достаньте, пожалуйста.
      - А что там может быть? - спросил Сан Саныч.
      - Вы любопытны, сударь, это грех. Там страшная тайна призрачного замка, зловещая и пугающая, - ответила Вээсса, хотя с виду вполне безобидная.
      Сан Саныч, цепляясь за уступы обрыва, добрался до трещины, вытащил из нее несколько камней. Под ними действительно нащупал что-то гладкое, какой-то сверток. Сан Саныч потянул его за угол с деланным любопытством, словно надеялся увидеть там чью-то отрезанную голову. Посыпались каменные крошки, сверток нехотя поддавался. Наконец Сан Саныч достал его. Сверток оказался маленьким и плоским, что говорило об отсутствии отрубленной головы. Сан Саныч сразу потерял к нему интерес и отдал Вээссе. Она стала разворачивать, и из-под слоев предохраняющего от сырости материала показалась старая, уже слегка покорежившаяся тетрадка. Вээсса аккуратно сдула с нее пыль, любовно, как дитя, прижала к груди.
      - Что это за тетрадь? - спросил Сан Саныч.
      - Возьмите, сударь, - сказала печально Вээсса. - Вам следует это прочитать. Время пришло. Вам суждено разобраться в прошлом.
      - Мне суждено?
      - Да. Я знаю это.
      - Откуда? - задал нелепый вопрос Сан Саныч.
      Она промолчала.
      - Прощайте, сударь, - в глазах Вээссы мелькнула грусть, Я рада, что мы встретились. Прощайте, и да хранит Вас Господь.
      Сан Саныч мог поклясться, что глаза Валентины Семеновны наполнились слезами. Она повернулась и пошла своей дорогой, гордо неся копну когда-то белых, а теперь уже совершенно седых волос. Сан Саныч остался в полном недоумении, хотелось задать еще так много вопросов, но он не смог, не посмел удержать свою старенькую уходящую учительницу.
      Долго шли зноем и морозами,
      Все снесли и остались вольными,
      Жрали снег с кашею березовой
      И росли вровень с колокольнями.
      Если плач - не жалели соли мы,
      Если пир - сахарного пряника.
      Звонари черными мозолями
      Рвали нерв медного динамика.
      (Александр Башлачев)
      Вечером Сан Саныч внимательно рассмотрел найденную таким странным образом тетрадь. На ней была мягкая кожаная обложка, по углам исколотая каким-то острым предметом, словно бы покусанная котом. Сан Саныч держал ее в руках, рассматривая покоробленые временем страницы, когда появился отец.
      - Какая занятная книжица. Откуда она у тебя, сын?
      - Валентина Семеновна дала почитать.
      - Ваша классная? Ты ее видел? И как она?
      - На вид нормально. Как и прежде, только постарела слегка.
      - Что-то я давненько ее не видел.
      - Кого? - Появилась на звук голосов мама.
      - Валентину Семеновну. Саша встретился с ней сегодня.
      Глаза у мамы расширились, она схватилась за лоб и со стоном вышла из комнаты.
      - Тебе плохо? - Участливо засеменил следом отец, а в мозгу Сан Саныча начали возникать и роиться какие-то образы, то слабые и невнятные, то яркие и узнаваемые. Однако он стряхнул наваждение и начал читать.
      "Июль 1957 года.
      Мне стукнуло полвека. По этому поводу секретарши сделали грандиозный банкет. Целую неделю была пыль столбом и дым коромыслом... Полвека назад я появился на свет. За эти полвека я достиг вершины. Вам такое и не снилось. Я, сын нищего армянского сапожника, вхожу в сотню наиболее могущественных людей страны... Я помню свое полуголодное детство. Постоянно хотелось кушать. У матери нас было шестеро, я последний. Отец умер, когда мне было пять. Я бегал в девчоночьих платьях. Другой одежды в доме не было. Соседские мальчишки дразнили меня. Что может быть позорней? Я дрался, дрался беспощадно. Именно тогда я поставил себе цель, и я добился своего. Мальчишки дорого заплатили за обидные слова годы спустя. Я ничего не прощаю. Не способен прощать. Мать, спохватившись, пыталась водить меня в церковь. Но было уже поздно. Я стал лидером молодых бойцов революции. Мы с богом пошли разными дорогами.
      На банкете произносили льстивые заздравные речи и разные славословия. А я вспоминал долгие трудные годы моего восхождения, множество мыслимых и немыслимых препонов, которые я преодолел. Я достиг вершины власти. И я одинок, в целом мире никому не нужен. Так много я понимаю. Если меня расстреляют, вот прямо на этом банкете, сотни и сотни людей будут радоваться, я знаю. И только человек пять моих верных псов искренне огорчатся. Огорчатся не потерей меня, а тепленьких местечек и надежной крыши. Я им дал эту крышу. Сегодня читались поздравительные телеграммы. Я же видел между строк то, что не вошло в бравурный барабанный треск речей. Все они, эти лицемерные ораторы, боятся и презирают меня. За то, что к своей вершине я шел напролом и по головам и, если требовалось, по трупам. Я кланялся и пресмыкался, разделял и властвовал, был хитрее, умнее, коварней их. Я знаю их отношение ко мне. Секретарша донесла, подслушав из-за двери, что говорят в кулуарах:
      - Вы помните? У начальника через неделю юбилей секретарша обзванивает всех насчет банкета. Нам тоже пора готовить поздравление.
      - Да. По этому поводу можно сказать только одно. Самый счастливый человек на свете - Римский Папа.
      - Папа Римский? Почему?
      - Потому, что он каждый день видит своего начальника распятым на кресте...
      Почему меня так не любят? Я здесь с самого начала, в этом сердце "уранового проекта". Лучшие годы я отдал этому городу. По заданию Партии я был глазами, ушами, руками и всем остальным, конкретнее - личным представителем Берии на этом объекте. Курчатов официально заявил, что без Берии атомной бомбы в России не было бы. Значит, и я прожил не даром свою жизнь. Я отдал этому городу все, я сроднился с ним. Только я знаю, что мы породили здесь, в уральской глухомани. Какого неуправляемого джинна выпустили из бутылки.
      Не знаю, не могу дать отчета: зачем я решил писать этот дневник. Однако верю, что эти записи пригодятся тем, кто придет после нас. Тем, кто попытается разобраться в истории. В действительно происходившем на этом комбинате и в этом странном городе..."
      Сан Саныч задумался. В рассуждения хозяина тетради вкралась какая-то логическая ошибка. Тот, кто шел по головам и трупам в начале карьеры, вдруг задумался о тех, кто придет на эту землю после него. Что же могло настолько изменить человека? Какое потрясение? Что случилось с генералом КГБ в этом странном городе, стоящем на бочке пороха? И о каком это джинне он упоминает? Ответа не было, и Сан Саныч стал читать дальше.
      "Итак, май 1945 года, конец войне, Великой Отечественной. Всеобщее ликование. Моя победная эйфория довольно быстро кончилась. Я получил новое назначение.
      - Учитывая ваши заслуги перед Партией, ваше активное участие в подавлении литовской контрреволюции, вашу решающую роль в вывозе в казахские степи крымских татар, чеченцев и ингушей, мы решили подключить вас к работе над "урановым проектом." Общая картина атомного ГУЛАГа уже ясна. По плану на объектах атомного проекта будет занято 15 лагерей. А это 100 тысяч заключенных. Большая часть - на урановых рудниках. Война кончилась. Мы должны все силы бросить на это. Бесперебойный поток людей в лагеря мы обеспечим. Вы же направляетесь на строительство объекта по производству атомной бомбы. На строительство отводится всего два года. Будете там нашим представителем со всеми полномочиями... С неограниченными правами на использование как материальных, так и людских ресурсов... Ваш объект будет расположен вот здесь. Севернее этой точки город Свердловск, южнее - Челябинск."
      Сан Саныч живо представил, как чубук дымящейся трубки, обсосанной долгими бессонными ночами, втыкается в карту характерным, отработанным за затяжную войну, жестом, впоследствии многократно воспроизведенным в кинофильмах. Или это был пухленький палец с криво-обгрызенным ногтем главного приспешника Отца Народов?
      "Лето 1945 года. Железная дорога дотягивалась только до Кыштыма, дальше нас подбросили на танке. Чтоб враги советской власти тряслись в этой грохочущей посудине тридцать километров. Танк заваливался на валунах и увяз по брюхо в болотине. Это не представить и не передать. Я набил с непривычки десяток шишек, пока, наконец, вылез и этой консервной банки. В голове звенело. Словно мне надели большую кастрюлю на голову, и озорной мальчишка побарабанил по ней пару часов... Тем разительней показалась тишина. Абсолютная тишина вокруг.
      Началась геологическая разведка. Созрела земляника. Рабочие ходили по перезревшим ягодам. Их кирзовые сапоги становились красными от подавленных ягод. Так же было в Литве, но от пролитой крови. Нам кричали: "У вас руки в крови, христопродавцы..." А мы же выполняли задание Партии... У некоторых святых тоже руки в крови. Мы, как и они, действуем во благо страны, во благо будущего... Может, нас тоже надо сделать святыми?
      На стройку пригнали десять батальонов Советской Армии по тысяче человек каждый. Дрова и стройматериалы возили на танках. Танки тонули в болотах. Пришлось заменить их лошадьми. Доставили тысячу голов. Я распорядился, что за гибель лошади виновник платит ее стоимость в троекратном размере или несет уголовную ответственность. Порядок прежде всего.
      Зима 1945-1946 года была снежная и студеная. Хлеб привозили из Кыштыма. В дороге буханки промерзали, приходилось их рубить топором. Лес заготовляли в Тюбуке, подвозили по железной дороге. До станции бревна тащили по снежному коридору и стены достигали четырехметровой высоты. Солдаты валили сосны, обрубали сучья. Если кто со ствола срывался в снег, то проваливался в него с головой. То и дело приходилось вытаскивать.
      Техники практически не было, все работы на стройке велись вручную. Даже распиловку бревен на доски делали при помощи дедовских приспособлений и инструментов. Работа кипела. Строили ветку железной дороги, бараки, лежневки и линии электропередач.
      Страна только начала выкарабкиваться из разрухи, и к нам шли и шли эшелоны с различными грузами со всех ее концов. Из Челябинска и Свердловска, Ленинграда и Москвы, из Хабаровска и Иркутска, из Баку, Башкирии, Новосибирска, Горького, Ташкента, Куйбышева, Николаева, Харькова, Гусь-Хрустального, Ставрополя... В стройку века, не зная об этом, включилась вся страна.
      В августе 1946 года начали копать котлован под первый промышленный атомный реактор - объект "А". Его потом окрестили "Аннушкой". Первые метры копали вручную, лопатами. Грунт вывозили на тележках - грабарках. Копали в две смены три тысячи человек. Старые экскаваторы не справлялись с тяжелым грунтом. Распорядились применять направленные взрывы большой мощности. Землю вывозили десять машин: американских "студебеккеров" и советских "ЗИСов". Машины постоянно ломались."
      Сан Санычу подумалось, что по иронии судьбы машины бывших союзников, американские "студебеккеры", работали на советской стройке. Стройке, которая самим возникновением своим обязана абсурдному противостоянию Союза и Штатов.
      "Мы делали все возможное для выполнения предначертания Партии и лично товарища Сталина, который сказал: "Победа Советского Союза над фашизмом, завоеванная в тяжелейших условиях, наглядно показала всему миру всю мощь СССР. Фактически Советский Союз превратился в сверхдержаву. Теперь США вынуждены считаться с позицией СССР по всем принципиальным вопросам международной жизни. Однако, опасаясь наших притязаний на мировое господство, Америка, купив европейских ученых, разработала атомное оружие. Гарри Трумэн считает, что атомная бомба может напугать нас. Поэтому мы должны в кратчайшие сроки ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны. Мы должны поставить США на место, и мы поставим."
      До конкретных исполнителей этой задачи была доведена вся важность их работы. Строители жили в ужасных условиях, в наспех построенных щитовых бараках. Стены их жилья ночами покрывались льдом. С крыш текло. За ночь не удавалось просушить одежду. Работали в условиях нескончаемых авралов по десять часов в день без праздников и выходных. Питались скудно. Однако люди понимали, что только своим самоотверженным трудом они смогут остановить возможную агрессию капиталистического мира. Понимали, что в их руках не только безопасность, но и само существование страны.
      Работала политика кнута и пряника. Всячески поощрялись успехи в труде. Было организовано стахановское движение. За выполнение нормы на 125% полагалось одно дополнительное блюдо к гарантированному пайку. Если 150-175% - два дополнительных блюда и двести граммов хлеба, более 200% - три дополнительных блюда и двести граммов хлеба. В качестве поощрения были ордера на покупку сукна, сапог, часов, шапок, галош. Всего этого в свободной продаже не было. У меня сохранились записи: на одном участке на 400 военных строителей за месяц потратили 150 литров спирта, 200 килограммов табака и 500 килограммов мясных и рыбных консервов. При карточной системе послевоенных лет в жестких условиях тотального дефицита мы находили ресурсы для поощрения людей, для поддержания в них боевого и трудового настроя. Это с одной стороны, а с другой нагнетался страх перед суровым наказанием за любую провинность, не говоря уже о срыве сроков работы. Люди помнили процессы о краже трех колосков для голодных детей, когда матери на годы попадали за решетку. Знали о лагерных последствиях опозданий на работу и самовольных отлучек с нее. В местах заключения даже за недоносительство о готовящемся побеге добавлялось по десять лет к имеющемуся сроку. Порядок должен быть. Вопрос "кто виноват?" срабатывал безоговорочно. Люди выкладывались максимально и жертвовали собой в экстремальных ситуациях. Было множество примеров этому. Вот лишь некоторые из них.
      1) В морозы отказал один из насосов. Грунтовые воды стали заполнять котлован. Пришлось прекратить работы и эвакуировать людей. Еще даже не было произнесено пресловутое "кто виноват?", как механик объекта разделся догола и нырнул в ледяную воду. Под водой он исправил запавший клапан и насос опять заработал. Я не помню, поощрили механика как-то или нет, но думаю, что не наказали за простой.
      2) Строили заводскую трубу. Был мороз и сильный ветер. Строители поспешили с подъемом опалубки. Бетон еще не застыл. Трубу накренило. В результате несколько человек сорвалось с высоты более 100 метров и разбилось насмерть. Один повис на руке. Руку защемило металлоконструкциями. К нему подняли хирурга. Хирург, рискуя жизнью, отпилил руку и спас пострадавшего. Устранять аварии никто не хотел. Вольнонаемные отказывались. Тогда мы пообещали заключенным свободу вне зависимости от срока наказания. Только такой ценой авария была ликвидирована.
      3) Строили бассейны насосной станции. В них образовались раковины, через которые вода из озера заливалась в машинный зал. Положение критическое. Я дал сутки, после которых обещал принять меры к виновным. Тогда строители решили заполнить раковины смесью песка, быстро схватывающегося цемента и жидкого стекла. Этой раскаленной смесью на расплавленном стекле заделывали раковины вручную. Сгорала до мяса, отрывалась от ладоней сожженная кожа, висела лохмотьями. А люди были рады, что смогли быстро и без тяжелых последствий ликвидировать невольную оплошность..."
      Сан Саныч больше не мог читать. Великое послевоенное противостояние двух сверхдержав казалось таким никчемным и нелепым с высоты конца века. Мировое господство, власть над планетой, мировой диктат... Стервятники, бьющиеся из-за куска падали... А следствие? Сороковка - насильственная изоляция для безвинных. Зализывающая нанесенные войной раны страна, вкладывающая бешеные средства в производство атомного оружия. И люди, люди, люди, люди. И боль, боль, боль за них. "В кратчайшие сроки ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ создать атомный щит страны..." Что может быть чудовищней? Было пушечное мясо, стало атомное мясо... Такие мысли бродили в голове Сан Саныча. Вернулась боль, опять железными тисками сдавила сердце. Казалось, что это единственное свойственное ему теперь состояние. Но боль одиночества начала растекаться, вбирать в себя чужую боль близких без вины наказанных людей.
      Сан Саныч думал, а в соседней комнате родители о чем-то говорили, и до него долетел раздраженный мамин шепот:
      - Конечно, ты ничего уже не помнишь, а я сама была на похоронах Валентины Семеновны.
      Комната закружилась в странном танце, поплыли белыми пятнами лица, а над ними скорбные глаза, то ли матери, то ли богородицы. В комнату лился отраженный от стоящего напротив дома желтый солнечный свет и липы шелестели на ветру...
      Однако хватит предаваться воспоминаниям о визите в родные пенаты, вернемся к нашему герою, оставленному в Америке по пути на конференцию.
      Глава 2
      "Prophet!" said I, "thing of evil! - prophet still,
      if bird or devil!
      Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee
      here ashore,
      Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted
      On this home by Horror haunted - tell me truly, I implore
      Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I
      implore!"
      Quoth the Raven "Nevermore." *
      (Эдгар Аллан По)
      _____________
      *" Пророк! - сказал я, - злосчастная тварь, птица или дьявол, но все-таки пророк! Будь ты послан самим искусителем, будь ты выкинут, извергнут бурею, но ты неустрашим: есть ли здесь, на этой пустынной, полной грез земле, в этой обители скорбей, есть ли здесь, - поведай мне правду, умоляю тебя, есть ли здесь бальзам забвения? Скажи, не скрой, умоляю!" Ворон каркнул: "Больше никогда!"
      Боинг, подрагивая крыльями на вираже, понес Сан Саныча прочь от благодатного побережья Калифорнии. Разворачиваясь над заливом, самолет взял курс на восток - в глубь Американского континента. Боинг помахал крыльями погружающемуся в сон городу и людям, живущим в нем, с ревом пронесся над идущими в океан нарядными белоснежными лайнерами, сверкнув серебром обшивки, послал привет дальним холмам. Возможно, именно там, на холмах, в маленьком двухэтажном домике над оврагом живет Карина, и сейчас оттуда с любовью и слезами следят за самолетом печальные глаза, провожая его, Драгомирова, как нескладный осколок России, когда-то родной России.
      Солнце скатилось к горизонту и раскаленным шаром качалось между океаном и огненной кромкой облаков.