Малолетки наматывают красна на цевки с помощью больших деревянных скалок, от работы идет шум. Цевки вставляются в челноки, которыми пропускаются нитки в ткань. Под станами прыгают педали – ткачи с грохотом бьют по ним ногами, хватаясь руками за бердо и с силой ударяя по туго натянутой ткани каждый раз, как пробежит через нее челнок. От этих ударов дрожит в избе пол и стонут оконницы. С зари до зари стучат подножки и скалки: в суматохе резких звуков крики и брань мастеров похожи на далекий, собачий лай. Зато пинки, щипки, рывки отдаются прямо в голове тяжелой болью. Хороший ткач выпускает за день до семи аршин холста, но, чтобы стать хорошим ткачом, надо оглохнуть, обеспамятеть, превратиться в живой придаток к станку.
      Холст, да холст, ровный, белый, нить к нити. Ване казалось, что и вся жизнь его до седых волос, как у деда, протянется ровной, белой нитью бесталанного, упорного, тупого труда. От этой мысли становилось тошно: не такой работы ему хотелось. Если бы его спросили – какой же? – едва ли сыскал бы он слова для ясного ответа, хотя и носил этот ответ в тихих закоулках души. Не только для того, чтобы выплачивать оброк графу, хотелось Ване трудиться. И не затем только, чтобы миновать порки. Бедняга мечтал о труде, открывающем путь к известности, к чести, славе, к выходу из ревизских списков «крещеной собственности» в свободную жизнь…
      В рабочей казарме по вечерам велись всякие разговоры. Молодого Батова поразил один рассказ. Между шереметевскими подмосковными мужиками нашелся Степан Дехтярев, природный музыкальный талант которого рано был замечен знающими людьми. По графскому приказанию Степана отправили учиться музыке в Италию. Там сделался он известен как композитор. Затем вернулся в Москву и был представлен старому графу Петру Борисовичу Шереметеву. Граф угрюмо посмотрел на пудреного юношу в шелковом кафтане, поглядел его аттестаты, подписанные лучшими профессорами итальянских консерваторий, и сказал:
      – Слушай, олух, приказ мой… Коли и впрямь верно, что про тебя в бумагах обозначено, составь ты мне хор роговой музыки да сочини для того хора каватину и концертное рондо. Угодишь – хорошо, а то – не обессудь за русскую науку. Пошел, брысь!..
 
       Крепостной хор роговой музыки.
       Современный рисунок.
 
      Барская спесь графа Петра Борисовича любила потешиться. Никогда не пил Степан Дехтярев вина, кроме разве легкого золотого мессинского в Италии. Но в самый день представления своему господину припал он к простой русской водке и уже никогда не мог от этого зелья отвадиться. Приказание графа он выполнил отлично. Петр Борисович был доволен и, тем не менее, приказал Степана высечь – так просто, чтобы не зазнавался. С тех пор Дехтярев пил, погрязая во хмелю тяжком, почти беспробудном, приходя в себя только под розгами или в краткие промежутки между запойными неделями над пачками нотной бумаги. Пьесы Дехтярева игрались в Москве, в Петербурге, за границей, вызывая восхищение публики. И никому не казалось диким, что суровый деспот держит на их авторе свою железную руку, желая, по праву ревизских сказок, присваивать себе его вдохновение. Не раз бросался Степан в ноги графу, молил о вольной. Граф улыбался:
      – Куда ж я тебя, пьяного, отпущу? Сгинешь на воле… Закайся пить, чтоб и запаху не знать, тогда подумаю…
      Граф хорошо понимал, что Степан пить уже не перестанет. Страдания Дехтярева никем не были разделены. Даже Ваня Батов, по молодости своей, осуждал его вместе с другими.
      – Сам себя извел человек! И зачем, к хмелю привязался? Нет, я пить не стану. Зелье для меня – что есть, что нет – все едино. Нет, уж я… я…
      Ваня еще не успел распознать, как ужасно положение вещей на земле, когда высокие дарования выпадают на долю человека как бы только в посмеяние и на позор ему. Не водка, а талант и рабство погубили Степана Дехтярева. Мысль, обращенная к лучшему и высшему, столкнулась с горькой действительностью и сделалась блестящим, странным и опасным преимуществом судьбы этого крепостного человека. «Нет, я пить не буду», размышлял Ваня и рвался из ткацкой мастерской.

      В 1784 году пробежала среди ремесленничавших в Москве шереметевских крепостных удивительная весть, будто сын старого графа, Николай Петрович, приказал отыскать для своей певческой капеллы из молодых подмосковных крестьян парня, который имел бы желание и способность учиться скрипичному мастерству. Ваня зажегся небывалой охотой. Вот выход из грохота ткацких станов… Скрипичное мастерство – полуремесло, полуискусство, тонкая работа, требующая не одного верблюжьего упорства и ручной сноровки, но и природных свойств и художественного навыка.
      – Я пойду в Кусково, дедуня, – сказал Ваня, – может, выберут…
      Дед зашумел, заругался, начал грозить, упрекать. Приехал отец с Воробьевых и присоединился к деду. Андрею Батову было жаль трех лет, затраченных сыном в ткацкой мастерской. Три года молодой жизни – шутка ли? Разве их воротишь?
      – Думать не смей, – порешили старшие, – выбрось из головы, чтобы и не осталось. Нет тебе на то воли родительской.
      Ваня проводил отца и лег спать на деревянные козлы, заменявшие нары в рабочих казармах. Сон гулял кругом Вани. Прокричал петух – полночь. Второй раз прокричал – около двух часов пополуночи. Сосновая лучина догорала, едко дымя и роняя со светца уголья в лохань с водой. Храп полсотни людей подпирал черный потолок. Бока Вани болели, глаза точили слезы. Он встал и засунул в железную скобку светца новую лучину. За окном петухи кричали вперемежку – скоро рассвет. Через несколько минут в казарму ворвется надсмотрщик и примется расталкивать спящих.
      – Вставай, робя, вставай! Петухи глотки дерут, свет на дворе. Вставай, черти, дьяволы!
      Ваня быстро подошел к козлам, накинул на плечи армячок, уложил в карман портов привезенный вчера отцом домашний крендель – лакомство, глянул на храпевшую казарму и зашагал по тихому замоскворецкому переулку навстречу зеленому рассвету – к заставе, в Кусково.

      Музыкальный мастер Василий Владимиров считался лучшим в Москве. Его мастерская в Каретном ряду была вместе с тем и школой, в которой тонкому инструментальному делу обучалось постоянно около дюжины учеников. Ваня Батов попал на выучку к Владимирову прямо из Кускова, не успев даже опомниться как следует после своего бегства из ткацкой мастерской. На террасе кусковского дворца, среди фиолетовой и белой сирени, калины, черемухи, орешника, ольхи, рябины, вишневых и яблоневых деревьев, открывавших затейливый пейзаж роскошного французского сада, в присутствии молодого графа Николая Петровича трое главных музыкантов шереметевской капеллы – Феер, Фациус и Маи – пробовали голоса и слух крепостных мальчиков. Одних сразу гнали прочь, лакеи за углом поддавали им ходу вон из графских хором. Других отбирали и ставили под колонные террасы. Среди отобранных оказался и Ваня. Феер долго возился с ним, заставляя камертон звучать на разные лады. Ваня вторил ломким своим тенором, как сызмалу привык дразнить жаворонков, и не сфальшивил ни разу. Потом проверяли грамотность. После испытания Ваню посадили в телегу и отвезли в Каретный ряд, к Владимирову.
 
       Хозяин и работник.
       Рисунок из книги «Волшебный фонарь», изд. в 1817 г.
 
      Новое дело привело молодого Батов а в восторг. Такой жаркой страсти к мастерству, какую обнаружил он с первого же дня, хозяин еще никогда не замечал в своих учениках. Ваня жадно перебирал скрипки, контрабасы, виолончели, наполнявшие мастерскую, улавливая степень звучности тона каждого инструмента и стараясь определить свойства смычков, дек, корпусов, влиявшие на тон. Вопросы, на которые то и дело приходилось отвечать Владимирову, выказывали особую сметливость нового ученика. Уже через две недели Батов вызвался изготовить смычок без помощи мастера и сделал его наславу. Владимиров взял за этот смычок с покупателя втрое дороже, чем обычно брал за смычки, приготовленные ученическими руками. Можно было подумать, что Батов где-то раньше обучался скрипичному делу и принес в мастерскую готовую сноровку. Но Василий Владимиров знал, что это не так, и искренне удивлялся его способностям. Одно только обстоятельство заставляло хозяина сердиться. Было невозможно заставить Батова спешить с исполнением заказов. Он добивался с величайшим старанием точности и чистоты отделки своих произведений. На это уходило очень много времени. Владимиров бранился, пыхтел как самовар, щипал и рвал ученические уши. Другим доставалось за небрежность, а Ване за медлительность – больно доставалось, больнее, чем другим. Но он терпел и продолжал работать со всяческим тщанием.

      Сперва разговаривая с заказчиком, потом из прочитанных книг Батов узнал много интересного о том, как возникло и развивалось скрипичное мастерство. Это заставило его любить не только самое дело, но и его славное прошлое.
      В XVII веке в Италии, главным образом в Кремоне, возникли маленькие предприятия, выделывавшие музыкальные инструменты. Вскоре они приобрели важное значение художественных школ. В Кремоне были известны мастера: Андреа, Антонио и Николо Амати, Андреа и Джузеппе Гварнерио, Антонио Страдивари (ученик Андреа Гварнерио), Франческо и Джиованни Баттиста Руджиери. Брешиа гордилась своими уроженцами – Маджини и Гваданини. Ученик Антонио Амати – Яков Штайбер – поселился в Тироле и там создал великолепную школу.
      Вся Европа пользовалась отличными произведениями знаменитых итальянских мастеров. Постепенно стали размножаться их слепые подражатели. Одни из них считали себя последователями школы Амати и Штайбера, другие – Гварнерио и Страдивари. Но все вместе стремились только сохранить систему и форму, изобретенные когда-то великими учителями. Главное в скрипке – устройство смычковых приспособлений. За сто пятьдесят лет, прошедших со времени расцвета итальянских школ, в устройство этих приспособлений не было внесено решительно никаких усовершенствований. Новые мастера почитали всякое малейшее отступление от прекрасных образцов XVII века рискованным заблуждением и видели свою славу в точнейшем их воспроизведении. Приложив смычок к струнам скрипки и вызвав первый летучий звук, знаток сразу узнает мастера, выпустившего когда-то в свет инструмент, по крайней мере школу этого мастера.
      Хорошая скрипка для виртуоза – то же, что для певицы голос или отличный оптический инструмент для астронома. Шуберт, Струве, Бессель – знаменитые астрономы. Их успехами прославлены мастера оптических инструментов Гершель и Фрауэнгофер. Что же удивительного в том, что музыкальная слава виртуозов-скрипачей Паганини, Роде, Ромберга и других окружает блеском имена мастеров, создавших их замечательные инструменты? Батов готов был на любые лишения, жертвы, даже страдания для того, чтобы стать одним из прославленных скрипичных мастеров. Он мечтал добиться совершенства, которое перенесло бы его скромное имя в будущие века. Он хотел гордиться каждым своим произведением. Работая в мастерской Владимирова, среди пил, пилок, терпугов, ножей, струн, винтиков, смычковых палок, футляров со скрипками, альтами, гитарами, виолончелями, басами, контрабасами, он наслаждался, так. как не просто заслуживал хлеб, а еще и выполнял высокую потребность души. Однако хозяин не понимал этого, злился на медлительность в работе, дрался и грозил жаловаться самому графу.

      Суд происходил в Останкине летом 1788 года, вскоре после смерти старого графа. Судил хозяина с учеником молодой граф Николай Петрович. Он сидел в павильоне, посреди английского парка, на берегу пруда. Василий Владимиров доказывал дрожащим голосом правоту своих претензий. Батов стоял в стороне на коленях, судорожно обминая в руках поля праздничной остроконечной шляпы.
      – Милосердный граф, преизящный господин, ваше высокографское сиятельство, – говорил Владимиров, – уже не прогневайтесь на докуку. Только как же быть-то мне с ним, когда прямой от него убыток имею? Дольше всех работает, хоть ты что хочешь. Я и так и сяк… А он все копается…
      Граф отшвырнул ласкавшуюся левретку ногой, затянутой в туфлю на красном каблуке и с алмазной застежкой.
      – Ты мне, старик, скажи, – проговорил он, зевая, – сколько смычков сделает плохой твой ученик, покамест Батов один приготовит?
      – Два-с, два-с, милосердный граф, – с торжеством отвечал Владимиров, припадая в низком поклоне, – не меньше как два-с…
      Граф махнул белой рукой в перстнях, отчего молнии пробежали в глазах Владимирова и Батова.
      – Вот и видать, что дурень, – произнес он с сердцем, – ведь сам же ты признавал намедни, что за батовский смычок берешь втрое дороже, чем за прочие. Стало быть, расчесть нетрудно, что за меньшее количество работы имеешь ты от Батова выгоды больше, чем от любого другого ученика. А сие значит, что Батов против своих товарищей несравненно искусен. Ты же лезешь с жалобами, утруждаешь, егозишь… Самую скверную свинью нахожу в тебе я…
      Граф нервно завернулся в черный бархатный плащ. При своем несметном богатстве он умел прижимисто хозяйствовать и твердо знал, что такое выгода. Людское недомыслие, когда дело шло о барышах, его всегда сердило. Однако эти инстинктивные движения скупой души он умел скрывать. Поэтому и сейчас не упустил добавить к сказанному:
      – Не смей, слышь, торопить Батова, не коверкай, пусть артист выходит. А не то отберу и за границу пошлю… Иди с глаз прочь!
      Василий Владимиров растаял в поклонах, в извинениях, в просьбах не отбирать Батова. Но граф уже подписывал какие-то бумаги, поднесенные управителем.
      С этих пор положение Батова в мастерской Владимирова резко изменилось. Он почти перестал считаться учеником. Хозяин смотрел на него, как на помощника, поручал ему труднейшие работы и советовался с ним. Батов живо понял: чтобы сделаться знаменитым скрипичным мастером, надо знать музыку. Он начал брать уроки у Степана Дехтярева, и скоро сказался в нем недурной музыкант, славно разыгрывавший на скрипках своего изделия русские народные песни.
      Его произведения уже начали вызывать общее одобрение московских музыкантов. Однажды один из них показал ему свой старинный инструмент с тончайшими резными украшениями.
      – Ан, друг, сего тебе не сделать никак! Нет человека, чтоб такую тонкость мог изобразить…
      Иван Андреевич усмехнулся:
      – Не угодно ли вашей милости об заклад биться?
      Побились. Через месяц Батов выиграл заклад. Так обнаружилась в нем новая редкая способность: он оказался искуснейшим резчиком по дереву.

      В 1791 году Батов вышел из мастерской Владимирова, женился и сел за свой верстак. Граф Николай Петрович был доволен: он любил иметь превосходных артистов в собственности. Батову было приказано делать инструменты только для певческой графской капеллы и никаких заказов со стороны не принимать. Иван Андреевич приуныл. Это приказание прямо загораживало перед ним путь к славе. С грустью делал он скрипку за скрипкой – в шереметевской капелле не было крупных музыкантов. Но тщательность батовской работы оставалась прежней. Когда скрипка выходила из его рук в готовом виде, он радовался этому событию, как празднику. Нежно оглаживал тонкое тело красавицы ласковыми пальцами и, прощаясь, шептал:
      – Голубушка, проказница, резвушка…
      Скрипки были для него живыми существами, детьми, любимыми и дорогими. В каждую из них он вкладывал то лучшее, что было в нем самом, – жаркую страсть любителя и талант мастера. Естественно, что он хотел в них видеть нечто, достойное своей страсти и своего таланта.
      Однажды в мастерскую Батова вошел человек в распахнутой шубе, в парике, букли которого развились и падали белыми клочьями из-под шляпы, лихо надетой набекрень. От человека воняло простым русским вином, глаза его слезились, лицо было оранжевого цвета.
      – Хандошкин, – назвал он себя, устало отдуваясь и без церемоний усаживаясь возле хозяйского верстака.
      Иван Андреевич вздрогнул. Гость был знаменит – имя виртуоза-скрипача и композитора Ивана Хандошкина в те годы гремело в России и за границей. Сын бедного портного, он пробил своим необыкновенным талантом путь в Италию, учился у Тартини, победоносно соперничал с Виотти, Местрико и Дицом и, наконец, состоял теперь камерным музыкантом российского двора. Хандошкин написал более ста сочинений для скрипки, восхищал ими Екатерину II и Потемкина, но никакие успехи не могли вытравить из него жгучей памяти о пережитых в нищенской молодости оскорблениях. Он пил запойно, страдальчески.
      – Ваня, – проговорил он хриплым голосом, обращаясь к Батову так, словно давным-давно знал его, – вот что, Ваня… ты не смотри, что от меня водкой разит… Я – Хандошкин! Вчерась пробовал я в графской капелле, по желанию Николая Петровича, твою скрипку. Ну, братец, ты – великий мастер. Артист ты, вот что, Ваня!
      Иван Андреевич смотрел на него с горьким любопытством.
      – Барин твой – байбак. Ты ему славу и честь принести можешь, а он не хочет, чтобы ты работал на посторонних музыкантов. Байбак!
      Хандошкин вдруг побледнел и спросил деловито, отрывистым шопотом:
      – Водка есть?
      Они долго еще разговаривали. Хандошкин имел разрешение графа Николая Петровича отдать Батову для починки свою старинную итальянскую скрипку. Это был первый заказ, полученный Иваном Андреевичем со стороны, от знаменитого музыканта.

      В 1803 году на Батова обрушилось «повеление» из главной графской канцелярии выехать следом за самим графом в Петербург. С одной стороны, это, повидимому, было признаком господского благоволения, с другой – ломало жизнь и бросало Ивана Андреевича с семьей в темную неизвестность. Но рассуждать не приходилось.
      Граф Николай Петрович переехал в Петербург, так как Москва, Останкино, Кусково, блистательная и пышная обстановка великолепного старозаветного быта – все опротивело ему после неожиданной смерти жены. Известна удивительная история этого недолгого супружества. Графиня Прасковья Ивановна была «актеркой» крепостного останкинского театра и сумела зажечь утомленное сердце своего господина.
 
– Здравствуй, девица-красотка,
Из какого ты села?
– Вашей милости крестьянка,—
Отвечала ему я.
 
      Эту песню, сочиненную Прасковьей Ивановной, распевали в шереметевских вотчинах. Граф, потрясенный чудесной новизной своего чувства, не убоялся скандала и женился. Кажется, он был вполне счастлив в браке, но графиня-крестьянка, родив ему сына Дмитрия, через несколько дней после родов умерла. Николай Петрович пришел в отчаяние: эта смерть была грозным ударом, под которым рушился единственный закон всей его жизни – закон прихоти. Всегда бывший тяжким бременем для многих десятков тысяч людей, Николай Петрович вдруг ощутил в своем существовании бремя для самого себя. Уже ничто не могло ему больше доставить удовольствия – у него не было больше желаний. Он перестал спать. В конце концов он бежал из Москвы в ужасе, захватив с собой кое-что необходимое. В число этих необходимых предметов попал и Батов.
      Николай Петрович медленно выздоравливал. Он добивался этого, резко меняя обстановку жизни, вырывая из нее все, что могло бы напомнить о коротком прошлом счастье. Очередь дошла до Батова.
      Летом Ивана Андреевича вызвали в сырую и унылую Ульянку – на графскую дачу по Петергофской дороге. Лакеи провели мастера в кабинет – огромную полутемную комнату, на стенах которой круто пузырилась влажная золоченая кожа. Николай Петрович сидел у окна в кресле, в бархатной шубке, с распухшим от бессонницы, белым, как лист чистой бумаги, лицом и неподвижными глазами. Батов хотел встать на колени.
      – Не надо, Иван, – сказал граф медленно. – Только не обманывай меня, судьбу все равно не обманешь. Вот что: кончай делать скрипки. Довольно ты их понаделал.
      Батов растерялся. О чем это говорит граф? Не ослышался ли Батов?
      – Кончай делать скрипки. Не нужно. Будешь учиться теперь фортепьянному мастерству. Все должно быть у меня по-другому, все… Понял?
      Батов вдруг увидел кончик своего носа. Он был зеленый. Граф, пузыри золоченой кожи, разноцветные узоры паркета – все завертелось в каком-то сером самуме… Да как же это? Что же теперь делать-то?
      – О-ох… – простонал Иван Андреевич, – о-ох, жизнь лютая…
      Горячие слезы текли по его лицу. Граф отвернулся и сделал слабый знак рукою.

      Фортепьянная мастерская Гаука плавала в звонких звуках. Немец-хозяин прохаживался между коричневыми ящиками еще не оживших инструментов и стучал фортепьянным ключом по головам учеников.
      – Клавиш белый, клавиш черный, а русский дурак – всегда дурак, – было его обычной поговоркой.
      Батов долго ходил в мастерскую, приглядываясь, прислушиваясь, грустно вспоминая о скрипках-резвушках, к которым было накрепко привязано его любящее сердце. Да и легко ли в тридцать шесть лет переучиваться заново? Да и зачем переучиваться, когда оставалось только совершенствоваться в старом мастерстве? Иван Андреевич тосковал. Графский деспотизм смял, раздавил его крепостную покорность. Этого никогда раньше не случалось с Батовым, – он начал заходить в кабаки, пил заправленную махоркой и перцем водку, обнимался с солдатами, пел песни с лакеями, даже раз подрался и едва не был высечен в полицейском участке. Но и это не помогало.
      Только через два года, к самому концу ученья у Гаука, Батов спохватился и взял себя в руки. В 1805 году он представил своему господину фортепьяно собственного изготовления, и инструмент этот по силе звука, точности тонов и изяществу отделки оказался выше всего, что когда-нибудь производила мастерская Гаука. Пианисты графа Николая Петровича обновили батовское фортепьяно ночью в кабинете никогда не засыпавшего графа. Он долго слушал, потом подозвал к себе Ивана Андреевича и сказал:
      – Раб верный, не лукавый… Проси! Проси, слышь, скорей, только покамест не раздумал я…
      Иван Андреевич припал губами к длинным пальцам бледной графской руки, испещренной синими жилками, и прошептал:
      – Не соизволите ли, ваше сиятельство, отпускную мне, рабу своему, пожаловать… Не для себя молю – для деток… Об них вся мысль…
 
       Продажа крепостных с аукциона.
       Картина академика Лебедева.
 
      Рука Николая Петровича вздрогнула и отдернулась от холодных губ мастера. Глаза вспыхнули и погасли. Он засмеялся со злостью и презрением:
      – Вишь, чего захотел, хам! Не бывать тому вовеки. Иль не знаешь? Не бы-вать!
      Случалось, что Николай Петрович отпускал на волю своих разбогатевших крепостных мужиков. Но ни одного крепостного артиста не отпустил никогда. Так придерживал он в рабстве до самого конца Степана Дехтярева, архитектора Григория Дикушева, построившего останкинский дворец, славных живописцев Аргуновых. Так же решил поступить и с Батовым.

      В январе 1809 года граф Николай Петрович умер. Теперь в Ульянке жил его шестилетний сын Дмитрий с опекунами, двумя сотнями комнатной и дворовой прислуги, как маленький принц растаскиваемого прихлебателями шереметевского королевства.
      Иван Андреевич не получил свободы от покойного графа, но просьбой о свободе заставил отменить жестокое распоряжение, которым скрипичному мастеру запрещалось заниматься своим делом. Последние четыре года Батов снова работал над скрипками и даже получил разрешение изготовлять их по заказам со стороны. Николай Петрович желал только, чтобы заказчиками были исключительно крупные музыканты. Знаменитые виртуозы – Пьер Роде, бывший в те годы первым придворным скрипачом в России, Август-Фердинанд Тиц, скрипач Пьер Бальо и виолончелист Ламаре, совершавшие артистическое путешествие по России, придворный скрипач Шарль-Филипп Лафон – громкие имена, сверкающие в истории музыкального искусства, – пользовались услугами Ивана Андреевича. К 1809 году это создало ему широкую известность. Когда старый граф умер, стеснения отпали. Опекунам, грабившим малолетнего наследника, было не до Батова. Он реставрировал старинные итальянские скрипки, спасая их от уничтожения, создавал все более совершенные новые инструменты. Мастера-немцы, которых было немало в Петербурге, старались отыскать недостатки в его изделиях. Они завистливо говорили, будто батовские скрипки несколько тяжелы и туги в игре. Батов не спорил.
      – Может быть, может быть… Но когда поживут мои скрипки столько лет, сколько старинные итальянские, возможно, что и поравняются с ними. Надо бы остаться в живых кому-нибудь из современников Амати и Страдивари, чтобы сравнить их тогдашние скрипки с моими теперешними…
      И он вырезал на своих созданиях скромное имя Ивана Батова для того, чтобы будущие мастера знали, у кого надо учиться после итальянцев умению придавать инструментам безупречную крепость, силу и звучность.

      Одним из заказчиков, для которых Иван Андреевич исправлял инструменты, был император Александр. Он обучался в детские годы игре на скрипке и любил в – зрелом возрасте иной раз взять смычок в руки для того, чтобы пропиликать какой-нибудь вновь введенный военный сигнал.
      В 1814 году этот заказчик был на вершине славы. Конец исполинской борьбы с захватчиком Наполеоном был началом ослепительной феерии восхвалений и празднеств в честь Александра, возвратившегося в Россию после двух лет отсутствия. Его встречали как живое олицетворение не одной военной славы России, но и ее политических надежд. Впоследствии эти надежды должны были рушиться, и бездонная глубина роковой ошибки – открыться. Но 1814 год был еще годом восторгов и радостей.
      Батов нашел способ поднести императору скрипку, над которой неутомимо работал долгое время. Отделка этого инструмента была совершенна и поражала знатоков. Было ли это подношение вполне бескорыстным? Думал ли Батов, работая над скрипкой для императора, что он просто совершает одно из тех действий, которые было модно называть «патриотическими», или он делал это с каким-нибудь расчетом? Подношения императору всегда отзывались приятно для подносителей: Александр умел быть любезным. Иногда подноситель получал «милостивый рескрипт», иногда чин, перстень или табакерку с алмазами из кабинетских сокровищниц. Батов, по крепостному своему положению, не мог рассчитывать на такую благодарность. Но он мог предполагать, что могучее словечко императора, сказанное опекунам малолетнего Шереметева, сразу выведет из несносной неволи его самого и детей его. Чем громче и шире становилась известность Ивана Андреевича, тем удушливее казалось ему крепостное ярмо. Будущее детей было темно и грозно. Ни один из двух сыновей Батова не перенял отцовского мастерства, они оба относились равнодушно к скрипичному делу: их тянуло прочь от отцовской мастерской. Оба кое-как играли на скрипке, но таких, как они, крепостных скрипачей помещики продавали по двести рублей за душу – дешевле, чем хорошего лягаша. Поднося свою скрипку императору, Батов искал свободы для них и для себя.
      Александр умел быть любезным, но не умел и не хотел распознавать действительные нужды людей. Он принял подношение и велел объявить скрипичному мастеру, что по оценке знатоков поднесенный инструмент стоит две тысячи рублей, а поэтому он, император, не дарит, а уплачивает эту сумму Батову – она им честно заработана. Две тысячи рублей были не малыми деньгами в бедном быту Ивана Андреевича. Император не дарит, а уплачивает по действительной стоимости: это звучало красиво. Но свобода оставалась такой же недосягаемой, далекой, невозможной, как и раньше.
      Батов опять ошибся. Император, привстававший со стула, когда лакей подносил ему стакан воды, спокойно смотрел на истязания крепостных мужиков и солдат. Кроме «благороднорожденных», он почитал людьми только тех, кого знал лично, и до тех только пор, пока благоволил к ним. Прочие оставались для него «людьми», то есть рабами.

      Прошло несколько лет. Граф Дмитрий Шереметев из малолетнего несмышленыша превратился в молодого кавалергардского офицера, пустого и бессердечного, как требовали век и мода. Давно никто не вспоминал о Батове в шереметевских хоромах. Дмитрий Николаевич никогда не знавал его лично. Опекуны довольствовались тем, что мастер с величайшей исправностью вносил оброк. Но Иван Андреевич не покидал заветной мысли Наконец, он решился сам напомнить о себе своему рассеянному господину.
      В России гремело европейское имя славного виолончелиста Бернгардта Ромберга. Этого блестящего музыканта знали при дворе, ласкали во дворцах вельмож, каждый концерт его был праздником тонкого вкуса и торжеством высокого искусства. В один из дней, когда в Демутовом трактире у Ромберга обычно собирались горячие почитатели его великолепного таланта – русские и иностранцы, действительные знатоки музыки и светские завсегдатаи музыкальных салонов, – он вышел к своим гостям, взволнованный, со следами недавних слез на горячих и живых черных глазах.
      – Господа, – сказал он, – я пробовал сейчас новую виолончель, которую мне принесли, чтоб я сообщил о ней свое мнение. Я трижды садился играть и трижды спрашивал: точно ли тот мастер делал ее, который принес? Это – изумительный инструмент. Мне не случалось видеть лучшего. Если бы у меня не было моей превосходной древней итальянской виолончели, я не пожалел бы ничего, чтобы приобрести эту. Если бы моя виолончель сломалась, я прискакал бы из Франции в Петербург за этой…