- Спроси у знающих людей, мой мальчик! Посоветуйся с гигиенистами... Твой организм не может гармонично функционировать, твой мозг не в состоянии работать с максимальным напряжением, пока ты упорно кормишь свое тело тухлятиной, питаешься падалью, как стервятник...
      Жаку с большим трудом удалось избавиться от нее и проникнуть в кабинет Галло.
      Галло был не один. Пажес, его секретарь, подавал ему списки каких-то фамилий, которые тот просматривал, делая пометки красным карандашом. Он поднял свою острую мордочку над папками, нагроможденными на столе, и, не прерывая работы, указал Жаку на стул.
      Он сидел к нему в профиль, и этот профиль грызуна почти не походил на человеческий. В сущности, все лицо Пажеса составляла одна косая, убегающая к затылку линия лба и носа; наверху эта линия терялась во всклоченной щетине седоватых волос, а внизу - в бороде, которая торчала, как вытиралка для перьев, и в ней прятались глубоко запавший рот и срезанный подбородок. Жак всегда с удивлением и любопытством рассматривал Галло, как рассматривают ежа, когда выпадает исключительный случай застать его, пока он еще не свернулся в шар.
      Внезапно дверь распахнулась, точно от сильного ветра, и появился Стефани без пиджака; рукава его были засучены до локтя и обнажали узловатые руки; на носу, похожем на птичий клюв, прочно сидели очки. Он принес резолюцию, принятую накануне в Брюсселе съездом профессиональных организаций.
      Галло встал, не забыв взять составленный Пажесом список и сунуть его в одну из папок. Втроем они некоторое время обсуждали резолюцию бельгийского съезда, не обращая внимания на Жака. Затем стали обмениваться впечатлениями о последних новостях.
      Сегодня утром, бесспорно, политическая атмосфера казалась менее напряженной. Вести из Центральной Европы давали основание питать кое-какие надежды. Австрийские войска все еще не перешли Дунай. Эта передышка, после того как Австрия так торопилась порвать с Сербией, была, с точки зрения Жореса, показательной. В сербском ответе было проявлено столько самой очевидной доброй воли и негодование держав было столь единодушно, что Вена явно не решалась еще начинать военные действия. С другой стороны, угрозе мобилизации, исходившей накануне от Германии и России и столь взволновавшей все министерства иностранных дел, в конечном счете можно было, казалось, придать более благоприятный смысл: многие полагали, что эта акция есть проявление благоразумной энергии и что она продиктована искренним желанием сохранить мир. И действительно, непосредственные результаты оказались довольно благоприятными: Россия добилась от Сербии обещания в случае наступления австрийцев отступить, не принимая боя. Это дало бы возможность выиграть время и найти компромиссный выход.
      Жак получил разнообразные и довольно утешительные сведения, касающиеся международного отпора войне. В Италии депутаты-социалисты должны были съехаться в Милан, чтобы обсудить положение и подчеркнуть пацифистскую позицию, занятую итальянской социалистической партией. В Германии никакие энергичные меры правительства не смогли заткнуть рот оппозиционным силам: назавтра в Берлине была назначена большая антивоенная демонстрация. По всей Франции социалистические и профсоюзные организации были начеку и обсуждали планы забастовок в отдельных районах.
      Вскоре Стефани доложили, что его ожидает Жюль Гед. Жак, торопившийся на свое свидание, вышел из комнаты вместе с ним и проводил его до кабинета.
      - План для отдельных районов? - спросил он. - Чтобы в случае войны принять участие во всеобщей забастовке?
      - Разумеется, во всеобщей, - ответил Стефани. Но Жаку показалось, что в тоне его не было достаточной уверенности.
      Кафе "Риальто" находилось на улице Бонди. Благодаря тому, что по соседству помещалась Всеобщая конфедерация труда, оно стало постоянным местом сбора для особо активных работников профессиональных союзов. Жак должен был встретиться там с двумя деятелями ВКТ; войти с ними в сношения просил его Ричардли. Один был прежде учителем, другой - мастером с металлургического завода.
      Беседа длилась уже почти целый час. Жак, очень заинтересованный новыми для него данными о разрабатывавшихся в настоящий момент методах сотрудничества между ВКТ и социалистическими партиями в деле их общего сопротивления войне, не собирался прерывать беседу, но неожиданно в дверях задней комнаты, предназначенной для подобных совещаний, появилась хозяйка кафе и громко крикнула:
      - Тибо просят к телефону.
      Жак колебался - идти ему или нет. Вряд ли кому-либо могло прийти в голову искать его здесь. Наверное, в зале был еще какой-нибудь Тибо?.. Но так как никто не пошевелился, он решил пойти и выяснить, в чем дело.
      Это был Пажес. Жак вспомнил, что действительно, выйдя из кабинета Галло, он упомянул о предстоящей встрече на улице Бонди.
      - Хорошо, что я тебя поймал! - сказал Пажес. - У меня только что был один швейцарец, которому надо с тобой поговорить... Он со вчерашнего вечера тебя повсюду ищет.
      - Что за швейцарец?
      - Да такой смешной человечек, карлик с белыми волосами, альбинос.
      - А, знаю... Он не швейцарец, а бельгиец. Так он в Париже?
      - Я не хотел говорить ему, где тебя искать. И посоветовал на всякий случай пойти к часу в кафе "Круассан".
      "А когда же к Женни?" - подумал Жак.
      - Нет, - быстро сказал он. - У меня в час назначено свидание, которое я никак не могу...
      - Ладно, твое дело, - отрезал Пажес. - Но, кажется, это срочно. Он хочет тебе что-то передать от Мейнестреля... Словом, я тебя предупредил. До свидания.
      - Благодарю.
      "Мейнестрель? Срочное поручение?"
      Жак вышел из "Риальто" озабоченный. Он не мог решиться отложить визит на улицу Обсерватории. Все же рассудок пересилил. И прежде чем направиться к нотариусу, он, до крайности раздраженный, зашел в почтовое отделение и нацарапал пневматичку Женни, предупреждая, что не может быть у нее раньше трех.
      Нотариальная контора Бейно занимала второй этаж роскошного доходного дома на улице Тронше.
      При всех иных обстоятельствах важный и толстый Бейно, весь вид помещения, обстановка, клерки, унылая и насыщенная пылью атмосфера этого бумажного некрополя показались бы Жаку комичными. Его приняли с некоторым почетом. Он был сын и наследник блаженной памяти г-на Тибо и, без сомнения, будущий клиент. Все, от мальчика-рассыльного до самого патрона, питали благоговейное уважение к благоприобретенному состоянию. Его заставили подписать какие-то бумаги. И так как он с явным нетерпением ждал передачи в его распоряжение этого значительного капитала, были сделаны осторожные попытки разузнать, что он намеревается с ним делать.
      - Конечно, - произнес мэтр Бейно, вцепившись пальцами в львиные головы, которыми оканчивались ручки его кресла, - на Бирже в такой кризисный момент могут предоставиться случаи совершенно непредвиденные... для того, кто хорошо знает состояние рынка... Но с другой стороны, риск...
      Жак прервал его излияния и распрощался.
      В конторе биржевого маклера служащие за решетками своих клеток буквально тряслись в какой-то необычной лихорадке. Телефоны трещали. Выкрикивались приказы. Приближался час открытия Биржи, и серьезность общеполитического положения заставляла опасаться, что день будет бурный. Когда Жак попросил, чтобы его принял сам г-н Жонкуа, возникли всякие затруднения. Ему пришлось удовольствоваться разговором с доверенным хозяина. И как только он высказал намерение продать все свои ценные бумаги, ему возразили, что момент неподходящий и что он понесет при этом в общей сложности весьма значительные потери.
      - Это не важно, - сказал он.
      Вид у него был столь решительный, что биржевик почувствовал к нему уважение. Раз этот странный клиент, замышляя такое безумие, остается совершенно хладнокровным, значит, он располагает секретной информацией и комбинирует какой-нибудь мастерский трюк. Все же нужно было не менее двух дней, чтобы реализовать все ценности. Жак встал, заявив, что в среду придет опять и хотел бы тогда же получить в кассе конторы все свое состояние наличными.
      Доверенный проводил его до лестничной площадки.
      Ванхеде сидел нахохлившись, как на насесте, на скамейке у самой двери; положив локти на стол и зажав подбородок в ладонях, он щурил глаза и разглядывал входящих. На нем был странный колониальный костюм из полотна защитного цвета, такой же вылинявший, как его волосы; и хотя в "Круассане" привыкли ко всяким одеяниям, он и тут не остался незамеченным.
      Завидев Жака, он выпрямился, и его бледное лицо внезапно залилось краской. Несколько мгновений он не мог произнести ни слова.
      - Наконец-то! - вздохнул он.
      - Так, значит, и ты тоже в Париже, мой маленький Ванхеде?
      - Наконец-то! - повторил альбинос дрожащим голосом. - Знаете, Боти, я уже начинал страшно беспокоиться.
      - Почему? Что случилось?
      Приложив ко лбу руку козырьком, Ванхеде осторожно взглянул на соседние столики.
      Жак, заинтригованный, сел рядом с ним и приготовился слушать.
      - Вы очень нужны, - прошептал альбинос.
      Образ Женни мелькнул перед глазами Жака. Он нервным движением откинул свою прядь и нетвердым голосом спросил:
      - В Женеве?
      Ванхеде отрицательно покачал растрепанной головой. Он рылся у себя в карманах. Из бумажника он вынул запечатанное письмо без адреса. Пока Жак лихорадочно распечатывал его, Ванхеде шепнул:
      - У меня есть для вас еще кое-что. Документы, удостоверяющие личность на имя Эберле.
      В конверте находился двойной листок почтовой бумаги; на лицевой стороне первого было несколько строк, написанных рукой Ричардли. Второй листок казался совсем чистым.
      Жак прочитал.
      "Пилот на тебя рассчитывает. Подробности письмом. В среду мы все встретимся в Брюсселе.
      Привет
      Р."
      "Подробности письмом..." Жак отлично понимал эту формулу. Чистая страница содержала инструкции, написанные симпатическими чернилами.
      - Мне нужно вернуться домой, чтобы расшифровать все это... - Он нетерпеливо вертел письмо между пальцами. - А если бы ты меня не разыскал? спросил он.
      Ванхеде улыбнулся какой-то ангельской улыбкой.
      - Со мной Митгерг. В таком случае он сам распечатал бы письмо и выполнил бы все вместо вас... В среду мы должны встретиться со всеми остальными в Брюсселе... Так вы, значит, уже не живете у Льебаэра, на улице Бернардинцев?
      - А где же Митгерг?
      - Он тоже разыскивает вас. Я должен встретиться с ним в три часа на бульваре Барбеса, у его соотечественника Эрдинга, где мы остановились.
      - Слушай, - сказал Жак, сунув письмо в карман, - я предпочитаю не приводить тебя в мою комнату: незачем привлекать внимание консьержки... Но приходи вместе с Митгергом в четверть пятого к трамвайному киоску у Монпарнасского вокзала, знаешь? Я поведу вас на очень интересное собрание на улицу Волонтеров... А вечером, после обеда, мы отправимся все вместе на площадь Республики и примем участие в демонстрации.
      Через полчаса, запершись в своей комнате, Жак расшифровал текст сообщения.
      "Будь в Берлине во вторник 28-го.
      Войди в восемнадцать часов в ресторан Ашингера на Потсдамерплац. Там ты найдешь Тр., который даст тебе точные указания.
      Как только вещь будет у тебя в руках, удирай с первым же поездом в Брюссель.
      Прими максимальные меры предосторожности. Не бери с собой никаких бумаг, кроме тех, какие тебе передаст В.
      Если, паче чаяния, тебя схватят и предъявят обвинение в шпионаже, выбери адвокатом Макса Керфена из Берлина.
      Дело подготовлено Тр. и его друзьями. Тр. особенно настаивал на совместной работе с тобой".
      - Ну вот, - произнес Жак вполголоса. И тотчас же подумал: "Принести пользу... Действовать!"
      Умывальный таз распространял щелочной запах проявителя. Он вытер пальцы и сел на кровать.
      "Подумаем, - сказал он про себя, стараясь сохранять спокойствие. Берлин... завтра вечером... Если я поеду утренним поездом, то не успею к шести часам быть в назначенном месте. Я должен отправиться сегодня в двадцать часов... Во всяком случае, я успею повидаться с Женни... Хорошо... Но демонстрацию придется пропустить..."
      Он размышлял, учащенно дыша. В открытом чемодане, лежавшем на полу, находился железнодорожный справочник. Он взял его и подошел к окну. Жара показалась ему удушающей.
      "Почему, на худой конец, не отправиться товаро-пассажирским в ноль пятнадцать? Ехать придется дольше, но зато я смогу вечером побывать на бульварах..."
      Из соседней квартиры доносился женский голос, звонкий и дрожащий; женщина, видимо, гладила, по временам ее пение прерывалось стуком утюга, который ставили на керосинку.
      "Тр. - это Траутенбах... сомнения нет... Что он такое задумал? И почему он захотел, чтобы это был я?"
      Он отер пот с лица. Его одновременно обуревали и восторг при мысли о настоящем деле, о таинственном характере данного ему поручения, об опасностях, которым придется подвергнуться, и отчаянье, оттого что надо будет расстаться с Женни.
      "Раз они назначают мне свидание в среду в Брюсселе, - подумал он, ничего не помешает мне, если все пройдет благополучно, в четверг вернуться в Париж..."
      Эта мысль успокоила его. В конце концов, ведь речь идет лишь о трехдневной отлучке.
      "Надо сейчас же предупредить Женни... У меня только-только хватит времени, если в четверть пятого я хочу быть у Монпарнасского вокзала..."
      Не будучи уверен в том, что ему удастся вернуться к себе до отъезда, он вынул все из бумажника, сложил свои личные документы и письма в пакет и на всякий случай написал на нем адрес Мейнестреля. При нем остались только документы Эберле, привезенные Ванхеде.
      Затем он отправился на улицу Обсерватории.
      XLIV
      Женни так быстро открыла на его звонок, словно она со вчерашнего дня ждала его на том месте, где он с нею простился.
      - Плохие новости, - пробормотал он, даже не поздоровавшись. - Сегодня вечером я должен уехать за границу.
      Она пролепетала:
      - Уехать?
      Она сильно побледнела и смотрела на него в упор. Он казался таким несчастным, оттого что вынужден был причинить ей это огорчение, что ей хотелось скрыть от него свое собственное отчаяние. Но потерять Жака во второй раз - такое испытание было для нее непосильно...
      - Я вернусь в четверг, самое позднее - в пятницу, - поспешно добавил он.
      Она стояла, опустив голову. При этих словах она глубоко вздохнула. На щеках опять появился легкий румянец.
      - Три дня! - продолжал он, заставляя себя улыбнуться. - Это недолго, три дня... ведь мы будем счастливы всю жизнь!
      Она подняла на него боязливый, вопрошающий взгляд.
      - Не расспрашивайте меня, - сказал он. - Мне поручено одно дело. Я должен ехать.
      При слове "дело" на лице Женни появилось выражение такой тревоги, что Жак, хотя он не знал даже, для чего его посылают в Германию, решил ее успокоить:
      - Мне придется только повидаться с некоторыми иностранными политическими деятелями... И так как я бегло говорю на их языке...
      Она внимательно смотрела на него. Он оборвал на полуслове и указал на развернутые газеты, лежавшие на столе в передней.
      - Вы видите, что происходит?
      - Да, - лаконически ответила она тоном, который достаточно ясно показывал, что теперь она так же хорошо, как и он, сознает всю серьезность происходящих событий.
      Он подошел к ней, схватил обе ее руки, сложил их вместе и поцеловал.
      - Пойдемте к нам, - предложил он, указывая пальцем в сторону комнаты Даниэля. - У меня в распоряжении всего несколько минут. Не надо их портить.
      Она наконец улыбнулась и пошла впереди него по коридору.
      - От вашей матери нет никаких известий?
      - Нет, - ответила она, не оборачиваясь. - Мама должна была прибыть в Вену сегодня после двенадцати. Я не рассчитываю получить телеграмму раньше завтрашнего дня.
      В комнате все было приготовлено для его встречи. Благодаря опущенной шторе освещение казалось особенно уютным. Комната была прибрана, на окне висели свежевыглаженные занавески, часы были заведены. В одном углу письменного стола стоял букет душистого горошка.
      Женни остановилась посреди комнаты и смотрела на Жака внимательным, слегка обеспокоенным взором. Он улыбнулся, но ему не удалось вызвать ответную улыбку.
      - Что же, - произнесла она нетвердым голосом, - значит, правда? Только несколько минут?
      Он устремил на нее нежный, ласковый, немного слишком пристальный взгляд: это не был отсутствующий взгляд - скорее даже настойчивый и внимательный, но тем не менее Женни почувствовала легкую тревогу. У нее было ощущение, что с того момента, как он пришел, этот задумчивый взгляд еще ни разу не проник по-настоящему в глубь ее глаз.
      Он увидел, что у Женни дрожат губы. Он взял ее за руки и прошептал:
      - Не отнимайте у меня мужества...
      Она выпрямилась и улыбнулась ему.
      - Ну, вот и хорошо, - сказал он, усаживая ее в кресло. Затем, не объясняя хода своих мыслей, сказал вполголоса: - Надо верить в себя. Даже больше - надо верить только в себя... Твердую основу в своей внутренней жизни находит только тот, кто ясно осознал, в чем его судьба, и всем пожертвовал этому.
      - Да, - прошептала она.
      - Осознать свои силы! - продолжал он, словно говоря с самим собою. - И подчиниться им. И тем хуже, если другие считают их злыми силами...
      - Да, - повторила она, снова опустив голову.
      Уже не раз за последние дни она думала, как сейчас: "Вот что он говорит, и надо все это запомнить... поразмыслить над этим... чтобы лучше понять..." С минуту она оставалась совершенно неподвижной, опустив ресницы. И в ее склоненном лице было столько сосредоточенной мысли, что Жак смутился и на мгновение замолчал.
      Затем сдержанно, но с дрожью в голосе он прибавил:
      - Один из самых решающих дней в моей жизни был тот, когда я понял: то, что другие во мне осуждали, считали опасным, - это как раз и есть самая лучшая, самая подлинная часть моего существа!
      Она слушала, она понимала, но голова у нее кружилась. За последние два дня один за другим ослабевали, распадались все устои ее внутреннего мира: вокруг возникала пустота, и ее еще не могли заполнить те новые ценности, на которых, казалось, зиждились все суждения Жака.
      Внезапно она увидела, что лицо Жака просветлело. Он опять улыбался, но по-другому. У него возникла одна идея, и он уже вопросительно смотрел на девушку.
      - Слушайте, Женни... Раз вы сегодня вечером одни... Почему бы вам... не пообедать где-нибудь вместе со мной?
      Она смотрела на него, озадаченная этим столь простым, но столь необычным для нее предложением.
      - Я освобожусь не раньше половины восьмого, - объяснил он. - А в девять мне надо быть на площади Республики. Но хотите, эти полтора часа мы проведем вместе?
      - Да.
      "У нее какая-то совершенно особая манера непреклонно и в то же время кротко произносить да или нет..." - подумал Жак.
      - Благодарю вас! - радостно воскликнул он. - У меня не будет времени зайти за вами. Но если бы вы смогли в половине восьмого быть около Биржи?..
      Она утвердительно кивнула головой.
      Он встал.
      - А теперь я бегу. До скорого свидания...
      Она не пыталась удержать его и молча проводила до лестницы.
      Когда он уже начал спускаться и обернулся, чтобы попрощаться с нею последней нежной улыбкой, она перегнулась через перила и, внезапно осмелев, прошептала:
      - Я люблю представлять себе вас среди ваших товарищей... В Женеве, например... Наверно, только там вы становитесь по-настоящему самим собою.
      - Почему вы так говорите?
      - Потому что, - тут она замялась и стала подыскивать слова, - всюду, где я вас до этого времени видела, вы словно - как бы это сказать? чувствуете себя немного... в чужой стране...
      Он остановился на ступеньках и, подняв голову, серьезно смотрел на нее.
      - Вы ошибаетесь, - с живостью возразил он, - там я тоже чувствую себя... в чужой стране! Я всюду в чужой стране! Я всегда был в чужой стране! Я и родился таким! - Он улыбнулся и добавил: - Только подле вас, Женни, это ощущение отчужденности покидает меня... до некоторой степени...
      Улыбка исчезла с его лица. Он, казалось, хотел что-то прибавить, но не решался. Он сделал рукой загадочный жест и удалился.
      "Она совершенство, - думал он. - Совершенство, но ее не разгадать до конца!" Это не был упрек: разве влечение, которое он всегда испытывал к Женни, не вызывалось до известной степени этой таинственностью?
      Вернувшись к себе, Женни несколько минут стояла у закрытой двери, прислушиваясь к звуку удаляющихся шагов. "Ах, какой он сложный человек!.." внезапно сказала она про себя. Сказала без всякого сожаления: она достаточно сильно любила его всего целиком, и ей было дорого даже это неясное ощущение страха, которое он оставлял позади себя, как рябь на воде, как отпечаток ног.
      XLV
      Вожирарское собрание происходило в отдельном кабинете кафе "Гарибальди" на улице Волонтеров.
      Ванхеде и Митгерг, представленные Жаком, были приняты как делегаты Швейцарской социалистической партии и усажены в передних рядах.
      Председатель Жибуэн предоставил слово Книппердинку. Труды старого теоретика были написаны по-шведски, но их влияние давно уже перешло за рубежи северных стран. Самые известные его книги были переведены, и многие из присутствующих их читали. Он хорошо говорил по-французски. Высокая фигура, корона белоснежных волос, лучистый взгляд апостола еще больше поддерживали престиж его идей. Он был гражданином миролюбивой и по самой своей сути нейтральной страны, где искусственно раздуваемый национализм великих держав континента давно уже вызывал беспокойство и неодобрение. Он с суровой ясностью судил о положении в Европе. Его речь, горячая и уснащенная фактами, постоянно прерывалась овациями.
      Жак был рассеян и слушал плохо. Он думал о Женни. Он думал о Берлине. Как только Книппердинк кончил патетическим призывом к сопротивлению, он встал, не дожидаясь других выступлений, и, отказавшись от мысли повести Ванхеде и Митгерга в "Либертэр", договорился с ними о встрече перед вечерней демонстрацией.
      На площади Французского Театра, взглянув на часы, он несколько изменил свои планы. Монмартр был далеко. Лучше было не идти в "Либертэр", а вернуться в "Юманите" и узнать, какова сейчас политическая температура.
      Дойдя до улицы Круассан, он встретил на тротуаре старика Мурлана в рабочей блузе печатника, который вышел из редакции вместе с Милановым. Он прошел с ними несколько шагов.
      Жак знал, что Миланов поддерживает отношения с анархистскими кругами, и спросил у него, собирается ли он принять участие в Лондонском съезде в конце этой недели.
      - Никакой пользы от этого съезда не будет, - лаконически ответил русский.
      - К тому же, - добавил Мурлан, - неизвестно, соберется ли он. Никому не хочется быть сцапанным в такой момент. Все прячутся в нору. В префектуре, в министерстве внутренних дел уже расставляют сети: говорят, там уже спешно просматривается и дополняется "список Б".
      - Какой список? - спросил Миланов.
      - Список всех подозрительных. На случай, если дело примет плохой оборот, им надо подготовить мышеловки.
      - А что говорят там? - спросил Жак, указывая на окна "Юманите".
      Мурлан пожал плечами. Последние телеграммы совершенно обескураживали.
      Из Петербурга, благодаря нескромности одного специального корреспондента "Тайме", обычно хорошо осведомленной газеты, были получены сведения, что царь разрешил мобилизовать четырнадцать армейских корпусов, стоящих на австрийской границе, - это был ответ на германское предупреждение. Россия не только не дала себя запугать, как можно было одно время надеяться, но становилась открыто агрессивной, - русское правительство угрожало немедленным объявлением всеобщей мобилизации, если только Германия позволит себе начать мобилизацию, хотя бы частичную. А берлинские телеграммы сообщали, что правительство кайзера, отбросив всякие предосторожности, деятельно готовится к мобилизации. Начальник генерального штаба фон Мольтке{61} спешно вызван из отпуска. Официальная пресса внушает немцам, что война неминуема. В "Берлинер локальанцейгер"{61} появилась большая статья в защиту австрийского ультиматума, призывающая к уничтожению Сербии. В Берлине с раннего утра охваченные паникой держатели штурмуют банковские кассы.
      Во Франции тоже целые толпы осаждали кредитные учреждения. В Лионе, в Бордо, в Лилле банки переживали величайшие затруднения ввиду изъятия вкладов. На парижской Бирже сегодня днем произошел настоящий бунт. Одного биржевого зайца, австрийского подданного, обвиняли в том, что он будто бы искусственно вызвал понижение процентных бумаг, и толпа набросилась на него с криком: "Смерть шпионам!" Полиция едва успела вмешаться. Префект велел очистить перистиль, и полицейским с трудом удалось помешать толпе растерзать австрийца. Весь инцидент был нелеп, но свидетельствовал о распространении военной горячки.
      - А как обстоят дела на Балканах? - спросил Жак. - Австрийские войска все еще не перешли сербскую границу?
      - Говорят, еще нет.
      Но, судя по последним телеграммам, наступление, которое все время откладывалось, должно было начаться сегодня ночью. Галло уверял даже, основываясь на сведениях из надежного источника, что всеобщая мобилизация в Австрии фактически решена, что завтра она будет объявлена и проведена в течение трех дней.
      - У нас, - сказал Мурлан, - офицеры и солдаты, находящиеся в отпуске, железнодорожники и почтовые служащие-отпускники вызваны по телеграфу к месту службы... А сам Пуанкаре подает пример: он возвращается, не заходя в порты, и в среду будет в Дюнкерке.
      - Кстати, о вашем Пуанкаре... - сказал Миланов. И он повторил многозначительный анекдот, передававшийся из уст в уста в Вене: 21 июля на приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце президент республики будто бы бросил своим резким голосом австрийскому послу фразу, вызвавшую сенсацию: "Сербия имеет пламенных друзей в лице русского народа, господин посол. А у России есть союзница - Франция!"
      - Все та же политика устрашения! - пробормотал Жак, подумав о Штудлере.
      Миланов предложил отправиться в "Прогресс" и подождать там начала демонстрации. Но Мурлан отказался.
      - Довольно болтовни на сегодня, - буркнул он хмурым тоном.
      - У меня есть к вам просьба, - сказал ему Жак, когда Миланов попрощался с ними. - Я оставил у себя в комнате, на улице Жур, перевязанный бечевкой пакет с моими личными бумагами. Если на этих днях со мной что-нибудь случится, не возьметесь ли вы переправить его Мейнестрелю в Женеву?
      Он улыбнулся, не давая никаких дальнейших объяснений. Мурлан несколько секунд пристально смотрел на него. Но он не задал ни одного вопроса и только кивнул головой в знак согласия. Когда они расставались, он на миг задержал руку Жака в своей.
      - Желаю успеха... - сказал он. (И на этот раз не прибавил: "мальчуган".)
      Жак вернулся в редакцию. До свидания, которое он назначил Женни, оставалось только полчаса.
      Из кабинета Жореса выходила группа социалистов, среди которых он узнал Кадье, Компер-Мореля{62}, Вайяна, Самба{62}. Потом он увидел, как они зашли к Галло. Он повернулся и постучал в дверь Стефани; тот был один и стоял, склонясь над столом, заваленным иностранными газетами.
      Стефани был высокий и худой, со впалой грудью и острыми плечами. Его длинное лицо, обрамленное черными волосами, все время дергалось, что делало его похожим на бесноватого. Этот человек отличался всепожирающей активностью южанина (он был родом из Авиньона). Окончив университет со званием преподавателя истории, он несколько лет был учителем в провинции, прежде чем посвятил себя политической борьбе; те, кто у него учился, не забыли о нем. Жюль Гед устроил его в "Юманите". Жорес, человек могучего здоровья, сторонился болезненных людей; он ценил Стефани, не питая к нему особой симпатии. Все же он предоставил ему руководящий пост в газете и поручал трудные дела.
      В этот день для связи с социалистической фракцией парламента и административной комиссией партии он выбрал именно его. Жорес старался добиться официального протеста со стороны социалистов - членов парламента против какого бы то ни было вооруженного вмешательства России; он все настойчивее требовал на Кэ-д'Орсе, чтобы Париж отказался от совместного с Петербургом выступления и сохранил полную свободу действий, что позволило бы ему сыграть в Европе роль арбитра-миротворца.
      Только что Стефани имел длинную беседу с патроном. Он не скрыл от Жака, что тот находился в крайне нервном состоянии. Жорес решил, что завтра "Юманите" выйдет со следующим угрожающим заголовком: "Сегодня утром начнется война".
      Он составил совместно со Стефани проект воззвания, в котором социалистическая партия от имени трудящихся Франции заявляла всей Европе о своей воле к миру. Стефани запомнил из него целые фразы и цитировал их своим певучим голосом, прохаживаясь большими шагами по комнате. Его птичьи глазки за стеклами очков шныряли во все стороны, а костлявый и горбатый нос выдавался вперед, точно клюв.
      - "Социалисты призывают всю страну протестовать против политики насилия..." - декламировал он, подняв руку. Сегодня он чувствовал потребность закалить свою веру, повторяя, словно церковную литанию, бодрящие призывы декларации, - это было заметно и производило трогательное впечатление.
      Днем в редакции был получен аналогичный текст от германских социалистов. Жорес сам перевел его с помощью Стефани:
      "На нас надвигается война! Мы не хотим войны! Да здравствует примирение народов! Сознательный пролетариат Германии во имя человечества и цивилизации выражает свой самый пламенный протест!.. Он властно предписывает германскому правительству использовать свое влияние на Австрию в интересах мира. Если же ужасная война не может быть предотвращена, он требует, чтобы Германия ни под каким видом не вмешивалась в конфликт!"
      Жорес желал, чтобы оба манифеста были развешаны друг подле друга в виде двух одинаковых плакатов по всему Парижу, по всем большим городам - и как можно скорее. Все принадлежащие социалистам типографии в ту же ночь должны были перейти исключительно на эту работу.