Теривье опустил глаза.
      - Спокойствие, - проговорил он, - спокойствие... - Потом, помолчав, добавил: - Подумай сам... Пульс слабый. Мочеиспускания нет уже тридцать часов: уремия прогрессирует, приступы фактически не прекращаются... Я отлично понимаю, что ты выдохся... Но надо терпеть, конец близок.
      Антуан, ссутулясь, не отводя глаз от постели больного, ничего не ответил, выражение его лица резко изменилось. Казалось, он оцепенел... "Конец близок?" Может быть, Теривье и прав.
      Вошел Жак вместе с Адриенной и пожилой монахиней. Настало их дежурство.
      Теривье шагнул к Жаку.
      - Я проведу ночь вместе с вами, пусть ваш брат хоть немного передохнет.
      Антуан расслышал эти слова. Очутиться за пределами этой комнаты, в тишине, лечь, возможно, даже уснуть, забыться, - искушение было так велико, что в первую минуту он решил согласиться на предложение Теривье. Но тут же спохватился.
      - Нет, старина, - твердо проговорил он. - Спасибо... Не надо.
      Он и сам не мог бы объяснить, почему нельзя соглашаться на это предложение, но всей душой чувствовал, что нельзя. Остаться одному, глаз на глаз со своей ответственностью; быть одному перед лицом судьбы. И так как Теривье протестующе поднял руку, Антуан быстро добавил:
      - Не настаивай. Я так решил. Сегодня вечером мы еще все налицо и не окончательно выдохлись. Пускай ты будешь у нас в резерве.
      Теривье пожал плечами. Однако, сообразив, что такое положение может длиться еще несколько дней, а главное, потому, что привык склоняться перед волей Антуана, он сказал только:
      - Ладно. Во всяком случае, завтра вечером, хочешь ты или не хочешь...
      Антуан не возразил. Завтра вечером? Значит, и завтра все те же судороги, все тот же вой? Конечно, это вполне возможно. Даже наверняка возможно... И послезавтра тоже... Почему бы и нет? Его глаза встретились с глазами Жака. Только брат мог угадать эту скорбь, разделить ее.
      Но вопли уже возвестили о начале нового приступа. Пора было занять свой пост. Антуан протянул Теривье руку, тот на миг задержал ее в своих ладонях и чуть было не шепнул: "Мужайся!" - однако не посмел; так он и ушел, не сказав ни слова. Антуан смотрел ему вслед. Сколько раз он сам, покидая одр безнадежного больного, пожав руку мужу, выдавив из себя улыбку, избегая глядеть в глаза матери, сколько раз он сам, еще не дойдя до двери, уже ощущал чувство освобождения; и, видно, именно поэтому так легко и быстро ушел от них сейчас Теривье.
      К десяти часам вечера приступы, следовавшие теперь друг за другом без передышки, казалось, достигли пароксизма.
      Антуан чувствовал, как слабеет мужество его подручных, как постепенно гаснет их упорство, видел, что они не так быстро и не так тщательно выполняют его распоряжения. Вообще-то ничто так не взбадривало энергию Антуана, как зрелище чужой слабости. Но сейчас его внутренняя сопротивляемость упала до такой степени, что он уже не мог преодолеть чисто физического утомления. После отъезда из Лозанны он фактически не спал четверо суток. Да и почти ничего не ел, - лишь сегодня с трудом принудил себя проглотить немного молока; поддерживал его только холодный крепкий чай, время от времени он залпом выпивал целый стакан. Из-за все возрастающей нервозности внешне он казался энергичным, но то была лишь видимость энергии. На самом же деле именно то, что требовалось от него в данной ситуации терпение, способность ждать, наигранная активность, - было особенно мерзко его натуре, парализовалось чувством полной беспомощности; отсюда почти нечеловеческие усилия. И, однако, приходилось держаться любой ценой и вести все ту же изнурительную борьбу, коль скоро требовалось вести ее без передышки!
      Часов в одиннадцать, когда приступ кончился, но они все четверо еще стояли, нагнувшись над постелью, чтобы не пропустить последних конвульсий, Антуан быстро выпрямился и, не удержавшись, досадливо махнул рукой: по простыне опять расплылось мокрое пятно, - почка снова начала функционировать, причем на сей раз обильно.
      Жак тоже не мог сдержать ярости и выпустил руку отца. Это уж слишком. До сих пор он крепился лишь потому, что его поддерживала мысль о неминуемом конце в связи с прогрессирующим отравлением организма. Что же теперь? Кто знает. Похоже было, что в течение двух дней на их глазах смерть с яростным старанием расставляла свои ловушки, и всякий раз, когда пружина должна была уже сработать, вдруг что-то щелкало впустую, и приходилось начинать все сызнова.
      Теперь Жак даже не пытался скрыть своей подавленности. В перерывах он падал на ближайшее кресло, измученный, злой, и задремывал на несколько минут, упершись локтями в колени и прижав к глазам кулаки. При каждом новом приступе приходилось его окликать, трясти за плечо, тормошить.
      К полуночи положение и в самом деле стало критическим. Всякая борьба была бесполезной.
      Только что прошли один за другим три приступа необычайной силы, и тут же наступил четвертый.
      Предвещал он нечто чудовищное. Все прежние явления повторились с удесятеренной силой. Дыхание прерывалось, к лицу прилила кровь, полузакрытые глаза вылезали из орбит, руки так свело и сжало, что не видно было даже кистей, и, скрещенные под бородкой, они, неестественно скрюченные, казались двумя обрубками. Тело, сведенное судорогой, била дрожь, мускулы до того напряглись, что, казалось, вот-вот порвутся. Никогда еще тиски окоченения не держали его так долго: шли секунды, а улучшения не наступало, лицо совсем почернело. Антуан решил, что на сей раз конец.
      Потом сквозь стиснутые губы, обметанные пеной, прорвался хрип. Руки вдруг обмякли. Сейчас начнутся судороги.
      Начались они так буйно, что справиться с ними без смирительной рубахи было просто невозможно. Антуан, Жак, Адриенна и пожилая монашенка вцепились в руки и ноги неистовствовавшего больного. Их качало, мотало из стороны в сторону, шатало, они толкали друг друга, словно игроки в разгар футбольной схватки. Адриенна первая выпустила ногу больного и теперь не смогла ее снова схватить. Монашенку чуть не свалило на пол, она потеряла равновесие, и вторая лодыжка выскользнула у нее из рук. Получившие свободу ноги судорожно били воздух, больной кровавил о деревянную спинку кровати пятки, и без того покрытые ссадинами. Мокрые от пота братья, еле переводя дух, нагнулись еще ниже; все их усилия были направлены на то, чтобы помешать этой живой массе, потрясаемой судорогами, сползти с матраса.
      Когда буйство кончилось (прекратилось оно так же внезапно, как и началось), когда наконец больного удалось подтащить к середине кровати, Антуан отступил на несколько шагов. Он дошел до такой степени нервного напряжения, что щелкал зубами. Он зябко приблизился к камину и вдруг, подняв глаза, увидел себя в зеркале, освещенном отблесками огня, - взъерошенного, с полумертвым лицом, с недобрым взглядом. Он резко повернулся спиной к своему отражению, рухнул в кресло и, обхватив голову руками, зарыдал в голос. Хватит с него, хватит. То немногое, что осталось еще от его силы, сосредоточивалось на одном отчаянном желании: "Пусть все кончится!" Лучше любое, чем присутствовать, бессильному, еще одну ночь, еще один день, а возможно, и еще одну ночь при этом адском зрелище.
      К нему подошел Жак. В любое другое время он бросился бы в объятия брата, но его чувствительность притупилась еще раньше, чем сдала энергия, и вид рыдающего Антуана не только не пробудил ответного отчаяния, но окончательно сковал Жака. Застыв на месте, он с изумлением вглядывался в это измученное, мокрое от слез, кривящееся лицо, и вдруг словно откуда-то из прошлого на него глянула заплаканная мордочка мальчика, которого он никогда не знал.
      Тут ему в голову пришла мысль, уже давно его мучившая:
      - Все-таки, Антуан... А что, если созвать консилиум?
      Антуан пожал плечами. Если бы возникла хоть малейшая трудность, с которой он сам не мог справиться, неужели он первый не созвал бы всех своих коллег? Он что-то резко ответил Жаку, но тот не расслышал: больной снова начал вопить, что означало краткую передышку перед новым приступом.
      Жак рассердился.
      - Но в конце концов, Антуан, придумай что-нибудь! - крикнул он. Неужели же нет никакого средства!
      Антуан стиснул зубы. Слезы высохли на его глазах. Он поднял голову, зло посмотрел на брата и буркнул:
      - Есть. Одно средство есть всегда.
      Жак понял. Он не опустил глаз, не шелохнулся.
      Антуан вопросительно посмотрел на него, потом пробормотал:
      - А ты, ты ни разу об этом не думал?
      Жак быстро кивнул головой. Он заглянул в самую глубину зрачков Антуана, и ему вдруг почудилось, что сейчас они оба, должно быть, очень похожи: та же складка между бровями, то же выражение мужества и отваги, та же маска "способных на все".
      Здесь, у камина, они были в полумраке, Антуан сидел, Жак стоял. Больной вопил так громко, что женщины, стоявшие у постели на коленях и полудремавшие от усталости, не могли расслышать их слов.
      Первым нарушил молчание Антуан.
      - А ты бы, ты сделал?
      Вопрос был поставлен прямо, грубо, но голос еле заметно дрогнул. На сей раз глаза отвел Жак. И наконец процедил сквозь зубы:
      - Не знаю... Возможно, и нет.
      - А я вот - да! - отозвался Антуан.
      Резким движением он поднялся с кресла. Однако так и остался стоять, застыв на месте. Потом неуверенно протянул к Жаку руки и спросил, нагнувшись:
      - Ты меня осуждаешь?
      Не колеблясь, Жак тихо ответил:
      - Нет, Антуан.
      Они снова переглянулись, и впервые после возвращения домой оба испытали чувство, близкое к радости.
      Антуан приблизился к камину. Раскинув руки, он обхватил пальцами край мраморной доски и, ссутулясь, стал смотреть в огонь.
      Решение принято. Остается провести его в жизнь. Но когда? Но как? Надо действовать без свидетелей. Жак, конечно, не в счет. Скоро полночь. Приблизительно через час придут сестра Селина с Леоном: значит, все должно быть кончено до их появления. Нет ничего проще. Сначала надо сделать кровопускание, чтобы вызвать слабость, дремоту, и тогда можно будет отослать пожилую монашенку и Адриенну спать, не дожидаясь смены. А когда они останутся одни с Жаком... Коснувшись груди, Антуан нащупал пальцами пузырек морфия, который он носил в кармане с тех пор... С каких пор? С утра их приезда. Когда они с Теривье ходили вниз за опиумом, и в самом деле, вспомнилось ему, он на всякий случай сунул в карман халата этот пузырек с концентрированным раствором... И этот шприц. На всякий случай? А зачем? Казалось, все это засело у него в голове, и сейчас он только приводил в исполнение детали давно разработанного плана.
      Но близился новый приступ. Приходилось ждать, когда он кончится. Жак в приливе сил занял свой пост. "Последний приступ", - думал Антуан, подходя к постели; ему почудилось, будто в устремленных на него глазах Жака он прочел ту же самую мысль.
      К счастью, период оцепенения был короче предыдущего, но судороги такие же яростные.
      Пока несчастный с пеной у рта продолжал буйствовать, Антуан обратился к сестре:
      - Возможно, кровопускание даст ему хоть какую-нибудь передышку. Когда он успокоится, принесите мне мои инструменты.
      Действие кровопускания сказалось почти сразу же. Ослабев от потери крови, г-н Тибо задремал.
      Обе женщины до того устали, что безропотно согласились уйти, не дождавшись смены, - как только Антуан предложил им пойти отдохнуть, обе ухватились за эту возможность.
      Антуан и Жак остаются одни.
      Оба стоят в отдалении от постели: Антуан пошел закрыть дверь, так как Адриенна не захлопнула ее, а Жак, сам не зная почему, отступил к камину.
      Антуан избегает смотреть на брата: в эту минуту ему отнюдь не требуется чувствовать возле себя чье-то любящее присутствие; не нужен ему и сообщник.
      Засунув руку в карман халата, он нащупывает маленькую никелированную коробочку. Он дает себе еще две секунды. Не то чтобы он хочет еще и еще раз взвесить все "за" и "против", он взял себе за правило никогда в момент действия не пересматривать хода мыслей, приведшего к этому действию. Но сейчас, приглядываясь издали к этому лицу на белоснежной наволочке, к этому лицу, которое с каждым днем становилось ему все более родным, он на миг поддается меланхолии, присущей вершинному мигу жалости.
      Прошли две секунды.
      "Может, во время приступа это было бы не так тягостно", - думает Антуан, быстро подходя к больному.
      Он вынимает из кармана пузырек, взбалтывает его содержимое, проверяет иглу шприца и вдруг останавливается, ища чего-то взглядом. И тут же пожимает плечами: оказывается, он машинально искал спиртовку, чтобы прогреть платиновое острие...
      Жак ничего этого не видит: спина Антуана, склонившегося над больным, скрывает от него постель. Тем лучше. Однако он решается и делает шаг вперед. Отец, очевидно, спит. Антуан расстегивает пуговицу на обшлаге его сорочки и засучивает рукав.
      "Из левой руки я пускал кровь, сделаем укол в правую", - думает Антуан.
      Зажав пальцами складку кожи, он поднимает шприц.
      Жак судорожно зажимает себе рот ладонью.
      Игла с сухим звуком входит в тело.
      С губ спящего слетает стон; плечо вздрогнуло. В тишине раздается голос Антуана:
      - Не шевелись... Сейчас, отец, тебе станет легче...
      "Он с ним в последний раз говорит", - думает Жак.
      В стеклянной трубочке шприца уровень жидкости понижается медленно... Если в спальню войдут... Кончил? Нет. Антуан оставляет на минуту иглу в коже, потом осторожно снимает шприц и наполняет его вторично. Жидкость течет все медленнее и медленнее... А вдруг войдут... Еще один кубический сантиметр... До чего же медленно... Еще несколько последних капель...
      Антуан вытаскивает иглу быстрым движением, протирает вспухшее место, откуда выступила розоватая жемчужина сукровицы, застегивает сорочку и прикрывает больного одеялом. Будь он в спальне один, он непременно склонился бы к этому мертвенно-бледному челу, впервые за двадцать лет ему захотелось поцеловать отца... Но он выпрямляется, отступает на шаг, сует в карман шприц и оглядывается вокруг, проверяя, все ли в порядке. Тут только он поворачивается к брату, и его глаза, равнодушно-суровые, словно бы говорят:
      "Ну вот".
      Жаку хотелось броситься к Антуану, схватить его за руку, выразить хотя бы объятием... Но Антуан уже отвернулся и, подтащив низкий стульчик, на котором обычно сидела сестра Селина, присел к изголовью постели.
      Рука умирающего лежит поверх одеяла. Почти такая же белая, как простыня, она дрожит еле заметной для глаза дрожью: так подрагивает магнитная стрелка. Тем временем лекарство уже начинает действовать, и, несмотря на долгие муки, выражение лица проясняется: предсмертное оцепенение как бы приобретает всеискупающую усладу сна.
      Ни о чем определенном Антуан не думает. Он нащупывает пальцами пульс больного - быстрый и слабый пульс. Все его внимание поглощено им: сорок шесть, сорок семь, сорок восемь...
      Сознание того, что он только что совершил, становится все более туманным, восприятие окружающего тускнеет: пятьдесят девять, шестьдесят, шестьдесят один... Вдруг пальцы, сжимавшие запястье больного, сами собой разжимаются. Сладостное незаметное погружение в безразличие. Волна забвения захлестывает все.
      Жак не смеет сесть, он боится разбудить брата. Так он и стоит, скованный усталостью, не сводя взгляда с губ умирающего. А они бледнеют, все сильнее бледнеют; дыхание почти не касается их.
      Жак в испуге делает шаг вперед.
      Антуан вздрагивает, просыпается, видит постель, отца и снова осторожно берет его за запястье.
      - Пойди позови сестру Селину, - говорит он после молчания.
      Когда Жак вернулся в сопровождении сестры Селины и Клотильды, дыхание умирающего стало глубже и ритмичнее, но вырывалось из горла с каким-то странным хрипом.
      Антуан стоял, сложив на груди руки. Он зажег люстру.
      - Пульс не прощупывается, - сказал он подошедшей к нему сестре Селине.
      Но монашенка была твердо убеждена, что доктора вообще не умеют разбираться в предсмертных симптомах, тут нужен опыт и опыт. Ничего не ответив, она присела на низкий стульчик, нащупала пульс и с минуту молча вглядывалась в эту маску, покоившуюся на подушках; потом, обернувшись, утвердительно кивнула головой, и Клотильда быстро вышла из комнаты.
      Одышка все усиливалась, тяжело было слушать эти всхлипы. Антуан заметил, что лицо Жака искривилось от жути и тоски. Он хотел подойти к нему, сказать: "Не бойся, он уже ничего не чувствует", - но тут открылась дверь, послышалось шушуканье, и мадемуазель де Вез, совсем горбатенькая в своей ночной кофте, появилась на пороге; ее вела под руку Клотильда, за ними следовала Адриенна, шествие замыкал г-н Шаль, шагавший на цыпочках.
      Антуан раздраженно махнул рукой, запрещая им входить в спальню. Но они все четверо уже преклонили колена у порога. И внезапно в тишине, заглушая хрипы умирающего, раздался пронзительный голосок Мадемуазель:
      - О, сладчайший Иисусе... предстаю пред тобой... И сердце мое раз-бито...
      Жак вздрогнул и подскочил к брату:
      - Не вели ей! Пусть замолчит.
      Но тут же осекся под угрюмым взглядом Антуана.
      - Оставь, - пробормотал он, нагнувшись к Жаку, и добавил: - Это уже конец. Он ничего не слышит.
      На память ему пришел тот вечер, когда г-н Тибо торжественно поручил Мадемуазель прочесть у его смертного одра отходную молитву из "Литании о христианской кончине", и он умилился.
      Монашенки тоже встали на колени по обе стороны кровати. Сестра Селина по-прежнему не отнимала от запястья умирающего своих пальцев...
      - "Когда хладеющие губы мои, блед-ные и дрожащие... произ-не-сут в по-след-ний раз сладчай-шее имя твое, о, все-ми-лости-вый Иисусе, сжаль-ся надо мной!"
      (И если эта несчастная старая девица еще сохранила после двадцати лет рабства и самоотречения хоть немного силы воли, то в этот вечер она собрала ее воедино, дабы сдержать свое обещание.)
      - "Когда побелевшие мои про-валив-шиеся щеки внушат присутствующим у одра моего со-стра-дание и ужас, сжалься надо мной, о все-мило-стивый Иисусе!..
      Когда власы мои, смоченные пред-смертным потом..."
      Антуан и Жак не спускали с отца глаз. Челюсть его отвисла. Веки вяло поднялись, открыв застывшие глаза. Конец? Сестра Селина, по-прежнему не выпускавшая его запястья, смотрела прямо в лицо умирающему и не пошевелилась.
      Голос Мадемуазель, механический, одышливый, как дырявая шарманка, неумолимо вытявкивал:
      - "Когда ум мой, на-пуган-ный при-зра-ками, по-гру-зит меня в смерт-ную тоску, о, все-мило-стивый Иисусе, сжалься надо мной!
      Когда слабое сердце мое..."
      Челюсть отвисала все больше. В глубине рта сверкнул золотой зуб. Прошло полминуты. Сестра Селина не шевелилась. Наконец она отпустила запястье и оглянулась на Антуана. Рот покойного по-прежнему был широко открыт. Антуан быстро нагнулся - сердце больше не билось. Тогда Антуан приложил ладонь к застывшему лбу и осторожно мякотью большого пальца прикрыл сначала одно, потом другое веко, и они послушно опустились. Потом, не отнимая руки, словно любовное ее касание могло проводить мертвеца до порога вечного успокоения, он обернулся к монашенке и сказал почти полным голосом:
      - Носовой платок, сестра...
      Обе служанки громко зарыдали.
      Стоя на коленях рядом с г-ном Шалем и упершись обоими кулачками в пол, Мадемуазель со своим крысиным хвостиком, не доходившим даже до воротника белой ночной кофты, безразличная к тому, что только что свершилось, продолжала свои причитания:
      - "Ког-да дух мой подступит к устам моим и покинет навсегда мир сей..."
      Пришлось ее поднять, поддержать, увести; и только когда она повернулась спиной к постели, казалось, только тогда она поняла, что случилось, и как-то по-детски разрыдалась.
      Господин Шаль тоже заплакал; он вцепился в рукав Жака и повторял, мотая головой, будто китайский фарфоровый болванчик:
      - Такие вещи, господин Жак, не должны бы происходить...
      "А где Жиз?" - подумал Антуан, легонько подталкивая их к дверям.
      Прежде чем и ему уйти из комнаты, он оглянулся, бросил вокруг последний взгляд.
      После стольких недель тишина наконец-то завладела этой спальней.
      Лежа высоко на подушке, при полном свете, г-н Тибо, вдруг ставший каким-то особенно длинным, с челюстью, повязанной носовым платком, оба кончика которого нелепо, как рожки, торчали у него над головой, - г-н Тибо вдруг превратился в персонаж легендарный: фигура театральная и таинственная.
      VII
      Не сговариваясь, Антуан с Жаком очутились на лестничной площадке. Весь дом спал; дорожка, покрывавшая ступеньки лестницы, поглощала шум шагов; они спускались след в след в полном молчании, с пустой головой и легким сердцем, не в силах подавить затоплявшее их чисто животное чувство приятной физической расслабленности.
      Внизу Леон, спустившийся раньше их, уже зажег свет и по собственному почину приготовил в кабинете Антуана холодный ужин; потом незаметно исчез.
      Под ярким светом люстры этот маленький столик, эта белоснежная скатерть, эти два прибора придавали скромному ужину оттенок некоего импровизированного пиршества. Братья сделали вид, что не замечают этого, заняли свои места, не обмолвившись ни словом, и, стесняясь здорового аппетита, сидели с постными физиономиями. Белое вино было как раз в меру охлаждено; прямо на глазах исчезали хлеб, холодное мясо, масло. Одинаковым жестом, в одно и то же время, оба протянули руку к тарелке с сыром.
      - Бери, бери.
      - Нет, сначала ты.
      Антуан честно разделил пополам остатки сыра "грюйер" и протянул Жаку его долю.
      - Жирный, очень вкусный, - буркнул он, как бы извиняясь за свое чревоугодие.
      Это были первые слова, которыми обменялись братья. Глаза их встретились.
      - А что теперь? - спросил Жак, подняв палец и указывая вверх, на отцовскую квартиру.
      - Нет, - сказал Антуан. - Теперь надо выспаться. До завтрашнего дня делать там нечего.
      Когда братья расстались на пороге комнаты Жака, он вдруг задумался и проговорил вполголоса:
      - А ты видел, Антуан, перед самым концом, когда рот открывается, открывается...
      Они молча поглядели друг на друга; у обоих глаза были полны слез.
      В шесть часов утра Антуан, почти совсем отдохнувший после недолгого сна и уже чисто выбритый, поднялся на третий этаж.
      "Господин Шаль незаменим для рассылки траурных извещений, - думал он, взбираясь по лестнице пешком - хотелось размять ноги. - Заявление в мэрию не раньше десяти часов... Предупредить людей... К счастью, родственников у нас мало: Жаннеро с материнской стороны, тетя Казимира будет представлять всех прочих. Послать телеграмму в Руан кузенам. А друзья прочтут завтра извещение в газетах. Послать открытку отцу Дюпре, другую - Жану. Даниэль де Фонтанен в Люневиле, напишу ему сегодня же вечером; его мать и сестра на юге, это многое упрощает. Впрочем, захочет ли еще Жак присутствовать при отпевании? В богоугодные заведения может позвонить Леон, список я ему дам. А я загляну в госпиталь... Филип... Ах, черт, не забыть бы Академию!"
      - Из похоронного бюро уже приходили двое агентов, - сообщила Адриенна. - Зайдут еще раз в семь часов... А потом, - добавила она, слегка смутившись, - известно ли господину Антуану, что мадемуазель Жиз заболела?
      Они вдвоем направились к комнате Жиз, постучали в дверь.
      Девушка лежала в постели. Взгляд у нее был лихорадочный, на скулах выступили алые пятна. Но серьезного ничего не оказалось. Телеграмму от Клотильды Жиз получила, когда ей не совсем здоровилось, и телеграмма эта была первым толчком; потом поспешный путь в Париж, а главное, встреча с Жаком окончательно ее доконали, произвели в юном организме такое резкое потрясение, что, уйдя вчера вечером из спальни, от одра умирающего, она вынуждена была лечь, так как начались сильные спазмы; всю ночь она промучилась, вслушиваясь в гул голосов, в шумы, стараясь угадать, что происходит, но встать с постели не смогла.
      Она неохотно отвечала на вопросы Антуана, впрочем, он и не настаивал:
      - Утром придет Теривье, и я его к тебе пришлю.
      Жиз повернула голову в ту сторону, где находилась спальня г-на Тибо:
      - Значит... все кончено? - робко спросила она.
      Особенной печали она не испытывала и не совсем знала, что следует говорить в таких случаях.
      Антуан вместо ответа опустил веки, и вдруг его пронзила удивительно ясная мысль: "А ведь это я его прикончил".
      - А пока что горячую грелку и горчичники, - сказал он, обращаясь к Адриенне. И, уходя из комнаты, улыбнулся Жиз.
      "Я его прикончил, - повторил он про себя. Впервые он как бы со стороны увидел свой поступок. - И правильно сделал", - тут же добавил он. Мысль работала быстро, с предельной ясностью. "Не к чему себя обманывать: элемент малодушия все-таки присутствовал: чисто физическая потребность убежать от этого кошмара. Но предположим даже, что я лично был заинтересован в такой развязке, достаточная ли это причина, чтобы воздержаться? Нет и нет!" Антуан не желал уклоняться от ответственности, какой бы страшной она ни была. "Конечно, было бы опасно разрешать врачам... Слепое выполнение этого правила, как бы абсурдно, даже нечеловечно оно ни было, в принципе необходимо..." Чем отчетливее он осознавал силу и справедливость этого правила, тем больше одобрял себя за то, что сознательно обошел его. "Вопрос совести, личного суждения, - думал он. - Вовсе я ничего не обобщаю. Просто говорю: в данном случае я действовал так, как должен был действовать".
      Он вошел в комнату, где лежал покойник. Дверь он открыл осторожно, как велел открывать ее в последнее время, чтобы не разбудить больного. И вдруг его словно ударило при виде мертвеца. Было что-то нелепое, непривычное в том, что именно с образом отца можно было сейчас связать в общем-то вполне будничное понятие - труп. Так он и остался стоять на пороге, удерживая дыхание. Этот неодушевленный предмет - его отец... Руки полусогнуты, кисти сложены. Облагороженный смертью. И какой спокойный!.. Вокруг одра оставили пустое пространство: стулья и кресла расставили вдоль стен. Монашенки понуро стояли по обе стороны кровати, где покоился усопший, и казались двумя аллегорическими изваяниями, задрапированными в черное; охраняя того, чья неподвижность придавала этой картине подлинное величие. Оскар Тибо... Столько властолюбия, столько гордыни сведены теперь к такому безмолвию, к бессилию!
      Антуан боялся пошевелиться, чтобы жестом не нарушить этого благообразия. И тут он снова повторил себе, что оно - дело его собственных рук; и, лаская взглядом родное лицо, которое сам одарил немотой и покоем, он почувствовал, как губы его тронула улыбка.
      Антуан удивился, заметив в отцовской спальне Жака, сидевшего в углу рядом с Шалем, - он-то думал, что брат еще спит.
      А г-н Шаль, увидев Антуана, вскочил со стула и бросился к нему. За мутными от слез стеклами очков помигивали глазки. Он схватил Антуана за обе руки и, не зная, как выразить свою привязанность к усопшему, потянул воздух носом, вздохнул и проговорил:
      - Прелестный... прелестный... Прелестный... был мужчина, - дергая при каждом эпитете подбородком в сторону кровати. - Надо было его знать, продолжал он убежденным, тихим голосом, но с раздражением, будто некий невидимый противник пытался оспорить его слова. - Под горячую руку мог и оскорбить, это да... зато какой справедливый. - Он поднял ладонь, будто произносил присягу. - Совестный судия! - заключил он и отправился в свой уголок.
      Антуан сел. Запах, разлитый по спальне, поднял в нем целыми пластами воспоминания. Сквозь вчерашний пресный аптекарский затхлый дух, сквозь непривычный аромат свечей он различал застарелый запах старого голубого репса, съеденного пылью, - этот гарнитур достался им еще от родителей Оскара Тибо; сухой запах ткани, чуть отдававший смолой после пяти десятков лет, в течение которых мебель красного дерева вощили мастикой. Знал он также, что если открыть зеркальный шкаф, оттуда повеет свежестью чистого белья и из ящиков комода донесется запах старых газет, смешанный с упорным камфарным духом. И знал он также, что от молитвенной скамеечки, обитой ковровой тканью, протертой двумя поколениями до основы, пахнет пылью, знал, потому что надышался ею еще ребенком, когда скамеечка эта была единственным подходящим ему по росту сиденьем.
      Ни звука, ничто не колебало пламени свечей.
      Подобно воем, кто заходил в эту комнату, Антуан стал рассматривать труп - упорно, даже как-то ошалело. В усталом мозгу пытались слиться в связную мысль разрозненные ее зачатки:
      "Где теперь то, что делало Отца таким же существом, как я, где та сила жизни, которая билась в нем еще накануне вечером, где она? Что с ней сталось? Исчезла? Существует ли где-нибудь еще? В какой форме? - Он растерянно прервал себя: - Ну, брат, с такими идиотскими мыслями можно далеко зайти! Ведь не в первый же раз я вижу мертвеца... И отлично знаю, что не существует более неточного термина, чем "небытие", скорее уж надо именовать это агломерацией мириадов жизней, непрерывным зарождением.
      Да, да... Я десятки раз это твердил. А вот перед этим трупом - не знаю... И вынужден признать концепцию небытия, более того, она в известной мере законна. В конце концов, подлинно существует одна лишь смерть: опровергает все, превосходит все... самым абсурдным образом!"
      "Нет, не годится это... - спохватился он, пожав плечами, - нельзя поддаваться соображениям, которые возникают вот так - вплотную к явлению!.. Это не должно идти в счет, это не в счет".
      Усилием воли он стряхнул с себя одурь, решительным движением поднялся со стула, и сразу им овладело какое-то глубокое, интимное, настойчивое, жаркое волнение.
      Сделав знак брату следовать за ним, Антуан вышел в коридор.
      - Прежде чем что-либо решать, надо узнать волю отца. Пойдем.
      Они вошли в кабинет г-на Тибо. Антуан зажег плафон, потом настенные лампы, святотатственный свет залил эту комнату, где обычно горела на письменном столе лишь одна настольная лампа под зеленым абажуром.
      Антуан приблизился к письменному столу. В тишине весело звякнула связка ключей, которую он вынул из кармана.
      Жак держался поодаль. Только сейчас он заметил, что стоит рядом с телефонным столиком, на том самом месте, где накануне... Накануне? Всего пятнадцать часов прошло с той минуты, когда в проеме этой двери возникла фигурка Жиз.