Вошел Даниэль и протянул Антуану неказистый конверт.
      - Это первое письмо. Самое длинное, - сказал он, садясь.
      "Дорогой Фонтанен,
      Пишу тебе из моего нового дома. Не пытайся мне писать, здесь это категорически запрещено. В остальном же мне здесь очень хорошо. Преподаватель у меня тоже хороший, он добр ко мне, и я много занимаюсь. У меня много товарищей, они тоже очень добры ко мне. По воскресеньям меня навещают отец и брат. Так что, как видишь, мне здесь очень хорошо. Прошу тебя, дорогой Даниэль, во имя нашей дружбы, не суди строго моего отца, тебе всего не понять. А я знаю, что он очень добрый, и он правильно сделал, что отослал меня из Парижа, где я зря терял время в лицее, теперь я сам это сознаю, и я очень доволен. Не даю тебе своего адреса, чтобы быть уверенным, что ты не станешь мне писать, так как это было бы для меня просто ужасно.
      Как только смогу, дорогой Даниэль, напишу тебе еще.
      Жак".
      Антуан дважды прочитал письмо. Если б он не узнал по некоторым характерным приметам почерк брата, он ни за что бы не поверил, что письмо писал Жак. Адрес на конверте был проставлен другой рукой - почерк крестьянский, неуверенный, с помарками. Антуана в равной мере смущали и форма письма, и его содержание. К чему столько лжи? Мои товарищи! Жак жил в камере, в том пресловутом "специальном корпусе", который был учрежден г-ном Тибо в исправительной колонии Круи для детей из хороших семей и который всегда пустовал; Жак не общался ни с одним живым существом, кроме служителя, приносившего ему еду и сопровождавшего на прогулках, да еще раза два-три в неделю приезжал из Компьеня учитель, чтобы дать ему урок. Отец и брат навещают меня! Г-н Тибо в силу своего официального положения прибывал в Круи по первым понедельникам каждого месяца и председательствовал на заседаниях распорядительного совета, и по этим дням, перед отъездом, он в самом деле всякий раз просил привести к нему на несколько минут сына в комнату для посетителей. Что касается Антуана, он выражал желание навестить брата во время летних каникул, но г-н Тибо решительно противился этому: "Самое главное в режиме, установленном для твоего брата, - говорил он, - это полнейшая изоляция".
      Упершись локтями в колени, Антуан вертел в руках письмо. Прощай теперь душевный покой. Он ощутил вдруг такую растерянность, такое одиночество, что ему захотелось во всем открыться этой озаренной внутренним светом женщине, которую счастливый случай поставил на его пути. Он поднял на нее глаза; спокойно сложив на юбке руки, с задумчивым лицом, она, казалось, ждала. Ее взгляд проникал в самую душу.
      - Не можем ли мы вам чем-нибудь помочь? - тихо спросила она и улыбнулась. Из-за белизны пушистых волос эта улыбка и все лицо ее показались ему еще моложе.
      И, однако, готовый уже все рассказать, в последний момент он отступил. Даниэль не спускал с него своих суровых глаз. Антуан вдруг испугался, что его сочтут нерешительным, что г-жа де Фонтанен перестанет думать о нем как о человеке энергичном, каким он был на самом деле. Но для себя он нашел более удобное оправдание: он не имеет права выдавать тайну, которую Жак так упорно старался скрыть. Опасаясь самого себя и пресекая дальнейшие увертки, он встал и протянул руку с тем роковым выражением лица, которое он охотно принимал и которое, казалось, говорило: "Ни о чем не надо спрашивать. Вы меня разгадали. Мы понимаем друг друга. Прощайте".
      Выйдя на улицу, он пошел куда глаза глядят, твердя самому себе: "Прежде всего хладнокровие. И решительность". Те пять-шесть лет, которые он посвятил научным занятиям, казалось, обязывали его размышлять с максимальной логичностью. "Жак ни на что не жалуется. Следовательно, Жаку хорошо". Но он-то понимал, что дело обстоит как раз наоборот. Точно наваждение, в голову все лезла мысль о газетной шумихе, поднятой вокруг исправительной колонии; особенно назойливо вспоминалась статья, озаглавленная "Каторга для детей", где подробно описывались физические и нравственные страдания воспитанников, которые недоедают, живут в грязи, подвергаются телесным наказаниям и всецело отданы во власть свирепых надзирателей. У него вырвался угрожающий жест. Во что бы то ни стало он вызволит оттуда бедного малыша! Задача благородная, что и говорить. Но как ее выполнить? Заводить с г-ном Тибо разговор, вступать с ним в пререкания - об этом не могло быть и речи: шутка ли, Антуан замахивался на отца, на то учреждение, которое тот основал и которым руководил! Для самого Антуана в этой вспышке сыновнего бунта было столько новизны, что он ощутил сначала смущение, потом гордость.
      Он вспомнил, что произошло в минувшем году, на другой день после возвращения Жака. С утра г-н Тибо вызвал Антуана к себе в кабинет. Только что прибыл аббат Векар. Г-н Тибо кричал: "Негодяй! В бараний рог его!" Потрясая перед носом аббата своей жирной волосатой рукой, он растопыривал пальцы и, хрустя суставами, медленно сжимал их снова в кулак. Потом проговорил с довольной улыбкой: "Кажется, я нашел выход". Помолчав, он поднял наконец веки и бросил: "Круи". "Жака в исправительную колонию?" вскричал Антуан. Завязался ожесточенный спор. "В бараний рог его", - твердил г-н Тибо и хрустел пальцами. Аббат не знал, что сказать. Тогда г-н Тибо стал расписывать прелести особого режима, которому будет подвергнут Жак, и по его словам выходило, что режим этот благотворен и по-отечески мягок. Густым проникновенным голосом, налегая на запятые, он заключил: "И тогда, вдали от губительных соблазнов, избавленный благодаря уединению от своих порочных инстинктов, приохотившись к систематическому труду, он достигнет шестнадцатилетнего возраста и, надеюсь, без всякой опасности сможет вернуться под мирный семейный кров". Аббат, соглашаясь, ввернул: "Уединение обладает поистине чудодейственными и целительными свойствами". Поддавшись доводам г-на Тибо, получившим одобрение священника, Антуан склонился к мысли, что они правы. Этого своего согласия он не мог сейчас простить ни себе, ни отцу.
      Он шел быстро, не разбирая дороги. У Бельфорского льва{131} круто повернул и пошел большими шагами назад, закуривая папиросу за папиросой; вечерний ветер подхватывал струйки табачного дыма. Действовать надо решительно, помчаться в Круи, явиться туда поборником справедливости...
      Какая-то женщина увязалась за ним, зашептала нежные слова. Он ничего не ответил и продолжал свой путь вниз по бульвару Сен-Мишель. "Поборником справедливости! - повторял он. - Уличить начальство в обмане, разоблачить жестокость надзирателей, устроить скандал, забрать малыша домой!"
      Но его порыв уже угасал. Мысли Антуана шли теперь в двух направлениях рядом с планами благородной мести возникла дразнящая прихоть. Он перешел через Сену, прекрасно осознавая, куда толкает его рассеянность. А, собственно, почему бы и нет? Да и уснешь ли при таком возбуждении? Он расправил плечи, глубоко вздохнул, улыбнулся. "Быть сильным, быть мужчиной", - подумал он. Весело шагнул в темный переулок, вновь ощущая прилив благородства; принятое решение предстало вдруг перед ним словно бы в новом ракурсе - яркое, уже увенчавшееся успехом; готовый осуществить один из двух своих замыслов, вот уже четверть часа оспаривавших друг перед другом его внимание, он счел теперь и второй из них почти осуществленным; привычным движением толкая застекленную дверь, он подвел итог:
      "Завтра суббота, из больницы не вырвешься. А в воскресенье... В воскресенье с утра я буду в исправительной колонии!"
      II
      Утренний скорый не останавливался в Круи, и Антуану пришлось сойти в Венет, на последней станции перед Компьенем. Из вагона он выскочил в крайнем возбуждении. Он захватил с собой медицинские книги; на следующей неделе предстояло сдавать экзамен; но в поезде ему так и не удалось сосредоточиться. Приближался решительный час. Все эти два дня он с такой отчетливостью, до мельчайших подробностей представлял себе свой крестовый поход, что вызволение Жака из колонии уже казалось свершившимся фактом, и он думал теперь лишь о том, как снова завоевать его доверие и любовь.
      Ему оставалось пройти два километра по прекрасной ровной дороге, залитой веселым солнечным светом. После долгих дождливых недель весна впервые в этом году предстала во всем своем блеске, в свежем благоухании мартовского утра. Антуан восхищенно смотрел на взрыхленные бороною, уже начинавшие зеленеть поля, лежавшие по обе стороны дороги, на ясное небо, затянутое у самого горизонта легкой дымкой, на сверкавший под солнцем холмистый берег Уазы. Он ощутил такое умиротворение, и такая чистота была разлита вокруг, что на секунду мелькнула малодушная мысль: хорошо, если бы все оказалось ошибкой. Разве эта красота похожа на каторгу для детей?
      Чтобы попасть в исправительную колонию, надо было пройти через всю деревню Круи. Когда он миновал уже последние дома и вышел к повороту, его вдруг словно что-то ударило; никогда прежде не видел он колонию, но тут сразу узнал издалека это огромное одинокое здание под черепичной кровлей; среди меловой равнины, лишенной всякой растительности, оно высилось в обрамлении побеленной стены, точно новое кладбище; он узнал ряды зарешеченных окон и блестевший на солнце циферблат башенных часов. Здание можно было принять за тюрьму, если б не высеченные в камне золотые буквы, которые сверкали над вторым этажом, указывая на филантропический характер заведения:
      ФОНД ОСКАРА ТИБО
      Вдоль дорожки, что вела к колонии, не было ни деревца. Узкие окна издали разглядывали посетителя. Антуан подошел к воротам и потянул за шнурок; колокольчик задребезжал, прорезая воскресную тишину. Одна створка открылась. Яростно залаял злющий пес, сидевший на цепи в своей будке. Антуан вошел во двор; это был скорее палисадник; окруженный гравием газон закруглялся перед главной казармой. Он чувствовал, что за ним наблюдают, но не видел ни живой души, если не считать пса, который рвался на цепи и лаял не переставая. Слева от входа возвышалась часовня, увенчанная каменным крестом; справа стояло приземистое строение с вывеской "Администрация". К этому флигелю он и направился. Когда он подошел к крыльцу, дверь отворилась. Собака все лаяла. Он вошел. Выкрашенный охрой вестибюль, пол выложен плитками, по стенам новенькие стулья, как в монастырской приемной. В комнате было жарко натоплено. Гипсовый бюст г-на Тибо в натуральную величину, но под низким потолком выглядевший исполинским, украшал правую стену; жалкое распятие черного дерева, перевитое буксовыми ветками, висело, вероятно, симметрии ради, на противоположной стене. Антуан стоял, вслушиваясь в настороженную тишину. Нет, он не ошибся! От всего здесь разило тюрьмой!
      Наконец в задней стене отворилось окошко, высунулась голова надзирателя. Антуан бросил ему свою визитную карточку вместе с карточкой отца и объявил сухим тоном, что желает говорить с директором.
      Прошло минут пять.
      Раздражаясь все больше, Антуан уже собирался пройти внутрь дома, когда в коридоре послышались легкие шаги; молодой человек в очках, в светло-коричневом фланелевом костюме, весь кругленький и беленький, кинулся ему навстречу, подпрыгивая в комнатных туфлях, протягивая к нему руки и сияя круглой физиономией:
      - Здравствуйте, доктор! Какая приятная неожиданность! Ваш брат будет в восторге! Я много о вас слышал, господин учредитель часто говорит о своем взрослом сыне-враче! Впрочем, семейное сходство... да-да, оно налицо! добавил он, смеясь. - Уверяю вас! Но прошу, пройдемте ко мне в кабинет. Ах, извините, я забыл представиться! Я - Фем, директор.
      Он подталкивал Антуана к директорскому кабинету и, шаркая ногами, семенил за ним следом, воздев к потолку широко расставленные руки, словно боялся, что Антуан споткнется и его надо будет подхватывать на лету.
      Он заставил Антуана сесть и сам занял место за своим столом.
      - Надеюсь, господин учредитель пребывает в добром здравии? осведомился он сладким голосом. - Ах, он совсем не стареет, это просто поразительно! Какая жалость, что он не смог сегодня с вами приехать!
      Антуан недоверчиво огляделся вокруг и довольно бесцеремонно уставился на желтое, как у китайца, лицо и золотые очки, за которыми радостно помаргивали раскосые глазки. Он был совершенно не подготовлен к столь обильному словоизвержению и буквально сбит с толку домашним видом каторжного начальства, неожиданно представшего перед ним в облике этого улыбчивого юнца в пижаме, тогда как он ожидал здесь встретить переодетого жандарма отталкивающей наружности или, уж во всяком случае, кого-нибудь вроде директора коллежа, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить необходимое самообладание.
      - Ах, черт побери! - внезапно воскликнул г-н Фем. - Ведь вы приехали как раз к воскресной мессе! Все наши воспитанники сейчас в часовне, и ваш брат тоже. Как же нам быть? - Он взглянул на часы. - Это продлится еще минут двадцать, а то и все тридцать, если причастников много. Что весьма возможно. Господин учредитель вам, должно быть, рассказывал: у нас отличнейший капеллан - священник молодой, расторопный, ловкости необычайной! С тех пор как он здесь, религиозные чувства у воспитанников нашего заведения коренным образом переменились! Однако какая жалость! Что ж нам делать?
      Антуан порывисто встал. Он ни на миг не забывал, зачем он сюда приехал.
      - Поскольку в данный момент все ваши помещения пустуют, - сказал он, глядя на юркого человечка, - надеюсь, вы не сочтете нескромным мое желание осмотреть колонию? Мне было бы любопытно увидеть все вблизи; я так часто, с самого детства, слышал...
      - Правда? - спросил удивленный г-н Фем. - Нет ничего проще, - продолжал он, не двигаясь, однако, с места. Он улыбался и, не переставая улыбаться, о чем-то, казалось, размышлял. - Ах, знаете, в корпусе нет ничего интересного. Ведь это, по существу, не что иное, как маленькая казарма, а что такое казарма, вы знаете не хуже меня.
      Антуан продолжал стоять.
      - Нет, мне очень интересно, - заявил он. И, видя, что директор недоверчиво уставился на него своими прищуренными глазками, подтвердил: Да-да, уверяю вас.
      - Ну что ж, доктор, с большим удовольствием. Надену вот только пиджак и ботинки - и я к вашим услугам.
      Он исчез. Антуан услышал, как прозвенел звонок. Затем пять раз бухнул колокол во дворе. "Ага! - подумал он. - Дают сигнал тревоги, неприятель в доме!" Он не мог усидеть на месте. Подошел к окну, но стекла оказались матовыми. "Спокойствие, - сказал он себе. - Быть настороже. Удостовериться во всем самому. Действовать. Вот в чем моя задача".
      Наконец появился г-н Фем.
      Они сошли с крыльца.
      - Наш парадный двор! - высокопарно возгласил директор и снисходительно усмехнулся. Потом подбежал к собаке, которая опять начала лаять, и с силой пнул ее ногой в бок; собака забилась в свою конуру.
      - Вы случайно не занимаетесь садоводством? Ах да, конечно, врач всегда имеет дело с растениями, черт побери! - Он весьма охотно остановился посреди палисадника. - Прошу вашего совета. Чем замаскировать этот кусок стены? Плющом? Но понадобятся долгие годы...
      Не отвечая, Антуан увлек его к центральному корпусу. Они обошли весь нижний этаж. Антуан шагал впереди, зорко вглядываясь в каждую мелочь, самочинно отворяя все закрытые двери; ничто не ускользало от его взгляда. Верхняя часть стен была побелена, а от пола метров до двух в высоту они были замазаны черным гудроном. Во всех окнах, как и в кабинете директора, стекла были матовые; везде решетки. Антуан хотел открыть одно из окон; оказалось, что для этого требуется особый ключ; директор вынул его из жилетного кармана и отворил окно; Антуан заметил, с какой ловкостью манипулируют его желтые пухлые ручки. Цепким взглядом детектива Антуан обвел внутренний двор; там было пусто; большой четырехугольный плац, покрытый засохшей грязью, был замкнут высокими стенами - и ни деревца, ни кустика, ничего.
      Господин Фем с огромным воодушевлением и очень подробно рассказывал о назначении каждой комнаты - здесь были учебные классы, столярные, слесарные, электротехнические и прочие мастерские. Комнаты были небольшие, содержались в чистоте. В столовых заканчивалась уборка, служители вытирали некрашеные деревянные столы; от водопроводных раковин, размещенных по углам, шел тяжелый дух.
      - Каждый воспитанник, закончив еду, моет здесь свой котелок, стакан и ложку. Разумеется, никаких ножей и даже вилок... - Антуан глядел на него, не понимая. Тот добавил, подмигивая: - Ничего режущего или колющего...
      На втором этаже опять шли учебные классы, и опять мастерские, и душевое отделение, которое, очевидно, бывало открыто не слишком часто, но которым директор особенно гордился. Он весело ходил из комнаты в комнату, широко расставив вытянутые вперед руки, и, ни на миг не замолкая, машинально придвигал к стене верстак, подбирал с пола гвоздик, завертывал до отказа кран, поправлял и расставлял все, что оказывалось не на месте.
      На третьем этаже размещались дортуары. Они были двух типов. В большинстве из них стояло по десятку коек, застланных серыми одеялами; сплошь уставленные полками для вещей, дортуары походили бы на небольшие солдатские спальни, если бы не странные железные, обтянутые тонкой сеткой клетки, занимавшие середину каждого из них.
      - Вы их туда запираете? - спросил Антуан.
      Господин Фем с комическим ужасом воздел руки горе и рассмеялся.
      - Да нет же! Здесь спит надзиратель. Видите, его кровать помещена как раз посредине, на одинаковом расстоянии от всех четырех стен: он все видит, все слышит и ничем не рискует. Впрочем, на случай тревоги у него есть специальный звонок, проводка спрятана под полом.
      Другие дортуары состояли из притиснутых одна к другой каморок кирпичной кладки, запертых решетчатыми дверьми, точно боксы в зверинце. Г-н Фем задержался на пороге. Временами его улыбка делалась горько-задумчивой, и тогда это румяное личико окутывала меланхолия, точно на статуях Будды.
      - Ах, доктор, - объяснял он, - здесь размещаются наши отпетые. Те, кто поступил к нам слишком поздно; их уж по-настоящему не исправить; да, паиньками их не назовешь... Попадаются среди них и дети порочные, верно? Так что приходится на ночь их запирать.
      Антуан заглянул за одну из решеток. Он различил в полутьме жалкую неубранную постель, похабные рисунки и надписи на стенах. Он отпрянул.
      - Не будем туда смотреть, это слишком печально, - вздохнул директор, увлекая его за собой. - Видите, это главный коридор, по нему всю ночь ходит надзиратель. Здесь надзиратели вообще не ложатся и электричество не гасится. Хоть мы и держим этих проказников под замком, от них всегда можно ожидать какой-нибудь пакости... Честное слово!
      Он тряхнул головой, прищурился и внезапно расхохотался; грустное выражение мигом слетело с его лица.
      - Тут всего наглядишься! - простодушно заключил он, пожимая плечами.
      Антуан был так захвачен всем окружающим, что совсем забыл о своих заготовленных заранее вопросах. Но все же спросил:
      - А как вы их наказываете? Мне бы хотелось взглянуть на карцеры.
      Господин Фем отступил на шаг, вытаращил свои круглые глаза и легонько всплеснул руками.
      - Карцеры, черт побери! Да помилуйте, господин доктор, или вы думаете, здесь Ла-Рокет{137}? Нет, нет, у нас никаких карцеров, упаси нас бог! Устав категорически это запрещает, да и господин учредитель никогда бы не пошел на это!
      Антуан был озадачен; в прищуренных глазках, моргавших за стеклами очков, ему чудилась насмешка. Роль соглядатая, которую он собирался здесь сыграть, начинала не на шутку его тяготить. Все, что он видел, отнюдь не поддерживало в нем решимости продолжать эту роль. Он даже спрашивал себя не без некоторого смущения, не догадался ли уже директор, какие подозрения привели Антуана в Круи; но судить об этом было нелегко, настолько естественным казалось простодушие г-на Фема, несмотря на лукавые огоньки, то и дело вспыхивавшие в уголках его глаз.
      Отсмеявшись, директор подошел к Антуану и положил руку ему на рукав.
      - Вы пошутили, правда? Ведь вы не хуже меня знаете, к чему может привести чрезмерная строгость, - к бунту или, что еще страшнее, к лицемерию... Господин учредитель прекрасно сказал об этом в своей речи на парижском конгрессе, в год Выставки...{138}
      Он понизил голос и посмотрел на молодого человека с особой симпатией, словно они с Антуаном входили в круг избранных и только им одним дано было обсуждать педагогические проблемы, не впадая при этом в ошибки, столь распространенные среди людей заурядных. Антуану это польстило, и впечатление, которое складывалось у него о колонии, стало еще более благоприятным.
      - Правда, во дворе, как бывает в казармах, у нас есть тут одно строеньице, архитектор окрестил его в своем проекте "дисциплинарными помещениями"...
      - ?
      - ...но мы держим там только уголь да картошку. К чему нам карцеры? продолжал он. - Убежденьем можно добиться гораздо большего!
      - Неужели? - спросил Антуан.
      Директор с тонкой улыбкой опять положил руку ему на запястье.
      - Поймите меня правильно, - сказал он доверительно. - То, что я называю убеждением, - мне хотелось бы сразу поставить все точки над i, - заключается в лишении некоторых блюд. Наши малютки ужасные лакомки. В их возрасте это простительно, не так ли? Хлеб всухомятку обладает совершенно удивительными свойствами, доктор, он замечательно убеждает... Но этими свойствами нужно умело пользоваться; и главное здесь вот что: ребенка, которого вы хотите убедить, ни в коем случае не следует изолировать от других детей. Теперь вы видите, как далеки мы от того, чтобы сажать кого-нибудь в карцер! Нет! Пусть он грызет свою черствую корку на виду у всех, в столовой, в углу, во время самой обильной трапезы, то есть за обедом, когда вокруг струятся ароматы горячего рагу и товарищи уписывают его за обе щеки. Против этого не устоишь! Или я не прав? В этом возрасте худеют так быстро! Две, ну в крайнем случае три недели - и самые строптивые становятся у меня просто шелковыми. Убеждение! - заключил он, делая круглые глаза. - И ни разу мне не приходилось прибегать к более строгим наказаниям, я даже ни разу не замахнулся на вверенных мне шалунов!
      Его лицо лучилось гордостью и лаской. Казалось, он в самом деле любит этих сорванцов, любит даже тех, кто особенно досаждает ему своими проказами.
      Они снова спустились на нижний этаж. Г-н Фем вытащил из кармана часы.
      - Разрешите мне в заключение показать вам нечто весьма назидательное. Вы расскажете об этом господину учредителю; я уверен, он будет доволен.
      Они пересекли палисадник и вошли в часовню. Г-н Фем предложил ему святой воды. Антуан увидел со спины человек шестьдесят мальчишек в холщовых куртках; ровными рядами они неподвижно стояли на коленях на каменном полу; четверо усатых надзирателей в синих суконных мундирах с красными кантами расхаживали между рядами, не спуская с детей глаз. В алтаре священник, которому прислуживали двое воспитанников, заканчивал мессу.
      - Где Жак? - прошептал Антуан.
      Директор показал на хоры, под которыми они стояли, и на цыпочках пошел к дверям.
      - У вашего брата постоянное место там, наверху, - сказал г-н Фем, когда они вышли наружу. - Он там один, вернее сказать с парнем, который состоит при нем для услуг. В связи с этим вы можете передать вашему папеньке, что мы приставили к Жаку нового служителя, о котором у нас уже был разговор с неделю назад. Прежний, дядюшка Леон, был для этого староват, мы перевели его в надзиратели при одной из мастерских. А новый - еще молодой, из Лотарингии родом; о, это отличный малый, только что из полка, служил там у полковника в денщиках; рекомендации у него великолепные. И брату вашему теперь не так скучно будет на прогулках, не правда ли? Ах, боже мой, я заболтался, они уже выходят.
      Собака принялась яростно лаять. Г-н Фем заставил ее замолчать, поправил очки и застыл посреди парадного двора.
      Дверь часовни широко распахнулась, и дети, по трое в ряд, с надзирателями по сторонам, прошли четким шагом, как на параде. Они шли без шапок, в веревочных туфлях, ступая бесшумно и мягко, словно команда гимнастов; куртки на них были чистые, перехваченные в талии кожаными ремнями, металлические пряжки поблескивали на солнце. Самым старшим было уже лет по семнадцать-восемнадцать, младшим - по десять-одиннадцать. У большинства были бледные лица, глаза потуплены, выглядели они не по-детски серьезно. Антуан рассматривал их пристально и придирчиво, но не заметил ни косых взглядов, ни злобных ухмылок, ни хмурых лиц; эти дети вовсе не казались отпетыми; Антуан вынужден был признаться в душе, что они не походят на мучеников.
      Когда колонна скрылась в корпусе - деревянная лестница долго еще гудела от шума шагов, - он обернулся к г-ну Фему и прочитал в его глазах немой вопрос.
      - Выправка великолепная, - констатировал Антуан.
      Маленький человечек ничего не ответил; он тихонько потирал пухленькие ручки, словно намыливал их, и глазки его, горделиво сияя за стеклами очков, казалось, говорили "спасибо".
      И только теперь, когда двор опустел, на залитых солнцем ступенях часовни показался Жак.
      Но он ли это? Мальчик так изменился, так вырос, что Антуан смотрел на него, почти не узнавая. Он был не в форменной одежде, а в шерстяном костюме, фетровой шляпе и в накинутом на плечи пальто; следом шел парень лет двадцати, коренастый, белокурый; надзирательского мундира на нем не было. Они сошли с крыльца. Оба, казалось, не замечали ни директора, ни Антуана. Жак шел спокойно, глядя под ноги, и только почти поравнявшись с г-ном Фемом, поднял голову, остановился с удивленным видом и тотчас снял шляпу. Движение это было совершенно естественным; но Антуану в удивлении Жака почудилось что-то наигранное. Впрочем, лицо Жака оставалось спокойным; он улыбался, но особой радости не выказывал. Антуан шагнул к нему, протянул руку; его радость тоже была притворной.
      - Вот уж поистине приятная неожиданность, не правда ли, Жак? воскликнул директор. - Но вас следует побранить: нужно надевать пальто в рукава и застегиваться на все пуговицы, когда вы идете в часовню; на хорах прохладно, вы можете схватить насморк!
      Как только Жак услышал, что к нему обращается г-н Фем, он отвернулся от брата и стал смотреть директору прямо в лицо - с выражением почтительности и какой-то тревоги, словно пытаясь уловить скрытый смысл его слов. И тут же, не отвечая, надел пальто.
      - Знаешь, ты здорово вырос... - пробормотал Антуан.
      Его порыв угас, он с изумлением вглядывался в брата, силясь определить, чем вызвана эта разительная перемена в лице, походке, во всем облике Жака.
      - Может быть, вы немного погуляете, сейчас так тепло, - предложил директор. - Побродите вдвоем по саду, а потом Жак проведет вас к себе.
      Антуан колебался. Он спросил брата:
      - Ну как, хочешь?
      Жак, казалось, не слышал. Антуан подумал, что брату вовсе не хочется торчать под окнами колонии у всех на виду.
      - Нет, - сказал Антуан, - нам, пожалуй, будет лучше в твоей... в комнате, правда?
      - Как вам угодно! - вскричал директор. - Но прежде мне хотелось бы вам еще кое-что показать, - вы непременно должны познакомиться со всеми нашими воспитанниками. Пойдемте, Жак.
      Жак пошел вслед за г-ном Фемом, а тот, растопыривая руки и хохоча, словно проказливый школьник, подталкивал Антуана в направлении пристройки, которая примыкала к наружной ограде. Оказалось, речь шла о крольчатнике - о доброй дюжине клеток. Г-н Фем обожал домашнюю живность.
      - Эти малыши родились в понедельник, - объявил он с восторгом, - а поглядите, шалунишки уже открывают глаза! А здесь у меня самцы. Полюбуйтесь-ка, доктор, вот на этого, - он сунул руку в клетку и вытащил за уши крупного серебристого кролика шампанской породы, который яростно вырывался, - поглядите-ка, ну чем не "отпетый"!
      Директор весь лучился добродушием и смеялся наивным детским смехом. Антуану вспомнились спальни верхнего этажа и в них железные клетки.
      Господин Фем обернулся и сказал с улыбкой человека, которого не поняли:
      - Черт побери, я тут болтаю, а вы, я вижу, слушаете меня просто из вежливости, ведь правда? Я провожу вас в комнату Жака и оставлю. Идемте, Жак, показывайте нам дорогу.
      Жак пошел впереди. Антуан догнал его и положил руку на плечо. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы вспомнить того тщедушного, издерганного, низкорослого мальчишку, за которым он ездил в прошлом году в Марсель.
      - Ты теперь одного роста со мной.
      Его рука поднялась к затылку брата, к его тощей птичьей шее. Все члены у Жака вытянулись и казались от этого хрупкими, длинные руки вылезали из рукавов, из-под брюк выглядывали лодыжки; в его походке чувствовалась какая-то скованность, неуклюжесть - и в то же время юная гибкость, которой не было раньше.
      Корпус, предназначенный для трудновоспитуемых, являл собой пристройку к административному зданию, пройти туда можно было лишь через контору. Пять одинаковых комнат выходили в коридор, выкрашенный охрой. Г-н Фем объяснил, что, поскольку Жак у них единственный особый, а другие комнаты пустуют, то в одной из них ночует приставленный к Жаку служитель, а остальные используются под кладовые.
      - А вот и камера нашего узника! - провозгласил директор и щелкнул пухлым пальчиком Жака, который оторопело взглянул на него и посторонился, пропуская вперед.
      Антуан с жадным интересом осматривал комнату. Она походила на гостиничный номер, скромный, но опрятный. Оклеенная обоями в цветочках, она казалась довольно светлой, хотя свет проникал лишь сверху, через две фрамуги с матовыми стеклами, забранными решеткой; комната была очень высокая, и окошки эти располагались метрах в трех от полу, под самым потолком. Солнце сюда не проникало, но в комнате было жарко натоплено, даже чересчур жарко, здесь проходил калорифер из административного здания. Обстановка состояла из соснового шкафа, двух плетеных стульев и черного стола, на котором в боевом порядке выстроились учебники и словари. На маленькой кровати, прямоугольной и плоской, как бильярд, виднелись свежие простыни. Умывальный таз стоял на чистой салфетке, несколько нетронутых полотенец висели на вешалке.
      Этот тщательный обзор окончательно смутил Антуана. Все, что он видел на протяжении последнего часа, было прямой противоположностью тому, что он ожидал здесь увидеть. Жак жил, совершенно не соприкасаясь с остальными воспитанниками; отношение к нему было внимательным и приветливым; директор оказался славным малым, менее всего похожим на тюремщика; все сведения, сообщенные г-ном Тибо, были точны. Как ни был Антуан упрям, ему пришлось отказаться от всех своих подозрений.