Антуан усталым голосом подзывает Леона:
      - Сколько человек в приемной?
      - Четверо.
      Антуан, в свою очередь, поднимается. Жизнь вступает в свои права. "А Рюмель-то ждет, что я приду без десяти пять..." - вспоминает он.
      Не приближаясь к нему, Жиз говорит:
      - Мне нужно торопиться, Антуан... Прощай.
      Он как-то странно улыбается и пожимает плечами:
      - Ну что ж, иди... Негритяночка!
      И его собственная интонация напоминает ему прощальные слова отца: "Ну иди, дорогой!" Неприятное сопоставление...
      И он добавляет совсем другим тоном:
      - Не передашь ли ты Теривье, что в данную минуту я не могу отлучиться? Если он хочет поговорить со мной, пусть зайдет сюда, когда будет спускаться вниз. Хорошо?
      Она кивает головой и открывает дверь; затем, словно приняв внезапное решение, оборачивается к Антуану... Но нет... Что она может ему сказать? Раз ей нельзя поведать ему все, то для чего же?.. И, плотнее закутавшись в шаль, она исчезает, не поднимая глаз.
      - Лифт спускается, - говорит Леон. - Не угодно ли барышне подождать?
      Она отрицательно качает головой и начинает подниматься по лестнице. Медленно, так как настроение у нее подавленное. Вся ее энергия теперь сосредоточена на одной, одной только мысли: "Лондон! Да, уехать как можно скорее, не дожидаясь конца отпуска! Ах, если бы Антуан знал, что значит для нее это пребывание за Ла-Маншем!"
      Два года тому назад, в одно сентябрьское утро (через десять месяцев после исчезновения Жака), мезон-лаффитский почтальон, которого Жиз случайно встретила в саду, передал ей корзину с этикеткой одного из лондонских цветочных магазинов, адресованную на ее имя. В изумлении, предчувствуя что-то важное, она, никем не замеченная, прошла к себе в комнату, развязала шнурок, сорвала крышку и чуть не упала в обморок, увидев простой букет роз на ложе из влажного мха. Жак! Их розы! Пурпурные розы, маленькие пурпурные розы с черной сердцевиной, совсем такие же, как те! Сентябрь, как раз годовщина! Смысл этой анонимной посылки был для нее так же ясен, как смысл шифрованной телеграммы, к которой она имела бы ключ. Жак не умер! Г-н Тибо ошибается. Жак живет в Англии! Жак любит ее... Она уже было метнулась к двери, чтобы широко раскрыть ее и крикнуть во весь голос: "Жак жив!" - но, к счастью, вовремя удержалась. Как могла бы она объяснить, что эти маленькие пурпурные розы сказали ей так много? Ведь ее засыпали бы вопросами. Все что угодно, только не выдать тайну! Она закрыла дверь, моля бога дать ей силы молчать, - по крайней мере, до вечера: она знала, что Антуан должен приехать в Мезон к обеду. Вечером она отвела его в сторону и рассказала ему о таинственной посылке: о цветах, которые пришли из Лондона, где она никого не знала... Жак?.. Следовало во что бы то ни стало направить поиски по этому новому пути. Антуан, заинтересованный, но полный скептицизма, - ибо все попытки, сделанные им в течение года, ни к чему не привели, - тем не менее сообщил в Лондон, чтобы предприняты были все необходимые шаги. Цветочница дала очень точное перечисление примет покупателя, сделавшего заказ, но приметы эти ни в какой мере не совпадали с приметами Жака. След этот был оставлен.
      Всеми, кроме Жиз. Ибо она одна сохранила полную уверенность. Она ни о чем больше не говорила: она молчала, проявив такое самообладание, какого вряд ли можно было ожидать от нее в семнадцать лет, но приняла непоколебимое решение самой отправиться в Англию и во что бы то ни стало найти там след Жака. Проект этот казался почти невыполнимым. В продолжение двух лет с изворотливым и скрытным упорством, унаследованным от нетронутых цивилизацией предков, она мало-помалу подготовила возможность своего отъезда и до тонкости разработала его план. Ценой каких усилий! Теперь ей вспоминался каждый этап. Сколько терпения и ловкости пришлось ей употребить, чтобы в упрямую голову тетки проник десяток новых идей. Прежде всего нужно было заставить ее признать, что девушка, не имеющая средств, даже если она из хорошей семьи, должна как-нибудь зарабатывать себе на жизнь; затем доказать ей, что призвание племянницы, так же как и ее собственное, - воспитывать детей; убедить, наконец, что конкуренция создает в настоящее время большие трудности и что учительнице совершенно необходимо бегло говорить по-английски. Потом нужно было устроить так, чтобы у Мадемуазель завязалось знакомство с одной учительницей из Мезон-Лаффита, которая только что закончила образование в своеобразном английском учебном заведении, которое содержали неподалеку от Лондона католические монахини. По счастью, г-н Тибо, которого тоже пришлось расшевелить, получил об этом институте самые благоприятные сведения. Наконец, после тысячи отсрочек, прошлой весной мадемуазель де Вез согласилась на разлуку с племянницей. Жиз провела лето в Англии. Но эти четыре месяца не дали результатов, на которые она надеялась: она стала жертвой недобросовестных сыщиков и только нажила неприятности. Теперь же, продав кое-какие драгоценности и накопив некоторую сумму денег, она собиралась действовать разумно, связаться с нужными людьми. Ей удалось наконец вступить в переговоры с солидным сыскным агентством и - самое главное - заинтересовать своим романтическим предприятием дочь лондонского Comissioner of Metropolitan Police*, у которого ей предстояло завтракать, как только она вернется в Лондон; хозяин дома мог оказать ей неоценимую поддержку. Как же можно было не надеяться?..
      ______________
      * Начальника столичной полиции (англ.).
      Жиз поднялась наверх, в квартиру г-на Тибо. Ей пришлось позвонить: тетка никогда не доверяла ей ключа от квартиры.
      "Да, как же можно не надеяться?" - сказала она самой себе. И внезапно уверенность в том, что она разыщет Жака, до такой степени овладела ею, что она преисполнилась душевной бодрости. Антуан сказал, что г-н Тибо сможет протянуть месяца три. "Три месяца? - подумала она. - Я разыщу его раньше!"
      Тем временем там, внизу, в комнате Жака, взгляд Антуана, стоявшего перед дверью, которую, уходя, закрыла за собой Жиз, словно расплющивался об эту плотную, непроницаемую деревянную перегородку.
      Он чувствовал, что дошел до предела. До сих пор его воле, - которая обычно крепла тем больше, чем большие трудности вставали перед ней, и выходила из борьбы победительницей, - никогда не приходилось бесплодно рваться к неосуществимому. Но теперь что-то как будто отрывалось от него. Он был не из тех людей, которые упорствуют, не питая надежды на успех.
      Он нерешительно сделал два шага, заметил в зеркале свое отражение, приблизился, облокотился на каминную доску и, напрягая черты лица, несколько секунд созерцал свой облик, глядя прямо себе в глаза. "А что, если бы она вдруг сказала: "Да, женись на мне"?.. Он вздрогнул: запоздалый страх. "Как глупо играть такими вещами!" - пробормотал он, повернувшись на каблуках, и вдруг вспомнил: "Черт возьми, пять часов... А королева Елизавета!"
      Он быстрыми шагами направился в лабораторию. Но Леон со своим неизменно тусклым взглядом и блуждающей, слегка насмешливой улыбкой остановил его:
      - Господин Рюмель ушел. Он записался на послезавтра, в тот же час.
      - Отлично, - с облегчением произнес Антуан.
      И этого маленького удовлетворения оказалось в данную минуту достаточно, чтобы почти развеять его тревогу.
      Он прошел к себе в кабинет, пересек его по диагонали и, приподняв портьеру привычным жестом, который всегда доставлял ему известное удовольствие, открыл дверь в приемную.
      - Смотри-ка, - сказал он мимоходом, слегка ущипнув за щеку бледного мальчугана, который подошел к нему, порядком робея. - Ты один - как большой? Ну, как поживают папа и мама?
      Он завладел ребенком, привлек его к окну, сел на табурет спиной к свету и осторожным, но властным движением откинул назад послушную головку, чтобы посмотреть его горло.
      - Отлично, - пробормотал он, - вот теперь это и вправду можно назвать миндалинами...
      Он сразу же обрел тот живой и звонкий, немного резкий голос, который действовал на больных, как тонирующее средство.
      Теперь он сидел, внимательно склонившись над своим юным пациентом; но внезапно его охватил прилив оскорбленной гордости, и он не мог удержаться от мысли: "Все равно, если захочу, ее всегда можно будет вызвать телеграммой..."
      VIII
      Провожая мальчугана, он очень удивился, увидев, что в передней на скамейке сидит мисс Мэри, англичанка с нежным румянцем...
      Когда он подошел к ней, она встала и встретила его долгой, молчаливой, чарующей улыбкой; а затем с решительным видом протянула ему голубоватый конверт.
      Все ее поведение, столь не похожее на сдержанность, которую она проявляла два часа тому назад, загадочный и вместе с тем решительный взгляд невольно подсказывали Антуану мысль, что все это неспроста.
      Пока он стоял, заинтересованный, в передней и разрывал конверт, украшенный гербом, англичанка сама направилась к нему в кабинет, дверь которого оставалась открытой.
      Разворачивая письмо, он последовал за ней.
      "Дорогой доктор!
      У меня к вам две небольшие просьбы, и, чтобы они не были дурно приняты, я поручаю передать их вам самому привлекательному посланцу, какого только смогла отыскать.
      Во-первых, по своей глупости, только после того, как мы ушли от вас, моя легкомысленная Мэри призналась мне, что уже несколько дней чувствует себя скверно и что по ночам кашель не дает ей спать. Не будете ли вы так любезны внимательно осмотреть ее и что-нибудь прописать?
      Во-вторых, у нас в имении есть человек, бывший егерь, которого ужасно мучит суставной ревматизм. В такое время года это просто пытка. Симон сжалился над несчастным и делает ему впрыскивания для успокоения боли. В нашей домашней аптечке всегда был морфий, но после недавних приступов его запас совершенно иссяк, и Симон велел мне привезти еще, а без рецепта это невозможно. Я совсем забыла сказать вам об этом, когда была у вас. Было бы очень мило с вашей стороны, если бы вы передали моей очаровательной посланнице рецепт, если возможно, с правом повторить, так чтобы я могла сразу получить пять-шесть дюжин капсул по кубическому сантиметру.
      Заранее благодарю вас за исполнение второй просьбы. Что же касается первой, дорогой доктор, то не знаю, кто из нас кого должен благодарить. У вас, наверное, достаточно пациенток, осматривать которых значительно менее приятно...
      Искренне расположенная к вам
      Анна-Мария де Батенкур.
      P.S. Вы, может быть, удивитесь, почему Симон не обратился к местному врачу? Это ограниченный и тупой человек, который всегда голосует против нас и не может нам простить, что в замке у него нет клиентов. Иначе я не стала бы вас беспокоить.
      А."
      Антуан дочитал письмо, но еще не поднимал головы. Первым его душевным движением был гнев: за кого его принимают? Но затем он нашел всю эту историю довольно пикантной и весьма забавной.
      Антуан по собственному опыту знал игру двух зеркал, висевших в его кабинете. Он стоял, облокотившись на камин, и в этом положении ему легко было увидеть англичанку, не шевельнув головой и лишь переводя зрачки под опущенными веками. Что он и проделал. Мисс Мэри сидела несколько позади и снимала перчатки; она расстегнула манто, освободила верхнюю половину тела и с деланной рассеянностью смотрела на кончик своего ботинка, игравший бахромой ковра. Она казалась в одно и то же время смущенной и бесстрашной. Думая, что со своего места он не может видеть, она внезапно подняла длинные ресницы и метнула в него короткую синюю молнию взгляда.
      Эта неосторожность окончательно устранила последние сомнения Антуана, и он обернулся.
      На его лице заиграла улыбка. Все еще держа голову опущенной, он в последний раз пробежал глазами искусительное письмо и медленно сложил его. Затем, не переставая улыбаться, выпрямился, и взгляд его встретился со взглядом Мэри. Эту встречу взглядов оба ощутили как толчок. Одну секунду англичанка находилась в нерешительности. Он не произнес ни слова; полузакрыв глаза, он только несколько раз неторопливым движением справа налево и слева направо отрицательно покачал головой. При этом он не переставал улыбаться, и лицо его было так выразительно, что Мэри не могла обмануться. Нельзя было сказать более дерзким образом: "Нет, мадемуазель, не старайтесь: этот номер не пройдет... Не воображайте, что я возмущен: мне просто забавно, я еще и не то видывал... Но, к моему великому сожалению, должен вам сказать, что даже за такую цену меня купить нельзя..."
      Она поднялась со стула, не проронив ни звука, с заалевшим лицом. И споткнулась о ковер, пока отступала к передней. Он следовал за нею, как будто не было ничего естественнее этого поспешного бегства; ему все еще было очень весело. Она убегала, опустив глаза, не произнося ни слова, и пыталась на ходу застегнуть воротник манто дрожащей рукой без перчатки, которая казалась бескровной рядом с пылающими щеками.
      В передней ему пришлось подойти к ней совсем близко, чтобы открыть входную дверь. Она как-то неопределенно кивнула головой. Он собирался ответить на ее прощальное приветствие, но в этот момент она сделала резкое движение: прежде чем он успел сообразить, в чем дело, она с ловкостью карманного воришки выхватила у него письмо, которое он все еще держал между пальцами, и выскочила за дверь.
      Не без досады он должен был сознаться, что у нее не оказалось недостатка в ловкости и в хладнокровии.
      Возвращаясь обратно в кабинет, он думал о том, какой вид у них будет у англичанки, у прекрасной Анны и у него самого, когда в скором времени они опять встретятся все вместе. При этой мысли он снова улыбнулся. На полу лежала перчатка; он поднял ее, вдохнул ее запах и только после этого весело бросил в мусорную корзину.
      Ах, эти англичанки!.. Гюгета... Какова будет жизнь маленькой калеки между этими двумя женщинами?
      Сумрак сгустился.
      Вошел Леон, чтобы закрыть ставни.
      - Госпожа Эрнст пришла? - спросил Антуан, заглянув в листок.
      - О, уже давно, сударь... Целая семья: мать, мальчик и старый папа.
      - Хорошо, - бодро сказал Антуан, приподнимая портьеру.
      IX
      Действительно, к нему приблизился невысокий человек лет шестидесяти.
      - Прошу вас, доктор, сначала примите меня: мне нужно сказать вам несколько слов.
      Речь была тяжеловесная и несколько тягучая; манера держаться - скромная и полная достоинства.
      Антуан плотно закрыл дверь и указал на стул.
      - Моя фамилия - Эрнст... Доктор Филип, наверное, говорил вам... Благодарю вас... - пробормотал он, садясь.
      Выражение лица было симпатичное. Глаза очень впалые, взгляд выразительный и грустный, но горячий, блестящий и молодой. Лицо, наоборот, казалось совсем старческим: усталое, изможденное, мясистое и вместе с тем высохшее, все в мелких провалах и бугорках, без единого ровного места; казалось, кто-то измял, точно глину, истыкал пальцами лоб, щеки, подбородок. Короткие и жесткие темно-серые усы словно рассекли пополам лицо. Редкие бесцветные волосы черепа напоминали траву, какая растет на дюнах.
      Заметил ли он, что Антуан исподтишка рассматривал его?
      - У нас такой вид, точно мы дед и бабка нашего мальчика, - грустно заметил он. - Мы очень поздно поженились. Я доцент университета и преподаю немецкий язык в лицее Карла Великого.
      "Эрнст, - повторил про себя Антуан, - и этот акцент... Наверное, эльзасец".
      - Не желая злоупотреблять вашим временем, доктор, я все же полагаю, что, раз вы соглашаетесь заняться малышом, мне нужно кое-что сообщить вам совершенно конфиденциально... - Он поднял глаза, омраченные какой-то тенью, и пояснил: - Я хочу сообщить вещи, неизвестные моей жене.
      Антуан в знак согласия наклонил голову.
      - Итак, - начал его собеседник, как бы призывая на помощь все свое мужество. (Видно было, что он заранее обдумал то, что намеревался рассказать; он заговорил, устремив глаза куда-то вдаль, неторопливо, размеренно, как человек, привыкший много говорить.)
      У Антуана создалось впечатление, что Эрнст предпочел бы, чтобы на него не смотрели.
      - В тысяча восемьсот девяносто шестом году, доктор, мне исполнился сорок один год, и я был преподавателем в Версале. - Внезапно его голос стал неуверенным. - Я был женихом, - сказал он как-то протяжно; эти три слова вышли у него удивительно звонкими, словно ноты арпеджио. Он продолжал более твердым голосом: - При этом я был ярым сторонником капитана Дрейфуса. Вы слишком молоды, доктор, и не переживали в свое время этой драмы совести... (Он произнес "траммы" с какой-то хриплой и несколько торжественной интонацией.) Но вы, хорошо знаете, что в те времена трудно было состоять на государственной службе и быть в то же время воинствующим дрейфусаром. - Тут он прибавил: - Я принадлежал к тем, кто не боялся скомпрометировать себя. Тон его был сдержанный, без всякой бравады, но достаточно твердый, чтобы Антуан мог догадаться, как велики были пятнадцать лет назад неосторожность, энергия и вера этого спокойного старика с выпуклым лбом, упрямым подбородком и глазами, до сих пор еще полными темного блеска.
      - Все это, - продолжал г-н Эрнст, - я говорю вам для того, чтобы вы поняли, почему в начале девяносто шестого - девяносто седьмого учебного года я оказался в изгнании преподавателем Алжирского лицея. Что же касается моей женитьбы, - прошептал он мягко, - то у брата моей невесты, ее единственного близкого родственника, морского офицера, - правда, торгового флота, но это все равно, - убеждения были противоположные, и наша помолвка расстроилась.
      Видно было, что он старается беспристрастно излагать факты. Голос его зазвучал глуше:
      - Через четыре месяца после приезда в Африку я заметил, что... я болен. - Тут его голос опять дрогнул, но он быстро овладел собой. - Не надо бояться слов: у меня оказался сифилис.
      "Вот оно что, - подумал Антуан. - Малыш... понимаю..."
      - Я сейчас же обратился к нескольким профессорам Алжирского медицинского факультета и по их совету доверил свое лечение лучшему из тамошних специалистов. - Он поколебался, прежде чем назвать имя. - Некий доктор Лор; с его работами вы, может быть, знакомы? - спросил он, не глядя на Антуана. - Болезнь была захвачена в самом начале, при появлении первых признаков. Я человек, способный точно выполнять все врачебные предписания. Даже самые суровые. Я делал все, что требовалось. Когда меня снова вызвали в Париж - через четыре года, после того как дело Дрейфуса заглохло, - доктор Лор категорически заявил мне, что уже в течение целого года считает меня совершенно здоровым. Я поверил ему. И действительно, впоследствии не наблюдалось ничего особенного, ни малейшей угрозы рецидива.
      Он спокойно повернул голову, стараясь уловить взгляд Антуана. Тот знаком показал, что продолжает внимательно слушать.
      Впрочем, он не только слушал, он еще и наблюдал своего собеседника. По внешнему виду, по манерам он угадывал честный трудовой путь скромного преподавателя немецкого языка. Ему приходилось уже сталкиваться с подобными людьми. Было ясно видно, что этот был выше своего ремесла. Чувствовалось также, что он давно уже привык к той благородной сдержанности, к которой вынуждает избранные натуры стесненное материальное положение, жизнь, полная неблагодарного, плохо вознаграждаемого труда, но принятая от всего сердца, верного и твердого. Тон, которым он сообщил о разрыве своей помолвки, ясно говорил о том, какую роль в его одинокой жизни сыграла эта неудачная любовь; к тому же во взоре его порой светилось сдержанное пламя, в котором можно было прочесть волнующее доказательство того, что этот седеющий magister* способен на такую же свежесть чувств, как любой юноша.
      ______________
      * Учитель (лат.).
      - Через шесть лет после моего возвращения во Францию, - продолжал он, невеста моя потеряла своего брата. - Он стал искать слова и под конец просто прошептал: - Мы снова встретились...
      На этот раз волнение заставило его замолчать.
      Антуан, опустив голову и не решаясь вмешаться, ждал продолжения. Он был поражен, услышав, как поднялся внезапно голос этого человека, зазвучав тоской и беспокойством:
      - Не знаю, доктор, что вы скажете о моем поступке... Эта болезнь и лечение были уже историей десятилетней давности, - я уж и забыл о них... Мне перевалило за пятьдесят... - Он вздохнул. - Всю жизнь я страдал от одиночества... Я говорю бессвязно, доктор...
      Антуан поднял глаза. Он понял все, прежде чем увидел лицо собеседника. Быть человеком науки и иметь сыном умственного калеку - уже это одно представлялось страшным испытанием. Но и оно было пустяком рядом с пыткой отца, который сознает себя единственным виновником беды и, терзаемый укорами совести, бессильный чем-либо помочь, вынужден быть свидетелем несчастья, которое сам же вызвал.
      Эрнст разбитым голосом продолжал объяснять:
      - У меня все же были сомнения. Я думал посоветоваться с врачом. Я почти так и поступил. То есть нет: не будем бояться истины. Я убедил себя, что в этом нет необходимости, повторял себе все, что мне говорил Лор. Я всячески старался отвертеться от этого. Однажды, в гостях у приятеля, я повстречался с одним врачом и, наведя разговор на эту тему, заставил его еще раз подтвердить мне, что бывают случаи полного излечения. Большего мне и не требовалось, чтобы отбросить всякие опасения... - Он снова запнулся. - К тому же я говорил себе: женщина в таком возрасте может уже не опасаться, что у нее... что у нее... будет ребенок...
      Рыдание сдавило ему горло. Не опуская головы, он сидел неподвижно, со сжатыми кулаками, и мускулы его шеи так напряглись, что Антуану было видно, как они двигались. Остановившийся взгляд блестел от слез, которые не скатывались по лицу. Он сделал усилие, чтобы заговорить, и прерывающимся, душераздирающим голосом пробормотал:
      - Мне жаль... этого малыша... доктор!
      У Антуана сжалось сердце. К счастью, сильное волнение почти всегда переходило у него в какое-то опьяняющее возбуждение, выражавшееся в безотлагательной, необузданной потребности принять какое-либо решение и действовать.
      Он ни секунды не колебался.
      - Но... в чем же дело? - спросил он с хорошо разыгранным удивлением.
      Он поднимал и хмурил брови, притворяясь, что очень рассеянно следил за рассказом и не совсем хорошо понимал, что именно хотел сказать его собеседник.
      - Что же общего между этой... неприятностью, которая с вами когда-то случилась и от которой вы со-вер-шен-но излечились, и... недостатком, быть может, вполне излечимым, вашего ребенка?
      Эрнст смотрел на него, совершенно ошеломленный.
      Лицо Антуана озарилось широкой улыбкой.
      - Послушайте, если я верно вас понял, сомнения эти делают вам честь. Но так как я врач, то разрешите мне говорить без лишних церемоний: с точки зрения науки они... просто абсурдны!
      Учитель встал, точно хотел приблизиться к Антуану, и стоял теперь не шевелясь, с напряженным взглядом. Он был одним из тех людей с богатой и глубокой внутренней жизнью, которые, когда в них западает какая-нибудь мучительная мысль, не могут отвести ей определенного места, а отдают свое сердце целиком. За те долгие годы, что его грудь терзали чудовищные угрызения совести, в которых он не осмеливался признаться подруге, разделявшей его пытку, - это была первая минута облегчения, первая надежда на лучшее.
      Антуан угадывал все это. Но, опасаясь более обстоятельных расспросов, которые принудили бы его к более подробной и трудной лжи, он решительно переменил разговор. Казалось, он считал совершенно бесполезным задерживаться на этих унизительных предположениях.
      - Мальчик родился до срока? - спросил он неожиданно.
      Собеседник его заморгал глазами:
      - Мальчик?.. До срока?.. Нет...
      - Роды были трудные?
      - Очень трудные.
      - Щипцы?
      - Да.
      - А! - заметил Антуан таким тоном, точно он напал на важный след. - Это обстоятельство может многое объяснить... - Затем, чтобы окончательно пресечь разговор на эту тему, он прибавил: - Ну, покажите-ка мне вашего малыша.
      Он встал и направился в приемную. Но Эрнст быстрыми шагами устремился к нему, загородил дорогу и положил руку на его рукав.
      - Доктор, это правда? Правда? Вы мне это говорите не для того, чтобы... Ах, доктор, дайте мне честное слово... Честное слово, доктор...
      Антуан обернулся. Он увидел на его лице выражение мольбы, в котором к безумному желанию поверить уже примешивалась безграничная благодарность. Все существо Антуана охватила особенная радость, радость действия и удачи, радость, овладевающая всяким, кто совершает доброе дело. Он еще посмотрит, что можно будет сделать для мальчика. Но по отношению к отцу - никаких колебаний: во что бы то ни стало надо освободить несчастного от столь бесплодного отчаяния!
      Поэтому он глубоко заглянул в глаза Эрнста и промолвил тихо и очень серьезно:
      - Честное слово.
      И после краткого молчания отворил дверь.
      В приемной сидела пожилая дама в черном, тщетно старавшаяся удержать на коленях темнокудрого шалуна, на котором в первую минуту сосредоточилось все внимание Антуана. Услышав звук отворявшейся двери, ребенок перестал играть и уставился на незнакомца черными глазами, большими и умными; потом он улыбнулся; потом, смущенный собственной улыбкой, отвернулся с немного испуганным видом.
      Антуан перевел взгляд на мать. Столько печали и кротости было в ее поблекшем лице, что оно казалось красивым, и он тотчас же подумал, наивно растроганный: "Ну что ж!.. Надо только взяться за дело... А хорошие результаты всегда возможны!"
      - Пройдите, пожалуйста, в кабинет, сударыня!
      Он сочувственно улыбался. Ему хотелось еще на пороге подать этой бедной женщине милостыню - подбодрить ее. Он слышал за собой тяжелое дыхание учителя и, терпеливо придерживая поднятую портьеру, смотрел, как приближаются к нему мать с ребенком. Душа его сияла. "Какое чудесное ремесло, черт возьми, какое чудесное ремесло!" - повторял он себе.
      X
      До самого вечера одни клиенты сменялись другими, а Антуан не замечал ни времени, ни усталости, и каждый раз, когда он открывал дверь в приемную, энергия и бодрость возвращались к нему безо всяких усилий с его стороны. Проводив последнюю клиентку, красивую молодую женщину, державшую на руках цветущего младенца, которому, как опасался Антуан, угрожала почти полная слепота, он был совершенно ошеломлен, когда заметил, что уже восемь часов. "Сейчас уже слишком поздно идти к этому мальчугану с нарывом, - подумал он. - Заеду на улицу Вернейль по дороге к Эке..."
      Он вернулся в кабинет, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и подошел к низенькому столику, где грудою лежали книги, - надо было выбрать что-нибудь для чтения во время обеда. "Кстати, - подумал он, - я ведь хотел просмотреть кое-что относящееся к случаю с маленьким Эрнстом". Он быстро перелистал номера "Нейрологического журнала" за прошлые годы, разыскивая знаменитую дискуссию 1908 года об афазии{590}. "Этот малыш - совершенно типичный случай, - подумал он. - Надо будет поговорить о нем с Трейяром".
      Он весело улыбнулся, подумав о Трейяре и его легендарных странностях. Ему вспомнился год, проведенный им в качестве ассистента в клинике этого невропатолога. "Как это я, черт возьми, занялся такими вещами? - спрашивал он самого себя. - Надо полагать, что эти вопросы меня давно уже интересуют... Кто знает, не лучше ли мне было посвятить себя изучению нервных и душевных болезней? Эта область так малоисследована". И внезапно перед ним встал образ Рашели. Чем вызвана была такая странная ассоциация? Рашель, не обладавшая никаким медицинским и вообще научным образованием, проявляла, правда, определенный вкус к психологическим проблемам; она, несомненно, и способствовала тому, что в нем развился такой живой интерес к людям. Впрочем, - сколько раз уже подмечал он это? - непродолжительное общение с Рашелью вообще изменило его в очень и очень многих отношениях.
      Его взгляд слегка затуманился, чуть-чуть погрустнел. Он продолжал стоять, устало опустив плечи, раскачивая в руке медицинский журнал, зажатый большим и указательным пальцами. Рашель... Он ощущал внезапную боль каждый раз, как вызывал в памяти образ этой странной женщины, которая прошла через его жизнь. Ни разу не получил он от нее известий и в глубине души даже не удивлялся этому: у него и мысли не было, что Рашель может быть еще жива и существовать где-нибудь на белом сеете. Погубил ли ее тропический климат, лихорадки?.. Пала ли она жертвой мухи цеце?.. Погибла ли от несчастного случая или, может быть, была задушена?.. Во всяком случае, она умерла; сомнений быть не может.
      Он выпрямился, сунул журнал под мышку и, выйдя в переднюю, крикнул Леону, чтобы тот подавал обед. Внезапно ему вспомнилось одно шутливое замечание Филипа. Когда однажды, после длительного отсутствия Патрона, Антуан докладывал ему о вновь поступивших больных, Филип с не слишком довольным видом положил руку ему на рукав:
      - Милый мой, вы начинаете меня беспокоить: вы все больше интересуетесь психологией больных и все меньше их болезнями!
      Суп дымился на столе. Садясь, Антуан заметил, что утомился. "Какое все же прекрасное ремесло", - подумал он.
      Снова вспомнился ему разговор с Жиз, но он поспешно раскрыл журнал, стараясь отогнать это воспоминание. Тщетно! Сама атмосфера этой комнаты, словно еще насыщенная присутствием Жиз, становилась для него мучительной, властно напоминая о девушке. Он вспомнил, как одолевала его, точно наваждение, мысль о ней последние несколько месяцев. И как он мог в течение целого лета лелеять подобный совершенно беспочвенный замысел? Эта разбитая мечта казалась обломками какой-то театральной декорации, которая рухнула, не оставив после себя ничего, кроме невесомой пыли. Он совсем не страдал. Он не страдал. Только самолюбие его было задето. И все это представлялось ему мелким, ребяческим, недостойным его.
      К счастью, робкий звонок, раздавшийся в передней, отвлек его от этих размышлений. Он тотчас же положил салфетку и прислушался, сжимая в кулак руку, лежавшую на скатерти, готовый немедленно встать и достойным образом встретить любую неожиданность.
      Сначала до него донеслись переговоры со слугой, женский шепот; наконец дверь отворилась, и Леон, к удивлению Антуана, без всяких церемоний ввел двух посетительниц. То были служанки г-на Тибо. Сначала Антуан не узнал их в полумгле, затем, решив, что они явились за ним, вскочил так порывисто, что его стул опрокинулся.