Через полчаса такси домчало Жерома и Ринетту в меблированные комнаты, где она жила.
      Ринетта больше не плакала. Она уже стала свыкаться с мыслью о своем нежданном-негаданном отъезде, да и ничего другого ей не оставалось делать. И все же время от времени повторяла, словно припев: "Через три года - дело другое. А вот сейчас... Ну нет..." Жером молча похлопывал ее по руке. Он твердил еле слышно:
      - Сегодня вечером, именно сегодня вечером.
      Он чувствовал, что в силах преодолеть любое сопротивление, но отлично знал, что силам его скоро наступит предел; нельзя было терять времени.
      Он распорядился, чтобы принесли счет за месяц и расписание поездов. Поезд отходил в девятнадцать пятнадцать.
      Ринетта попросила его помочь ей, и они вытащили из-под вешалки старый деревянный сундучок, покрашенный в черный цвет, - там хранился сверток с какими-то вещами.
      - А это платье, которое я носила в горничных, - сказала она.
      И тут Жерому вспомнился гардероб Ноэми, который Николь оставила хозяйке номеров в Амстердаме. Он сел, посадил Ринетту к себе на колени и не спеша, но с жаром, от которого дрожал его голос в конце каждой фразы, принялся убеждать ее, что ей надо бросить все наряды - наряды продажной женщины, что она должна от всего отречься, вся, до конца, возвратиться к простой и чистой - к прежней своей жизни.
      Слушала она чинно. Его слова находили отклик в каких-то забытых уголках ее души. "Да и верно, - думала она наперекор себе. - Куда у нас в этих тряпках пойдешь? К большой обедне? За кого бы они меня приняли?" Но как бросить или отдать кому-нибудь кружевное белье, кричащие платья, на которые ушло столько сбережений? Впрочем, она должна была двести франков подруге, с которой жила вместе; как только речь зашла об отъезде, этот долг стал немало тревожить Ринетту, а вот теперь, оставляя все это тряпье подруге, она покроет долг и даже не притронется к банкнотам Жерома. Все улаживалось. А при мысли, что сейчас она оденется в старенькое платьице из черной саржи, Ринетта захлопала в ладоши, как будто собираясь идти на маскарад; в нетерпении она мигом соскочила на пол и разразилась каким-то нервическим смехом, дрожа, как от рыданий. Жером отвернулся, чтобы она переоделась без стеснения. Подошел к окошку, погрузился в созерцание стен, окружавших дворик.
      "Да, я все же лучше, чем обо мне думают", - рассуждал он. Доброе дело искупало в его глазах вину, за которую, откровенно говоря, он никогда себя и не корил. Однако для полного душевного умиротворения ему еще чего-то недоставало. Не оборачиваясь, он крикнул:
      - Ринетта, скажите, что вы больше на меня не сердитесь!
      - Да нет же.
      - Тогда скажите мне это. Скажите: "Я вас прощаю".
      Она колебалась.
      - Будьте же добры, - умолял он, глядя по-прежнему в окошко. - Ну произнесите эти три слова!
      Она покорилась:
      - Ну ясно, что... что я вас... прощаю, сударь.
      - Благодарю.
      Слезы подступили к его глазам. Ему казалось, будто он вновь вступает в согласие с окружающим миром, вновь обретает душевный покой, которого лишен был долгие годы. На окне нижнего этажа заливалась канарейка. "Я человек добрый, - мысленно повторил Жером. - Судят обо мне неверно. Не понимают меня. Я стою больше, чем моя жизнь..." Сердце его переполнилось какой-то беспредметной нежностью, состраданием.
      - Бедняжка Крикри, - сказал он негромко.
      Он оглянулся, Ринетта застегивала черный шерстяной корсаж. Она зачесала волосы назад, ее чисто вымытое лицо опять стало таким свежим, - перед ним опять была застенчивая и упрямая служаночка, которую Ноэми вывезла из Бретани шесть лет тому назад.
      Жером не выдержал, подошел к ней, обнял за талию. "Я человек добрый, я лучше, чем обо мне думают", - все повторял он про себя, словно припев. А его пальцы уже машинально расстегивали ее юбку, пока губы прикасались к ее лбу отеческим поцелуем.
      Ринетта вздрогнула, - испугалась почти так же, как тогда, давным-давно. А он все крепче и крепче прижимал ее к себе.
      - У вас те же духи, верно? Пахнут лимонадом...
      Она улыбнулась, подставила ему губы для поцелуя и закрыла глаза.
      Как еще она могла доказать ему свою благодарность? Как еще Жером мог в минуту мистического восторга выразить до конца то возвышенное сострадание, которое переполняло его душу?
      Когда они приехали на Монпарнасский вокзал, поезд уже подали. И только тут, увидев на вагоне дощечку с надписью "Ланьон", Ринетта ясно поняла, что все это происходит с ней наяву. Да, тут нет никакого "подвоха". Ведь так близко осуществление мечты, которую она вынашивала в душе многие годы! Почему же ей до того тоскливо?
      Жером занял ей место, и они стали прохаживаться мимо ее купе. Больше они не разговаривали. Ринетта думала о чем-то, о ком-то... Но не решалась прервать молчание. Жерома тоже, казалось, мучила какая-то тайная тревога, он не раз оборачивался к ней, будто собираясь что-то сказать, но сразу умолкал. И вот наконец, даже не глядя на нее, он признался:
      - Я сказал тебе неправду, Крикри. Госпожа Пти-Дютрёй умерла.
      Она не стала выпытывать подробности, заплакала, и ее молчаливое горе было приятно Жерому. "Какие же мы оба хорошие", - подумал он с умилением.
      Они не обменялись ни словом до самого отъезда. Если бы Ринетта посмела, она бы в два счета отдала деньги Жерому, вернулась к мадам Розе, упросила бы взять ее обратно. А Жером, которому надоело ждать, уже не испытывал никакой радости от того, что затеял всю эту душеспасительную канитель.
      Когда поезд наконец тронулся, Ринетта набралась смелости, выглянула из окна и крикнула:
      - Сделайте милость, сударь, передайте поклон Даниэлю!
      Поезд грохотал, и Жером ничего не расслышал. Она поняла, что он не разобрал ее слов, губы ее задрожали, а рука, прижатая к груди, судорожно дернулась.
      А он улыбался, радуясь, что она уезжает, и изящно помахивал ей шляпой.
      Им уже завладел новый замысел, и он был вне себя от нетерпения: с первым поездом он вернется в Мезон, падет к ногам жены, сознается во всем почти во всем. "К тому же, - подумал он, зажигая папиросу и быстрым шагом выходя из вокзала, - пусть Тереза знает об этой ежегодной ренте: она так аккуратна, что никогда не пропустит срок".
      XIII
      Несколько раз в неделю Антуан заходил за Рашелью, и они вместе отправлялись обедать.
      В тот вечер, перед самым выходом, она подошла к зеркалу, стала вынимать пудреницу из сумочки и уронила какую-то бумажку, сложенную вдвое, которую Антуан и поднял.
      - А, благодарю.
      В ее голосе ему почудилось какое-то замешательство; Рашель тут же отгадала его мысль.
      - Ну, вот, - начала она, стараясь все обратить в шутку. - Что ты выдумал? На, читай. Это расписание поездов.
      Бумажку он не взял, и она снова спрятала ее в сумочку. Но немного погодя он спросил:
      - Отправляешься в путешествие? - На этот раз ему бросилось в глаза, что ресницы у нее дрогнули, улыбка стала явно натянутой. - Рашель!
      Она уже не улыбалась. "Нет, я не хочу... - подумал Антуан, и его внезапно охватила тоска. - Нет, я не перенес бы даже недолгой разлуки". Он подошел к ней, тронул ее плечо; она разрыдалась, припала к его груди.
      - Да что с тобой?.. Что? - тихо допытывался он.
      Она поспешила ответить, роняя отрывистые фразы:
      - Ничего. Ровно ничего. Просто настроение плохое. Да ты сейчас сам увидишь, пустяки это: все из-за могилы девочки, знаешь, там, в Ге-ла-Розьер. Просто я давно уже туда не ездила, а съездить надо, понимаешь? Ах, как я тебя напугала! Прости меня. - Но вдруг, сжав его в объятиях, она жалобно спросила: - Скажи, котик, ты и вправду так ко мне привязался? Значит, тебе было бы очень тяжело, если бы я когда-нибудь?..
      - Молчи, - шепнул он, испуганный тем, что впервые осознал, какое место заняла Рашель в его жизни. И робко спросил: - А на сколько дней ты... уедешь?
      Она освободилась из его объятий и с искусственным смехом подбежала к зеркалу обмыть глаза.
      - До чего же глупо так плакать, - проговорила она. - Постой-ка, все произошло тогда тоже вечером, в это же время, как раз перед обедом. Я была дома, у меня собрались друзья, - ты их не знаешь. Вдруг раздается звонок телеграмма: "Девочка больна, состояние очень тяжелое, приезжайте". Я все поняла. Бросилась на вокзал в чем была - в кружевной шляпе с блестками и открытых туфельках; вскочила в первый же поезд. Ехала всю ночь одна, в оцепенении. Как я не сошла с ума? - Она обернулась к нему: - Потерпи немного, пусть пообсохнут - так будет лучше. - Ее лицо вдруг оживилось: Знаешь, как было бы мило, если б ты поехал со мной! Послушай, можно обернуться за два дня - субботу и воскресенье. Переночуем в Руане или в Кодбеке; а на следующий день отправимся на кладбище, в Ге-ла-Розьер. Вот было бы здорово, проехались бы, да еще вдвоем! Верно ведь?
      Они отправились в путь в последнюю субботу сентября, в погожий послеобеденный час; ехали в полупустом поезде, одни в купе.
      Антуан радовался двум дням отдыха, да еще вдвоем с Рашелью. Нервное напряжение у него прошло, помолодевшие глаза смеялись, он был оживлен, как мальчишка, подшучивал над Рашелью - над тем, что у нее столько свертков, завалила почти всю сетку, - и отказался сесть рядом, а устроился напротив, чтобы вдоволь на нее насмотреться.
      - Да угомонись ты, пожалуйста, - проговорила она, когда он снова вскочил, чтобы опустить занавески на окне. - Я ведь не растаю.
      - Конечно. Зато я слепну, когда тебя освещает солнце!
      И правда: когда яркий свет падал на ее лицо и зажигал волосы, долго смотреть на нее было невозможно - слепило глаза.
      - Мы ведь еще ни разу не путешествовали вдвоем, - заметил он. - Ты об этом подумала?
      Она даже не улыбнулась, сжала губы с каким-то непокорным, своевольным выражением. Он наклонился:
      - Что с тобой?
      - Ничего... Поездка...
      Он умолк, думая о том, как эгоистично ведет себя, совсем забыл о цели путешествия. Но она вдруг сказала:
      - Меня всегда волнует отъезд. Пейзажи, мелькающие мимо... А впереди неизвестное.
      На миг ее взгляд задержался на линии горизонта, убегающей назад.
      - Покаталась я в жизни на всех этих поездах да пароходах!
      Ее лицо омрачилось.
      Антуан перебрался к ней, растянулся на диване и положил голову ей на колени.
      - Umbilicus sicut crater eburneus*, - прошептал он. Потом, немного помолчав и ясно чувствуя, что мысли Рашели витают где-то далеко, он спросил: - О чем задумалась?
      ______________
      * Пупок твой подобен сосуду из слоновой кости (лат.).
      - Да ни о чем. - И она постаралась прикинуться веселой. - О твоем каком-то учительском галстуке! - воскликнула она, и ее палец скользнул под полоску материи. - Ну, скажи, пожалуйста, неужели, даже собираясь в дорогу, ты не можешь повязать его повольнее, чуть посвободнее? - Она потянулась и, снова улыбнувшись, добавила: - Нам повезло, мы с тобой одни... Ну, говори же... Расскажи что-нибудь.
      Он рассмеялся.
      - Но ведь всегда рассказываешь ты, а что у меня? Больные, экзамены... О чем же рассказывать? Всегда я жил, как крот в своей норе. А ты меня вытащила из темной ямы и показала вселенную.
      Никогда еще он не делал ей такого признания. Она наклонилась, обхватила обеими руками его голову, лежавшую на ее коленях, и долго смотрела на любимое лицо.
      - Правда? Истинная правда?
      - Знаешь что, - продолжал он, не меняя позы, - на будущий год мы с тобой не будем торчать все лето в Париже.
      - Ну что ж!
      - В этом году я не брал отпуска; постараюсь получить две недели.
      - Хорошо.
      - А может быть, даже и три.
      - Хорошо.
      - Поедем куда-нибудь вместе, все равно куда... Верно?
      - Хорошо.
      - Если хочешь - в горы. В Вогезы. Или в Швейцарию. А может быть, и еще дальше?
      Рашель сидела, задумавшись.
      - О чем ты думаешь? - спросил он.
      - Да все об этом. Хорошо, поедем в Швейцарию.
      - Или же на итальянские озера.
      - Ну нет!
      - Почему? Тебе не нравятся итальянские озера?
      - Не нравятся.
      Он все еще лежал - его убаюкивала легкая тряска вагона, и он согласился:
      - Ну что ж, поедем в другое место... Куда захочешь. - Но после паузы он переспросил санным голосом: - А почему тебе не нравятся итальянские озера?
      Она поглаживала кончиками пальцев лоб Антуана, его ресницы, поглаживала виски, чуть впалые, как и щеки, и не отвечала. Он закрыл глаза, и в его дремлющем мозгу засела упорная мысль:
      - Значит, не хочешь говорить, почему ты против итальянских озер?
      Она сделала чуть приметную недовольную гримаску:
      - Да ведь там умер Арон. Ну да, мой брат, ты же знаешь? В Паланце.
      Он подосадовал на свою настойчивость и все же осведомился:
      - А разве он там жил?
      - Да нет же; он там путешествовал. Совершал свадебное путешествие.
      Она нахмурилась и немного погодя, как бы отгадав мысли Антуана, прошептала:
      - Чего только мне уже не привелось в жизни увидеть...
      - Ты что, в ссоре со своей невесткой? - спросил он. - Ты никогда о ней не говорила.
      Поезд шел медленно. Она поднялась, выглянула в окно. Но, очевидно, услышав вопрос Антуана, обернулась, спросила:
      - Что? С какой невесткой? С Кларой?
      - С женой твоего брата: ты же сказала, что он умер во время свадебного путешествия.
      - Она умерла вместе с ним. Я же тебе рассказывала об этом... Нет? - Она не отрываясь смотрела в окно. - Оба утонули в озере. Так никто и не узнал, как все это произошло. - Она поколебалась: - Никто, кроме, пожалуй, Гирша...
      - Гирша? - воскликнул он, приподнимаясь на локте. - Значит, он был там вместе с ними? Но... тогда и ты тоже?
      - Ах, не будем говорить об этом сегодня, - умоляюще сказала она и снова села. - Передай-ка мне сумочку. Ты не голоден?
      Она развернула плитку шоколада, сжала ее зубами и протянула Антуану он, улыбаясь, подхватил игру.
      - Так всего вкуснее, - сказала она, и в ее глазах мелькнуло что-то сластолюбивое. Неожиданно она произнесла резким тоном:
      - Клара была дочерью Гирша. Теперь-то понимаешь? Через дочь я и познакомилась с отцом. Неужели я тебе никогда не рассказывала об этом?
      Он отрицательно покачал головой, но больше ни о чем не выведывал, стараясь сопоставить новые для него подробности с теми, о которых слышал раньше. К тому же Рашель, как всегда, когда он прекращал расспросы, начала обо всем рассказывать по собственному почину:
      - Ты не видел фотографии Клары? Я разыщу и покажу тебе. Она была моей подругой. Мы познакомились еще в младшем классе. Но она пробыла в Опере всего лишь год. Здоровье у нее было слабое, А может быть, Гирш предпочитал держать ее при себе, что вполне возможно... Мы с ней подружились. По воскресеньям я отправлялась к ней, в манеж Нейи. Тогда-то я и начала учиться верховой езде, в одно время с ней. А позже, по заведенной привычке, мы вместе катались верхом - все трое.
      - Кто же это - все трое?
      - Ну да - Клара, Гирш и я. А начиная с пасхи я стала заезжать за ними три раза в неделю к шести утра. В восемь мне уже следовало быть в Опере. В эту пору весь Лес принадлежал нам одним; было чудесно.
      Она ненадолго замолчала. Он смотрел на нее, облокотясь на полку, и совсем притих.
      - Она была сумасбродка, - продолжала Рашель, отдаваясь воспоминаниям. Очень смелая, очень добрая; обаятельная; обаятельная и немного озорная, а иногда взгляд у нее становился жуткий - совсем отцовский. В те времена она была моей лучшей подругой, а мой брат уже несколько лет был в нее влюблен: он и работал, поставив перед собой цель в один прекрасный день жениться на ней. Но Клара не желала. Гирш, разумеется, тем более. И вдруг она сразу перерешила, причем я сначала не могла понять почему. Впрочем, и во время помолвки я еще ни о чем не подозревала. А потом уже было слишком поздно вступиться я не могла. - Она помолчала. - Ну а потом, недели три спустя, я получила телеграмму от Гирша, который звал меня в Паленцу. Я понятия не имела, что он поехал к ним, но когда выяснилось, что он там, я мигом почуяла трагическую развязку. Да тут и тайны никакой нет. Ведь на шее у Клары виднелись кровоподтеки. Он наверняка задушил ее.
      - Кто это - он?
      - Арон. Ее муж. В тот вечер он нанял лодку, собрался покататься по озеру - один. Гирш ему не препятствовал: это ему было на руку; основания у него, верно, были: он знал, что Арон думает покончить с собой. Да и Клара тоже подозревала это; Гирш за ней не уследил, и она, улучив минуту, вскочила в лодку, которая уже отчаливала от берега. По крайней мере, я до всего этого мало-помалу сама дошла, потому что Гирш... - Она вздрогнула: - Гирш непроницаем, - отчеканила она.
      Она снова замолчала, и Антуан спросил.
      - Но зачем же было кончать самоубийством?
      - Арон вечно говорил об этом. Такой у него был конек с детства. Поэтому-то я и не решилась что-нибудь ему сказать, и из-за моего попустительства он женился. Ах, как я корю себя за это, - добавила она с глубокой скорбью. - Быть может, если б я тогда сказала... - И, глядя на Антуана так, будто он мог оправдать ее перед ее же совестью, продолжала: Ведь я открыла их тайну. Но сообщать о ней Арону не стоило. Правда? Ведь он столько раз грозился покончить с собой, если Клара не выйдет за него замуж. Он бы так и сделал, скажи я ему обо всем, что случайно обнаружила... А как по-твоему?
      Антуан не знал, что отвечать, но повторил:
      - Случайно?
      - Ну да, совершенно случайно; как-то утром я пришла за Кларой и Гиршем, чтобы вместе отправиться в Лес. Поднялась прямо в спальню Клары; подхожу ближе и слышу шум, словно кто-то борется; бросаюсь туда... дверь была полуотворена: Клара без блузки, с голыми руками, запуталась в юбке для верховой езды; и в тот миг, когда я распахнула створку двери, она схватила хлыст, лежавший на стуле - бац! и со всего размаха хлестнула Гирша по лицу.
      - Отца?
      - Да, мой милый. И, признаюсь, потом я часто об этом вспоминала, воскликнула она со злорадным смехом. - Часто представляла себе его лицо, его бледную физиономию. И шрам, который становился все темнее. Ведь он тоже любил колотить, и колотил пребольно. Ну, а на этот раз - ха-ха-ха! - его самого отстегали хлыстом.
      - Но... из-за чего?
      - По правде говоря, я толком ничего и не узнала, что произошло в то утро... Должно быть, Клара перестала повиноваться после помолвки. Мне в голову сразу пришла эта мысль. Припомнила кое-какие обстоятельства, которые и прежде меня удивляли, и вмиг догадалась, прозрела... Гирш вышел из комнаты с надменным видом, не сказав мне ни слова, - ясно, был уверен, что я-то не проговорюсь. Как видишь, он был прав. Я пристала к Кларе с расспросами. Она во всем призналась. Но она поклялась, и, конечно была вполне искренна, поклялась, что с этим покончено навеки, сказала, что выходит замуж именно ради избавления от всего этого. Избавления от Гирша? Или ради избавления от... своей страсти? Вот этот вопрос мне бы и следовало задать самой себе в тот день. Следовало бы понять, хотя бы по тону, которым она говорила о нем, что ничего не кончено. - И после паузы она добавила глухим голосом: - Раз женщина говорит о мужчине с такой вот ненавистью, значит, она все еще к нему неравнодушна.
      Она снова на минуту задумалась, понурив голову, опустив глаза. Потом продолжала:
      - Позже я убедилась, что это так и есть, потому что сама Клара в разгар своего свадебного путешествия... - понимаешь? - вдруг вызвала Гирша в Италию... Никаких подробностей больше я не знаю. Но Арон, наверное, их застиг, иначе он не стал бы топиться... А вот намерения Клары для меня так и остались неясными. Зачем она бросилась в лодку к мужу? Чтобы помешать ему покончить с собой? Или же умереть вместе с ним? Предположить можно и то и другое... Каково им было с глазу на глаз, в лодке, темной ночью, посреди озера? Несчетное число раз задавалась я вопросом - что же между ними произошло? Может быть, она бесстыдно призналась ему во всем? Она была способна на это... А может быть, Арон решил уничтожить ее и принять смерть, чтобы положить всему конец?.. На другой день нашли пустую лодку, а еще спустя несколько дней сразу два трупа. Но, по-моему, всего загадочнее то, что Гирш вызвал меня телеграммой еще до того, как начали их искать, вечером, когда они уплыли, до закрытия почты.
      Она помолчала, о чем-то раздумывая, потом продолжала:
      - Да ты, вероятно, читал об этой истории в тогдашних газетах, только внимания не обратил. Итальянская полиция произвела расследование, в дело вмешалась и французская полиция: в Париже произвели обыск в квартире Арона и у меня, но разгадки так и не нашли. Я-то осведомлена лучше их!
      - А твоего Гирша так никогда и не трогали?
      Она выпрямилась и живо ответила, чеканя слова:
      - Нет. Моего Гирша так никогда и не трогали.
      В ее голосе, во взгляде, которым она окинула Антуана, почувствовался вызов, но он не придал этому значения, ибо часто, когда она рассказывала о своем прошлом, в тоне ее появлялось что-то задорное, как будто ей доставляло удовольствие изумлять того, кто произвел на нее неизгладимое впечатление в вечер их первой встречи.
      - Гирша так никогда и не трогали, - повторила она уже другим тоном, с недоброй усмешкой. - Но он был осмотрителен и в тот год предпочел во Францию не возвращаться.
      - Неужели ты думаешь, что она, его дочь, во время свадебного путешествия...
      - Ну, будет! - воскликнула она и бросилась к нему в страстном порыве, так всегда бывало, когда разговор между ними заходил о Гирше; и она властно закрыла ему рот поцелуем.
      - Ах, ты не такой, как все другие, - шепнула она, ластясь к нему. - Ты добрый, благородный! Такой правдивый! Ах, до чего же я люблю тебя, котик!
      Антуан не мог избавиться от впечатления, которое произвел на него рассказ Рашели, и, казалось, хотел кое о чем ее расспросить, но она повторила:
      - Будет, будет... Все это так тяжело... Обними меня покрепче, приголубь... Баюкай меня, баюкай... Котик, дай мне забыться...
      Он крепко обнял ее. И вдруг из глубины его подсознания вырвалась, словно какая-то еще неведомая ему инстинктивная потребность, жажда приключений: бежать от размеренного существования, сызнова начать все, ринуться навстречу опасностям, на вольные, безрассудные поступки бросить ту силу, которую он с гордостью подчинил другим целям - работе.
      - А если нам куда-нибудь уехать вот так, вдвоем? Послушай-ка! Давай вместе перестроим нашу жизнь в далеких, далеких краях... Ты даже не знаешь, на что я был бы способен.
      - Ты-то? - воскликнула она и расхохоталась.
      Она подставила ему губы для поцелуя. И он, отрезвленный, делая вид, будто просто хотел пошутить, уже улыбался.
      - Ах, как я люблю тебя, - сказала она и, прильнув к нему, все смотрела на него с тоской, о которой он вспомнил позже.
      Руан был знаком Антуану. Его родня со стороны отца была нормандского происхождения; еще и сейчас г-н Тибо насчитывал в Руане несколько родственников, и довольно близких. К тому же восемь лет тому назад Антуан отбывал там воинскую повинность.
      И Рашели пришлось отправиться с ним перед обедом в заречную часть, в предместье, забитое солдатами, пройти вдоль бесконечно длинной казарменной стены.
      - Лазарет, - весело воскликнул Антуан, показывая Рашели на освещенное здание. - Видишь вон там второе окно? Палата. Там я торчал целыми днями, ничего не делая, даже не имея возможности читать, надзирая за двумя-тремя лоботрясами, увильнувшими от работы, или несколькими ухажерами, покалеченными в драке. - Он беззлобно смеялся и закончил так: - Зато теперь я счастлив, вот что!
      Она промолчала и пошла вперед; он не заметил, что она чуть не расплакалась.
      В кинематографе шла картина "Неведомая Африка"; Антуан показал Рашели на афишу, она кивнула головой и потянула его в гостиницу, где они остановились.
      За обедом ему так и не удалось развеять ее дурное настроение, и, раздумывая о причине их путешествия, он немного упрекал себя за то, что ему так весело.
      Не успели они войти в номер, как она бросилась ему на шею, сказала:
      - Не сердись на меня!
      - Да за что же сердиться?
      - За то, что я отравляю тебе всю поездку.
      Он хотел было разубедить ее. Но она снова обняла его, повторяя, будто это важно было для нее самой:
      - Ах, как я люблю тебя!
      Они отправились в Кодбек на следующий день спозаранок.
      Стало еще жарче и душнее; над рекой, разлившейся здесь очень широко, висело сверкающее марево. Антуан перетащил свертки на постоялый двор, где сдавались напрокат экипажи. Коляска, которую они заказали, задолго до назначенного срока остановилась перед окном, возле которого они завтракали. Рашель поторопилась покончить с десертом. Она сама сложила свертки в откидной верх экипажа, подробно растолковала кучеру, по какой дороге хочет ехать, и весело вскочила в старую коляску.
      И чем ближе становилась тягостная цель путешествия, тем все заметнее к Рашели возвращалось ее обычное оживление. Она приходила в восторг от дороги: узнавала подъемы, спуски, холмы, увенчанные крестами, деревенские площади. И все ее удивляло. Можно было подумать, будто она никогда не покидала столичного пригорода.
      - Да нет, ты только посмотри! Какие куры! А какая старая развалина жарится на солнце! А какие ворота на околице - с каменной глыбой для противовеса. До чего же они тут отстали от века! Видишь, ведь я предупреждала тебя - настоящее захолустье!
      Завидев в долине кровли, разбросанные вокруг церковки в деревне Ге-ла-Розьер, она поднялась во весь рост, и радость осветила ее лицо, словно она обрела родной край.
      - Кладбище слева, вдали от селения. Вон за теми тополями. Подожди, сейчас увидишь... По деревне езжайте рысью, - велела она кучеру, когда они поравнялись с первыми строениями.
      В глубине дворов, заросших травой, прятались белые домишки в темных разводах, под соломенными кровлями, светлыми пятнами мелькая между стволами яблонь; ставни были закрыты. Проехали мимо зданьица, крытого шифером и стоявшего между двумя тисовыми деревьями.
      - Мэрия, - восторженно воскликнула Рашель. - Ничего не изменилось. Тут составлялись все акты... А вон там, видишь, позади и жила кормилица. Славные люди. Они отсюда уехали, а не то бы я зашла к ним, обняла бы старушку... Знаешь, я как-то здесь погостила; когда приехала, меня устроили тут у одних людей, - у них нашлась для меня койка. Вместе с ними я столовалась, хохотала над их говором. Они смотрели на меня как на диковинного зверя. Кумушки таскались ко мне, когда я еще была в постели, - поглазеть на мои пижамы. Просто невероятно, до чего здесь народ отсталый! Но люди все славные. Все они тут так душевно ко мне отнеслись, когда малютка умерла. Потом я им послала всякую всячину: засахаренные фрукты, ленты на чепцы, спиртные напитки для кюре. - Она снова встала. - Кладбище там, за холмом. Вглядись-ка получше, тогда увидишь могилы в ложбине. Ну-ка, приложи руку: угадай, отчего у меня так сердце колотится! Я всегда боюсь, что не найду бедненькую малютку. И все оттого, что мы не пожелали оплатить место навечно; в здешних краях, - все тут нам об этом толковали, - это не принято. И все же я наперекор себе всякий раз, как приеду, думаю: а вдруг они ее вышвырнули? Ведь были бы вправе, сам понимаешь!.. Остановитесь вот тут, у дорожки, старина; пешком дойдем до входа... Пошли, пошли живее.
      Она выпрыгнула из экипажа и побежала к решетчатой калитке, распахнула ее, исчезла за пролетом стены, и чуть погодя снова появилась, крикнув Антуану:
      - Она здесь, по-прежнему!
      Солнечные лучи били ей прямо в лицо, и выражало оно одну лишь радость. Она вновь скрылась из вида.
      Антуан нашел ее. Она стояла с независимым видом, подбоченясь, перед клочком земли, покрытым бурьяном и вклинившимся в угол между двумя стенами: обломки ограды торчали из зарослей крапивы.
      - Она по-прежнему здесь, но в каком все виде! Ох, бедненькая моя девочка! Нечего сказать, хорошо они содержат твою могилку. А ведь я им посылаю двадцать франков в год, чтобы о ней пеклись. - Затем, обернувшись к Антуану, сказала как-то неуверенно, словно просила извинить ее за причуду: Сними, пожалуйста, шляпу, котик.
      Антуан покраснел и сбросил шляпу.
      - Бедненькая моя доченька, - вдруг сказала Рашель. Она оперлась на плечо Антуана, глаза ее наполнились слезами. - И подумать только, что я не была с ней в ее смертный час, - шепнула она. - Приехала слишком поздно. Ангелок, просто ангелок; личико бледное... - И, вытерев глаза, она неожиданно улыбнулась: - В странную я тебя вовлекла прогулку, верно? Дело давнее, а все же за сердце берет, ничего не поделаешь... К счастью, работа тут найдется, а работа мешает думать... Пойдем же.
      Пришлось вернуться к экипажу и, отказавшись от помощи кучера, перетащить на кладбище свертки, которые Рашель, встав на колени в траву, пожелала распаковать сама. Она не спеша разложила все на соседней плите лопату, садовый нож, деревянный молоток, объемистую картонную коробку, в которой был венок, унизанный белым и голубым бисером.
      - Теперь понимаю, почему так тяжело было, - с усмешкой заметил Антуан.
      Она живо вскочила:
      - Помоги-ка мне, полно ворчать. Сними пиджак... Ну-ка возьми нож. Надо срезать, вырвать сорняк - он все заглушает. Видишь, под ним показались кирпичи, которыми обнесена могилка. Невелик был у бедняжки гробик и не тяжел!.. Дай-ка сюда: это все, что осталось от венка! Надпись поистерлась: "Нашей дорогой дочке". Его принес Цукко. Тогда я уже с год, как от него ушла, но все же уведомила его, понимаешь? Впрочем, он поступил надлежащим образом - явился, был в траурном костюме. Ей-богу, я ему обрадовалась - хоть не одна была на похоронах... Глупо мы устроены... Постой: вот это крест. Подними-ка, мы его сейчас поставим покрепче.
      Раздвигая траву, Антуан вдруг почувствовал волнение: сначала он не заметил всей надписи: Роксана-Рашель Гепферт. Первое слово стерлось, и он прочел только имя своей подруги. И он погрузился в раздумье.
      - Ты что же! - воскликнула Рашель. - За работу! Начнем отсюда.
      И Антуан рьяно взялся за работу: он ничего не делал наполовину. Засучив рукава, он орудовал ножом и лопатой и вскоре взмок от пота, как чернорабочий.