Антуан, усталый, но разговорчивый, думал только об одной Рашели; ведь вчера в этот час он еще не знал ее, а теперь она заполняет каждую минуту его жизни.
      Его радостное возбуждение было чуждо тем настроениям, которые нахлынули на Жака после безмятежно проведенного дня, особенно сейчас, когда приближался час встречи, мысль о которой пробуждала в нем какое-то неопределенное душевное волнение, временами очень похожее на надежду. Он шагал рядом с Антуаном и был недоволен им, что-то подозревал; сегодня он чувствовал какое-то предубеждение против брата; он ничем не проявлял этого, но все же замкнулся в себе, о чем-то умалчивал, хотя между ними как будто шел обычный дружеский разговор. На самом же деле они перекидывались словами, фразами, улыбками, как два противника, которые бросают лопатами землю, возводя между собою высокую преграду. И тот и другой отдавали себе ясный отчет в этом маневре. У братьев выработалась такая взаимная чуткость, что они уже не могли скрывать друг от друга ничего важного. Одна лишь интонация Антуана, восхваляющего аромат липы, которая расцвела в этом году с опозданием, - втайне этот аромат напоминал ему благоухание волос Рашели, ничего как будто и не говорила Жаку, однако была для него не менее многозначительной, чем был бы долгий доверительный разговор. И он ничуть не был удивлен, когда Антуан как одержимый схватил его за руку, потянул его за собой, ускорив шаги, и стал рассказывать о своем необычайном ночном бдении, обо всем, что произошло потом, - тон Антуана, его смех, мужская самоуверенность, несколько вольных подробностей - все это шло вразрез с обычной сдержанностью старшего брата и вызвало в Жаке незнакомое ему до сих пор чувство неловкости. Он сдерживал себя, вежливо улыбался, одобрительно кивал головой. Но внутренне он мучился. Он сердился на брата, считая его виновником своих мук, и не прощал Антуану, что тот сам вынуждает его относиться к нему неодобрительно. Он все яснее видел, в каком дурмане брат живет вот уже более полусуток, и в его душе нарастало какое-то горделивое сопротивление, все сильнее, казалось ему, становится жажда нравственной чистоты. А когда Антуан, рассказав о том, что было после полудня, счел позволительным произнести выражение "день любви", Жак так вознегодовал, что даже не мог сдержаться и с возмущением воскликнул:
      - Ну нет, Антуан! Любовь ничего общего с этим не имеет!
      Антуан усмехнулся не без самодовольства, но все же был поражен и умолк.
      Фонтаненам принадлежал старинный особняк, стоявший в самом конце парка, на опушке леса, близ бывшей крепостной стены; он достался г-же де Фонтанен в наследство от матери. Дорожка, обсаженная акациями, - по ней ходили так мало, что она вечно зарастала высоким бурьяном, - вела от аллеи к калитке, проделанной в садовой ограде.
      Уже смеркалось, когда братья подошли к входу. Звякнул колокольчик, и за стеной, у самого дома, почти все окна которого были освещены, залаяла Блоха, собачка Женни. После обеда обычно все собирались на террасе, затененной двумя платанами и нависавшей над старым рвом. Братьям пришлось обойти чей-то автомобиль, темной громадой стоявший на дорожке.
      - У них гости, - шепнул Жак, вдруг с досадой подумав, что пришел он напрасно.
      Но г-жа де Фонтанен уже спешила им навстречу.
      - А я догадалась, что это вы! - воскликнула она, как только разглядела их лица. Она была оживленна, шла торопливо, мелкими шажками, еще издали протягивая им руку с приветливой улыбкой. - Как мы обрадовались, когда получили нынче утром телеграмму Даниэля! - Жак сохранил невозмутимость. - А я ведь знала, что вас примут, - продолжала она, многозначительно глядя на Жака. - Что-то мне подсказывало еще тогда, в то июньское воскресенье, когда вы вместе с Даниэлем зашли к нам. Милый Даниэль! Он, вероятно, так доволен, так горд! И Женни тоже была очень довольна!
      - А разве Даниэля нет сегодня? - спросил Антуан.
      Они подошли к тому месту, где в круг были расставлены кресла. Там велся оживленный разговор. Жак сейчас же выделил голос, звучавший как-то особенно, голос вибрирующий и в то же время глуховатый, - голос Женни. Она сидела рядом со своей кузиной Николь и каким-то человеком лет сорока, к которому Антуан сейчас же подошел с явным удивлением: оказалось, это молодой хирург, с которым они вместе работали в Неккеровской больнице{387}. Врачи обменялись дружественным рукопожатием.
      - Вы, оказывается, уже знакомы? - восторженно воскликнула г-жа де Фонтанен. - Антуан и Жак Тибо большие друзья Даниэля, - объяснила она доктору Эке. - Позвольте открыть им вашу тайну. И, повернувшись к Антуану, сказала: - Милая Николь разрешит мне объявить о ее помолвке, не правда ли, душечка? Пока это еще не официально, но вы сами видите: Николь привела жениха к тетке, и стоит на них взглянуть, как вы сразу отгадаете их секрет.
      Женни не пошла навстречу братьям; подождала, пока они не подойдут к ней сами, и только тогда поднялась; она холодно пожала им руки. Еще никто не сел, когда она сказала кузине:
      - Нико, душечка, пойдем, я покажу тебе своих голубей. У меня восемь птенцов, и они...
      - ...они еще сосут? - вставил Жак нарочито развязным тоном. Шутка получилась грубой и неуместной; он сейчас же это почувствовал и стиснул зубы.
      Женни сделала вид, что ничего не слышала, и договорила:
      - ...уже начинают летать.
      - Но сейчас они уже спят, - заметила г-жа де Фонтанен, чтобы удержать дочку.
      - Тем лучше, мама. Днем к ним не подступиться. Пойдемте с нами, Феликс.
      И г-н Эке, уже было завязавший беседу с Антуаном, тотчас же присоединился к девушкам.
      - Чудесный союз, - доверительно сказала г-жа де Фонтанен, чуть подавшись к Антуану и Жаку, как только жених и невеста ушли. - Бедненькая моя Николь, она совершенно не обеспечена, а в голове у нее навязчивая идея не хочет быть никому в тягость. Три года она работала сиделкой. И вот, видите, какое воздаяние! Доктор Эке познакомился с ней у постели больной, нашел, что Николь так умна, так самоотверженна, так стойко переносит тяготы жизни, что влюбился в нее. И вот, пожалуйста! Не правда ли, чудесно?
      В простоте душевной она упивалась этой романтической историей, - все тут было построено на одних лишь благородных чувствах, и добродетель торжествовала. Ее сияющее лицо дышало верой. Обращалась она главным образом к Антуану. Говорила дружеским тоном, который, казалось, означал, что в их взглядах царит неизменное согласие; ей нравился его лоб, проницательный взгляд, и она забывала о том, что на шестнадцать лет старше его и что он годится ей в сыновья. Она пришла в восторг, когда он сказал, что Феликс Эке талантливый хирург, человек с будущим.
      Жак в разговор не вмешивался. "Они еще сосут!" - яростно твердил он про себя. Не успел он сюда прийти, как все стало его раздражать, даже приветливые речи г-жи де Фонтанен. Он не в силах был дослушать ее поздравлений и отвернулся, стыдясь за нее, - потому что она придавала такое большое значение успеху, о котором он, впрочем, счел необходимым ей телеграфировать. "Зато Женни пощадила, не стала поздравлять, - подумал он. Понимает ли она, что я выше всех этих толков об успехе? Нет. Просто полное безразличие. Я - выше... Они еще сосут!.. Болван!.. Да разве она знает, что такое студент Эколь Нормаль? Ей и дела нет до моего будущего. Она еле поздоровалась со мной. А я... И ведь надо же было мне сболтнуть такую чушь! - Он покраснел и снова стиснул зубы. - Здоровается со мной, а сама слушает трескотню кузины. Глаза у нее... непроницаемые. Лицо еще совсем детское, зато глаза..." Дергающая боль все время напоминала ему о фурункуле, но мучал его не сам нарыв, а повязка, на которой настояли все, и Мадемуазель и даже Жиз! Должно быть, вид у него отталкивающий...
      Антуан улыбался, болтал, не обращая никакого внимания на Жака.
      - ...с нравственной точки зрения, - разглагольствовал он.
      "Антуан вещает, весь полон собой!.." - подумал Жак. И вдруг светская любезность брата, его слова о "нравственной точке зрения", особенно после того, с каким бесстыдством он рассказал ему обо всем, показались Жаку непростительным лицемерием. Ах, как же они не похожи друг на друга! Жак мигом переметнулся в другую крайность и уже не находил ничего общего между собой и братом. Да, рано или поздно они разойдутся - так оно и будет; их сильные характеры несовместимы, ведь они так необычны! Его охватило горькое, тягостное чувство при мысли, что пяти лет взаимного понимания недостаточно, что они не оградили их от неизбежного отчуждения и, быть может, не помешают им стать безразличными, далекими друг другу людьми, даже врагами! Он готов был встать и уйти под любым предлогом. Побродить бы сейчас в темноте по лесу! Да, только одно существо на всем свете всегда радуется ему: это Жиз. Он охотно отказался бы от своего вчерашнего успеха, только бы сейчас очутиться возле нее на лужайке, чтобы увидеть ее личико, глаза, - в ее-то глазах нет ничего загадочного! - в ту минуту, когда она закричала: "Согласен? Скажи, согласен?" - услышать ее смех, похожий на воркование горлицы! Он не помнил, слышал ли хоть раз, как смеется Женни, и даже улыбка у нее какая-то разочарованная! "Однако что со мной?" - опомнился он, стараясь взять себя в руки. Но тоскливое чувство было сильнее его, и в этом чувстве было что-то озлобленное; сейчас ему было ненавистно все - и речи г-жи де Фонтанен, и нравственное падение Антуана, и люди, и его неудавшаяся молодая жизнь, и даже сама Женни, которая, казалось, чувствовала себя превосходно среди окружающей ее посредственности!
      - Как вы думаете провести каникулы? - обратилась к Жаку г-жа де Фонтанен. - Вот было бы хорошо, если бы вы уговорили Даниэля уехать из Парижа хоть на несколько недель, постранствовали бы с ним вдвоем - как бы это было интересно и поучительно! (Ее немного огорчало, что так нечетко вырисовывается то необыкновенное будущее, которое, как она твердо рассчитывала, приуготовано ее сыну; но отгоняла от себя мысль об этом и только по временам с тревогой думала, что ее сын ведет вольный, неупорядоченный образ жизни, - она не решалась сказать себе: распутный образ жизни.)
      Узнав, что Жак намерен провести все лето в Мезоне, она воскликнула:
      - Как я рада! Надеюсь, что тогда и Даниэль побудет с нами; он никогда не отдыхает, не берет отпуска и в конце концов подорвет здоровье... Женни! обратилась она к девушке, возвращавшейся с гостями. - Какая хорошая новость, - Жак проведет здесь с нами все лето! Подумать только, у тебя будет отличный партнер по теннису! Женни в этом году прямо как одержимая, каждое утро проводит в клубе. Сейчас здесь собрались знаменитые теннисисты, - объяснила она г-ну Эке, севшему подле нее. - Все чудесная молодежь. Собираются в клубе по утрам - корты здесь превосходные, устраиваются матчи, состязания... Я-то не очень хорошо в этом разбираюсь, - призналась она со смехом, - но, как видно, спорт увлекательный. И все вечно жалуются, что недостает молодых людей! А вы, Жак, все еще член клуба?
      - Да, сударыня.
      - Что ж, отлично... Николь, ты должна вместе со своим женихом пожить у нас летом подольше... Не правда ли, Женни? Вероятно, господин Эке тоже хорошо играет в теннис?
      Жак повернулся к Эке. Лампа, освещавшая гостиную через открытые двери, лила свет на продолговатое, серьезное лицо молодого хирурга, на его темно-русую бородку, уже поседевшие виски. Вероятно, он был лет на десять старше Николь. Блики света, игравшие на пенсне, мешали видеть его глаза, но вдумчивое его лицо внушало чувство симпатии. "Да, - подумал Жак, - я еще мальчик, а вот он мужчина. Мужчина, которого можно любить. А меня..."
      Антуан поднялся; он был утомлен и боялся опоздать на поезд. Жак бросил на него яростный взгляд. Еще несколько минут назад он готов был убежать под любым предлогом, а сейчас просто не мог так все оборвать и уйти; однако надо было сопровождать брата.
      Он подошел к Женни:
      - С кем вы играете в этом году в клубе?
      Она взглянула на него, и ее тонкие брови слегка нахмурились.
      - Да с кем придется, - ответила она.
      - Бывают и оба Казена, Фоке и вся ватага Периголей?
      - Ну, разумеется.
      - И все те же и все так же остроумны?
      - Что поделать? Не всем же кончать Эколь Нормаль!
      - А ведь, пожалуй, и нужно быть дураком, чтобы хорошо играть в теннис.
      - Вполне вероятно. - Она вызывающе вскинула голову. - Вам лучше знать, ведь вы прежде превосходно владели ракеткой. - И, резко оборвав разговор, она обернулась к кузине: - Ведь ты еще не уезжаешь, Нико, душечка?
      - Спроси у Феликса.
      - О чем нужно спросить у Феликса? - проговорил г-н Эке, подходя к девушкам.
      "У крошки ослепительный цвет лица, - подумал Антуан, оглядывая Николь. - Но по сравнению с Рашель..."
      И сердце его возрадовалось.
      - Значит, Жак, до скорой встречи, - говорила Г-жа де Фонтанен. - Ты пойдешь завтра играть, Женни?
      - Право, не знаю, мама. Вряд ли.
      - Ну не завтра. Увидитесь как-нибудь на днях, - примирительным тоном заметила г-жа де Фонтанен и, несмотря на возражения Антуана, пошла провожать братьев до садовой калитки.
      - По правде говоря, милочка, ты была не очень любезна со своими друзьями! - воскликнула Николь, как только братья Тибо отошли на некоторое расстояние.
      - Прежде всего они вовсе мне не друзья, - возразила Женни.
      - Тибо, с которым я работал, - вмешался Эке, - человек замечательный, он уже сейчас на очень хорошем счету. Что собой представляет его брат, я не знаю, но... - добавил он, и его серые глаза под стеклами пенсне лукаво блеснули (он слышал короткий диалог между Жаком и Женни), - довольно редко дурак поступает в Эколь Нормаль с первой попытки, да еще одним из первых...
      Лицо Женни вспыхнуло. Николь поспешила вмешаться. Она довольно долго прожила вместе с кузиной и хорошо узнала странности Женни, ее застенчивость, которая постоянно находилась в противоборстве с гордостью и превращалась иной раз в непомерную обидчивость.
      - У бедняги фурункул на шее, - заметила она снисходительным тоном. - А ведь это не располагает к любезностям.
      Женни промолчала. Эке не стал настаивать; он обернулся к невесте.
      - Николь, нам тоже пора уезжать, - сказал он тоном человека, привыкшего к точному распорядку дня.
      Появление г-жи де Фонтанен окончательно разрядило обстановку.
      Женни пошла вместе с кузиной в комнату, где та оставила свое пальто, и, помолчав, сказала негромко:
      - Ну вот, лето у меня совершенно испорчено.
      Николь, сидя перед зеркалом, поправляла прическу, ею владела одна мысль - нравиться жениху; она сознавала, что хороша собой, и гадала, что он там, внизу, говорит тете, думала, как будут они возвращаться в ночной тишине на его автомобиле, и ей было не до кузины, не до ее плохого настроения. Но она улыбнулась, увидев сердитое выражение лица подруги, сказала:
      - Ты просто ребенок!
      И не заметила, какой взгляд бросила на нее Женни.
      Раздался гудок машины. Николь быстро обернулась и со своей обаятельной улыбкой - и ласковой, и невинной, и кокетливой - подбежала к кузине и хотела обнять ее за талию. Но Женни невольно вскрикнула и отскочила в сторону. Она была недотрога, даже не пожелала учиться танцевать, до того ей физически претило прикосновение чьей-то руки; однажды, когда она была еще совсем маленькой девочкой и вывихнула себе ногу, гуляя в Люксембургском саду, пришлось отвезти ее домой в экипаже, но по лестнице она поднялась сама, волоча больную ногу, так и не позволив консьержке на руках донести ее до квартиры.
      - Как ты боишься щекотки, - заметила Николь. И, глядя на нее своими ясными глазами, она намекнула на тот разговор, который они вели, когда перед обедом остались вдвоем, в аллее, среди цветущих роз. - Я так рада, что все, все тебе рассказала, дорогая. Бывают дни, когда я просто задыхаюсь от счастья. С тобой, сама знаешь, я всегда была настоящей. С тобой я всегда, всегда такая, какая есть на самом деле! Мне бы так хотелось, родная, чтобы и ты поскорее...
      Сад, преображенный светом зажженных фар, был сказочно прекрасен, даже театрален. Эке, подняв капот, привычными движениями опытного хирурга налаживал зажигание. Николь свернула пальто и собралась было положить его к себе на колени, но жених заставил ее одеться. Обращался он с ней, как с девочкой, отданной ему на попечение. А может быть, он и вообще так обращается со всеми женщинами - как с детьми? Кстати сказать, Николь уступила ему так охотно, что это удивило Женни, даже пробудило у нее чувство неприязни к ним обоим. "Нет, - подумала она, - поникнув своей маленькой головкой, - такое счастье... не для меня".
      Долго следила она глазами за яркой полосой, что виднелась среди деревьев и бежала впереди машины, рассекая темноту. Она стояла, опершись на садовую ограду, обнимая свою собачку и чувствуя такую острую тоску, такую обиду, - хотя и сама не знала, кто ее обидел, - такую беспредметную надежду на будущее, что, обратив лицо к звездному небу, вдруг захотела умереть, так и не познав жизнь.
      VI
      Жизель не понимала, почему с некоторых пор дни стали такими короткими, лето таким великолепным и почему по утрам, когда она приводит себя в порядок около растворенного окна, ей хочется петь и улыбаться всему, что она видит: зеркалу, ясному небу, саду, душистому горошку у нее на подоконнике, пока она его поливает, апельсиновым деревцам на террасе, которые, как казалось ей, сжимаются, как ежики, защищаясь от солнечных лучей.
      Господин Тибо проводил в Мезон-Лаффите не больше двух-трех дней подряд, а затем уезжал на сутки в Париж по делам. Пока его не было, на даче легче дышалось. Завтраки, обеды и ужины превращались в веселую игру: на Жака и Жиз снова находили приступы беспричинного детского смеха. Мадемуазель оживлялась, целыми днями сновала из буфетной в бельевую, из кухни в сушильню, напевая допотопные церковные песни, напоминающие куплеты Надо{394}. В эта дни Жак весь как-то расслабился, зато мысль его стала живее, он был полон самых разнообразных замыслов и безудержно отдался творчеству; после завтрака, разыскав тихий уголок в саду, он подолгу сидел там, иногда вскакивая, и наскоро записывал что-то на бумаге. Жизель, тоже охваченная желанием получше провести время каникул, устраивалась на лестничной площадке, откуда могла наблюдать, как Жако расхаживает взад и вперед под деревьями, и углублялась в "Great Expectations"* Диккенса, Мадемуазель по настоянию Жака разрешила ей прочесть эту книгу для усовершенствования в английском языке, и Жиз плакала от умиления, - ведь она с самого начала угадала, что Пип променяет бедняжку Бидди на жестокую и взбалмошную мисс Эстеллу.
      ______________
      * "Большие ожидания" (англ.).
      В середине августа, за те несколько дней, пока Жак ездил в Турень на свадьбу Батенкура, которому давно дал согласие быть свидетелем и отказать уже не мог, все очарование нарушилось.
      Наутро после своего возвращения Жак проснулся рано, дурно проведя ночь. Он старательно брился, удостоверился, что на его лице нет больше красных пятен, а на месте фурункула остался только еле заметный рубец, и вдруг ему расхотелось продолжать привычное, однообразное существование, - ведь оно не оправдывало его надежд; он бросил заниматься туалетом и разъяренно кинулся на кровать. "А недели ведь бегут", - подумал он. О таких ли каникулах он мечтал! Рывком он вскочил на нога. "Надо заняться спортом", - благоразумно сказал он себе, хотя это противоречило его лихорадочным движениям. Он достал из гардероба рубашку с отложным воротничком, посмотрел, в порядке ли ракетки и туфли, и спустя несколько минут вскочил на велосипед и помчался в клуб.
      Два корта были заняты. Женни уже играла. Она словно и не заметила, как появился Жак, а он не спешил с ней поздороваться. После смены игроков они оба оказались на площадке, сперва как соперники, потом как партнеры. Игроками они были равноценными.
      И сразу же они стали разговаривать друг с другом по-прежнему грубоватым тоном. Внимание Жака было поглощено ею, но он все время к ней придирался, обижал ее, потешался над ее промахами в игре и с явным удовольствием ей противоречил... Женни не оставалась в долгу, причем говорила совершенно несвойственным ей голосом - каким-то фальцетом. Ей ничего бы не стоило отказаться от такого неучтивого партнера, однако она и не думала отстранять его, - напротив, упорно добивалась, чтобы последнее слово оставалось за ней. И когда все остальные игроки стали разбредаться на завтрак, она обратилась к Жаку, сказав задорным тоном:
      - Я выиграю у вас вчистую четыре партии!
      И проявила такой боевой пыл, что Жак проиграл со счетом четыре - ноль.
      Успех сделал ее великодушной.
      - Да это не в счет, вы просто еще не натренировались. Отыграетесь как-нибудь на днях.
      Голос ее снова звучал глуховато, как обычно. "Какие мы с ней еще дети", - подумал Жак. Он был счастлив, что у них обнаружилась общая слабость. Для него словно блеснул луч надежды. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как вел себя с Женни; но когда он стал раздумывать, как же вести себя иначе, то так ничего и не придумал, - никогда, верно, не быть ему естественным при ней; а ведь именно с ней, а не с кем другим ему так страстно хотелось быть самим собою.
      Когда они вышли из клуба, ведя велосипеды, пробило двенадцать.
      - До свидания, - сказала она. - Поезжайте. А мне так жарко, что я боюсь, как бы на велосипеде мне не стало дурно.
      Он не ответил и продолжал идти рядом.
      Женни не любила навязчивости; ее стало раздражать, что она не может отделаться от спутника, когда ей этого хочется. А Жак ни о чем не догадывался, думал, что с завтрашнего утра снова станет ходить на теннисную площадку, и все никак не мог решить, как же объяснить ей, отчего он снова берется за игру.
      - Теперь, когда я вернулся из Турени... - начал он в замешательстве. Тон у него уже не был насмешливым. (Женни еще в прошлом году заметила, что он почти всегда перестает ее поддразнивать, как только они остаются вдвоем.)
      - А вы ездили в Турень? - спросила она, чтоб поддержать разговор.
      - Да, на свадьбу к приятелю. Вы его знаете; ведь я у вас с ним и познакомился - это Батенкур.
      - Симон де Батенкур?
      Она старалась припомнить и вдруг сказала тоном, не терпящим возражений:
      - Он мне не понравился.
      - Вот как! Почему же?
      Таких расспросов она не любила.
      - Вы чересчур строги, он славный малый, - не дождавшись ответа, сказал он. Но тут же передумал. - В сущности, пожалуй, вы и правы: уж очень он посредственный.
      Она подтвердила это кивком головы, и он был осчастливлен.
      - А я и не знала, что вы с ним подружились, - сказала она.
      - Простите, это он подружился со мной, - поправил Жак с усмешкой. Произошло это однажды вечером, когда мы возвращались уж не помню откуда. Было очень поздно. Даниэль отстал от нас. Тогда Батенкур вдруг стал изливать мне душу - ни с того, ни с сего. Рассказал все подряд так доверчиво, как доверяют свое состояние банкиру и говорят при этом: "Займитесь моими делами, я всецело полагаюсь на вас".
      Она слушала его с любопытством и теперь уже не думала, как бы от него отделаться.
      - Вам часто случается выслушивать подобные признания? - спросила она.
      - Да нет. А почему вы спрашиваете?.. Впрочем, пожалуй, да. - Он улыбнулся. - По правде говоря, довольно часто. - И он добавил с некоторым вызовом: - Вы удивлены?
      И он был растроган, когда она спокойно ответила:
      - Ничуть.
      Порыв теплого ветра доносил до них аромат садов, мимо которых они шли, запахи дымка, сырого перегноя, терпкий запах цветов, согретых солнцем, индийской гвоздики и гелиотропа. Жак молчал, Женни снова спросила его:
      - Итак, выслушивая его признания, вы его и женили?
      - Да нет, это было совсем не так. Я сделал все, чтобы помешать этому нелепому браку. Она вдова, лет на четырнадцать старше, и у нее есть ребенок! Родители Батенкура даже порвали с ним, но так ничего и не добились.
      И он вспомнил, что однажды удачно применил к своему приятелю слово "одержимый" в том смысле, как его понимают церковнослужители:
      - Батенкур прямо одержим этой женщиной.
      - Она красива? - спросила Женни, и было ясно, что она не воспринимала двойного значения словца Жака.
      Он так долго молчал, что она недовольно заметила:
      - Вот не думала, что поставлю вас в такое затруднение, задав этот вопрос!
      Он все продолжал размышлять и даже не улыбнулся.
      - Не могу сказать, что она красивая, она просто страшная. Другого слова не могу найти. - И, помолчав, воскликнул: - Люди преинтересные создания! Тут он поднял глаза на Женни и увидел, что она удивлена. - Да, правда же, продолжал он, - все люди необыкновенно интересны! Даже те, на которых никто не обращает внимания. Замечали ли вы, когда разговор идет об общих знакомых, сколько подробностей, важных, многое объясняющих в данном человеке, ускользнуло от вашего собеседника? Вот оттого-то мы так мало понимаем друг друга.
      Он снова взглянул на нее, почувствовал, что она его внимательно слушает и даже повторяет про себя слова, которые он только что произнес. И недоверчивость, которую он всегда испытывал по отношению к ней, вдруг уступила место какой-то радостной непринужденности; ему захотелось еще полнее овладеть ее вниманием, таким для него непривычным, тронуть сердце девушки рассказом о некоторых подробностях брачной церемонии, которые были еще так свежи в его памяти.
      - На чем же я остановился? - спросил он рассеянно. - Как бы мне хотелось описать жизнь этой женщины, хоть знаю я о ней немного! Говорят, она была продавщицей в универсальном магазине. Упорно выбивалась на поверхность, - продолжал он, употребляя выражение, которое было записано в его блокноте. - Сестра Жюльена Сореля. Вы любите "Краснов и черное"?
      - Нет, не люблю.
      - Да что вы? - удавился он. - Впрочем, я понимаю, что вы хотите сказать. - Подумав с минуту, он рассмеялся. - Но если мы станем раскрывать скобки, я никогда не кончу рассказ. Я не злоупотребляю вашим временем?
      Не желая показывать, как она заинтересована, Женни рассеянно бросила:
      - Нет, мы завтракаем только в половине первого, - из-за Даниэля.
      - А разве Даниэль уже здесь?
      Она попалась на лжи.
      - Он сказал, что, может быть, приедет, - ответила она, покраснев. - А вы не заняты?
      - Я не тороплюсь, отец в Париже. Давайте перейдем в тень... Мне бы хотелось рассказать вам о свадебном обеде после церемонии. Это ведь так, пустяки, а все же было очень тягостно, поверьте мне. Вот послушайте. Прежде всего в качестве декорации замок, настоящий памятник старины, со сторожевою башней, реставрированной Гупийо. Гупийо - это ее первый муж, личность своеобразная; в прошлом приказчик галантерейной лавки, оказался коммерческим гением, умер архимиллионером, одарив все наши провинциальные города "Универсальными магазинами двадцатого века". Вы, конечно, их видели. Поэтому, кстати сказать, вдова баснословно богата. До того дня я ей не был представлен. Как бы вам описать ее? Худощавая, гибкая, очень элегантная женщина, но в лице мало привлекательного; профиль горделивый, кожа смуглая, чуть-чуть дряблая, и серые глаза, глаза мышиного цвета, какие-то мутные, будто стоячая вода. Представляете себе? Повадки у нее, как У балованного ребенка, и вообще держит она себя не по возрасту; говорит громко, смеется, и - как бы это вам объяснить? - время от времени ее серые глаза начинают бегать под полуопущенными ресницами, и тогда вдруг все это ребячество, которое она на себя напускает, начинает вам внушать тревожные мысли, и как-то невольно приходят на память слухи, которые распространились, когда она овдовела, будто бы она исподволь отравляла Гупийо.
      - Она внушает мне страх, - проговорила Женни, уже не скрывая, как все это ей интересно.
      Жак это почувствовал и приободрился.
      - Да, так оно и есть, - повторил он. - Она и в самом деле внушает какой-то страх. Вспоминаю, что у меня было именно такое ощущение, когда мы садились за стол; я смотрел на нее, она стояла перед столом, украшенным белыми цветами, и такое жестокое было у нее лицо...
      - Она была в белом?
      - Можно сказать, что да; платье на ней было не свадебное, а скорее для прогулки, какое-то слишком вычурное, изжелта-белое, почти кремовое. Обед был сервирован на маленьких столиках. И она приглашала всех подряд за свой стол, не обращая внимания, есть ли место. Батенкур сидел около нее. Вид у него был неспокойный; он сказал ей: "Вот видите, вы все перепутали", - и они обменялись таким взглядом... Странным взглядом! У меня создалось впечатление, что между ними уже ничего нет, ничего молодого, ничего живого все в прошлом.
      "А может быть, - размышляла Женни, - может быть, он уж не такой развращенный, как мне казалось, и совсем не черствый, и совсем не..." И в тот же миг она поняла, что уже давно знает, какой Жак чуткий и добрый. От этой мысли она пришла в смятение и, следя за его рассказом, невольно отмечала именно то, что еще больше подтверждало благоприятное впечатление, которое он сегодня произвел на нее.
      - Симону все хотелось, чтобы я сел слева от него, - продолжал он. Ведь я был единственным его приятелем на свадьбе. Даниэль обещал приехать, но обманул, и никто из Батенкуров не явился - даже двоюродный брат Симона, с которым они вместе воспитывались; Симон так на него рассчитывал, все ждал, до последнего поезда. Жаль было беднягу. Натура у него впечатлительная, уязвимая, уверяю вас. Я знаю о нем много хорошего. Он все оглядывался вокруг были чужие. Вспомнил он о своих родителях и все твердил мне: "Никогда я не думал, что они обойдутся со мной так сурово. Как же, значит, они на меня сердятся!" А за ужином он сказал: "От них ни единого слова, даже телеграммы не прислали! Я теперь для них не существую. Верно ведь, скажи?" Я не знал, что ему отвечать. И он поспешно добавил: "О, я не о себе забочусь, мне-то все равно. Я забочусь об Анне". И как раз в это время Анна, наводившая на меня страх, распечатала телеграмму - ее только что принесли. Батенкур побледнел как смерть, но оказалось, телеграмма пришла на ее имя поздравление от подруги. Тут он не выдержал: не обращая внимания на окружающих, которые не спускали с него глаз, не обращая внимания на Анну, ее замкнутое лицо, ее холодный взгляд, он расплакался. Она разозлилась. И он это прекрасно понял. Положил ладонь на ее руку и вполголоса, как мальчишка, проговорил: "Прошу меня извинить". Слушать его было невыносимо. Она не шелохнулась. И тут, - а это было еще тяжелее, чем его слезы, - он стал оживленно болтать, шутить, через силу, со слезами на глазах, ни на секунду не останавливаясь и то и дело утирая слезы обшлагом рукава.