Людвигсон и мамаша Жюжю так и остались сидеть, следя глазами за парой. И только немного погодя они переглянулись.
      - Какая наглость! - прошипела мамаша Жюжю. Ее двойной подбородок вздрагивал от волнения и гнева.
      Людвигсон поднял брови и промолчал. Землистый цвет лица скрадывал его бледность. Он протянул к бокалу, стоящему перед ним, свою огромную руку с темными ногтями, напоминающими сердолик, и омочил губы в вине.
      Мамаша Жюжю все не могла отдышаться, словно только что откуда-то прибежала.
      - Больше этому молокососу у вас работать не придется, надеюсь! заметила она, ехидно посмеиваясь с мстительным видом.
      Он, казалось, был удивлен.
      - Господину де Фонтанену? Помилуйте, отчего же?
      И он усмехнулся, разыгрывая из себя важного барина, который выше всех этих мелочей, и, проявив превосходную выдержку, натянул перчатки. А может быть, его и в самом деле забавляла вся эта история? Он вытащил бумажник, швырнул на стол банкнот и, встав, на прощание вежливо поклонился мамаше Жюжю. У входа в танцевальный зал он остановился на пороге, подождал, пока не покажутся Даниэль и Ринетта. Даниэль перехватил его сонный взгляд - в нем были и злость, и зависть, и восхищение; а вскоре увидел, как Людвигсон быстро пошел к выходу, лавируя вдоль диванов, и скрылся в застекленном дверном тамбуре, который будто втянул его и вышвырнул на улицу.
      Даниэль танцевал бостон медленно, не делая лишних движений, вскинув голову, танцевал неутомимо, с каким-то равнодушным и в то же время непринужденным видом; ноги его скользили, не отрываясь от паркета. А она, оглушенная, опьяненная, не могла понять, что с ней творится, - то ли ее охватил восторг, то ли отчаяние, - и послушно следовала каждому его движению; казалось, она слилась с ним и ни с кем, кроме него, никогда не танцевала. Прошло десять минут; они уже танцевали одни, - другие пары, давно утомившись, окружили их кольцом. Минуло еще пять минут. Они все еще танцевали. Наконец оркестр в последний раз проиграл мелодию и умолк.
      Они танцевали до последнего аккорда; она, чуть не теряя сознания, прильнула к его плечу; он, торжественно-спокойный, опустив глаза, словно пряча их, порой обдавал ее горящим взглядом, и она вздрагивала не то от ненависти, не то от страсти.
      Раздались аплодисменты.
      Даниэль отвел Ринетту к столику Людвигсона и сел как ни в чем не бывало на освободившееся место; он велел подать четвертый бокал, наполнил его асти и весело поднял, приветствуя мамашу Жюжю, а потом выпил до дна.
      - Ну и пойло, - заметил он.
      Ринетта закатилась нервным смехом, и на ее глаза навернулись слезы.
      Мамаша Жюжю с восхищением смотрела на Даниэля - ярости ее как не бывало. Она поднялась, повела плечами и, вздохнув, шутливо сказала:
      - "Все это ерунда, было бы здоровье".
      Спустя полчаса Ринетта и Даниэль вышли вместе из заведения тетушки Пакмель.
      Недавно прошел дождь.
      - Прикажете автомобиль? - спросил грум.
      - Пройдемся немного, - предложила Ринетта. В ее голосе послышались мягкие нотки, что с радостью отметил Даниэль.
      Несмотря на ливень, недавно омывший улицу, стояла духота, как перед грозой. Вокруг было безлюдно и довольно темно. Они медленно шли по мокрому блестящему тротуару.
      Навстречу им попался солдат-пехотинец. Он вел двух женщин, обняв их за талию, и, забавы ради, заставлял их идти в ногу, покрикивая:
      - Раз, два! Да не так! Подскок на левой ноге: раз, два!
      И смех еще долго звучал на улице между безмолвными домами.
      Выходя из бара, она все ждала, что он сейчас же возьмет ее под руку, но Даниэль так упивался ожиданием, что испытывал острое наслаждение, продлевая его, доводя себя до нервозного состояния. Но вот вдали сверкнула молния, и Ринетта первая приблизилась к нему.
      - Гроза еще не прошла, сейчас опять начнется дождь.
      - Это будет дивно, - произнес он нежным тоном, говорящим о многом. Но для нее это было чересчур тонко, да и сдержанность Даниэля ее стесняла. Она произнесла:
      - Знаете, наверняка я вас где-то видела.
      Он улыбнулся в темноте; был ей благодарен за эти избитые приемы. Он не подозревал, что она и в самом деле уверена, что где-то встречала его прежде. Из озорства он был готов ответить: "И я тоже". И тут они стали бы делать всякие предположения. Но гораздо забавнее было возбуждать ее любопытство, храня молчание.
      - Почему вас зовут Пророком? - спросила она после паузы.
      - Потому что мое имя Даниэль{322}.
      - Даниэль, а по фамилии?
      Он немного поколебался - не любил разоблачать себя даже в пустяках. Впрочем, ничего подлого, ничего хитрого в любопытстве Ринетты он не почувствовал, и ему было как-то неловко назвать себя вымышленной фамилией. Он произнес:
      - Даниэль де Фонтанен.
      Она ничего не сказала, только вдруг подалась вперед. Решив, что она оступилась, он хотел ее поддержать, но она резко отстранилась. Из духа противоречия он решил ее обуздать, приблизился к ней, хотел было взять ее под руку, но она увернулась, отскочила в сторону и бросилась бежать совсем в другом направлении, свернув в какой-то переулок. Он решил, что это игра, и с готовностью принял в ней участие. Впрочем, ему показалось, что она и в самом деле убегает от него, бежит все быстрее и быстрее, и ему нелегко было за ней угнаться, даже идя быстрым шагом. Он забавлялся: стремительно шагать по пустынному кварталу - да это просто настоящая охота. Однако он немного устал, и, когда она свернула в темный переулок, который, сделав колено, вывел их на прежнее место, хотел было остановить ее, в третий раз схватил за руку. Но она снова вырвалась.
      - Ну это уж просто глупо, - рассердился он. - Довольно, остановитесь.
      Но она ускорила шаг, стараясь держаться в темноте и беспрерывно петляя с тротуара на тротуар, словно и вправду хотела, чтобы он потерял ее след. И вдруг побежала со всех ног. В несколько прыжков он нагнал ее, силой затащил в какой-то подъезд. И тут увидел на ее лице печать такого ужаса, что понял она не притворяется.
      - Что с вами?
      Она не могла перевести дыхание, прижалась к сырой стене, устремив на него обезумевшие глаза. Он быстро все взвесил. Нет, понять ничего невозможно, но ясно, что случилось что-то серьезное. Он хотел обнять ее, но она вырвалась с такой стремительностью, что порвала оборку на платье.
      - Да что с вами? - повторил он, отступая на шаг. - Вы меня боитесь? Или вам нехорошо?
      Ее била нервная дрожь, она не могла произнести ни слова и по-прежнему не сводила с него глаз.
      Он все еще ничего не понимал, но ему стало жаль ее.
      - Вы хотите, чтобы я ушел? - спросил он.
      Знаком она дала понять, что да. Он почувствовал, что становится просто смешным.
      - Правда хотите? Значит, мне уйти? - повторил он с такой нежностью, словно старался приманить ребенка, бежавшего из дома.
      - Уходите! - негромко, но резко ответила она.
      Да, комедии она не разыгрывала.
      Он понял, что поступит некрасиво, если будет настаивать, и сразу отступил от нее, решив, что будет вести себя, как подобает человеку воспитанному.
      - Что ж, ничего не поделаешь... Но не могу же я бросить вас ночью в этом глухом подъезде! Пойдем же, поищем таксомотор, а когда найдем - я вас оставлю... Согласны?
      Они молча направились к проспекту Оперы, еще издали блиставшей огнями. Еще не дойдя до нее, они увидели свободное такси, и по знаку Даниэля шофер остановил машину у самого тротуара. Ринетта упорно не поднимала глаз. Даниэль открыл дверцу. Стоя на подножке, она несмело обернулась к нему, взглянула ему в лицо так, словно была не в силах удержаться, чтобы еще раз не посмотреть на него. Он насильно улыбнулся и, сняв шляпу, сделал вид, что прощается с ней как добрый друг. Когда она убедилась, что он не намерен с ней ехать, с лица ее исчезло напряженное выражение. Она дала свой адрес шоферу. Потом обернулась к Даниэлю и сказала негромко, извиняющимся тоном:
      - Простите. Сегодня вы уж оставьте меня, господин Даниэль. А завтра я вам все объясню.
      - Хорошо, до завтра, - сказал он, поклонившись. - Но где мы встретимся?
      - Да, правда, где... - повторила она как-то простодушно.
      - У госпожи Жюжю, если хотите? Да, да, у госпожи Жюжю. До встречи завтра в три.
      - Завтра в три.
      Он протянул руку, она подала ему свою ручку, затянутую в перчатку. И он коснулся губами ее пальцев.
      Машина тронулась с места.
      И тут Даниэлем овладела ярость. Но он сейчас же взял себя в руки, когда увидел, что молодая женщина высунулась из машины, увидел ее плечи, обтянутые светлым платьем, понял, что она просит шофера остановиться.
      Даниэль одним прыжком оказался у дверцы таксомотора. Ринетта уже открыла ее. Он заметил, что она подвинулась, освобождая ему место; в темноте глаза ее были широко раскрыты. Он понял и бросился на сиденье рядом с ней. Когда он обнял ее, она впилась губами в его губы, и он ясно почувствовал, что она уступает не из душевной слабости или от страха, она вся без остатка отдавалась ему. Она рыдала - словно от отчаяния - и невнятно шептала:
      - Я бы хотела... я хотела бы...
      И Даниэль был потрясен, услышав:
      - Я бы хотела... иметь ребенка... от тебя!
      - Ну как, адрес прежний? - осведомился шофер.
      III
      Покинув Жака и его друзей, Антуан отправился в Пасем, чтобы "посмотреть воспаление легких"; оттуда он поехал на Университетскую улицу в отцовский дом, где вот уже пять лет вместе с братом занимал нижний этаж. Он сидел в машине, везущей его домой, с папиросой в зубах и размышлял о том, что маленький больной явно поправляется, что его день - день врача - кончился и настроение у него превосходное.
      "Надо признаться, вчера вечером гордиться мне было нечем. Вообще, когда выделение мокроты внезапно прекращается... Pulsus bonus, urina bona, sed aeger moritur...* Лишь бы не пропустить эндокардита. А мать еще женщина красивая... И Париж сегодня вечером тоже очень красив..."
      ______________
      * Пульс нормальный, моча нормальная, но больной умирает (лат.).
      Он взглянул на бегущие мимо зеленые купы Трокадеро{325} и обернулся, следя глазами за парочкой, удалявшейся в глухую аллею парка. Эйфелева башня, статуи на мосту, Сена - все кругом розовело. "В сердце моем... та-та-та-та..." - напевал он. Шум мотора ему вторил. "В сердце моем... спит!" - вспомнил он вдруг. "Да, да, верно, "В сердце моем спит... та-та-та-та-та". Досадно, никак не вспомню слова дальше. Ну что же, право, может спать в моем сердце?.. "Ленивая свинья"?" - подумал он и улыбнулся. Вспомнилось, что предстоит веселая пирушка в баре Пакмель. А может быть, и любовное приключение... Он почувствовал, как хорошо жить; казалось, он был взбудоражен какими-то тайными желаниями. Отшвырнул папиросу, искуренную до мундштука, скрестил ноги и глубоко вздохнул, - воздух от быстрой езды, казалось, стал прохладнее. "Только бы Белен не забыл поставить малышу банки. Спасем мальчугана и без хирургического вмешательства. Хотелось бы мне видеть - как вытянется лицо у Луазиля. Уж эти хирурги! Сейчас они в моде, а что толку? Жонглеры! Недаром старый мудрый Блек говорил: "Если бы у меня было трое сыновей, я бы сказал самому неспособному - будь акушером, самому мускулистому - берись за скальпель, а самому умному из троих - будь лекарем, заботливо выхаживай больных и учись все лучше и лучше распознавать их болезнь". И снова он почувствовал ликование, ликование, идущее из сокровенных глубин его существа.
      - Все-таки правильный я выбрал путь, - произнес он вполголоса.
      Когда он добрался до своей квартиры, дверь, открытая в комнату Жака, напомнила ему, что брат принят. Пять лет неусыпных наблюдений и забот, и наконец успех. "Ясно помню тот вечер, когда встретил Фаври на улице Эколь, тогда у меня впервые мелькнула мысль, что Жаку нужно поступить в Эколь Нормаль. В тот день сквер Монж засыпало снегом. Было попрохладнее, чем сегодня", - вздохнул он. Он уже предвкушал, как приятно будет принять холодный душ, и нетерпеливо, словно ребенок, стянул с себя одежду, разбросав все куда попало.
      Вышел он после душа помолодевшим. Он думал о Пакмель и посвистывал от удовольствия. То, что на его языке называлось женщинами, занимало в его жизни лишь второстепенное место, а для нежных чувств места вообще не было. Он довольствовался мимолетными встречами и даже похвалялся этим, - ведь так было практичнее. Впрочем, не считая иных вечеров, он довольно легко воздерживался от всего этого - не потому, что держал себя в руках, не потому, что обладал холодным темпераментом, а потому, что "все это" составляло часть иного образа жизни, отличного от того, который он раз и навсегда решил вести. Он считал, что все эти якобы необоримые влечения всего лишь проявления слабой воли, он же был человеком "волевым".
      "Дзинь!" - кто-то позвонил. Взгляд на часы: в крайнем случае еще есть время осмотреть больного, перед тем как он присоединится к компании, собравшейся у Пакмель.
      - Кто там? - крикнул он через запертую дверь.
      - Это я, господин Антуан.
      Он узнал голос г-на Шаля и впустил его. Пока г-н Тибо жил в Мезон-Лаффите, его секретарь по-прежнему работал на Университетской улице.
      - А, да это вы? - будто в забытьи произнес г-н Шаль. Ему неловко было смотреть на Антуана, стоявшего перед ним в кальсонах, и он отвернулся, недоуменно пробормотав: - В чем дело? - и тут же добавил: - Ах да, вы одеваетесь! - и поднял палец, словно разгадал загадку. - Я вас не побеспокоил?
      - Я ухожу через двадцать пять минут, - поспешил предупредить его Антуан.
      - Настолько я вас не задержу. Посмотрите-ка, доктор. - Он положил шляпу, снял очки и вытаращил глаза. - Ничего не видите?
      - Где?
      - У меня в глазу.
      - В каком?
      - Да вот в этом.
      - Не двигайтесь. Ровно ничего не вижу. Может быть, просквозило?
      - Да, наверное! Благодарю. Это пустяки, просквозило глаз, и все... Оба окна были открыты. - Он кашлянул и надел очки. - Благодарю, вы меня успокоили. Просквозило глаз, и все. Ведь это частенько случается - пустяки. - Он хохотнул и добавил: - Видите, я немного отнял у вас времени.
      Но он и не думал надевать шляпу и даже присел на краешек стула и, вытащив носовой платок, вытер лоб.
      - Жарища, - заметил Антуан.
      - Да, уж это точно, - ответил г-н Шаль, хитро сощурившись. - Что и говорить, грозовая погода. Жалко тех, кому приходится ходить туда да сюда, хлопотать о всяких делах.
      Антуан, шнуровавший ботинок, поднял голову.
      - О каких же это делах?
      - И все по такой жаре! - продолжал г-н Шаль. - Прямо задохнуться можно во всех этих канцеляриях да комиссариатах. А ответ все откладывают и откладывают на завтра, - заключил он, с незлобивым видом покачивая головой.
      Антуан пристально смотрел на него.
      - Кстати, - продолжал г-н Шаль, - я уже давно хотел спросить вас, не знаете ли вы приюта для людей пожилого возраста?
      - Пожилого возраста?
      - Ну да. Для престарелых. А не для неизлечимых больных. Вроде богадельни в Пуан-дю-Жур. Такого воздуха, как там, нигде не найти. И вот еще о чем хотел я вас спросить, господин Антуан, раз уж мы с вами разговорились. Не случалось ли вам находить монету в сто су - забытую монету?
      - Забытую?.. Где, в кармане?
      - Да нет... В саду. Можно сказать, на улице.
      Антуан стоял с брюками в руках, смотрел на г-на Шаля и думал: "Очутишься в обществе такого болвана и сам просто в идиота превращаешься". Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, и серьезно сказал:
      - Мне не совсем ясен ваш вопрос.
      - Значит, так... например, люди иногда теряют какую-нибудь вещь, а другие ведь могут эту вещь найти... Верно?
      - Разумеется.
      - Ну вот, скажем, если бы ненароком вы ее нашли, как бы вы поступили с находкой?
      - Я бы стал разыскивать владельца.
      - Так-то оно так. А если б никого не оказалось?
      - Да где?..
      - В саду, на улице, например...
      - Ну тогда я отнес бы находку в полицейский комиссариат.
      Господин Шаль усмехнулся.
      - Ну, а если бы это были деньги? Хе-хе... Ну, скажем, пятифранковик? Ведь нам-то хорошо известно, что было бы, если бы он попал в руки к этим субъектам.
      - Вы что же думаете, комиссар его бы присвоил?
      - Ясно!
      - Помилуйте, господин Шаль. Прежде всего тут ведь не обойдешься без всяких формальностей, писанины. Да вот, кстати, как-то мы с приятелем нашли в фиакре детскую погремушку, просто прелесть была, ей-богу, сделана из слоновой кости и позолоченного серебра. Пошли в комиссариат, там записали фамилии - мою, моего приятеля и кучера, - наши адреса, номер экипажа, заставили подписать заявление и выдали квитанцию. Вас это удивляет? А год спустя моего приятеля известили, что владелец за погремушкой не явился, и пригласили прийти за ней.
      - А это почему?
      - Такое существует правило: если находку никто не востребовал, то через год и один день она переходит в законную собственность того, кто ее принес.
      - Через год и один день?.. Собственностью того, кто ее принес?
      - Именно так.
      Господин Шаль пожал плечами.
      - Ну, погремушка это что. А, скажем, кредитный билет?.. Билет в пятьдесят франков...
      - Все было бы точно так же.
      - Сомневаюсь, господин Антуан.
      - А я убежден в этом, господин Шаль.
      Седеющий карлик сидел на стуле, как на насесте, и в упор смотрел поверх очков на молодого человека. А немного погодя отвел глаза, кашлянул, прикрыв ладонью рот, и проговорил:
      - Я спросил вас об этом по поводу матери.
      - Ваша мать нашла деньги?
      - Что? - выкрикнул г-н Шаль, заерзав на стуле. Он залился краской, и на его лице отразилось тягостное чувство растерянности. Но он тут же хитро улыбнулся: - Да нет же, я говорю о приюте. - И, увидев, что Антуан натягивает пиджак, он соскочил со стула, чтобы помочь ему попасть в рукава.
      - Одолеваем рукав Ла-Манша, - попытался пошутить он и, пользуясь тем, что стоит позади Антуана, скороговоркой зашептал: - Понимаете ли, они там требуют девять тысяч франков - вот ужас-то! А считая мелкие расходы, получается все десять тысяч. И десять тысяч изволь вносить вперед, так черным по белому и напечатано. Ну а как же быть, если потребуется выехать раньше?
      - Выехать? - спросил Антуан, обернувшись. И у него снова появилось неприятное чувство, что он теряет нить мысли.
      - Да она там и трех недель не проживет! Стоит ли все это затевать? Ведь ей семьдесят семь лет без малого. Бьюсь об заклад, что дома она не успела бы израсходовать десять тысяч франков! Не так ли?
      - Семьдесят семь лет, - повторил Антуан, невольно делая в уме безрадостный подсчет.
      Он уже не думал о том, что опаздывает. "Стоит только переключить внимание на другого, - подумал он, - как сразу же обнаруживаешь какой-нибудь сложный случай". (Вопреки профессиональным навыкам, для него настолько естественно было сосредоточиваться на самом себе, что, когда он обращал внимание на кого-нибудь другого, ему казалось, что оно переключается.) "Этот идиот - несомненно, сложный случай, - решил он, - "случай Шаль". И ему вспомнился первый год их знакомства: по рекомендации аббатов из Эколь г-н Тибо пригласил г-на Шаля на время каникул как репетитора и был в таком восторге от его пунктуальности, что, вернувшись в Париж, оставил при себе в качестве секретаря. "Вот уже восемнадцать лет почти ежедневно я встречаюсь с этим невзрачным человечком и ничего о нем не знаю..."
      - Мамаша у меня превосходная женщина, - продолжал г-н Шаль, отводя от него глаза. - Не думайте, господин Антуан, что у нас в роду одна мелкота. Я-то пожалуй, и такой. Зато мамаша у меня совсем другая. Она была создана для блестящей жизни, а не той серенькой, какую мы ведем. Да, недаром так часто повторяют эти господа из церкви святого Роха, - а ведь они истинные наши друзья и даже сам господин кюре, который хорошо знает господина Тибо по имени, - да, недаром они твердят: "Каждый несет свой крест", - правильно это. И я не то что не хочу. Наоборот. Но если бы я был уверен!.. Ведь десять тысяч франков... А потом пожить бы спокойно!.. Но разве она там останется! А деньги мне не вернут. Ясное дело - они принимают меры предосторожности! Заставят вас подписать документ на гербовой бумаге - целое обязательство. Точь-в-точь как в полиции. Да только тут дураков нет: через год они ничего не напишут и ничего не вернут. Ничего, ничего, ровным счетом ничего, добавил он с издевкой. И продолжал, не меняя тона: - Ну, а как же поступил ваш приятель? Пошел за ней?
      - За погремушкой? Да нет, разумеется.
      Было видно, что г-н Шаль о чем-то раздумывает.
      - Конечно, погремушка - это чепуха... Не чета деньгам! Потеряет человек деньги на улице и тут же обежит все парижские комиссариаты, везде заявит о потере! Пари держу, что есть и такие ловкачи: заявляют о сумме побольше, чем потеряли. А где доказательства?
      Антуан не отвечал. И г-н Шаль, не сводя с него глаз, насмешливо повторил:
      - А где доказательства, скажите на милость?
      - Какие доказательства? - с раздражением спросил Антуан. - Ведь надо сообщить множество всяких подробностей: где ты потерял деньги и какие банкноты или монеты...
      - Ну нет, это тут ни при чем, - торопливо перебил г-н Шаль. - Об этом не будут спрашивать, что он потерял, банкноты или монеты. Вот насчет подробностей я согласен, но это тут ни при чем. - И он повторил несколько раз с рассеянным видом: - Ни при чем, ни при чем...
      Антуан взглянул на стенные часы:
      - Не подумайте, что я вас прогоняю, просто мне пора уходить.
      Господин Шаль вздрогнул и соскочил на пол.
      - Благодарю за предписание, доктор. Пойду домой, сделаю себе компресс... положу кусочек ваты в ухо... Все и обойдется.
      Антуан невольно улыбнулся, видя, как этот коротыш вприпрыжку идет по навощенному полу передней. Обувь у г-на Шаля всегда была со скрипом. И он считал, что это один из "крестов" его жизни; он не раз держал совет с сапожниками, перепробовал множество фасонов голенищ и задников, всевозможные подошвы - кожаные, фетровые, резиновые, испрашивал совета у мозольных операторов и даже, по наущению полотера, который на этом прирабатывал, обратился к изобретателю обуви на эластичных подошвах, под названием "беззвучные", предназначенные для официантов и домашней челяди. Все оказалось тщетным. Тогда он завел привычку ходить на цыпочках. И всем своим видом - маленькой головкой, круглыми глазками, пиджачком из альпака, фалды которого развевались позади, напоминал сороку с подрезанными крыльями.
      - Совсем запамятовал! - произнес он, уже добравшись до выхода. Магазины-то сейчас закрыты. Не найдется ли у вас на размен мелких денег?
      - На сколько?
      - На тысячу франков.
      - Н-да, - протянул Антуан, выдвигая ящик.
      - Не люблю я держать при себе крупные купюры, - объяснил г-н Шаль. - Да и вы как раз тут мне порассказали о денежных пропажах... Дайте мне, пожалуйста, десять билетов по сто франков или же двадцать по пятидесяти. Чем объемистее получится пачка, тем меньше опасности. В некоторых отношениях.
      - Да у меня только две кредитки по пятьсот франков, - произнес Антуан, собираясь задвинуть ящик.
      - Ну что ж, пусть так, - сказал г-н Шаль, приближаясь. - Все-таки это совсем другое дело.
      Он протянул Антуану банковый билет, вынув его из внутреннего кармана пиджака, и уж собрался припрятать два других, как вдруг задребезжал звонок, так пронзительно, что они оба вздрогнули, и г-н Шаль, еще не успевший спрятать деньги, пробормотал: "Повремените, повремените..."
      Но лицо его исказилось, когда он узнал голос консьержа из своего дома, который бил в дверь кулаком и кричал:
      - Не здесь ли господин Шаль?
      Антуан бросился открывать дверь.
      - Он здесь? - крикнул, задыхаясь, консьерж. - Скорее! Беда. Девочку раздавило.
      Господин Шаль услышал. Он покачнулся. Антуан едва успел подхватить его, положил прямо на пол и стал обмахивать ему лицо мокрым полотенцем. Несчастный старик открыл глаза и попытался встать.
      - О, господин Жюль, - говорил консьерж, - поторопитесь же, поедем, нас фиакр ждет.
      - Умерла? - спросил Антуан, даже не подумав о том, какое отношение к г-ну Шалю имеет девочка.
      - Долго не протянет, ясно, - буркнул привратник.
      Антуан взял с этажерки походную сумку, которую на всякий случай всегда держал наготове; вдруг он вспомнил, что пузырек с йодом отдал Жаку, и бросился в комнату брата, крикнув консьержу: "Отведите его в фиакр! И подождите меня! Я еду с вами!"
      Когда фиакр остановился у дома, в котором жил г-н Шаль, близ Тюильри, на Алжирской улице, Антуан все еще не мог уяснить, как все случилось, до того сбивчивы были объяснения консьержа. Дело шло о девочке, которая каждый день ходила встречать г-на Шаля. Может быть, она хотела перейти улицу Риволи, потому что г-н Жюль все не шел? Трехколесный велосипед поставщика продуктов сбил ее с ног и переехал ее тельце. Подбежала продавщица газет, по косичкам узнала девочку и указала на дом, где она живет. Она была без сознания - так ее и внесли в квартиру.
      Господин Шаль скрючился в глубине фиакра - он не плакал, но при всякой новой подробности из горла у него вырывалось судорожное всхлипывание, и он все пытался заглушить его, зажимая рот кулаком.
      У подъезда еще толпились зеваки. Все расступились перед г-ном Шалем, спутникам пришлось вести его под руки по лестнице до верхнего этажа. В конце коридора, по которому, шатаясь, пошел г-н Шаль, зияла открытая дверь. Консьерж, пропустив Антуана вперед, схватил его за руку:
      - Жена у меня не дура, привела молоденького доктора, который обедает в ресторации рядом с нами. Хорошо, что застала его там.
      Антуан одобрительно кивнул головой и пошел вслед за г-ном Шалем. Они миновали помещение, напоминавшее гардеробную, где пахло затхлостью, как в сыром чулане, затем прошли через две низких квадратных и почти темных комнаты, выстланных кафельными плитками, - тут стояла немыслимая духота, хотя все окна были раскрыты настежь; во второй комнате Антуан обогнул круглый стол: четыре прибора расставлены были на почерневшей клеенке. Г-н Шаль отворил дверь, вошел в следующую комнату, где горел свет, и сразу весь как-то сник, стал бормотать:
      - Дедетта... Дедетта...
      - Жюль! - осек его кто-то визгливым и властным голосом.
      Сначала в глаза Антуану бросилась только лампа, - ее обеими руками держала женщина в розовом пеньюаре, - копна ее рыжих волос, лоб и шея отливали глянцем на свету; чуть погодя он различил кровать, освещенную лампой, которую держала женщина, склоненные человеческие фигуры. Сумеречный свет, еще проникавший из окна, тускнел, касаясь ореола, сияющего вокруг лампы, комната утопала в полумраке, и все в ней казалось нереальным. Антуан помог г-ну Шалю сесть и приблизился к кровати. Какой-то молодой человек в пенсне, даже не сняв шляпы, низко наклонился над девочкой и разрезал ножницами окровавленную одежду; девочка лежала, запрокинув голову на валик, и ее лицо еле виднелось под разметавшимися волосами. Врачу помогала немолодая женщина, стоявшая на коленях.
      - Жива? - спросил Антуан.
      Врач обернулся, заметил его, отер лоб и, запнувшись, нерешительно ответил:
      - Да...
      - Господин Шаль был у меня, когда за ним приехали, - объяснил Антуан, я захватил все, что необходимо для оказания первой помощи. Доктор Тибо, добавил он вполголоса, - главный врач Педиатрической клиники.
      Врач выпрямился и хотел уступить ему место.
      - Продолжайте, продолжайте, - остановил его Антуан, отступая на шаг. Пульс?
      - Почти не прощупывается, - ответил врач, поспешно принимаясь за дело.
      Антуан посмотрел на молодую рыжеволосую женщину и, встретив ее тревожный взгляд, произнес:
      - Сударыня, следовало бы позвонить на пост Скорой помощи и безотлагательно перевести вашего ребенка ко мне в больницу.
      - Ни за что! - раздался чей-то резкий голос.
      И только тут Антуан заметил, что у изголовья кровати стоит женщина преклонных лет, вероятно, бабушка и, смотрит на него зорко, по-крестьянски, своими водянистыми глазами: крючковатый нос, черты лица, говорящие о своеволии, словно всплыли из океана застывшего жира, последние волны которого складками залегли на шее.
      - Вот что, хоть мы вроде бы и бедняки, - продолжала она с ханжеским смирением в голосе, - да умирать-то все же хотим у себя в постели. Дедетту в больницу не отдадим.
      - Но отчего же, сударыня? - допытывался Антуан.
      Она вытянула шею, выставила вперед подбородок и словно отрубила унылым и в то же время непреклонным тоном:
      - Уж такова наша воля!
      Антуан поискал глазами молодую женщину, - она отгоняла мух, назойливо облеплявших ее лицо, озаренное светом, и своего мнения не высказывала. Тогда он решил призвать на помощь г-на Шаля. Бедняга сполз со стула, на который Антуан перед тем усадил его, и, стоя на коленях, сжимал руками голову, только бы ничего не слышать, ничего не видеть. Старуха следила за каждым жестом Антуана, тотчас же отгадала его намерение и сказала, опередив его:
      - Верно ведь, Жюль?
      Господин Шаль вздрогнул:
      - Верно, мамаша.
      На ее лице появилось самодовольное выражение, и она продолжала с материнской строгостью:
      - Нечего тебе тут, Жюль, делать. Ступай лучше к себе в спальню.
      Жалкий старик вскинул свое бледное лицо; глаза его моргали за стеклами очков. Спорить он не стал, поднялся и на цыпочках ушел из комнаты.
      Антуан кусал губы, соображая, стоит ли ему пускаться в пререкания, а сам уже снял пиджак и закатывал рукава рубашки; потом он опустился на колени у кровати. Почти всегда, обдумывая какой-нибудь вопрос, он одновременно начинал действовать, до того не по характеру ему было долго взвешивать все "за" и "против", до того не терпелось скорее принять решение. Быстро и отважно приняться за дело было для него важнее, чем избежать ошибки: размышление служило ему только средством, толкающим к действию, пусть даже и преждевременному.