Мы стояли в белых халатах у входа, со страстным желанием все записать в блокноты и все сфотографировать, как вдруг раздался вежливый голос служителя:
— Фотоаппараты оставьте, пожалуйста, в гардеробе. «Помилуй бог, какие производственные тайны могут быть в столь древнем производстве?» — подумали мы про себя, а вслух сказали:
— Мы журналисты и с удовольствием сделали бы для прессы…
— Именно поэтому, сеньоры, весьма сожалею.
Все стало ясно во время осмотра. Право, нам не удалось обнаружить никаких производственных секретов. Но не станем забегать вперед.
Сразу же за воротами нас подняли на леса, под которыми расположились длинные ряды крытых загонов, соседствующих с погрузочными сходнями железнодорожной ветки. Здесь в течение одного-двух дней скот остается под присмотром ветеринаров, которые отбирают больных животных. Затем в загон вводят дрессированного быка, который уводит стадо коров прямо на убой. Дойдя до места, он делает поворот на сто восемьдесят градусов и отправляется за новой партией.
— То же самое проделывается и в пампе, — рассказывает проводник. — Подгоняется поезд с вагонами, соединенными между собой мостками. Через весь состав проходит бык, увлекая за собой скот. Быка выпускают из переднего вагона, а остальные едут сюда, к нам…
«Продажный прохвост, предатель, подлец», — обзываешь его про себя; злость берет при виде откормленного провокатора, который здесь же, под нами, невозмутимо продолжает жевать и за эту жвачку и гарантированную неприкосновенность ежедневно водит тысячи своих собратьев на казнь. «Но погоди, дойдет и до тебя очередь».
Ни пистолетов, ни электрического тока при убое нигде не применяется. Скот направляют по двум, узким коридорам: по одному — коров, по другому — быков. Коров оглушают палицей, для быков же, которых не так-то просто свалить, вынуждены употреблять «чусо» — штык длиной в полметра с закругленным концом.
Чтобы выполнить норму, старший забойщик 400 раз в день втыкает это «чусо» в хребет своих жертв. Тридцать два года занимается он этим ремеслом, отправляя на тот свет 120 тысяч животных ежегодно, что в сумме за три десятилетия составляет этакий пустячок — чуть больше 3 миллионов.
— За это вы наверняка попадете в ад, — невольно заметили мы при виде окровавленного чусо.
— Хе-хе-хе, — затряс он двойным подбородком, — этого мне только не хватало! На небо попаду, сеньоры, на небо. Не будь меня, Англия умерла бы с голоду.
Животное падает как подкошенное, Не верится, что грань менаду жизнью и смертью так ничтожна — через минуту дальше уже двинулась туша. Сквозь раздвижное дно убойной шахты окровавленная туша сваливается в огромный зал с укрепленными на потолке рельсами. Не успеваешь осмотреться, как она уже подвешена за задние ноги и сухо потрескивает оттого, что на ходу с нее сдирают шкуру. Потом взвизгивает электрическая пила, делающая из одной туши две. Тотчас же появляются «пожарные», которые со всех сторон окатывают водой кровоточащую груду мяса и передают ее в руки, всегда держащие наготове сухие тряпки. Теперь доходит очередь до людей в белом, стоящих возле круглых циферблатов весов. Следующие за ними в белом — ветеринары с ножичками в руках. Сделают «чик-чик» — и эти два надреза на окороке означают, что клеймить его уже не нужно. Это бракованный экземпляр, который не получит визы на выезд в Англию, а направится в «сальчичерию», то есть на колбасное производство для внутреннего рынка.
— Прошу прощения, я забыл вам сообшить, что одна из двух таких половин туши весит от ста тридцати пяти до ста восьмидесяти килограммов у коров и двести пятьдесят у быков. Электрические пилы у нас новинка. Полгода назад мы работали обычными ручными пилами…
Когда технологический процесс приближается к концу, минутный темп ускоряется до секундного. Добрых пятнадцать минут мы простояли с часами в руках, наблюдая, как мясники в преддверии сальчичерии с хирургической виртуозностью кроили туши, держа в руках вместо скальпелей быстрорежущие пилы. Пять с половиной секунд на каждую, и ни мгновенья больше. Мясо — в одну тележку, кости — в другую. Однако стоп! Почему не все? После разделки каждой туши одна ее ножка всегда исчезает в особом ящике.
— Это наш счетчик, — сообщает проводник для того, чтобы мы записали себе в блокноты. — По окончании смены кости пересчитываются, и сразу же становится ясно — каков за день заработок.
Консервное отделение. Мы ждали, что увидим машины, в которые с одного конца закладывается вареное мясо, луженая жесть и отпечатанные этикетки, а с другой — выходят уже готовые блестящие банки, которые сами укладываются прямо в ящик. А увидели — открытые котлы для варки мяса. Потом оно вручную разделывается, вручную же засыпается на транспортер, вдоль которого в ряд выстроились рабочие и работницы. Они отвешивают мясо на примитивных весах и прямо руками раскладывают его по банкам, старательно запихивая пальцем непокорный кусок, который не хочет влезать на место. Вручную же наклеивают этикетки на запаянные уже банки, вышедшие из стерилизационных барабанов, и укладывают их в ящики. Нигде не видно белых кафельных стен, сверкающих чистотой. Грубые бетонные полы, изношенное от времени дерево, забрызганные стены, машины, которые того и гляди развалятся. Так вот почему нам пришлось оставить фотоаппарат в гардеробе!
— И это еще не все, — сказали нам земляки, когда мы уже были за воротами свифтовских хладобоен. — Посмотрите, в каких домах мы здесь живем, рядом со сточными канавами, куда отводятся нечистоты города и боен. Из наших скудных заработков мы должны покупать себе и фартуки, и ножи, и точильные бруски…
Когда британские железные дороги в Аргентине были национализированы, никто не проронил ни слова о том, сколько правительство дало за это отступного. Сведущие люди в Буэнос-Айресе поговаривали о двух с половиной миллиардах песо. «Гора денег, — хватали они себя за голову, — пиррова победа. За все это мы получили изношенный подвижной состав и путевое хозяйство, в которое уже многие годы никто не вложил ни песо».
Точно так же обстоит дело и с хладобойнями «Свифт и компания» в Бериссо. Они принадлежат гигантскому американскому концерну, который наряду с сорока бойнями, семьюдесятью птицефермами и десятками маслобойных заводов, заводов искусственных удобрений и маслоочистительных предприятий в самих Соединенных Штатах владеет подобными же предприятиями и в Бразилии, и в Уругвае, и в Аргентине, и еще бог весть где. Зачем же тратить средства на профилактический ремонт, если в один прекрасный день правительство этой страны вдруг очнется и отберет хладобойни так же, как отобрало железные дороги?
Куда девать пшеницу?
Мясо не единственное богатство Аргентины. Приблизительно 10 миллионов гектаров земли засеваются здесь пшеницей и кукурузой, так что Аргентина является первым в мире экспортером кукурузы, а по пшенице довольствуется вторым местом. И того и другого, вместе взятого, здесь собирают около 7 миллионов тонн ежегодно.
Почти две пятых всей продукции отправляется путешествовать по свету через главные ворота Аргентины — Ла-Плату. И если даже не знать этих цифр, огромные элеваторы в порту Дарсеиа Норте бросаются в глаза раньше, чем успеваешь ступить на твердую землю. В действительности же перевалочными являются другие элеваторы в Росарио, до которых надо добираться еще 400 километров вверх по течению Параны. Затем, уже в южной части порта Буэнос-Айреса, имеются еще одиннадцать высоких башен зернохранилищ, среди которых есть и такие, что вмещают 15 тысяч тонн зерна. До последнего времени они находились в руках американской компании «Пампа Грейн» и французской «Луис Дрейфус», но еще во время войны, в августе 1944 года, они перешли в собственность правительства. Большие вагоны грузоподъемностью в 45 тонн подъезжают к насыпным горловинам, транспортеров, которые пересыпают зерно в элеваторы.
Это приспособление оказалось единственным свидетельством механизации производства, которое мы увидели в зернохранилищах. А ведь бывшие владельцы зарабатывали миллионы именно в те годы, когда мир сильнее всего голодал. Максимальная прибыль была тогда единственной целью крупного капитала, который не заботился ни о заработках рабочих, ни об их жилье и здравоохранении, ни о том, чтобы обновить износившееся оборудование. Под погрузочной площадкой зернохранилища мы увидели баржу с горами пшеницы. Запыленные рабочие перебрасывали зерно в большой брезент… лопатами. Подъемный кран перенес груз на площадку, положил на мостовую, и там за него принялась уже другая «мано» — группа из восьми рабочих. Они перебросали зерно в жерло элеватора опять же лопатами. Целых 5 тысяч тонн пшеницы или кукурузного зерна таким образом проделывают ежедневно этот путь в зернохранилищах. Мороз пробегает по коже, когда начинаешь подсчитывать количество тонн зерна, развеиваемого ветром, растаскиваемого колесами грузовиков и просыпаемого в море.
Забравшись на самый верх здания, мы попали в облако пыли и мякины, поднятых вихрем сотен голубиных крыльев. Прошло довольно много времени, пока пыль улеглась настолько, что нам удалось оглядеться вокруг. Открытый ленточный транспортер мчал зерно к насыпным отверстиям. Куда ни глянь, повсюду, как ржавый камуфляж, лежал слой пыли из пампы.
Стоявшие вдоль транспортера рабочие, словно живые мешки на какой-то чертовой мельнице, смотрели на нас глазами, наполовину залепленными пылью. Нигде не было и намека на вентиляцию. Даже веялки, единственные очистительные приспособления, и те были открытыми.
Мы бежали из этого ада.
У мола зернохранилища морские суда могут грузиться лишь наполовину. Остальное добавляется в глубине порта, за четыре километра отсюда. Логически следовало бы ожидать, что этот остаток подвезут по воде, но нет. У судов значительно большая производительность, перевозка обойдется дешевле, есть возможность избавиться от нескольких перегрузок, но тогда будут простаивать грузовики и шоферы. Железнодорожных вагонов, наоборот, не хватает.
— Как же так? Железные дороги государственные, зернохранилища государственные…
— Hombre, государственные! — сплюнул провожатый. — Только по названию. Ведь здесь все осталось по-прежнему, как во времена Дрейфуса и Бинга Борна.
В чем же причина? Ответ получить не так-то просто.
Нужно вернуться на несколько лет назад, к тем временам, когда возникло утверждение, что народы Латинской Америки за войну удивительно разбогатели. Да, это особенно касалось Аргентины и Бразилии, но ни в коей мере рабочих, ремесленников или крестьян этих стран. Эстансьеро — владельцы больших латифундий, держатели акций и прежде всего крупные иностранные капиталисты переживали в Аргентине золотой век. Мир за океаном голодал и протягивал руки, прося аргентинского мяса, пшеницы, кукурузы, кожи, льняного масла. «Боже милостивый, пусть война не кончается», — молились капиталисты и прилагали все усилия к тому, чтобы правительство как можно дольше оставалось нейтральным. За несметные дары аргентинского солнца и плодородной пампы обе воюющие стороны платили золотом. Покупали западные союзники, покупал Франко для Гитлера и Муссолини. Эту игру — и нашим и вашим — правительство Фаррела смогло дотянуть до самого 27 марта 1945 года, когда под давлением Соединенных Штатов оно, наконец, объявило войну Германии и Японии. Это были дни, когда Советская Армия готовилась к решающему удару по Берлину.
Никогда за всю историю платежный баланс Аргентины не был в таком благополучном состоянии, как во время войны. В 1943 году она ввезла товаров на 942 миллиона песо, а своих — преимущественно продуктов — продала на 2 миллиарда 192 миллиона песо. Таким образом, активное сальдо составило 1 миллиард 250 миллионов песо. В 1944 году активное сальдо возросло до 1 миллиарда 346 миллионов, приблизительно на том же уровне осталось оно и в следующем году. Английские, американские, французские да и немецкие и итальянские капиталисты, представляемые добровольными посредниками, с улыбкой загребали богатые дивиденды и страшились окончания войны.
Но всего, что Аргентина нажила благодаря войне, хватило лишь на два-три года.
Потеря большинства европейских рынков, бессмысленная гонка вооружений и авантюристская политика правительства привели к тому, что запасы утекли, как вода в песок. Прежний перевес платежного баланса превращался во все более угрожающий дефицит государственного бюджета, и Аргентину охватывала инфляционная лихорадка. На пресс-конференции 3 февраля 1948 года Перон совместно с председателем национально-хозяйственной комиссии Мирандо убаюкивал назойливых журналистов и клялся, что он никогда не допустит, чтобы Аргентина девальвировала песо, Через полтора года Мирандо бежал с тонущего корабля аргентинского финансового хозяйства в Уругвай, а в Аргентине произошла девальвация.
Когда мы причалили к ее берегам, Аргентина достигла уже середины той наклонной плоскости, по которой она катилась.
Зернохранилища и железные дороги стали государственными, но государство вкладывало в них так же мало, как и предыдущие капиталисты-хозяева. А рабочий возле транспортера в Дарсена-Зюд с утра до вечера глотал пыль и выплевывал куски легких в зерно так же, как и во время наивысшего просперити.
— Что и говорить, — махнул рукой наш провожатый, расставаясь с нами. — Дрейфус и Бинг Борн набивали себе карманы, правительство кричало о миллиардах доходов, а мы смотрели на это, сунув руки в карманы…
— Как это руки в карманы?
— Как! Склады были полны зерна, а его все привозили из глубины страны. Знаете, что делали с пшеницей? Бросали ее в топки электростанций. Одна лишь электростанция в Буэнос-Айресе пожирала ее более трех тысяч тонн ежедневно. Три тысячи! А сейчас эти мерзавцы того и гляди начнут творить тоже самое!..
В СТРАНУ «БЕЛОГО ЗОЛОТА»
— До вечера вы должны решить, — ультимативно сказал капитан Ван Луин на третий день после того, как «Буассевен» причалил к американскому берегу. — Нам нужно знать, поплывете ли вы с нами дальше, в Бразилию, или же выгрузите машину здесь…
Принять решение было уже не так трудно, как в первый день, когда чаши весов были уравновешены. На одной из них лежал всем известный план путешествия, по которому «татра» должна была увидеть Америку лишь над тропиком, в Рио-де-Жанейро, и затем двигаться дальше через Уругвай в Аргентину и Чили. Было здесь и еще одно осложняющее дело обстоятельство, а именно — телеграмма из Кейптауна, в который мы сообщили печати и радио, что плывем в Бразилию. Вторая чаша безнадежно опускалась под тяжестью суммы, которую голландская компания «Royal Interocean Lines» требовала за продолжение плавания.
— Планы создаются не для того, чтобы их потом менять, — защищалась одна чаша, а другая возражала ей: — Автомобили создаются не для того, чтобы возить их по воде, а для того, чтобы на них ездить по земле.
— Молчать! — раздавался в адрес бунтовщицы окрик сторонницы плана. — Радиослушатели считают, что мы в Бразилии, а мы вдруг откликнемся из Аргентины. Разве это порядок?
— А когда приедем в Бразилию, будем лапу сосать, да? — язвительно насмехалась бунтовщица. — Как на счет восьмисот долларов за проезд?
В течение двух дней борьба шла вничью. Затем строгий нейтралитет был разбит вмешательством извне.
— Запас репортажей кончается, с первого числа нечего будет передавать, — телеграфировало чехословацкое радио.
— В наборе два последних материала, пишите, чтобы нам не пришлось прерывать серию, — угрожала редакция «Света праце».
К этому присоединились и земляки в Буэнос-Айресе.
— Значит, вы хотите пройти мимо глубинных районов Южной Америки, самой интересной части континента? Значит, вы не заснимете водопады Игуасу? Значит, вы вообще не заглянете в Чако?
Чако! Здесь, в холодном тумане, окутавшем Буэнос-Айрес, даже само это название звучало пленительно. Мы тотчас же оживили в памяти школьные и полученные другим путем знания географии. Чако делится на южное — аустрал, среднее — сентрал и северное — бореал. Там живут индейцы, среди которых когда-то бродил А. В. Фрич. За Чако между Парагваем и Боливией шла нефтяная война, которую журналисты окрестили «зеленый ад». Там тепло, как в Африке. Там… что еще есть там?
— Там множество чехословацких крестьян, — сказали земляки-крестьяне в Буэнос-Айресе. — И вообще это — вторая Чехословакия: там, дома, среди своих, вам будет хорошо писать.
Это был снаряд крупного калибра. Удар по живому месту. От самого Конго мы даже не смели и думать об остановке для работы. Именно поэтому запасы репортажей были на донышке. Не стоило приниматься за новую часть света, пока голова забита Африкой…
Чаша-бунтовщица победила, сторонница плана была разбита наголову. Завтра выгружаем «татру», через неделю едем в Чако.
Пампа и статистика
Перезревшие апельсины в садах северо-восточного предместья дождем сыпались с деревьев и валялись на тротуарах и на проезжей части дороги. Июльское солнце упрямо выбиралось из липкого тумана, обещая быть там, на севере, более щедрым, свободным, избавленным от надоедливого общения с простуженным океаном. Улицы уже не были забиты очередями перед кинотеатрами, как накануне, когда мы возвращались из Тигре и были вынуждены двигаться в объезд, боковыми улицами, потому что регулировщик обеспечивал неприкосновенность колонне «спортсменов»,
— Che, mira, qu? es eso? — удивленно воскликнул парень с мячом в руке и замер, разинув рот. Пальцы другой его руки продолжали торчать в воздухе, словно невидимый магнит вынул из них яблоко как раз в тот момент, когда они подносили его ко рту.
«Ой, посмотри-ка, что это?» — спрашивали его глаза, сопровождавшие до самого перекрестка серебристо-серую машину незнакомой формы. Регулировщик, стоявший на своей кафедре, протянул руку, выпуская нас из путаницы улочек предместья на центральный проспект, ведущий из города. Затем двухэтажный перекресток со въездом на второй этаж авениды Хенерал Пас, поворот влево и снова лабиринт улочек. «Pilar, ruta nacional 8», объявил, наконец, дорожный указатель, когда спидометр отщелкнул двадцатый километр от центра города. Дома, ранчо, пустые парцеллы, сады и мастерские выстроились в ряд вдоль Национального шоссе 8, и было похоже, будто они так и не кончатся до самого Чако. У аргентинцев есть хорошее слово на испанском языке: «paciencia». Терпение! На семьдесят пятом километре от начала пути рядом с проезжей частью дороги мелькает надпись: «FIN ZONA URBANIZADA». Ура! Конец города, мы в пампе!
Пампа! И в Африке нам приходилось ехать по пампе. На десятки, сотни километров тянулась она по суданской равнине — мертвенно-желтая, как человек, умирающий от жажды. Двойная лента, накатанная колесами автомобилей, словно ржавая проволока, тянулась там в высохшей, мертво шелестевшей траве. Но какой свежей, без морщин может быть пампа, напоенная недавним дождем! Телеграфные столбы вместе с залитыми асфальтом щелями дороги из бетонных плит отсекают кусочки расстояния от бесконечного зеленого ковра, единственным орнаментом которому служат колья, проволока и несметные стада пасущегося скота. Как доверчиво стоят здесь за тройной изгородью эти великолепные коровы, как благоразумно поворачивают они головы и снова склоняются к вечно накрытому для них столу! Их глаза выражают удовлетворение и здоровье. Пампа принадлежит им днем и ночью, зимой и летом, в солнце и дождь. Они понятия не имеют о том, что такое коровник, поилка, солома. У них великолепная длинная шерсть, которая напоминает скорее волосы. Едешь десять, сто километров, иногда среди кольев мелькает постройка или простое ранчо, телеграфные провода пронзают аллеи кипарисов, а за проволочной изгородью все те же коровы, бесчисленные, вечно жующие!
«Бррринк» — время от времени раздается под колесами. Это guarda ganado — трехметровые мостики в виде железной решетки, перекрывающие проезжую часть дороги между земельными участками соседей, своего рода ворота, которые не нужно открывать каждому автомобилисту. Машина стрелой пролетает над этими решетками, а скот шарахается от них, как черт от ладана, боясь поломать себе ноги. Да и здешняя изгородь заслуживает внимания. Тщетно искать тут металлическую сетку или даже колючую проволоку, о которую скот рвал бы свои драгоценные одежды. Аргентинское «аламбрадо», как называют здесь изгородь, — это семь рядов проволоки, тянущейся через пампу на многие тысячи километров. Проволока укреплена на палках и кольях. Палки — варильяс — служат распорками для трех-четырех рядов проволоки и свободно висят на ней между кольями, не касаясь земли. Этим, кроме всего прочего, достигается экономия древесины. А варильоны — почти двухметровые колья — накрепко вкопаны в землю пампы.
Проехав сто километров, понимаешь, наконец, что Аргентина — скотоводческая держава. Человек как-то инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже потому, что итоги статистических выкладок принято считать точной суммой неточных данных. Однако здешняя пампа по-хорошему заставляет верить местным сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и альфальфу — один из сортов люцерны. Конечно, никто никогда не подсчитывал, сколько скота здесь все время рождается, умирает, отвозится на бойни, но вот округленные цифры: 34 миллиона голов крупного рогатого скота, 56 миллионов овец, 8 миллионов лошадей, 8 миллионов свиней и целые миллионы мулов, ослов и коз. Звучит это, правда, внушительно, но что делать — все это у тебя перед глазами. Так вот почему министры в состоянии целыми днями вести переговоры с иностранными делегациями, торгуясь за каждый сентаво, прежде чем подписать торговое соглашение. Да что уж сентаво! Десятые доли сентаво служат предметом жаркой полемики в прессе, в метро и за столиками кафе, среди рабочих хладобоен, железнодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить нечего. И это неудивительно. Ведь если повернуть цифры другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца приходится более двух коров или быков, почти четыре овцы, более половины лошади и более половины свиньи.
Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы останутся десятки тысяч рабочих боен и холодильников, железнодорожники перестанут присылать вагоны и высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Аргентина. Только животных, терпеливо жующих за проволокой свою жвачку, это вовсе не трогает.
Встреча двух поколений
С вечера над пампой подул морозный южный ветер из Антарктиды, и вскоре дождь начал хлестать дорогу, на которой грузовики с чакским хлопком и корриентскими мандаринами поднимали фонтаны воды и размокшей глины. Неприятный холод пронизывал до костей.
— Притормози-ка чуть, я прочту… Сан-Николас. Придется нам немного вернуться.
— Мне думается, что мы еще не доехали до Росарио. А что здесь, в пампе, делает пароход?
Судя по карте, до Параны было не менее 2–3 километров. Ближайший порт, куда вверх по течению реки пробираются большие океанские пароходы, был в нескольких десятках километров дальше на север. Откуда же здесь взялся этакий колосс? В темноте ночи высоко над горизонтом поднимались освещенные палубы, сигнальные огни светились на мачтах, и весь этот гигант молчал вдали, как заколдованный замок. Затем в свете фар вынырнула надпись: «Пуэрто-Сан-Николае», и через десять минут мы были на месте.
Мы стучим в дверь, за которой звон тарелок смешивается с чешской речью и звуками бодрого марша Кмоха.
— Наконец-то! Мы уже думали, что вы в такую непогоду не приедете. Проходите, — приглашает нас инженер Шиндлер. — «Татру» после ужина можете поставить в заводской гараж…
В следующие минуты мы впервые за все время путешествия вокруг света, не считая, пожалуй, некоторых встреч в наших представительствах, ощутили непосредственное дыхание родины. До сих пор мы разговаривали с сотнями земляков, многие из которых сохранили в чистоте чешскую или словацкую речь, могли спеть национальную песню; но только теперь мы поняли, как чужбина незаметно меняет человека, независимо от его воли понемногу подчиняет себе. Ощущение принадлежности к старой родине выражается в языке, в осознании экономических и культурных связей, а иногда и в чувствах. Но такое чувство несет отпечаток тепличного ухода и часто не выдерживает дуновения сильного ветра. Этому чувству не хватает той непосредственности, которой нас окружили ребята в Сан-Николасе.
Монтажники, сварщики, мастера и инженеры с завода «Шкода» в Градце. Вдруг начинает казаться, что сидишь с ними в заводском клубе в Чехии, в Градце, а не на другом берегу Атлантического океана. Невольно чувствуешь, что родина — у них в глазах, на языке и в мыслях даже тогда, когда фейерверк искр от сварки брызжет в стекла защитных очков; она на страницах чешских газет, которые торчат у них из карманов; она в их сердцах, когда после ужина все молча расходятся по своим холодным комнатам с железными кроватями.
Большинство из них за границей впервые. Они еще совсем «зеленые». Они гринго для аргентинских рабочих, вместе с которыми ежедневно проходят через одни и те же ворота.
— Разве с ними поговоришь? — тоскливо произносит светловолосый Ярда Резек из котельной. — Даже если быи удалось! Ведь они понятия не имеют, что такое настоящая работа. Когда мы начали работать, они приходили смотреть на нас как на диковину…
— Это единственное, что в спешке я смог взять в самолет, — говорит Владя Кашпар и, любуясь, гладит свою гитару. — Только зачем она мне тут, в пустыне? В это время, в июле, я всегда собирался на дачу в Орлицкие горы, а здесь?
Долговязый Ярка Горак каждый день спрашивает главного инженера Цаску, когда тот отпустит его домой. Вот уже год как он женат… и почти год за границей. Все эти новички — Бронганек, Новак и остальные из бригады, садясь в самолет на Рузини,
возможно, радовались, что увидят мир. Через два дня они вышли в Южной Америке, а еще через сутки уже были на строительстве спиртозавода в Сан-Николасе. За спиной пыльная пампа, над головой палящее солнце, а не успеешь оглянуться, как с юга уже дует ледяной ветер.
— Да, ребята, в гостях хорошо, а дома лучше, — смеется старый мастер Герциг, который за тридцать лет работы на заводах «Шкода» и более чем в тридцати странах во всех частях света и в свои шестьдесят один год знает, что работа за границей — это не веселье. Чужая среда, изнурительный климат, спешка, ответственность и вечно бродячая жизнь без родины.
Руководители строительства, инженеры Цаска и Шиндлер, могут даже и не говорить о своих заботах. Достаточно заглянуть в аргентинские газеты, чтобы понять, какая тяжесть взвалена им на плечи. Ведь здесь строится самый большой спиртозавод, какой когда-либо был создан чехословацкими руками, и самый большой спиртозавод в мире.
Хозяин трактира Фиала, старый чаконец, потихоньку убирает со столов. Ветер воет за окнами строения, пронизывающий холод загнал парней одного за другим на кухню, к печке. Они на время забыли о Сан-Николасе и разговорились о родине, о том, как бродили по Орлицким горам, о том, как выезжали убирать урожай, о домах отдыха. Трактирщик Фиала, за плечами которого четверть века борьбы за существование в предместьях Буэнос-Айреса и в пустошах Чако, вместе с женой слушает, стараясь не пропустить ни единого словечка. Он силится понять то, что для этих нескольких гринго с его прежней родины само собою разумеется. Когда-то и он с женой был «зеленым» в Аргентине. Они бежали с родины от нищеты и безработицы, выпрашивали себе место поденщиков, кочевали по свету и сегодня счастливы, что на два-три года нашли возможность прилично существовать среди своих. Странное дело! Эту возможность дали Фиале с женой гринго из той же страны, которая к ним самим отнеслась, как злая мачеха. Эти гринго принадлежат к тому же классу, из которого вышли и Фиала с женой. И все-таки они совершенно другие, полные надежды, жизни, уверенные в себе и веселые.
Супруги Фиала двадцать пять лет назад отправились в поисках куска хлеба в путь и по сей день не знают, где они его кончат. Эти ребята пришли в Аргентину, чтобы возвести удивительное техническое сооружение. И люди, у которых Фиала униженно выпрашивал работу, смотрят на этих уверенных здоровяков с почтением и удивлением. Ведь они пришли из другой, из новой Чехословакии.
250 тысяч литров спирта ежедневно
Гирлянды рефлекторов, которые накануне вечером горели высоко над стройплощадкой в Сан-Николасе, в утренней мгле поблекли. Словно призрак, исчезло романтическое видение сказочного корабля, сиявшего в темноте над невидимой Параной. Новый день открыл четкие линии гигантского элеватора для кукурузы, на самом верху которого уже работала утренняя смена бетонщиков. То, что мы увидели на строительстве, превзошло все представления, сложившиеся у нас по газетным статьям и из бесед с руководителями строительства.
Современный вавилон тянулся от берегов Параны куда-то далеко в глубь пампы. На площади в два километра длиной и полкилометра шириной здесь росли из земли гигантские бетонные кубы и чаши, деревянные и металлические конструкции, появились опалубка, канавы под кабель, барабаны и канавы для трубопроводов. Повсюду экскаваторы и новые выемки, груды кирпичей и мешков с цементом, тракторы и грузовики, подъемные краны и заквасочные чаны. И все это вместе взятое через три года должно было начать перекачивать в суда на Паране сотни тысяч литров чистого спирта, тысячи тонн барды, горы сухого льда, потоки масла из початков кукурузы и еще бог весть что. Аргентина здесь сделала грандиозную попытку убить одним выстрелом двух зайцев: избавить себя от заботы, куда девать избыток кукурузы, которую заграница покупать может, но не обязана, а заодно вырваться из лассо, наброшенного американскими нефтяными концернами с целью ограничить поставки необходимой для страны нефти и затормозить развитие всей аргентинской экономики. Собственный источник спиртобензиновой смеси должен был раз и навсегда избавить Аргентину от этого американского лассо. А Чехословакия выиграла международный конкурс на поставку комплексного оборудования для спиртозавода. Цемент поставляют Польша и Венгрия, кровельное железо— Бельгия и Бразилия, технические чертежи и все оборудование — от генерального проекта до последнего винтика — Чехословакия.
