Нет ничего лучше хорошей акселерации у машины…
      Одиннадцать часов. Устраиваем полдник, а заодно и обед. Над выжженной пампой дрожит раскаленный воздух, столбик термометра перелез за 40 градусов в тени. При одном только виде мясных консервов делается плохо. Поэтому вытаскиваем несколько сухарей, банку отвратительно сладких аргентинских персиков и последнюю бутылку питьевой воды.
      В 11.15 старт.
      Дорога незаметно идет под уклон, поперек нее проходит неглубокая рытвина. На засохшей ее корке множество следов от копыт скота. Вдруг чувствуем, что колеса потеряли опору. В мгновение ока машина потеряла скорость, да так стремительно, что мы едва не ударились лбами о ветровое стекло. Пытаемся прибавить газу, но задние колеса еще несколько раз провернулись и— стоп!
      Выходим из машины и тут же погружаемся в липкую жижу. Машина плотно сидит в грязи, задние колеса вместе с осями исчезли. Впереди осталось каких-нибудь 5 метров, чтобы выбраться на твердую почву. Домкрат здесь не поможет, он утонет после первых же оборотов.
      Солнце палит, комары над ухом жужжат свою противную нудную песню. В сотне метров мы обнаружили остатки мостика, которым пользовались здесь, вероятно, еще несколько лет назад во время дождей. На разборку его не понадобилось много времени. Вытаскиваем бревна одно за другим; они тяжелые, словно в каждом из них по сотне килограммов. Два бревна вдоль, несколько коротких — поперек, чтобы равномерно распределился вес. Теперь остается выгрести руками всю грязь.
      Во время дождей здесь было небольшое озерцо, куда со всей окрестности приводили поить скот. Память об этом, скрытая грязью, гниющая и зловонная, вдруг очутилась в наших руках. Тут уж желудок имел полное право запротестовать. Этим правом он и воспользовался. В перерывах между «работой» ложимся на сухую траву и стараемся не думать об отвратительной навозной яме, в которую угодил «третий из нашей компании».
      Двенадцать часов. Термометр показывает 42 градуса в тени. В полуденном пекле, сырости и невыносимой вони каждый из нас старается дотянуть до конца своей смены в «работе», пока хватает сил и терпит желудок.
      — Будь добр, посмотри, не осталось ли где-нибудь в бутылках хоть чуточки воды…
      — Перед полуднем мы выпили последнюю каплю. А если бы даже и была, как я до нее доберусь? Полюбуйся на свои руки!
      Язык прилипает к нёбу. Правую половину машины мы уже вытащили, остается засунуть три последних бревна под левую. Нигде вокруг нет даже и намека на камни или длинные бревна, которыми можно было бы выложить место перед извлеченной из грязи машиной.
      Во втором часу дня машина стоит на бревнах. Колеса схватывают, делают несколько дециметров вперед, сцепление пробуксовывает, секунды страха, и… мы оказываемся в том же самом положении, что и два часа назад.
      Наши силы на исходе. Нас тошнит при одной только мысли, что придется снова вытаскивать бревна и снова — может, дважды, а может, трижды — укладывать их чуть дальше, пока не доберемся до твердой почвы. В памяти возникла Кения, малярийные болота перед Гарисой, 59 градусов по Цельсию и вода в слоновьих следах. Эх, если бы здесь оказались эти слоновьи следы с грязной водой…
      После получасового отдыха берем в руки пистолеты и расходимся в разные стороны. Всюду пусто, нигде ни малейшего признака человеческого жилья.
      Спустя продолжительное время впереди хлопает выстрел. Второй! Иржи нашел людей! Марш назад. Мысль, что, может быть, удастся позвать на помощь, вызывает новый прилив сил.
      Они смотрят на нас недоверчиво. Женщина в лохмотьях лениво идет за ведром и приносит немного грязной воды. Под покосившимся ранчо играют дети с ужасными нарывами на лицах.
      Пить или не пить?
      В этот момент мы заметили на ближайшем апельсиновом дереве несколько пожелтевших плодов. Незрелые апельсины. На вкус они напоминают смесь полыни, уксусной эссенции и незрелых слив, но зато мы уверены, что в них не скрыта зараза.
      Мы чувствуем себя вновь родившимися, так как можем хотя бы отмыть измазанные навозом руки. А еще через два часа стоим на твердой земле. Босой парагваец отцепляет упряжку с двумя волами, а другой выгребает грязь и нечистоты из-под крыльев.
      — Десять гуарани?
      Двое мужчин в заплатанных рубахах по очереди смотрят друг на друга, на нас и на две банкноты по пять гуарани и явно не хотят верить своим глазам. Потом они берут деньги, молча прикладывают руки к кожаным широкополым шляпам и нерешительно уходят, словно боясь, как бы эти двое в коротких штанах и тропических шлемах не раздумали.
      Десять гуарани получает чиновник за две недели; пеон в деревне едва ли заработает их и за месяц.
 

Мир прекрасен, когда воды вдоволь

      Хозяин альмасена в Сан-Луисе выбежал из дома и остолбенел. Мотор замолк.
      — Нет ли у вас чего-нибудь попить?
      — Разумеется, есть, заходите! Только откуда вы, черт побери, взялись здесь с машиной? Что это вам вдруг взбрело в голову ехать на юг на легковой машине?
      Сан-Луис — незаметная точка на карте, семь маленьких буковок и семь деревянных строений справа от дороги. Пыль, зной и несколько сухих деревьев. И альмасен, где имеется теплое пиво и консервные банки с аргентинскими фруктами.
      — Я тут не видал легкового автомобиля вот уже несколько лет. Дважды в год здесь появляется легкий грузовичок, и все. В Энкарнасьон за товаром я езжу в двуколке на паре лошадей…
      Выпиваем стакан холодной колодезной воды, проглатываем кружку теплого пива, чтобы не обидеть хозяина, и четверть часа отдыхаем на раскладушке. И снова в путь!
      — Хорошо, что мы взяли для коллекции образчик кебрачо из Аргентины…
      В примитивном мостике не хватает куска бревна, а во всей бескрайной окрестности не найдешь и щепки. Если подвинуть бревно в сторону, на другом конце получается дыра шириною в двадцать сантиметров. Кебрачовый чурбак подходит, как по заказу.
      Парагвайские страницы путевого дневника выглядят почти как наши эфиопские. Что ни километр, то препятствие… Глаза болят от непрерывного напряженного наблюдения за местностью, солнце все еще Палит, — хотя и клонится к западу. Дорогу нам перегораживает — болото; выходим из машины и босыми ногами пробуем, выдержит ли оно тяжесть машины. Середина слишком подозрительна, поэтому мы объезжаем по самому краю, предварительно заложив бревнами, взятыми из старого прогнившего моста, глубокие водоотводные канавы. На следующей сотне метров пришлось одним из таких же бревен Обивать высокий гребень между колеями. По обеим сторонам дороги тянутся глубокие канавы, в которых гниет вода, оставшаяся от последних дождей. В Сая-Игнасио говорили, что у нас впереди прекрасная дорога — camino lindo. Что и говорить, дорога прекрасная!
      Километр 399. Во всю ширину дороги глубокая канава. Метров двадцать пять тянется она в виде высокой, специально вырытой ступеньки. Зачем — неизвестно. Вероятно, здесь ее вырыли несколько лет назад, чтобы воде было куда стекать, а после забыли построить через нее мост. И вот по сей день тут проходит заросший травой овражек. Почти по обочинам дороги лежат два бревна: как раз ширина карреты. Медленно, сантиметр за сантиметром, проезжаем по этим «рельсам», разделив труд испытанным способом: один из нас за рулем, другой — на животе перед машиной. С наружной стороны колес осталось бревна сантиметров по шестнадцать, с внутренней — ничего, может быть какой-нибудь миллиметр.
      Длинная вереница каррет лесорубов тянется по высокой насыпи на старую заброшенную дорогу, деревянные оси наигрывают похоронный марш. Непобедимые покорители парагвайских дорог!
      — Тебе не кажется. Мирек, что мотор плохо тянет?
      — Я подумываю об этом уже давно, только не хотел говорить. Наверное, парагвайский бензин хуже…
      Поднимаем задний капот.
      — Взгляни-ка, вот тебе и плохой, бензин!
      На наружных краях отверстий воздушных фильтров, на ребрах цилиндров да и всюду под капотом — полусантиметровый слой мельчайшей пыли. Сбиваем пыль фильтров.
      — И после этого мы хотим, чтобы мотор тянул, когда в карбюратор воздух совсем не попадает.
 
      Несколько электрических лампочек освещают пустые улицы Коронель-Богадо. Перед нами тускло блестят железнодорожные рельсы и где-то вдали гудит паровоз. В двадцати километрах отсюда протекает Парана, южная граница Парагвая. Мы едва держимся на ногах. Двигаться сегодня дальше мы уже не в состояний.
      Пеон выливает ведерко воды в жестяной бачок над головой. Под бачком воронка, в ней сетка. Вокруг — несколько досок. Гостиница «Альенде» с самодельным душем.
      — Сеньор, если кончится вода, скажите, я принесу еще. Воды хватит!
      Высоко в небе плывет луна. Как прекрасен мир, когда воды вдоволь…
 

Через Рио-Такуари

      Близость Параны чувствуешь по воздуху и по склонам.
      Полем боя снова овладела зелень, пригорки покрыты молодыми кустиками маниоки, и крючковатые ветви омбу склоняются низко к земле, словно хотят собрать капельки росы с еще не высохшей травы.
      Прекрасная утренняя погода царит над краем, который называется Сан-Косме. Там, чуть дальше к югу, за высокой стеною камыша и травы — скопление островов. Туда прилетают цапли из Парагвая и отправляются на ночь в Аргентину. Парана петляет среди наносов ила, тащит на себе грузовые корабли и плоты, моторные лодки и танкеры с нефтью. Добрая, старая река. Ol'Маn River Южной Америки…
      Дорога спустилась так, что ниже некуда.
      — Хелло, хелло, переезжайте за нами сюда!.. Полусухое русло Рио-Такуари, окаймленное высокими деревьями, вьется, как змея перед нападением.
      Человек на противоположном берегу, приложив руки рупором ко рту, кричит:
      — Мы не переправляем, мало воды! Для парома не хватает! Вам придется переезжать самим, вброд…
      И через минуту добавляет:
      — Надо было приезжать месяц назад!
      В 100 метрах от нас вверх по течению остановилась легкая бричка— сулка, и лошади нагнули головы к воде, чтобы напиться. Затем, разбрызгивая воду в разные стороны, упряжка движется к нам.
      — Посмотри-ка, Иржи! Как же он говорит, что здесь можно переехать реку?
      Колеса сулки по самые оси скрываются в воде, а на середине Такуари лошади оказываются в реке по самое брюхо. Разве у нас автомобиль — амфибия?
      — Нам здесь не перебраться! Придется вам как-нибудь перевезти нас, ведь для парома здесь достаточно глубоко. Мы не требуем, чтобы вы перевозили даром.
      Не возвращаться же в Асунсьон и делать крюк еще в тысячу километров по аргентинской стороне, когда до Посадаса почти рукой подать!
      Натолкнувшись на явное нежелание, начинаем уговаривать.
      — Придется добавить!
      Через час к нашему берегу, наконец, пристает рассохшаяся плоскодонка и с нею еще две лодки, выдолбленные из целого ствола дерева. На них несколько досок.
      — Попробую, что получится. Но вы поедете на свой страх и риск!
      После долгого совещания и еще более долгого маневрирования подозрительного плавучего сооружения «татра» оказывается на пароме. До его переднего края осталось 20 сантиметров свободного места. Лодки едва не черпают воду бортами. Две задние врезались в прибрежную грязь.
      — Подвиньте машину немножко вперед, чтобы облегчить корму, — раздраженно кричит перевозчик.
      Еще 10 сантиметров вперед, больше уже нельзя. Не осталось места даже для того, чтобы заклинить колеса, Включена первая скорость, до отказа затянут ручной тормоз. Если все сооружение чуточку накренится, нас не спасет ничто на свете. Мы упираемся в длинный шест, а два помощника приподнимают край парома, чтобы вытащить его из грязи. Наконец эти корыта отрываются от берега и плывут через Такуари. Вода потоками заливает лодки, и помощник, голый парнишка, не знает, из которой раньше вычерпывать ее консервной банкой.
      По спинам у нас ручьями льется пот, сердце готово выскочить.
      И вот, наконец, наш плавучий катафалк приближается к противоположному берегу, перевозчика словно каньей накачали — с такой ловкостью перемахнул он оставшийся до берега метр воды и в мгновение ока перекинул на паром две длинные доски.
      Это было весьма вовремя. Две лодки были наполовину залиты водой, а третья начала тонуть.
 

«Где же ваша романтика?»

      В Кармен-дель-Паране влияние славянской среды дает себя знать раньше, чем успеешь поговорить с первым жителем. Это типичная деревня, которая приспособилась к местному климату и условиям только в том, в чем это было необходимо. Ровные ряды чисто выбеленных строений. На некоторых виднеются даже орнаменты, образцы которых встречаются в Чичманах или в Стражнице. Типичные высокие фронтоны на фасадах домов. Резные перила балкончиков. Лавочки под развесистыми деревьями. Аккуратные дворики. Чистые, одетые по-европейски люди. Нигде не слыхать испанского «Buenos dias!» Здесь говорят: «Поздрав панбуг!» или: «Добры ден!»
      В Парагвае живет довольно много чехословаков. В большинстве своем это люди, приехавшие сюда с несколькими грошами в кармане, или те, кому нечего было терять. Мясник, мелкие ремесленники, торговец салом и плодами земли, представитель чехословацкой промышленности, технический работник больницы, врач, который ежемесячно вводит себе дозу кальция, потому что в здешней воде нет извести, и, наконец, соотечественник, живущий продажей питьевой воды — десять литров за восемь сантимов. Если спросить этих людей, зачем они приехали в Парагвай, то большинство из них скажет, что они ждут, когда смогут переораться дальше, в Аргентину.
      — Парагвай — транзитная станция Южной Америки. Это одна из немногих стран, куда дают въездную визу даже тем, у кого ничего нет в кармане. После нескольких лет пребывания в этом чистилище остается надежда либо получить аргентинскую визу, либо оказаться по ту сторону границы нелегально…
      Кармен-дель-Парана исключение.
      Кармен-дель-Парана в Парагвае то же самое, что Саэнс-Пенья в аргентинском Чако. Сюда приезжали те, кто дома привык иметь дело с землей. Побросали они в здешнюю землю семена хлопчатника, и он вырос. Сунули в почву саженцы табака, и они тоже выросли. Здесь росла маниока, рос тунг, привезенный с другого конца света. Потом кому-то пришло в голову, что в жарком Парагвае мог бы расти и рис. Его насыпали во влажную землю, обнесенную невысокими перемычками, и напустили туда воды. Рис обернулся «белым золотом», вторым «белым золотом» Парагвая.
      Сюда понаехали украинцы, поляки, сербы, болгары. Они вгрызались в землю, построили Кармен-дель-Парану, выжгли участок девственного леса, разрезали его на равные прямоугольники и назвали все это «Колония Фрам».
      Стоит только войти в трактир «У Репок», как тотчас же попадешь в Южную Словакию. Скамейки вдоль стен, чистота, словацкие кушанья.
      — Выберте си, чо са пачи, — предлагает нам тетушкаРепкова. — Боже, то ние можне, аж з Ческословенска стес тым аутом пришли. А цез Африку! Така диалька!
      — Вы ведь у нас тут побудете денек-другой, правда? Вы должны посмотреть, как здесь живут люди. У меня ворох чешских газет, вы, верно, давненько их в руках не держали, — говорит чешский учитель Комарек, который учит детей из Кармен и окрестностей.
      — Культура? Ах, что вы! Прочитаю одну книжку и жду, когда мне пришлют новую. Кино — вот и все! Ну и остается заниматься лишь удочками да еще вот этим, — он вынимает из шкафа толстый альбом с почтовыми марками.
      Первое время в Кармен-дель-Паране было для переселенцев трудным. Жара, невыносимая жара, комарье, единоборство с девственным лесом и пнями. Путешествовать не было времени. Это вам скажет любой колонист.
      — Где уж там, может когда-нибудь позже, а пока что мы об этом даже и не думаем…
      Несколько дней пути поездом по Европе, потом в трюме самого дешевого парохода и снова поездом по американской земле. Из поезда прямо в лесные дебри. Спросите, к примеру, бухгалтера Рейхерта, что он нашел в Парагвае.
      — А, что там говорить! Вот этот проклятый письменный стол, несколько пыльных улиц в Кармен и реку Такуари. Впрочем, вы ее сами видели час назад. Когда я пишу домойо Такуари, им там по ночам снятся кайманы или гремучие змеи. Ей-богу, на Сазаве этой романтики было в сто раз больше, чем во всем Парагвае.
 

Земля зовет

      По обеим сторонам горит девственный лес.
      Едкий дым валит через дорогу и застилает солнце. Красные языки пламени Лижут столетние деревья и, чавкая, как людоеды, пожирают почерневшие ветви.
      Вырубка корчится в родовых муках, и на землю, раскаленную солнцем и огнем, то и дело падают обугленные стволы. В корнях деревьев за последний кусок грызутся между собой чертенята в пурпурных одеждах и время от времени швыряют друг в друга пылающий сноп искр.
      Колония Фрам.
      Через два-три дня, когда погаснет последний огонек, когда остынет почерневшая земля, сюда придут люди со стальными плугами и запрягут в них волов. Свалят недогоревшие стволы и оттащат их на край вырубки, где они могут тлеть себе хоть десятилетия. А чудовищные колоссы, с которыми не справятся даже двадцать волов, останутся лежать посреди вырубки до тех пор, пока не превратятся в труху.
      Право чиркнуть первой спичкой было записано в контракте.
      Огонь — это единственная возможность, позволяющая человеку избавиться от девственного леса, где без мачете не пройти. Это единственный способ, как превратить путаницу лиан и ветвей в вольный простор и заставить землю плодоносить организованно. Человеку, пришедшему сюда с голыми руками, без пилы и топора, остается только одно: вытащить из кармана обтрепанный коробок, помолиться и чиркнуть спичкой.
      Создается впечатление, будто мы вернулись на десять тысяч лет назад и заглянули в таинственный быт человека, который понял, насколько лучше иметь кучу зерна в пещере, чем в любую погоду охотиться на медведей.
      Но здесь всему этому придана иная окраска.
      Акционерное общество по колонизации, находящееся в Кармен-дель-Паране, нюхом истого биржевика почуяло, что имеет смысл использовать неукротимую тоску гринго по собственному клочку земли. А так как эти гринго попадают в американский девственный лес, подобно зайцам, ослепленным резким светом, то им стоит лишь протянуть с улыбкой руку и одновременно показать изящный планчик с нарисованными на нем квадратиками, цифрами, буквами и множеством линий.
      — Можешь приобрести себе. Если хочешь. Выбери, какой квадратик больше всего понравится, и подпиши эту бумажку.
      Почему бы им не подписать! Ведь они умеют читать и писать. Не беда, если они ни слова не понимают по-испански. Акционерное общество столь предупредительно, что даже располагает людьми, говорящими, скажем, по-польски или по-сербски.
      Гринго подписывают и рьяно принимаются за работу. Встают затемно и ложатся в темноте. Руки их твердеют от мозолей, а субтропическое солнце покрывает их предохраняющим слоем бронзы. Люди укладываются спать с мыслью о магическом слове, услышанном ими в первый же день: «Titulo definitivo» — «Полное право собственности».
      Колония Фрам обладает большой земельной площадью. Территория колонии чуточку не доходит до берегов Параны, но зато на северо-западе многие километры ее границы проходят по реке Такуари. 68845 гектаров земли, разрезанной на квадратики существующих и будущих участков. Землемеры разделили их по качеству на три группы.
      Стоимость своих гектаров ты, гринго, будешь покрывать ежемесячными взносами. Акционерное общество разрешило тебе отсрочить первый взнос на восемнадцать месяцев, так как оно весьма предупредительно и знает, что девственный лес бывает иногда неблагодарным. Пока будешь платить только за отсрочку — восемь процентов, а там — хоть умри! Ты подписал параграф, по которому не имеешь права требовать возврата уплаченных тобою сумм, и они тут же стали арендной платой за землю, которую тебе позволили поливать потом. И запомни хорошенько, что поваленный лес ты можешь употреблять только на собственные нужды.
      Колонист выбивается из сил и корчует пни, чтобы освободить как можно больше места под посевы хлопчатника.
      При этом он пока еще не осознал, что превратился в раба акционерного общества. Он должен вырубить лес, должен предложить акционерному обществу остаток дров, которые не успел сжечь, должен предложить ему все, что выращено на полях, и, конечно, по цене, которую определит само акционерное общество. Если у гринго что-нибудь останется после взноса платежей и процентов, он может потратить деньги в магазине общества, где цены такие, что о них лучше не говорить. Он обязан разрешить обществу прокладывать по его квадратику дороги без компенсации земельного участка.
      Среди колонистов есть поляки и украинцы, выросшие еще при феодальном царском режиме, и, разумеется, их дети; есть югославы и горстка чехословаков. Все это люди, которые не смогли понять смысла подписываемого договора, у них перед глазами стояло лишь заманчивое видение: собственный участок леса и поля. Невежество и отчаяние загнали их в парагвайский девственный лес и приковали там на всю жизнь.
 

Сбеги отсюда, Ян!

      Сумерки опускаются на землю, дорога снова превратилась в каменистую пашню и путаницу глубоких канав. До Энкарнасьона остается еще почти 40 километров. Начинаем жалеть, что не приняли приглашения земляков в Кармен-дель-Паране и не остались на ночь.
      — Не трогайтесь сейчас, в четыре часа, дорога плохая, застрянете где-нибудь в лесу, — уговаривали они нас и не хотели понять, что и в Парагвае кому-то может быть дорог даже один день.
      Как-то странно шумят деревья, когда замолкает мотор. Нижние ветви склоняются к самой крыше, а верхние на том же стволе устремлены к небу, как сказочные великаны, на высоту 30–40 метров «ад землей.
      Мужчина, склонившийся над грядками маниоки, поднимает голову и замирает в изумлении. Потом делает несколько шагов навстречу.
      — Дзень добры, — отвечает он на наше «buenas tardes».
      — А-а, из Польши, тогда можно и без кастижьё.
      — Я все равно его не знаю, — отвечает мужчина с небольшой мотыгой в руке, и лицо его светлеет. — А куда это вы едете так поздно?
      Коротко поясняем. Вскоре «татра» останавливается на небольшой площадке между деревянными домиками на сваях и загородкой для скота.
      — Тато, взгляните-ка, у меня тут гости. Из Чехословакии.
      Нас встречают так сердечно, будто мы спустя много лет пришли к старым друзьям.
      — А не хотите ли умыться? Вы, наверное, запылились, — зовет нас хозяин, открывая деревянную калитку за навесом, откуда ведет вниз узкая дорожка.
      Ручеек прыгает по камням, тени ложатся на зеленую поросль, высокая трава бережно заслоняет обугленные стволы. Торжественная тишина, лишь кое-где, то там, то здесь, стрекочут цикады.
      — Все это я создал собственным горбом, этими вот руками, — Ян Липский из Кракова протягивает руки и кладет их на колени.
      — Десять лет. Впрочем, нет, уже одиннадцать. Эти поля вокруг домишек — здесь всюду был девственный лес. То, что не сгорело, мне пришлось вместе со своим старым отцом вырубить. Да вот мать могла бы вам рассказать, сколько пней тут выкорчевали. Скота у нас не было, поэтому мы сами по очереди впрягались в плуг.
      Сухой хворост трещит на маленьком костре, и свет пляшет на лицах. Ян с матерью и сгорбленным отцом, изнуренная работой сноха, которая выглядит лет на сорок, хотя ей всего двадцать шесть.
      — Не сердитесь, что у нас здесь нет даже керосиновой лампы, — извиняется Ян, — в Фрам керосин вообще не привозят, людям не на что его покупать. Только… я все время ломаю себе голову, куда бы вас уложить на ночь. Мы сами спим так, что не повернуться, а вам просто негде.
      — Вы об этом не беспокойтесь, мы поспим в машине. Только выгрузим несколько чемоданов под навес, чтобы было удобней.
      Ян Липский облегченно вздохнул. — Знаете, вы себе представить не можете, что это была за жизнь. Сколько мужиков переломало себе ребра, когда плут врезался в корень. А с ранениями здесь плохо. Врач в Энкарнасьоне, помощи не дозовешься. Человек бы с радостью сбежал отсюда домой или хотя бы в Аргентину, куда угодно, только бы прочь из Фрама.
      Костер погас, лес помертвел.
      Через открытый верх «татры» видно, как наискосок по небу движется полная луна.
      Сбеги отсюда, Ян, — только как? В наличности у тебя нет ни сантима, а если бросишь свой квадратик, будут зачеркнуты все твои взносы, которые ты выколотил из девственного леса собственной кровью и потом.
 

9 километров в час

      Четвертый день идет с тех пор, как мы выехали из Асунсьона.
      Кажется, что Парагваю не будет конца. Безвозвратно исчезла глинистая дорога, вдоль которой тянулись необозримые апельсиновые рощи. Деревья с развесистыми кронами и листьями, как у лип, ровными рядами бегут по обеим сторонам дороги, оставляя нас в недоумении: к какому виду их отнести? Лишь позже мы узнаем, что это тунг, тот самый тунг, родина которого Китай, Индия и Новая Гвинея. Колонисты сейчас как раз собирают урожай плодов, напоминающих орехи пара. За масло, выжатое из них в маслобойнях Энкарнасьона, хорошо заплатят иностранные верфи; ведь тунговое масло предохраняет металл как от ржавчины, так и от воздействия соленой морской воды.
      Последние километры борьбы с ухабами и глубокими выбоинами в каменистой дороге, которую дожди смыли до скального основания.
      — Мне кажется, что «татра» вполне освоила альпинистскую технику передвижения с опорой на три точки, взгляни-ка…
      Нет времени на то, чтобы засыпать глубокие поперечные канавы. Заднее колесо повисает в воздухе, пока переднее переползает через препятствие, дожидаясь своей передышки.
      — Идеальная поверхность для демонстрации машин с независимыми полуосями, а? Жаль, что колонисты не могут вывозить семена тунга на «татрах»…
      Первый от Асунсьона дорожный указатель.
      — Ура! До Энкарнасьона два километра!
      Река Мбойкае, которая вскоре сольется с Параной, бежит под мостом и манит к себе. Раздумывать некогда. Мыло, полотенца, чистые рубахи, а коротким штанам — отдых.
      Мощеные улицы Энкарнасьона с глубокими водоотводными желобами на каждом перекрестке выглядят нереально, не по-парагвайски. Ведь за нами — четыре дня изнурительного пути. Ежедневные результаты: первый день — 40 километров, второй — 21, третий— 15, четвертый — 9 километров в час, после вычета времени, необходимого на разведку пути и приведение его в порядок.
      Седые воды гигантской Параны катятся под причальным молом — южный оборонительный вал Парагвая. За двумя, а может тремя, километрами воды узенький хребет зелени, и в него воткнуты белые стены и две церковные башни. Посадас.
      Там, за рекою, — Аргентина…
 

В худшем случае — плюхнется в воду

      Люди в таможне нелюбезны.
      — Они придут только во второй половине дня. Сейчас здесь никого нет, — отвечает, зевая, босой служитель. — Вам все равно спешить некуда. Ни сегодня, ни завтра поезд в Аргентину не пойдет.
      Через два часа мы располагаем первой важной информацией. Никакого регулярного перевоза на другой берег нет и в помине. В целом Энкарнасьоне всего-навсего пять автомобилей, и они просто так в Аргентину не ездят. Да и кому же на противоположном берегу пришло бы в голову взять с собою на жуткие парагвайские дороги машину! Но тарифы учитывают и невероятные случаи. 44 гуарани за тонну, минимальный вес 4 тонны.
      — Послезавтра можете приехать с машиной к погрузочным мосткам.
      Переправа паромом обойдется дешевле, приблизительно наполовину. Из милости.
      Что, если бы в мире не было земляков? Они пригласили нас на ужин, и у нас возросла уверенность, что мы попадем на другой берег.
      — Вы только не бойтесь! — утешает нас пан Захар. — Завтра мы это обтяпаем. Черт бы меня побрал, если вас не перевезут!
      Пусть только нас, в самом деле, попробуют не перевезти…
      Высокий мол, укрепленный железными траверсами и кебрачовыми сваями, уходит далеко от низкого берега, чтобы можно было производить погрузку даже в том случае, если Парана поднимется. Примитивный кран с астматическим паровым котлом стоит на берегу и своими ревматическими конечностями подает многотонные стволы лапано, кебрачо и полдюжины других сортов древесины в пузатые баржи, которые отвезут этот материал куда-то далеко вниз, где люди наделают из него железнодорожных шпал, фанеры и ценных инкрустированных вещей. Хотя в зубчатом колесе передачи не хватает нескольких зубцов, тем не менее ни один из лодочников до сих пор на это не жаловался. Груз дергается на весу, в крайнем случае бревно сорвется с цепи и бултыхнется в реку. Подумаешь, убыток, посмотрите, горы их повсюду лежат здесь в ожидании!
      — Никаких возражений, сеньоры, но на ваш собственный страх и риск. Надеюсь, бумаги на машину в порядке. В противном случае я буду вынужден причислить плату за обратный путь, если аргентинские власти не пустят вас наберег. Приходите часам к трем, к тому времени мы уберем с пристани все бревна.
      Чуть дальше каменистый берег спускается прямо к реке. Если бы нашелся какой-нибудь владелец барки, который мог бы причалить здесь и положить на нее четыре массивные толстые доски! Это было бы во сто раз безопаснее, чем кран, из беззубой пасти которого «татра» может легко вырваться и в «худшем случае — плюхнуться в Парану…»
      В полдень небо затянуло тучами, и три часа лило как из ведра. Ливень. Мы сидим за окнами маленького отеля «Суисо» и смотрим, как по окнам текут крокодиловы слезы. По улице катит седой поток, который околдовал город сном, как
      Спящую красавицу. В четыре часа из-за туч выглянуло солнышко и перебросило над Параной и над нашими погрузочными заботами высокую умиротворяющую радугу.
      Сегодня мы не поедем. Бревна на пристани стали скользкими, как змеи, и дождь погасил огонь в котле. На каменистом берегу, который был последней нашей надеждой, оказался слой вязкой, нанесенной со всего Энкарнасьона глины в четверть метра глубиной. Мы попали в эту глину только передними колесами, но прошло полчаса, прежде чем нам удалось из нее выбраться.
      Радуга умиротворения.
      Один конец ее в Парагвае, другой — в Аргентине.
 

В суверенных водах Аргентины

      Это продолжалось полтора часа. Не какие-нибудь там секунды или минуты, а целых девяносто минут напряжения. Прежде всего стали совещаться, с какого конца приступить. Котел шипел от нетерпения, и парни в рубахах нараспашку подкладывали под каждый конец «татры» двухдюймовую лапачовую доску. Потом заскрежетали зубья приводного колеса, и передок машины стал подниматься к небу.