Война тянулась с 1932 по июнь 1935 года. Она была так же крута, как и сама чакская природа. И была тем более крута, что каждый раз, когда начинал ослабевать боевой дух одного из противников, интервенты моментально укрепляли его новыми поставками оружия. Боливийцы, оснащенные американским оружием, привыкшие к холоду и четырехкилометровой высоте горных плато с жалкой растительностью, вдруг спустились в болотистые равнины и тропическую жару Чако. Они впервые в жизни видели девственный лес, чувствовали себя в нем беспомощными, и от этого их охватывал панический страх. Они не умели в нем ориентироваться. Они гибли как мухи, зачастую раньше, чем вступали в соприкосновение с врагом — парагвайцами. А те воевали босиком, с мачете вместо ружей, но были привычны к любой жаре, умели обходиться без воды и знали лес как свои пять пальцев.
      В 1935 году война кончилась… полным изнурением обеих сторон. Победителей не было. Были лишь побежденные, хотя по мирному договору, подписанному в 1939 году, державы-примирительницы присудили большую часть спорной территории Парагваю.
      По сей день в северное Чако не проложена железная дорога. Его обходят и международные дорожные коммуникации, которые уже — по крайней мере на бумаге — окаймляют тихоокеанское и часть атлантического побережья в виде хвастливо разрекламированной американской автострады. Только запущенные и все более зарастающие дороги ведут в некоторые части огромной территории, которая по сей день остается изолированной от мира.
      Так как по плану нам предстояло вскоре от Чако направиться к Атлантическому океану, мы решили из Саэнс-Пеньи хоть на несколько дней съездить в центральное Чако, раз уж из-за недостатка времени северное было для нас недоступно. Саэнс-Пенья оказалась для этого самыми удобными воротами.
 

Ночной старт на север

      — По крайней мере хоть посмотрю, каково Чако в действительности, — сказал однажды Зденек Крысл, который провел в Чако уже более десяти лет и в пустом жилище которого как раз лежала груда нашего упакованного багажа. — За эти годы я ведь никуда из чакры носа не высовывал, — произнес он, глядя в календарь, по которому до окончательного возвращения в Чехословакию ему оставалось ровно четыре недели. Он решил в последний раз оказать честь своему «фордику», уже наполовину проданному.
      Итак, в середине августа было принято решение:
      — Завтра в час ночи старт на север.
      В холостяцкой комнате чакского учителя, который на все время нашего пребывания в Саэнс-Пенье любезно предоставил нам кров, все было перевернуто вверх дном. Мы обшиваем спальные мешки шерстяными одеялами, упаковываем лагерные принадлежности, неумело латаем брезент палатки, в которой обнаружили несколько дыр, смазываем оружие. Самое комичное из всего снаряжения — мешок аргентинских сухарей — гажьетас. Он безмолвное признание того, что никто из экипажа не гонится за почетным званием повара экспедиции.
      Была уже почти полночь, когда прямоугольник светящегося в темноте окна погас. Но спустя час он засветился снова. Причиной тому был сигнал «фордика» и громкая команда:
      — Выходи строиться на поверку!..
      Зденек Крысл — владелец дребезжащей колымаги с кузовом пикапа, хлопкороб, поклоняющийся охотничьему ружью, автомобильному рулю и далекой родине. В это время он одной ногою был в Чако, другой — в Чехословакии.
      Ярослав Вирт, несмотря на свои сорок пять лет, один из старейших чаконцев, у которого на тридцать первой странице его членской книжки общества «Чакский легион» уже не было свободного места для отметок, владелец чакры Пампа Флорида, знаменитый стрелок, неистощимый оптимист; хлопкороб, все чаще заглядывавший в расписание пароходов, плывущих в Европу.
      Мартин Вондровиц, чешский учитель в Чако, и Иозеф Фронс, второй учитель из Росарио, оба на летних каникулах.
      И, наконец, двое из экипажа покинутой «татры», которая уже четвертую неделю стояла на колодках под окнами саэнспеньской школы.
      Через минуту кухня ожила. Горячая вода для приготовления матэ, теплое белье, свитеры, пальто, перчатки. Это скорее напоминало сборы в путь к ледникам Килиманджаро, чем в субтропическое Чако. Однако ночи были холодными даже под крышей, не говоря уже о брезентовой палатке.
      — Ничего себе, выбрали времечко! — говорили пессимисты. — Вчера было три градуса ниже нуля, такого холода мы лет десять не помним…
      Но в час ночи «фордик» уже тарахтел по пустым улицам Саэнс-Пеньи в направлении северной дороги. Вездесущий холод проникал сквозь щели в тенте кузова, желтоватый свет фар прыгал по свежевспаханному терраплену, а под тентом по груде тел лазил охотничий пес, по очереди согревая своей шерстью окоченевшие ноги членов экипажа. Километры убывали так же лениво, как выползала из-под нуля на шкале стрелка термометра.
      Когда, наконец, солнце вынырнуло из зарослей леса, мы проехали уже и хлопковые плантации и пальмар — полосу стройных пальм — там, где дорога пересекает одно из старых русел Теуко. Над кронами чахлых деревьев перелетело несколько чарат — лесных куропаток, стая попугаев с криком скрылась в зарослях. Вот появилась цапля, а там группа голубей, а в другом месте несколько диких уток.
      Примерно так выглядело южное Чако, когда сюда много лет назад пришли первые поселенцы, чтобы вонзить топоры в девственный лес и зажечь огонь под корнями пней.
      — Остановите, ребята! Время выпить матэ, — прозаически перебил эти размышления начальник экспедиции.
      Казалось, Ярка Вирг не допускает меланхолических размышлений при виде пейзажа без привычных просек, вырубок и рядов посеянного хлопчатника. Тем временем солнышко уже изрядно припекало. Было свежее утро, самое лучшее время, когда чакская природа уже приходит в себя от ночного холода, но еще не раскалена полуденным зноем. Пока начальник экспедиции разжигал огонь под чайником, мы отправились осматривать окрестности. Могучие древовидные кактусы и сплетенные лианы с длинными колючками мешали проникнуть в глубь девственного леса и заставляли долго искать проходимую дорогу.
      Первая проверка оружия, легких малокалиберок. Мишеней хватало повсюду. Сотни зеленых попугаев с криком перелетали с места на место. Это, собственно, головной дозор девственного леса, обитателей которого он предупреждает о появлении самого злейшего врага — человека. Нам было жалко стрелять по этим летающим изумрудам, пока мы не узнали, что это страшнейшие в Чако вредители. Аргентинские власти даже выплачивают вознаграждение за отстрел их — десять сентаво с клюва. Спустя минуту мы спугнули двух коати, которые с молниеносной быстротой исчезли в молодой поросли и через минуту уже карабкались на крону альгарробо. Мы не пытались настичь их обоих, нам было достаточно одного — в качестве трофея и объекта нескольких снимков. Это была рыжевато-коричневая хищница с вытянутой мордой, похожая на небольшого енота. И потом еще несколько чарат на ужин, чтобы иметь возможность остаток дня непрерывно двигаться на север. Однако охота на чарат — чудесных лесных куропаток с зеленым клювом и серо-голубой шейкой — не спортивное, скучное дело. Выстрелишь в крону дерева, где сидят пять чарат, подстреленная птица упадет на землю, а остальные даже не шевельнутся.
      Ландшафт вокруг рокочущего «фордика» становится все суше и печальнее, без признаков жизни. Близкий вечер застал нас на берегу Бермехо, там, где в его течение впадает старое высохшее русло Теуко — Antiguo cauce del Bermejo. Небольшое селение под названием Фортин-Лавалье напоминает здесь о тех временах, когда в глубь Чако были предприняты карательные экспедиции против индейцев и когда была построена цепь связанных между собою небольших крепостей — фортинес — на случай возможных нападений индейцев с севера.
      Сейчас в Фортин-Лавалье прямо над рекой стоит несколько построек — клуб охотников и рыбаков. Не верилось, что у кого-нибудь может появиться желание отправиться в такую даль на север охотиться или ловить рыбу. Но здесь было наглядное тому доказательство: несколько привязанных к кольям лодок, а на противоположном берегу— небольшой спортивный аэродром. Сюда прилетают нимроды даже из Росарио и Буэнос-Айреса, чтобы тем же путем вернуться домой с сознанием того, что они видели Чако. Зеленый ад.
      На следующий день мы застали управляющего клубом, когда он жарил хищных рыб, только что пойманных в реке. Это были знаменитые пираньи — гроза южноамериканских вод. Хотя в большинстве эти рыбы не больше двух дециметров в длину, они способны наводить больший страх, чем кайманы, с которыми часто водятся в одних и тех же водах. Достаточно взглянуть на ряд острых, загнутых внутрь зубов. Пираньи огромными стаями нападают даже на крупный рогатый скот, когда тот переходит реки, и способны за невероятно короткое время обглодать животное до костей. Поэтому гаучо, которые перегоняют стада с эстансий в город, обычно жертвуют наиболее слабыми животными — закалывают их и бросают в реку. Они пользуются тем, что пираньи, почуяв кровь, моментально бросаются на животное, а остальной скот тем временем может спокойно перейти реку вброд. Лошади и собаки в тех краях привыкли поступать так: они взбаламутят воду где-нибудь в одном месте, а затем быстро бегут напиться в другую сторону, пользуясь тем, что прожорливые пираньи подтянулись к первому месту и поджидают там жертву.
      — Три года назад в этой излучине утонул мальчик лет двенадцати, — сказал управляющий клубом, показывая на недалекий берег Бермехо. — Вероятно, его схватила судорога, а может быть, пираньи напали на него еще живого. Мы тщетно искали его целых два дня. Лишь на третий день к вечеру мы нашли в нескольких километрах вниз по течению реки его скелет, зацепившийся за корягу. Он был обглодан так, словно кто-то положил труп в муравейник.
 

Еж в панцире

      В Фортик-Лавалье терраплен кончается. На сотни километров вокруг нет ни моста, ни перевоза. Для передвижения здесь служит конь или мул. Поэтому мы взяли направление на северо-запад, приблизительно вдоль старого русла Теуко. На всей обширной территории здесь живет лишь несколько эстансьеро со стадами скота да одинокие охотники за хищными зверями и змеями; они изредка появляются в пуэбло, нагруженные шкурами, чтобы продать добычу нескольких месяцев и снова вернуться к своему отшельничеству. Единственное средство сообщения тут пикады — дороги, которые, слава богу, прорублены в местах, где сопротивление природы оказалось минимальным. Впрочем, для коней нет нужды прорубать автостраду, достаточно проложить узкую тропинку и обрубить ближайшие ветви. Пни конь обойдет.
      Проехав несколько километров, мы поняли, что дальше нам не пробиться, если мы не поможем «фордику» и его водителю. Дорога становилась все извилистее, выбоин из-за провалившихся термитников и нор броненосцев становилось все больше, чаща иногда сжимала нас так, что вовсе не было видно, где дорога и есть ли она вообще. Ветви колючих деревьев били по крыше кузова до тех пор, пока не сорвали ее окончательно. За радиатором «фордика», впереди машины, уже ничего не было видно. Собрали совещание, чтобы решить, как быть дальше.
      — Другого выхода нет. Придется кому-нибудь лечь на передние крылья и показывать направление.
      Это и в самом деле был единственный выход. Мы по очереди выполняли эту лоцманскую функцию, лежа на животе, укрыв голову за фарой, по одному на каждом крыле. В поперечных пересохших руслах машина по самые оси проваливалась в мягкий песок. Поездка становилась почти такой же интересной, как в Нубийской пустыне; к счастью, здесь было десять рук, готовых прийти на помощь, и приличная лопата.
      К полудню мы добрались до одинокой эстансии, совершенно отшельнической, — несколько убогих ранчо, построенных из прутьев и глины, немного рогатого скота, два курятника, полукруглая глиняная печь, сложенная на четырех сваях.
      Морщинистый гаучо, который вытаскивал из колодца ведро с водой, увидев, как мы выпрыгнули из кузова, прервал свою работу и остался стоять неподвижно. Здесь, в глухом уголке Чако, уже не встретишь знаменитых бродяг южной пампы, веселых, общительных, бесшабашных, влюбленных в свою гитару, красное вино и песню. Люди стали пугливы и недоверчивы; но, несмотря на это, в них сохранилось что-то от древнеиспанского благородства и гордого сознания собственного достоинства. На голове они носят сомбреро, обшитое сверху кожей, с пояса свисает длинное, с бахромой, гуардамонтес — нечто вроде кожаного фартука, состоящего из двух частей, который при езде верхом предохраняет ноги от колючек и ветвей.
      Мы снова очутились в выжженной степи. Пожалуй, это был самый печальный край, который мы когда-либо видели. Даже в голой африканской пустыне больше поэзии, чем в этой обиженной богом стране, где искореженные стволы деревьев поднимали свои мертвые вершины в небо. Местами они были похожи на балки сгоревших домов в каком-нибудь разбомбленном городе, где угасла всякая жизнь.
      Наконец мы вырвались из плена этого печального края. Дорога стала несколько шире, и горизонт раздвинулся. В этот миг в полуденной тишине прогремел первый выстрел. Секунду спустя Мартин спрыгнул с притормозившей машины и побежал к прогалине, на которой в воздух бил фонтанчик земли и пыли. Броненосец! Когда мы подоспели, все было кончено. За несколько секунд смертельно раненное животное почти зарылось в землю. Мы вытащили добычу из земли. С заостренной головы упало несколько капель крови, но лапы с острыми когтями, которые еще минуту назад так лихорадочно работали, уже беспомощно повисли. Твердый панцирь понемногу закрывался — совсем как средневековые доспехи. Это была великолепная добыча, девятипоясный броненосец, одно из интереснейших животных чакской фауны.
      Хотя броненосец — животное безвредное и питается только насекомыми и личинками, человек — его заклятый враг. С одной стороны, из-за того, что мясо броненосца чрезвычайно вкусно, с другой — потому, что он способен своего врага — человека — буквально выбить из седла. Дело в том, что каждые несколько дней он роет себе новую нору. Не успеешь и глазом моргнуть, как нога мчащегося коня может попасть в нее.
      О южноамериканском броненосце упоминает уже известный швейцарский естествоиспытатель XVI века Конрад Гесснер. В своем четырехтомном труде «Historia animalium» он описывает его как ежа, снабженного скорлупой — панцирем, и говорит: «Это необычайное иноземное животное, с острова Пресилия занесенное, целиком покрыто твердым панцирем, в который он втягивается, как еж в свое колючее одеяние. Что касается величины, то она средняя».
      Рядом с этим небольшим броненосцем, которого чакские индейцы называют «тату», в Чако водится весьма ценный броненосец-великан — приодентес. Великолепнейший знаток Чако А. В. Фрич в своих мемуарах признает, что за сорок лет своего пребывания в Южной Америке он всего лишь три раза встретил это ценное животное, длина которого — без хвоста — достигает почти одного метра. Огромные когти с его передних лап служили индейским вождям знаком власти.
 

Два песо за метр змеи

      Прошло два дня трудного пути сквозь девственный лес по заросшим пикадам. И два спокойных вечера у костра за чашкой матэ с воспоминаниями о далекой родине.
      К вечеру третьего дня мы очутились в пампе, на краю которой виднелась стена камыша. По высохшей траве бродило несколько тощих— кожа да кости — коров. Шел уже четвертый месяц, как в Чако не было дождя. Стаи коршунов кружили над местами, где гнили останки животных, павших от голода и жажды. Десятки скелетов белели в шуршащей траве.
      Наконец перед нами показалось широкое течение Теуко. Грязная вода неслась по просторному руслу, образуя местами болотистые островки, и исчезала в изгибе, окаймленном высокими берегами. Мы стояли на границе двух провинций — Чако и Формосы; за противоположным берегом, куда-то далеко на север, уходило другое Чако, сентрал.
      На возвышенном месте выросла лагерная стоянка, которая на несколько дней должна была стать базой охотничьих вылазок в окрестности. Двумя часами позже по зарослям вокруг костра уже плясали шесть теней и над темной поверхностью Теуко одна за другой плыли в ночь песни. Вдруг где-то возле берега затрещали сухие ветви. В такие минуты невольно хватаешься за ружье, разговор разом умолкает. Мы все повернулись в одну сторону и прислушались. Может быть, пума или даже ягуар? А может быть, из воды выползала водосвинка? Через несколько мгновений треск веток раздался снова, уже рядом с нами. Но руки с пальцами на курке опустились, едва ветки раздвинулись и в круге света от костра появилась человеческая фигура. Высокий мужчина с морщинистой, пергаментной кожей на лице, в пыльном берете на голове, в бомбачас, спадающих до щиколоток, в обтрепанных парусиновых альпаргатах и в не менее ветхой куртке.
      Он молча постоял, а затем робко произнес по-чешски:
      — Добрый вечер!
      В эту минуту никто из нас слова не мог вымолвить. Лишь некоторое время спустя мы один за другим пришли в себя и потеснились, уступая незнакомому ночному гостю место у костра.
      — Я Голубарж. Ярослав Голубарж, — медленно произнес он, усевшись к огню. Было заметно, что говорить по-чешски ему не легко.
      — Что же вы делаете в этой дикой глуши? — вырвался почти одновременно у двоих или троих из нас один и тот же вопрос.
      Человек в рваном берете и с пергаментной кожей на лице минуту помолчал, потом пододвинулся поближе к огню и сказал:
      — Ничего. Ловлю змей, охочусь на диких зверей!.. Вот и… все…
      Мы поняли, что расспрашивать его дальше бессмысленно. Из отрывочных слон отшельника мы поняли, что он чех из Вены, переселившийся в Чако тридцать лет назад. В этот вечер мы больше уже не пели. Тягостное настроение и молчаливое раздумье гостя словно перешло и на нас.
      На следующий день мы познакомились с его убогой хижиной на противоположном берегу Теуко, где было развешано несколько сохнущих шкур. Его трухлявая лодка едва была в состоянии перенести своего владельца с одного берега на другой. Мы не раз наблюдали, как во время переправы он вычерпывал руками воду, которая прорывалась в лодку, и густой грязью замазывал щели. Причаливая к нашему берегу, он каждый раз стоял в лодке по колена в воде.
      — А что чаще всего вам попадается на охоте? — пытались мы перевести разговор ближе к предмету его ежедневных занятий.
      — Это… когда как, — медленно подбирал он слова. — Понимаете, я здесь один, как перст, мне редко с кем приходится общаться. Сейчас, зимой, змей нет. Часто в капкан попадаются лисицы, гораздо реже тигр. Много хлопот с этими… как это будет по-чешски, никак не вспомню…
      — Скажите по-испански, — предложили мы ему.
      — Капибара. Иногда его называют «карпинчо».
      — Водосвинка, по-чешски «плавоун».
      — Возможно, плавает он очень хорошо, — улыбнулся охотник и добавил, словно извиняясь: — Я об этом никогда и ни с кем по-чешски не говорил, так что не удивляйтесь. И у нас, в Вене, такого никогда не видел… Лев мне попадается очень редко. Уж очень далеко на север нужно забраться, чтобы поймать его. Иногда попадается оцелот или gato onza…
      — Это вы должны знать, — перебил рассказ охотника Ярослав. — Здесь его повсюду называют львом, но в действительности это пума. Даже тигр — так здесь называют ягуара — в этих местах нигде не водится.
      Из рассказов чакских охотников мы уже знали об этой южноамериканской достопримечательности. Ни африканский лев, ни бенгальский тигр нигде в Южной Америке не водятся, тем не менее, оба названия употребляются в обиходе. Испанцы называли пуму amigo del cristiano, друг человека. Инки называли ее пумой. Другие индейцы — горным львом. Но у этого хищника, распространенного по всей Америке — от Канады до Патагонии — на территории, протянувшейся по прямой без малого на 13 тысяч километров, имеются еще и другие названия. На севере его называют пантерой, в другом месте — кагуаром. Его загнали далеко в глубь континента, так что поимка его считается большой удачей.
      — А сколько вам платят за змеиную шкуру?
      — Два песо за метр, иногда три.
      Перед денежной реформой это равнялось двадцати-тридцати кронам. За весь этот тяжелый и опасный труд, за необходимость продираться сквозь колючий кустарник, где все время подстерегает какая-нибудь опасность, за многие дни бесцельных поисков, за страдания от полуденного зноя и холода ночей, за опасность заболеть малярией, быть укушенным, змеей или подвергнуться нападению хищника…
      Костер уютно потрескивал, время от времени обгоревшая ветвь падала в золу и выбрасывала сноп искр в темноту, словно хотела отвлечь нас от бродивших в голове мучительных мыслей.
      — Вы получаете какие-нибудь известия о том, что делается в мире?
      — Почти нет. Из Формосы сюда приезжает верхом посыльный с почты; он приезжает в понедельник и на следующий день отправляется обратно. Да от кого и чего мне ждать? Вот уже много лет, как я никому не писал…
      Костер понемногу догорал, лишь несколько головешек еще тлело в золе. Мы сидели молча вокруг угасшего огня; перестала ходить по кругу выдолбленная тыква с матэ, молчала и пампа. Мысленно мы были где-то далеко от берегов Теуко, воды которого неслись мимо нас.
      Глубоко за полночь гость поднялся, По нему было видно, что эти несколько часов он провел не в Чако. Он попрощался с нами тихим, почти жалобным голосом и исчез гак же таинственно, как и появился.
      Спустя некоторое время послышался плеск весла, а затем лодка шумно ткнулась в противоположный берег.
 

По следам водосвинок

      Если взглянуть на карту Чако, то, кроме сплошных линий двух основных рек — Пилькомайо и Бермехо, которая в верхнем течении называется Теуко, встретишь еще ряд пунктирных и штриховых линий. Они обозначают старые русла. Это легко понять, учитывая, что во время летнего таяния снегов в Кордильерах реки несут с собой множество почвенных пород. При незначительном наклоне стока реки не в состоянии вынести их в Парану. Третья чакская река, текущая на север, великолепно отражает этот факт своим названием — Рио-Конфусо — «Блуждающая река». Она каждый раз отыскивает себе новое русло, потом засыпает его огромными наносами и прокладывает дорогу в другом месте. Бездонная липкая грязь, страшно опасная для человека, с наступлением засухи превращается в плотную массу, из которой образуются берега реки.
      Мы потратили несколько часов, прежде чем добрались до реки, которая текла у нас под носом. При каждой попытке зачерпнуть воду мы проваливались в грязь. Нам пришлось издалека натаскать к берегу сушняка, соорудить из него надежное основание, а на поперечных бревнах построить примитивные сходни, с которых без опасения можно было бы наклониться к воде.
      Добыча первого дня, посвященного знакомству с окрестностями, состояла из двух броненосцев, нескольких чарат и большого хищника каранго, похожего на орла. Правда, мясо его оказалось несъедобным. Зато вечером мы лакомились белым ароматным мясом броненосца, которого перед этим освободили от панциря. В Буэнос-Айресе мясо броненосца считается большим деликатесом, чем креветки и осьминоги, которых доставляют на самолетах из Чили. Второго броненосца начальник экспедиции приготовил по индейскому способу: он запек его прямо в панцире. Из любопытства мы попробовали это особое блюдо, но после первого же кусочка предоставили лакомство собакам. Мясо насквозь пропахло жженой костью. В эту минуту мы ни капли не завидовали индейцам.
      Казалось, нам не дождаться утра. Мы навалили на себя брезент, все одеяла, но и это не очень помогло. Ко всему прочему прибавился еще резкий утренний ветер, который сорвал переднюю стенку палатки и унес ее куда-то в болотные камыши. Спальные мешки покрылись инеем. Мы проснулись совсем закоченевшие и мечтая только об одном: чтобы солнце, наконец, появилось над горизонтом.
      И вдруг весь мир словно бы разом переменился. Девственный лес пробудился сладостной песней чакских дроздов. На противоположном берегу Теуко целыми стаями прогуливались стройные фламинго. Где-то за спиной раздался сварливый крик попугая, из камыша выглянула пурпурная голова кардинала. На влажной земле вокруг нашего водяного сооружения были видны свежие лисьи следы и совершенно отчетливые следы водосвинок. Они вели на берег и терялись в камыше. Появились все-таки! Сомнения в том, водятся ли водосвинки в районе нашей лагерной стоянки, оказались напрасны. Было решено: мы предпримем экспедицию на целый день, чтобы поймать или по крайней мере увидеть этого самого крупного в мире грызуна, который живет в мелководье и достигает 70 килограммов веса.
      Перед выходом мы осмотрели капканы, расставленные вокруг стоянки накануне вечером. Добыча была не ахти какая: две лисицы и одна двуутробка, мясо которой никуда не годилось. Четвертый капкан был пуст. Пройдя с километр вверх по течению, мы натолкнулась на целый ряд следов, ведущих от высоких берегов к омутам. Опять водосвинки! Кое-где следы скрещивались десятками, как будто здесь происходило какое-то сборище этих пугливых животных. Дважды мы встретили совсем свежие следы, в которых только начинала жемчужно сверкать просачивающаяся вода, но каждый раз осторожные животные успевали заметить нас раньше, чем мы их. Эта раздражающая игра в прятки толкала нас все время вперед, мы не обращали внимания ни на голод, ни на жажду, ни на то, что уже давно перевалило за полдень и солнце понемногу начало склоняться к горизонту.
      — Здесь! Они должны быть здесь, посмотрите!
      И в самом деле, недалеко от нас в слепом рукаве реки блестел небольшой омут, и к нему вели следы примерно пяти животных. И ни одного назад! Ничего нет проще, как вспугнуть их, заставить выйти из воды — и добыча будет обеспечена. Мы распределили роли. Два стрелка остаются на берегу, третий с фотоаппаратом под берегом, двое движутся вперед как загонщики. Едва мы спустились с высокого берега и коснулись мягкого пачкающего ила, как он начал колебаться под нами, словно глиняный плывун. Но азарт толкал нас вперед: ведь петля вокруг добычи была стянута, нужно было только выгнать водосвинок из укрытия. Вода в дальнем углу, возле камышей, пошла волнами, из нее вынырнули две вымазанные грязью головы, но тут же опять молниеносно погрузились в воду. Вперед!
      — Осторожно, осторожно!
      Поздно! Мирек, шагнувший первым, вдруг по колено провалился в грязь.
      — Брось ружье и ложись! — крикнул Зденек. — Быстро!
      В такие минуты человеку в голову приходят удивительные мысли. Вдруг отчетливо, словно наяву, представляешь себе сцену из виденного несколько лет назад фильма, название которого давно исчезло из памяти. Это была изощренная месть, совершившаяся где-то на Амазонке. Плантатор загоняет своего соперника, сманившего его жену, на край болотистого омута и затем любуется, как тот у него на глазах медленно погружается в трясину. Рука поднимается, прося пощады и помощи, затем появляется искаженное ужасом лицо, натуралистическая деталь безумных глаз — и конец. Два-три пузыря, и отомстивший плантатор, смотревший на это с ледяным спокойствием, встает и уходит…
      Следующих двух секунд размышлений над тем, что испачкаешься, если ляжешь в эту кашу, было достаточно, чтобы очутиться в болоте по колено.
      — Немедленно ложись…
      Это казалось невероятным. Лежишь на животе, и ничего тебе не делается. Плывун вроде бы чуть прогнулся, немножко подался — и стоп. Вокруг тишина, только где-то за спиной сухо трещат ветки. Нет, это трещали целые деревца.
      — Ухватись за них и повернись на бок, — командовали Мартин и Иржи, подоспевшие первыми. Вылезать из болота труднее, чем провалиться туда, что и говорить!
      Но вскоре мы уже все стояли на «суше», в безопасности.
      — А как же водосвинки?
      Они были все там же. На низком берегу омута появились новые следы, шедшие наискосок от первоначальных. В суматохе никто и не заметил, как добыча незаметно исчезла. А вместе с нею и желание продолжать преследование.
      Мы не могли удержаться, чтобы не измерить, как глубоко до дна этой предательской ловушки.
      Срубили тонкое, метров в пять длиною деревце, сотни которых росли вокруг. Оно дециметр за дециметром исчезало в наносе ила; метр, два, четыре, пять. Дна не было…
      Усталые, оборванные и голодные, под вечер вернулись мы на стоянку, где Ярослав, выполнявший в этот день обязанности сторожа, сидел как на иголках. Едва ли он встречал более благодарных едоков, чем были мы в этот день.
      Следующие три дня утекли как вода. К добыче прибавилось еще несколько лисиц и двуутробок, которыми побрезговал даже пес. У нас пропало желание таскаться за водосвинками, поэтому на третий день мы пришли к единогласному решению: завтра — кру-гом, в Саэнс-Пеныо шагом марш!
      Добыча была жалкая. Кучка лисьих шкурок, два панциря броненосцев. И несколько катушек заснятой пленки. Гораздо более ценной добычей, значительно превышавшей недостающие охотничьи трофеи, было знакомство с Чако, по крайней мере с его преддверьем.
      Это все еще неведомая, если хотите, таинственная пустыня, хотя в значительной ее части уже полностью исчезли исконные жители, индейцы, В то же время это и довольно крепкий орешек для человека, который хочет прожить здесь скотоводством или охотой и товарообменом. Горстка одиночек, рассеянных на тысячах квадратных километров, живет здесь не такой жизнью, как часто ее представляют в Европе. Это жестокая борьба, лишенная какой бы то ни было романтики; это жизнь людей, подсознательно остающихся верными местам, где они родились, и покинувших родину по самым разным причинам.

КРАСНЫЕ ИЛИ СИНИЕ?