С чем-то большим, светлым девушка появилась в дверях.

— Вот.

— Что это?

— Пожарный костюм. Одна женщина нашла у себя, принесла в редакцию. И веревка.

— Зачем?

Оглянулась на темные окна.

— Давайте отойдем вот сюда. Пусть родители вас увидят. Сказала, что буду не одна. Но они все равно смотрят, проверяют. Пожилые, беспокоятся за меня. Я им еще не все рассказываю… По-моему, в таком костюме можно пробиться сквозь звук.

— В машину?

— Да. И там спрятать книгу. — Подала мне сверток. — Видите, какой толстый материал. Идемте… Наши сейчас на острове. Змтт тоже с ними. Организуют охрану жуговой рощи. Прошлой ночью там кто-то срубил почти треть деревьев.

Шли переулками. Я рассказывал о своих приключениях. Кончил. После молчанья она сказала:

— Выходит, что человек, который направил вас на тропинку, хотел, чтобы усадьба была обнаружена.

— Может быть. Скорее всего так.

На знакомой мне улице у здания с колоннами длинная шумная очередь. Окна главного корпуса освобождены от кирпичей, из библиотеки столбы света. Внутри флигелей мелькают фигуры. Понял, что убирают «Попечителя», вешают картины из запасника. Настоящий будет музей.

Вьюра хотела идти к подземному коридору кратчайшим путем. Я предложил спуститься мимо башни на затоптанный пляж, пройти подальше вправо и уже оттуда к зданию в пустыне. Чтобы от города не было следов.

Вода в море была такой теплой, что даже не чувствовалась. Через полкилометра поднялись на берег, пошли невысокими барханами. Из моего свертка выпал какой-то пакет, скатился по склону. Прыгнул вниз, подобрал. Поднялся — девушка лежит на песке.

— Что с вами, Вьюра?

— Ничего. — Ясный голос.

— Вам плохо?

— Хорошо.

Через решетку ворот в кирпичной стене я осмотрел двор. Давние мои следы заметены, после как будто никто не приходил. Повернулся к девушке. Она ничком у моих ног. Тут меня наконец осенило. Она-то с самого острова без сна. Я сегодня и вчера отсыпался, а у нее газета, СОД.

Сказал, чтобы полежала, пока обойду стену кругом.

— Ладно.

Пошел. Сзади шаги.

— Да вы лежите.

— Ладно.

Пошагал, она за мной.

И все-таки меня остановило. Даже костюм не помог. В белом зале показалось, что страшный рев не снаружи идет, а во мне самом рождается, накапливает ярость в клетках тела, грозя их все взорвать. Руки-ноги не мои, хочется из себя выскочить. Упал на бок, так перекатился до самой двери, рванул за ручку, вскочил, бросился внутрь. Шатнуло. Падаю… Очнулся. Вьюра, спокойная, рядом, расстегивает на мне костюм. Ощущение, будто нас обволакивает прозрачная, мягкая среда — не воздух, но нечто, позволяющее дышать. Потом осознал — тишина.

Дверь в зал осталась открытой. Это и выключило звук, так что девушка, увидев меня упавшего, свободно пробежала коридор и зал.

Пять дверей перед нами. Спросил Вьюру, нет ли у нее с собой какой-нибудь маленькой вещицы. Дала карандашик. Подбросили его вертящимся к потолку, упал, указывая заточенным концом на вторую дверь слева. Новый коридор ветвился. Всякий раз бросали карандаш, чтобы только случайность определила, куда дальше идти. Как только останавливались, девушка садилась спиной к стене, сразу засыпала. Едва лишь я делал шаг вперед, в ней что-то включалось, вставала, шла за мной. Понятно было, что пока мы только в управляющей части системы. Огромной, которая включает машинные цеха, трубопроводы и резервуары, атомные котлы, преобразующие неорганическую материю в органику — подземный город, в десятки, пожалуй, раз, превышающий тот, что над нами. Поля анлаха — лишь маленькая добавка к тому, что машина сама создает.

Коридоры и коридоры. Открылся большой зал. Там несколькими рядами что-то вроде стендов со стеклянными крышками. Как в музее выставка мелких предметов искусства. Только стеклянные столешницы не на ножках, а на тумбах с ящиками. Однако под стеклом ни камней, ни древних браслетов. Затейливо вырезанные гладкие из синеватого металла пластины по десятку в каждом. Открыл прозрачную крышку, взял одну. Тотчас все другие перестроились на матовой поверхности. Вглубь и вширь зала покатился шелест

— на всех столах по-разному перемещались пластины. Положил свою обратно. Опять шелест. Всюду восстановился прежний порядок. С помощью подброшенного карандаша выбрал ряд и стол. Выдвинул у боковой тумбы ящик. Думал, чертежи, оказалось, что там ноты. Во всяком случае, что-то напоминающее запись музыкального произведения. Век будешь тут сидеть и не поймешь. Сунул под ноты книгу, задвинул ящик. Вьюра спала, положив голову на колени, спиной к тумбе. Расстелил у стены зала пожарный костюм, перенес девушку туда.

В полусне, не открывая глаз, она сказала:

— Пожалуйста, не трогайте меня. Я сама.

В тетрадочке девушки схема нашего пути в этот зал была уже сложной. Перерисовал ее еще на два листка, чтобы отдать в Совет. Лег неподалеку от Вьюры.

Не спалось. Из кусочков стал складывать предполагаемое прошлое Иакаты.

Видимо, в некий исторический момент на планете свершилось отделение производителей и потребителей от тех, кто распределяет. Не так, чтобы от завода и с поля через скромную координирующую систему непосредственно туда, где нуждаются, а сначала все целиком в распоряжение центрального аппарата. Углы треугольника расходились все дальше. Распределяющие — они же естественным путем стали управляющими — образовали особую касту, которая постепенно приобрела полную власть над ресурсами Иакаты. Но при этом сами стали деградировать. Свободные от контроля снизу, теряя связь с производством и понимание реальной обстановки на планете, они стали озабочиваться только увеличением собственных привилегий. Сверху к производителям шел поток поспешных, необоснованных решений, губивших, может быть, целые континенты — бурной деятельностью аппарат власти пытался оправдать в глазах народа свою необходимость. (Черное пятно ночи на средней широте северного полушария — один из неудачных глобальных экспериментов регулировки климата.) Внизу исполнители, потерявшие веру в чиновников, понимающие, что от них самих ничего не зависит, уже кое-как, спустя рукава, осуществляли даже и редкие разумные планы. В экономике, науке, искусстве прекратилось нормальное состязание способностей — бездарный, вялый представитель наследственной правящей элиты имел все преимущества перед талантливым и смелым выходцем из народной массы, который как-то мог бы поправить то либо иное дело. От десятилетия к десятилетию снижался уровень народного благосостояния. Чтобы лишить управляемых возможности сравнивать гнетущее настоящее с привлекательным прошлым, сжигались архивы, уничтожались библиотеки, музеи. Правдивая вертикальная и горизонтальная информация исчезла. Верхи сами не хотели узнавать ничего тревожащего, адресованные низам через средства связи сообщения ограничивались бессмысленным и лживым восхвалением существующего порядка. Иакат, не принадлежавший к избранным, к номенклатуре, уже ничего не знал о мире, в котором живет, — хоть о ближних, хоть о дальних его пределах. Он шел по улице и представления не имел о том, чем заняты сотрудники учреждения в доме без вывески, куда посторонних не пускают, что изготовляет завод за высокими глухими стенами. Он выходил на окраину, и никто не мог сказать ему, насколько далеко от города простираются поля анлаха, как много с них собирают, как урожай расходуется. Строжайшую секретность во всем управленцы рассматривали как один из устоев своей власти. (Отсюда испуг старика, которого я расспрашивал на берегу.) К пустопорожним ритуалам свелись общественная жизнь и общественная деятельность. Упали изобретательность, мастерство — потомки великих инженеров, искусных умельцев с удивлением осматривали обнаруженные где-нибудь на городской свалке остатки сложнейших механизмов, столь не похожие на то, что сходило с их собственного конвейера. Начались перебои в снабжении рядовых иакатов всем необходимым, в городах отказывали коммунальные службы. Потеряли действенность объединяющие людей законы и нормы поведения, общество начало дичать. Цветущие когда-то края превращались в пустыни, съеживалась среда обитания.

В этих условиях группа еще оставшихся настоящих ученых пришла к выводу, что для спасения остатков иакатского человечества надо создать конструкцию, которая независимо от людей — лишивших себя контактов с действительностью аппаратчиков и отучившихся работать производителей — сама могла бы стабилизовать положение на Иакате. Та же замкнутая технология. Чиновная элита, осознавшая свою беспомощность, испуганная глобальным кризисом, который и ей самой предвещал гибель, одобрила гигантский проект, выделила средства. Вероятно, подземную машину строили веками, как Шартрский собор. Но не успели, не доделали. Разложение зашло слишком далеко. Среди молодежи резко уменьшилось число тех, кто готов был идти в технические вузы. Активные и проворные старались устроиться поближе к руководящей группе. Кто-то уходил из-под обломков рушащейся цивилизации на оставленные ею и уже одичавшие пустыри — отсюда неоднократно возникавшие при мне разговоры о «крае». Слабые ждали чуда, отдавались всевозможным мистическим учениям, всякими путями, чтобы забыть об окружающем, погружались в нирвану и быстро гибли. Оставшиеся в небольшом числе потомки первых строителей системы не смогли полностью ее замкнуть. Подземная машина, на какую у них хватило сил, все же требовала ограниченного участия человека — подаваемой извне биомассы, борьбы с наступающим песком. Поэтому предусмотрели ввести в изготовляемую устройством пищу особые вещества, феромоны, наподобие тех, что в пчелином улье матка рассылает своему рою. Феромоны должны были заставлять даже самых ленивых, несовестливых накатов изредка участвовать в несложной работе. Такой машина и была пущена в ход. Случилось это, вероятно, в период, когда руководящий клан планеты возглавил тот, кого назвали Попечителем. Оттого и заполнен весь музей древней столицы его портретами. Заключительным подвигом последнего поколения строителей было, наверное, создание «комплекта». Делали с надеждой, что в будущем найдутся те, которые поймут, расшифруют, восстановят былое величие Иакаты. Можно представить себе этот заключительный эпизод. Седой старик — его соратников уже нет в живых — кончает переплетать книгу. Вот все, включен охранительный звук, чтобы небрежная рука глупца не нарушила тонко сбалансированные процессы, и… человек идет в пустыню. (Я уже знал, как здесь умирают, — погибнуть от жажды, высохнуть, раствориться в песках.) Но букун принес передышку. Уверенно обеспеченные люди ослабили давление на природу, эрозия окружающей среды приостановилась. Здоровая пища, одежда и прочее необходимое автоматически подавалось из-под земли — не изобилие, а хоть и унылый, но все-таки достаток. Распределители остались не у дел, машина сама распределяла. Однако правнукам аппаратчиков уже не нужна была власть над производителями — этих последних, кстати, уже и не осталось на планете, одни потребители. Наследники чиновников, владевшие информацией и доставшимися от дедов материальными ресурсами, рьяно взялись благоустраиваться. Были захвачены все уголки еще не загубленной природы, совершенствовалась строго законспирированная система снабжения избранных естественной пищей, что освобождало их от приказов букуна. В укромных местах возникали дворцы, где хозяев обслуживала хорошо подкармливаемая челядь. (Сукин сын этот Глгл — не в пустыню уходит поститься, а к своим лакеям роскошествовать!) Бывшим же производителям остались сытная каша и привычные ритуалы: повторяющаяся газета, одинаковые картины, «митинги» на площади, когда на трибуне никого. Вероятно, в эпоху после создания машины и произошло окончательное разделение общества на видящих и тех, кто частично слеп. Издавна для производителей недоступны были не только места, где собиралась на совещания, отдыхала, развлекалась и жила чиновная знать, но и те многочисленные службы, что ее холили. Поэтому народ сначала привык воспринимать все это как для него практически несуществующее, а при машине, накормившей голодных, вовсе забыл, перестал замечать и, в конце концов, видеть.

Нет, не законы развития и упадка разума привели Иакату в состояние, в каком я ее здесь застал. Социальная несправедливость. Нашлись люди, упорно жаждавшие власти, того, чтобы им было лучше, чем другим, а там хоть трава не расти. Вот она и перестала.

С этими мыслями я задремал. Проснулся через несколько часов. Хотелось еще раз взглянуть на книгу. Подошел к стенду, выдвинул ящик.

Черт возьми! Пусто.

Схватился за свои листки. Конечно, этот же самый стол. И верхний лист с нотами тот, что я видел. Значит, пока я спал, Вьюра взяла, перепрятала. Но почему?.. Уж кого-кого, а меня подозревать в связи со старостой и Глглом…

Рассердиться на нее неспособен. Но оскорблен. Не знаю даже, как в дальнейшем вести себя с ней и вообще на Совете.

Оглянулся на девушку. Сидит, смотрит на меня. Подошел, протянул ей листки, где нарисован наш путь по коридорам, сказал, что раз она мне не доверяет, пусть возьмет листки себе, отметит на них новое место комплекта. А мне показывать не обязательно.

Молча взяла.

Но потом это как-то забылось. Следующие несколько дней пролетели, словно при сильном ветре клубы дыма от костра.

Утром, когда вышли из подземной машины, рассказал на Совете, чем, по-моему, Иаката была и чем стала. Слушали затаив дыхание, как сироты, впервые узнавшие, кто их родители.

Напротив окон редакции, в сквере и возле сквера, что-то вроде народного гуляния. На ограде вывешиваются и снимаются лозунги. Иногда между теми, кто хочет повесить новое, и теми, кто охраняет свое, споры. Когда начал говорить, передо мной повешенный на шею Попечителя лозунг: «ТОЛЬКО БУКУН МОЖЕТ СПАСТИ НАС!» Его сменила надпись корявыми буквами: «ЛУЧШЕ ГОЛОД, ЧЕМ БУКУН!» Тут же прикрепили еще одну: «НИ БУКУН, НИ ГОЛОД, А САМИМ ДЕЛАТЬ ПИЩУ!» К концу моего сообщения по улице прошла маленькая демонстрация с плакатом «СВОБОДУ РЕЛИГИИ», хотя исповедовать любую никто не запрещал, да и, насколько я знал, у иакатов никакой нет. Так как окна комнаты, где заседали, без рам и стекол, из-за шума говорить приходилось очень громко. Несколько раз Крдж высовывался на улицу, просил собравшихся не кричать. Но там стихали лишь ненадолго.

Я кончил.

Молодая черноволосая женщина — доброволица Тайат, чью статью я читал в газете, — сказала:

— Очень странно. Гигантских размеров планета, леса и моря. Развитая цивилизация с огромными городами, мощной промышленностью. И все это превратили в пустыню крошечные чувства ничтожной группы маленьких людей. Что-то здесь не так.

— Результат во всяком случае налицо, — вступил Втв, высокий блондин, с которым я познакомился в первое посещение редакции. — С чего начинать — вот вопрос. Сделать людей самостоятельными, чтобы их ни с того ни с сего не кидало на площадь. Избавиться от буку на.

— От диктата букуна.

Все заговорили одновременно.

— Изучить машину.

— Изучить себя, чтобы узнать, как букун на нас действует. Это легче.

— Исследовать сам букун. Еще легче.

За минуты, пока длился диалог, на решетке появился призыв вступать в клубы — ниже был список, который я издали не мог прочесть. Прошла женщина с плакатом: «ИМЕЮ СПИЦЫ, УЧУ ВЯЗАТЬ». Шныряли мальчишки с анлаховым соком. На статую повесили надпись: «НАДО ВСПОМНИТЬ». Рядом сразу прикрепили: «СНАЧАЛА НАДО УЗНАТЬ, А ТО ВСПОМИНАТЬ НЕЧ…» — на последние буквы не хватило бумаги.

— Слушайте! — воскликнула женщина-экскурсовод из музея. — Что, если городу питаться теми же хлебцами, какие отвозят в деревню? Крестьяне их едят, не ходят на митинги, не читают дурацкую «НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ». — Запнулась, оглядела присутствующих. — Извините.

— И нас букун гоняет, — сказал парень, который вчера принес стебель клубники. — На полевые работы. Часа по три в день.

— Ну и что, пойдем на полевые! Здесь, в городе. Сделаем огороды во дворах. Еще с какой охотой люди возьмутся.

— Хлебцев на всех не хватит.

— Сами станем печь. Из каши. Букуна все равно поступает много лишнего. Машина рассчитана на то население, какое раньше было.

— Лишний можно использовать как удобрение. Смешивать с песком. Посадим вокруг города деревья, жуг. Мы же все можем, если только опомнимся.

За окнами сияло солнце. На улице молодежь — говор, шум.

Вьюра вскочила со стула.

— Какие прекрасные мгновения! Чиновников-распределителей нет, все запреты кончились. А мы уже не спим, проснулись. Сами думаем, решаем, будем делать. Вся планета — пустыня, а мы вырастим леса, луга с травой раскинутся. Целый мир перед нами, будем восстанавливать на нем природу… Какое счастье! Неужели это возможно?

Наборщик из типографии, все время молчавший, сказал:

— Вчера весь день с полей не подвозили анлах. Ни одного трактора не было. Я много народу опрашивал, никто не видел. И сегодня. А в столовой утром букун был какой-то жидкий.

Улица внизу вдруг стихла. Потом снова зашумела, но по-другому. Через сквер к редакции шел человек, перед ним расступались. Ближе к дому он скрылся из поля нашего зрения. Потом в коридоре прозвучали шаги.

Вошел Змтт. Куртка на плече разорвана, волосы в беспорядке. От уха по шее полоска засыхающей крови. Странным образом при этом он был величествен.

— У анлаха происшествие. Мальчишки рвали ветви с початками. Одного крестьяне схватили, потащили к старейшинам. Было столкновение.

В коридоре появился юноша. Робко вступил в комнату.

— Вы Совет?.. Там человека убило.

— Где?

— На пляже… То есть нет. Потом, позже. На пляже какие-то двое уговаривали остановить машину. В пустыню к трубе с ними пошло много народу. Там коридор с железными стенами. Передние почувствовали звук, хотели остановиться. Задние давят — им же не слышно было. Тех, кто впереди, затолкали в большую белую комнату. Один умер. Другого вытащили, привели в себя.

— Кто уговаривал? — Крдж поднялся.

— Сказали, из Совета.

— А как выглядели? Не запомнил?

— Ну… мужчины. Взрослые.

Юноша шатнулся. Вьюра усадила его на стул.

— Который умер, не из тех двоих?

— Нет.

— А тот, кого вытащили?

— Я.

— Значит, так. — Крдж оглядел всех. — Втв, подбери на улице добровольцев, чтобы поставить круглосуточную охрану там у входа в коридор. В четыре смены, человек по пять.

Втв тут же вышел. Доброволица Тайат намочила носовой платок, вытирала Змтту лицо и шею.

— Это не из СОДа прислали разрушать машину? — Теперь было видно, что не юноша, скорее мальчик. Он еле держался на стуле.

— Нет, конечно… Проводите его кто-нибудь домой. — Крдж повернулся к наборщику. — Посадки жуга в городе под строжайший контроль. Никому ни яблочка, только в трубы… Вьюра, организуй продовольственную комиссию, и сразу же начинайте работать. Обойти все столовые, пусть каждого обедающего отмечают — меткой, что ли, на руке, царапиной. Чтобы никто не ел два раза. Лишний букун сушить на солнце.

— Да. — Вьюра вышла.

— Сергей, в легендах говорится, что когда-то на Иакате были войны. Но мы здесь в городе никогда не дрались так, чтобы много людей участвовало. У нас специалистов нет. Мы соберем народ, возьмем лопаты, а вы организуйте их в отряды. Согласны?.. Нам надо отогнать крестьянские заставы, чтобы сами горожане заготавливали анлах для машины.

На улице уже не было Втва — ушел с теми, кого собрал. Вьюра стояла на скамье, ее слушала толпа парней и девушек. Грузный мужчина вешал на постамент чугунного Попечителя плакат: «ВЛАСТЬ — НАРОДНОЙ ПАРТИИ!» Змтт подошел, сорвал. Грузный посмотрел на него, пошагал прочь.

— Пойдем по столовым, — предложил Крдж. — Сейчас как раз обедают. Соберем мужчин.

К восточной окраине, за которой простерлись поля анлаха, добрались только после полудня. В городе молодые шли в ополчение с энтузиазмом, а старших приходилось долго уговаривать, объяснять, что без анлаха не будет букуна. Кое-как сформировали шесть рот, вооруженных лопатами, топорами, металлическими прутьями. Некоторые изготовили себе что-то вроде пик. На окраине улицы забиты народом. Змтт был с нами, его приветствовали как героя — в одиночку отбил городского мальчика от двоих, пытавшихся его куда-то увести.

У крайнего дома какой-то старик отозвал Крджа в пустую подворотню. Там они стали вдвоем. Старик что-то говорил, Крдж слушал с полным вниманием, иногда на миг оборачивался к нам, знаком показывая, чтоб мы ждали. Это было долго — почти полчаса. Колонна, которую мы вели из центра, нарушила строй. Некоторые стали садиться прямо на землю, другие прохаживались взад-вперед. Крдж вернулся из подворотни очень серьезный, встревоженный. В свою очередь, отозвал в сторону Втва, крестьянского парня, которого звали Рбдвом, и меня. Оказывается, старик рассказал Крджу об усадьбе. Кроме меня, все были поражены. Я же почувствовал, что гора с плеч свалилась, могу наконец избавиться от бремени той тайны, которую носил с собой. Впрочем, в том, что сообщил старик, для меня тоже была важная новость — у видящих в усадьбе есть обученный боевой отряд. Состоит из младших сыновей, которые не наследуют дворцов и особняков, а только обучаются сражаться. Они сильные, ловкие, в бою каждый стоит нескольких обыкновенных городских иакатов. Тут мы все четверо вспомнили группу одетых в синее рослых мужчин, которых во время первого ночного заседания СОДа под утро видели из комнаты старого маляра уходящими из города в пустыню. Серьезные противники. Но, правда, согласно подсчетам старика, получалось, что усадьба может выставить около двух сотен обученных бойцов. У нас же в городе, как мы с Крджем и Втвом прикинули, не меньше двенадцати тысяч способных сражаться мужчин. И сейчас здесь на окраине шесть сотен.

Так или иначе надо было делать то, что решили, то есть обеспечить горожанам доступ к анлаху. Опять построил шесть наших рот. Пока ходили с Втвом, ровняли ряды, в сознании все время мысль, что вот не хочу, а получается, что вмешиваюсь. Да и как избежать, можно ли вообще удержаться, если сам слышал в парке слова «С городом надо решать»? Что-то в них недоброе, хотя и непонятно, как две примерно тысячи обитателей усадьбы (это вместе с прислугой) могут решать судьбу десятков тысяч горожан. Да и вообще сама идея невмешательства во внутренние дела других миров несет в себе некую несообразность. Вмешиваемся уже тем, что существуем, даем знать о своем существовании. Это одно оказывает влияние на обстановку там, куда явились. Вмешиваемся, делая что-то, и вмешиваемся, когда ничего не делаем, — на этот раз своим неделаньем.

Так или иначе вышли наконец из города. «Сыновей» пока не видно — вероятно, в усадьбе решили, что с нас хватит и крестьян. Несколькими линиями перед нами сотни три мужчин с лопатами и мотыгами. Оставив свое войско позади, только вдвоем с Крджем подошли к передовой шеренге, объяснили, что, поскольку прекратилась доставка анлаха, горожанам надо самим его заготавливать. Спросили, почему не пускают нас на поля. Те, к кому обратились, не отвечали, переминались с ноги на ногу. Только один нервный мужчина замахивался на нас мотыгой. Другой, степенный, его остановил, сказал, что сам ответить не может, пойдет спросит у старейшин. Пошагал к стоящей поодаль группе. За это время Втв, как у нас с ним было договорено, развернул три наши роты перед крестьянами (с обеих сторон получилось примерно поровну), остальные оставил в резерве.

Опять ждали. Потом крестьянин принес ультиматум. Во-первых, город должен выдать чужого человека, во-вторых, очистить остров. Тогда возобновится подвоз анлаха. Крдж ответил, что чужих среди нас нет, остров принадлежит городу, а хлебцы деревня получит только в обмен на «кукурузу». Опять минут двадцать ждали возвращения связного. Наконец он пошел к линии. В ту же минуту со стороны крестьянского штаба донесся певучий звук трубы. Задние линии крестьян подошли, соединились с передовой, все вместе двинулись к нам. Мотыги, лопаты занесены. Я тоже отдал команду, двинулись вперед и наши. Обе стороны сошлись. Никто не решался начать. Через две-три минуты поднятое оружие стало опускаться — руки устали держать на весу. На обеих сторонах оказались знакомые, посыпались реплики. Сзади от города на анлах набежали мальчишки, за ними потянулись взрослые, тоже стали ломать зеленые ветви. Крестьяне не препятствовали, стали поодиночке и группами уходить. За ними потянулась и группа старост. С грядок анлаха на окраину уже спешили горожане с большими зелеными охапками в руках. Наши роты распались, пошли в город. Пошагали назад и мы, командиры. Слух о том, чем кончилась «битва», обгонял нас — навстречу улыбки, восклицания. По дороге к центру зашли в столовую. Подавая миски, официантки каждому ставят зеленое пятнышко на внутренней стороне предплечья — здесь, оказывается, знали водоросль, от которой, если возьмешься, рук не отмоешь.

Солнце зашло. На улицах возле труб груды анлаха — нанесли столько, что спускать в машину пришлось постепенно. Тлеют огоньки несложных печей — четыре кирпича и железный лист над ними. Это Продовольственная Комиссия сушит лишний букун.

Опять СОД заседал полночи. Крдж рассказал про усадьбу, затем стали обсуждать вопрос, почему видящие так яростно реагируют на то, что город осваивает остров.

— Потому что мы, жители города, — сказала Вьюра, — вообще не нужны им. Мешаем. В усадьбе, как можно понять, создано феодальное общество. Они боятся города. Хотят, чтобы мы не возрождались, а вымерли.

— Причем такое феодальное общество, — подхватил Крдж, — что господ не меньше, чем прислуги, а больше. В крайнем случае поровну. От прошлого Иакаты осталась такая технология земледелия, что один работник может прокормить десяток лентяев. Анлах не требует почти никакого ухода.

Тут спорить было не о чем. У нас на родной планете на Западе множество представителей правящего класса давно мечтают остаться лишь с машинами и своей непосредственной личной обслугой, с ненавистью смотрят, проезжая на автомобиле, на разросшиеся городские окраины с их фавелами, бидонвилями, втайне желая вообще избавиться от безработных, от нищих — источника кризисов, конфликтов. Неожиданную шутку сыграла история с теми, кто тысячелетиями обрабатывал землю, веками стоял у станков, считал в конторах. НТР принудила силы самой природы производить необходимое для человека, и власть имущим люди-труженики в значительной своей части стали просто не нужны.

Председатель Статистической Комиссии сообщил, что примерно треть городских домов покинуты, пусты, а население составляет около шестидесяти тысяч. Последняя цифра позволила прикинуть, что тысяч пятнадцать мужчин город способен выставить против немногочисленных «младших сыновей» из усадьбы.

Экскурсовод Оте сказала, что от десятилетия к десятилетию все опаснее становится зависимость горожан от машины, устройства которой никто не знает, что растет и растет отрицательно влияющая на иакатское общество неуверенность существования. В этой связи постановили немедленно взяться за сбор металла, дерева в покинутых домах, чтобы в ближайшее время создать хотя бы начатки самостоятельного производства.

Вьюра доложила о работе Продовольственной Комиссии. Из оставшегося в столовых букуна насушено большое количество сухарей-лепешек, которые вместе с хлебцами, что раньше вывозила деревня, складированы в старой башне. Разведываются ресурсы прибрежных морских вод. Рыбы много, особенно мелкой, но пока неясно, как ее добывать.

А город долго не засыпал, празднуя «победу» над крестьянским войском. Чтобы шум не мешал работе СОДа, собрались на этот раз в комнате с другой стороны здания. Но и тут внизу ходили группы с разговорами, смехом, песнями, а вдали пляж был усеян огнями.

Кончили далеко за полночь, когда гуляющие уже с час как угомонились. На улице темнота, тишина. Не выдержал, подошел к Вьюре, спросил, не надо ли ее проводить.

Подняла на меня удивленный взгляд.

— Зачем?

Как будто не она чуть не обняла меня, узнав, что комплект не похищен, не она говорила, что за ней следят. Как будто не были вместе в машине.

Позади нас Оте воскликнула:

— Что это?.. Смотрите!

Повернулись к скверу. Что-то в нем изменилось. И сильно. Но что же именно?

Попечителя нет!

Сначала мысль была, что таким способом молодежь выразила свое презрение к отраженному в музее культу давно умершего властелина Иакаты. Но в этом случае дело ограничилось бы тем, что опрокинули бы памятник. А тут вовсе унесли и чугунную фигуру и постамент — не похоже на простое баловство.

Вернее, постамент укатили. Даже при свете звезд можно было, присмотревшись, различить ровную, широкую промятую в земле дорожку и следы множества людей.

Наклонился, стал рассматривать. Крдж сбегал наверх в редакцию за свечкой-водорослью, посветил мне. Отпечатки совсем свежие, четкие на пыльных дорожках; их пока ничуть не сгладил ночной ветерок. Получалось, здесь, под носом у заседавшего СОДа, час, может быть, назад толклась, трудилась целая толпа.

Следы вели в самую отдаленную от моря и уже опустевшую, брошенную жителями северную часть города. Все члены Совета пошли вдоль них, растянувшись цепочкой.

Из ближайшей трубы-люка вдруг грохот, скрежет, железный стон. Одновременно почувствовал, как почва вздрогнула у меня под ногами, будто нечто твердое высунулось снизу, легонько ударило и убралось. Я переступил, Крдж рядом переступил, и это движение покатило дальше вдоль цепочки — Вьюра, Оте, Тайат, Втв и другие опасливо шагали в сторону, смотрели под ноги.

Еще толчок, не сотрясший дома вблизи, но ощутимый.

Замерли на месте, ожидая, что будет дальше. Время как остановилось.

Но ничего не было.

Снова пошагали по следу. Возникла какая-то натянутость. Молчали. Никто не решался выразить в словах сжавшую сердце тревогу. Как если бы первым сказать, что с машиной беда и с городом тоже, означало бы признать непоправимое, тем самым вызывая его.

Минут через десять под ногами опять пробежала волна. В том люке, мимо которого проходили, душераздирающий скрежет — что-то неживое, твердое из последних сил сопротивлялось чьей-то давящей мощи, уже готовое сломиться.

Не дожидаясь этого, пошли дальше. Черные окна пустых домов смотрелись, словно глазницы черепа.