Уильям Митчелл — 2028

Аудитория выжидала.

Сидячие места под куполом стадиона были заняты все до последнего, проходы тоже были забиты. Самые разные люди — старые, средних лет, молодые, дети, младенцы на руках; мужчины и женщины; богатые и бедные; черные, шоколадные, краснокожие, желтые и розовые; одетые для работы, для улицы или для приема. Все ждали начала проповеди.

Никто не кричал, не кашлял, не шептал и не говорил, не свистел и не топал, поэтому естественный шум, производимый более чем сотней тысяч людей, — шорох и шелест — заглушался далеким урчанием климатизаторов, сражающихся с теплом тел, дыханий и техасского лета.

Люди сидели тесно — плечо к плечу, колени к спинам, однако ощущение это не было неприятным. В сущности это рождало некое чувственное понимание, словно телесный контакт объединял каждого со всеми собравшимися в некую последовательную цепь элементов, которая ждала лишь сигнала, что пошлет всю эту затаенную мощь поворачивать реки, двигать горы, искоренять зло…

Однако по крайней мере один человек не разделял общего настроения. Митчелл брезгливо отодвинулся от напирающего на него слева потного толстяка.

— Вы точно решили дожидаться конца? — спросил он. Томас взглянул на Макдональда, тот лишь покачал головой.

Они сидели на гребне стадиона, под ними находилась арена, заполненная рядами дополнительных стульев. Заняты они были все до единого. На всей обширной арене пустым остался лишь квадрат в самом центре. Из-за моря голов, уходящего от них почти в бесконечность, квадрат этот казался очень маленьким.

Митчелл вновь отодвинулся, с трудом подавляя дрожь отвращения.

— Я видел, как такие толпы выходят из-под контроля, — не сдавался он.

Люди впереди стали оглядываться, награждая его враждебными взглядами, а те, что сидели дальше, закрутили головами, пытаясь рассмотреть, кто нарушает тишину. Макдональд снова покачал головой.

— Еще не поздно вернуться в кабину, — сказал Митчелл. — Пользуясь внутренним монитором, мы могли бы увидеть все гораздо лучше и лучше понять, что происходит. — Он обратился к Томасу: — Скажи ему, Джордж.

Томас беспомощно развел руками. Макдональд приложил палец к губам.

— Все будет хорошо, Билл, — шепотом произнес он. — Просто видеть и слышать — слишком мало. Нужно чувствовать.

— Я уже чувствую, — буркнул Митчелл.

Все больше лиц поворачивалось к ним. Митчелл ответил им вульгарным жестом, и Томас нагнулся к его уху.

— Вас с Маком различает то, что ты не любишь людей и ненавидишь ситуации, которые не контролируешь. А таких в нашем деле полно.

— Люди! — Митчелл презрительно фыркнул.

Огни на стадионе погасли, словно открылась десница Господа, позволив ночи хлынуть на них вместо того, чтобы протекать между божественными пальцами. В темноте казалось, что купол вот-вот обрушится на головы, каждый еще сильнее ощущал присутствие других, словно собравшиеся раздувались, заполняя собой все пространство. Митчелл подавил паническое чувство и глубоко вздохнул.

— Мерзавец! — пробормотал он. — Далеко он на этом не уедет!

Однако вместо криков и топота ног они слышали только выжидательную тишину, как будто все ждали, что вот-вот произойдет чудо.

И вот мощный столб света опустился с вершины купола и, разодрав темноту, образовал посреди арены белый круг. А в самом центре круга, словно опустившись вместе со светом, возникла одинокая фигура. Всему стадиону была видна лишь эта фигура, и все смотрели на нее, не могли не смотреть. Только часть собравшихся — те, кто сидел на дополнительных стульях рядом с кругом, — могла разглядеть, кто это такой. С места же Митчелла она выглядела так же, как фигурка из палочек, нарисованная детской рукой. Он воспринимал не само зрелище, а лишь сочетание белизны, розовости и черноты, высокого роста, поднятых и распростертых рук, которыми эта фигура словно бы хотела обнять публику, если можно было представить себе публику в этой темноте. Однако иного способа воссоздать зрителей не было — их невозможно было ни увидеть, ни услышать.

И все-таки ощущение присутствия толпы постепенно возвращалось, но на этот раз она была уже единым существом, одним живым созданием — цепь тел, соединяющая отдельных людей, застыла. Толпа ждала послания, глядя на фигуру, которая одиноко стояла в круге света, обнимая всех. И это было все. Никакого микрофона, никакой сцены, ни стола, ни стульев, только одинокая фигура посреди онемевшей аудитории из десятков и десятков тысяч людей.

— Говори же, черт тебя побери, говори! — рявкнул Митчелл, наперед зная, что человек в светлом круге будет тянуть, растягивая этот момент, эту тонкую мерцающую струну ожидания, до предела ее прочности… Старый мерзавец знал, что делает. Казалось, публика перестала дышать.

И тогда человек заговорил, и голос его, как по волшебству, заполнил накрытый куполом стадион, подобно гласу Бога, идя ниоткуда и вместе с тем отовсюду. Голос потряс и объединил людей, укрепив цепь и придав отдельным ее звеньям силу несокрушимого целого. Голос заговорил, и в нем прозвучали мудрость и истина.

— Мы одни…

Толпа застонала.

— Таково Послание, — продолжал голос. — Послание от Бога. Вам говорят, что послание пришло с другой планеты, похожей на нашу, от людей, подобных нам. Но не ведают они, что говорят. Услышав глас Божий, они не узнали его. Пытаются понять в разумах своих, но не могут, ибо для этого нужно сердце, нужна вера. Послание пришло от Бога, и принесли его ангелы, посланцы Господни. От кого еще могло оно прийти?

Слушатели застыли в ожидании ответа, зная, что он сейчас последует.

— Есть человек, и есть Бог, и больше нет никого. Мы одни с Господом во всей Вселенной. Так есть и так должно быть.

Слова волновали толпу, как ветер поле пшеницы.

— Чего нам бояться? — продолжал голос. — Зачем отрицать истину, когда она стоит перед нами? Бог создал человека, чтобы тот восхищался великолепием Вселенной и прославлял своего Господа.

Толпа разом вздохнула.

— Это и есть содержание Послания: слова человека, вернувшихся к нему, ничтожности человеческой, показанной ему, словно в зеркале — иных нет, мы одни во Вселенной…

Слова лились неудержимо, словно некое природное явление или откровение. Мощь в толпе нарастала, как в магнитах, стоявших рядом так долго, что поле каждого усилило поле соседа и общая сила, создаваемая сотней тысяч человек, совокупно думающих и чувствующих, достигла силы, способной охватить весь город, расколоть планету и даже расшевелить сами звезды…

Они шли по пустому коридору в подземном этаже стадиона, и шаги их эхом отражались от бетонных стен, пола и сводов, из-под ног поднимались облачка пыли. В слабом свете ламп, висевших под потолком, коридор казался бесконечным.

— Ну как? — спросил Томас и сам вздрогнул, услышав гулкое эхо. — Что вы скажете о «словах человека, вернувшихся к нему»?

— Сволочь! — произнес Митчелл.

— «On doit se regarder soi-meme un fort long temps, — произнес Макдональд, — avant quie de songer a commander les gens».

— Что он сказал? — спросил Митчелл у Томаса.

— Это цитата из «Мизантропа» Мольера, о том, что нельзя судить других, пока не изучишь как следует самого себя, — ответил Томас.

Митчелл пожал плечами.

— Я хорошо изучил его, — сказал он.

— Ты уверен, что мы идем правильно? — спросил Макдональд.

— Юдит говорила, что сюда, — ответил Митчелл. Коридор закончился залом. Огромные гидравлические домкраты лесом поршней подпирали свод. Посредине находилась металлическая клетка, внутри которой был пульт управления со множеством рычагов, реостатов и огромных клавишей, покрашенных в красный и зеленый цвет. Клетка была заперта, зал пуст, и только их шаги нарушали его тишину.

— Колдовство, — уважительно заметил Макдональд.

— Сукин сын, — ответил Митчелл. — Похоже, сейчас туда.

Он повел их мимо главного пульта, через другой коридор к покрашенной серой краской двери, в которую легонько постучал. Не получив ответа, постучал сильнее, и дверь приоткрылась на сантиметр.

— Юдит? — спросил он.

— Билл?

Дверь раскрылась шире. Девушка выскользнула в коридор, протянула руку Митчеллу.

— Билл!

Она была маленькая и гибкая, с черными волосами и огромными черными глазами, такими черными, словно в них были одни только зрачки. Митчелл понимал, что красивой ее не назовешь, может, все дело было во впечатлении, которое производили на него эти ее большие зрачки. Он мог трезво подходить к этому вопросу — его тянуло к ней, к этой единственной женщине на свете, и для него она была прекрасна.

Он пожал ей руку вместо приветственного поцелуя — Юдит не любила демонстрировать свои чувства. Митчелл называл это результатом пуританского воспитания.

— Старый негодяй дома? — спросил он.

— Билл! — укоризненно сказала она. — Он же мой отец! Он дома, отдыхает. Эти проповеди дорого обходятся ему.

— Это мистер Макдональд, — представил Митчелл. — Он возглавляет Программу.

— Божечки! — воскликнула Юдит. — Какая честь… Она казалась по-настоящему взволнованной.

— А это мистер Томас, — продолжал Митчелл. — Мой шеф.

— Сослуживец, — уточнил Томас.

— Юдит Джонс, — представил Митчелл. — Моя невеста.

— Ну, Билл, — протянула она, — это не совсем так. Они разговаривали тихо, как заговорщики, и голоса их звучали странно из-за эха в коридоре. Митчеллу казалось, что он играет роль в пьесе, в которой персонажи пытаются общаться через бесконечные пещеры, множащие эхо.

— Ваш отец знает, что мы пришли с ним повидаться?

— спросил Макдональд.

Юдит покачала головой.

— Его бы уже не было здесь, если бы он знал. Он не любит встречаться с людьми. Не любит людей, которые чего-то хотят от него, которые хотят поспорить с ним. Он говорит, что у него нет времени, но, если честно, просто не любит этого.

— И что, мы так просто ворвемся к нему? — спросил Макдональд.

Юдит помрачнела, словно готовясь к чему-то неприятному.

— Я вас представлю. Постарайтесь его… не волновать.

— Она направилась к двери, но вдруг обернулась. — И не обращайте внимания, если он покажется вам невежливым. На самом деле все не так: он делает это ради самообороны.

Она скользнула внутрь, оставив дверь приоткрытой.

— Отец, — услышал Митчелл ее голос, — какие-то люди пришли повидаться с тобой.

Прежде чем отец успел что-либо сказать, Юдит быстро открыла дверь.

— Это мистер Макдональд, — сказала она. — Он руководит Программой. И мистер Томас, он работает с Биллом Митчеллом. Ты помнишь Билла?

На старом металлическом стуле у старого туалетного столика с зеркалом сидел мужчина, выглядевший настолько старым, что годился Макдональду в отцы. Волосы его были снежно-белыми, лицо покрывали морщины. Черные, как у Юдит, глаза вспыхнули при виде пришельцев, но огонь в них тут же погас, словно захлопнулась дверь, и старик опустил взгляд.

— Я помню Митчелла, — произнес он. Голос у него был утомленный, старческий, призрак того голоса, что наполнял стадион над ними. — Я помню этого вульгарного богохульника, атеиста, насмехающегося над верой других, распутника с моралью гориллы. А еще я помню, что запретил тебе встречаться с ним. Остальных я тоже не желаю видеть…

— Мистер Джонс… — начал Макдональд.

— Убирайтесь! — отрезал старик.

— Мы оба старые люди, мистер Джонс… — начал Макдональд.

— Иеремия, — поправил старец.

— Мистер Иеремия…

— Хватит просто Иеремии, а Иеремия не разговаривает с атеистами…

— Я ученый…

— Атеист.

— …и хотел бы поговорить о Послании.

— Я слышал его.

— Напрямую?

— Я услышал его от Бога, — хрипло сказал старик. — Вы слышали его более прямо, чем я?

— Вы услышали его до того, как оно было принято Программой, или после? — спросил Макдональд.

Иеремия со вздохом откинулся на спинку стула.

— Прощайте, мистер Макдональд. Вы хотите поймать меня…

— Я хочу поговорить с вами…

— Я говорю о Послании, но не о том, которое вы принимаете у себя в совершенно непонятном виде. Послание — мое послание — идет от Бога и говорит о вашем Послании. А ваше от Бога?

— Возможно, — сказал Макдональд.

Иеремия — он уже поворачивался к ним спиной — замер и пристально посмотрел на Макдональда. Митчелл тоже.

— Я не знаю, от кого оно, — сказал Макдональд. — Возможно, и от Бога.

— Но вы сами так не считаете, — заметил Иеремия.

— Нет, — согласился Макдональд. — Но утверждать не берусь. Мне не было такого откровения, как вам. Моя мысль открыта, а ваша?

— Не заперта мысль, открытая для правды, а не лжи, — сказал Иеремия. — Значит, вы не прочли свое Послание?

— Не прочли, — признал Макдональд.

— Когда вы его прочтете, — сказал Иеремия, жестом выпроваживая их, — тогда и приходите говорить со мной.

— Но если… когда мы его прочтем, вы приедете к нам? Черные зрачки Иеремии пытались заглянуть Макдональду в душу.

— Прежде чем вы объявите его всем остальным?

— Да.

— Приеду. — Белая ладонь поднялась, чтобы поддержать голову, опускавшуюся ей навстречу. Гости не шевелились, и Иеремия поднял взгляд.

— Чего вы хотите от меня? — устало спросил он.

— Ваши публичные богослужения настраивают людей против Программы, — сказал Макдональд.

В черных глазах замерцали огоньки.

— Я возглашаю истину.

— Ваша истина создает атмосферу, в которой люди могут закрыть Программу, помешать нам прочесть Послание, запретить нам дальнейшее прослушивание.

— Я возглашаю истину, — повторил Иеремия. — Мы одни, и этого ничто не изменит. То, что произойдет, когда люди узнают правду, находится в руках Бога.

— Но если Послание пришло от Бога и предназначено для нас всех, а не только для вас одного, разве не должны мы прочесть его и попытаться уловить?

Длинное лицо Иеремии еще более вытянулось.

— Ваше Послание может быть и от дьявола.

— В своей проповеди вы утверждали, что оно от Бога.

— Это правда, — сказал Иеремия. — Однако дьявол может обмануть даже тех, кто слушает Бога. — Прозрачной рукой он задумчиво подпер подбородок. — Впрочем, возможно, я и ошибаюсь.