— Но вы сказали, что мы передаем.

— Мы передаем с первых дней существования радио, — ответил Адамс. — Большая часть передач имеет малую мощность, они не направлены, подавляются атмосферными помехами и другими передачами, однако разумная жизнь сделала Землю вторым мощным радиоисточником Солнечной системы, а еще через несколько десятилетий мы можем сравняться с самим Солнцем. Если там кто-то есть, чтобы это заметить, Земля должна быть видна для него, как на ладони.

— Но вы ничего не услышали?

— А что можно услышать на этом приборчике? — Адамс кивнул в сторону кратера. — Нам нужно время на Большом Ухе, порядком выше, на этой сети, имеющей диаметр в пять миль, или на той, что только строится, но астрономы не уступят нам ни одного дня.

— Почему вы все это не бросите?

— Он нам не дает!

— Кто?

— Мак. Нет, все не так… Хотя, пожалуй, все-таки именно так. Он держит нас всех вместе, он и Мария. Был не так давно один момент, когда казалось, что все разлетится к дьяволу…

Томас отхлебнул кофе. Тот уже остыл, поэтому он выпил его до конца.

Приятно было ехать на исходе дня среди холмов Пуэрто-Рико. Тени деревьев ложились на зеленые склоны, как ноги пурпурных гигантов, вечерний бриз нес с океана резкий запах соли. Старомодная паровая турбина под капотом время от времени начинала вибрировать, выдавая свой возраст.

«Это место, пожалуй, самый чистый, самый тихий уголок во всем грязном и шумном мире, — думал Томас. — Как рай до грехопадения. А я несу с собой заразу, этакий вирус грязи и шума». Он почувствовал мгновенное раздражение, что такое место вообще может существовать в мире сплошных невзгод и скуки, и слабое удовлетворение при мысли, что может все это уничтожить.

— Вы узнали от Адамса все, что хотели?

— Что? — переспросил Томас. — Ах, да. И даже больше.

— Так я и думал. Боб хороший парень, на него можно положиться. К нему можно явиться посреди ночи, сказать, что проколол колесо во время грозы, и он выйдет с тобой под дождь. Он много говорит и много ворчит… но не проглядите за этим человека.

— Во что из его слов я не должен верить?

— Пожалуй, верьте всему, — сказал Макдональд. — Боб не сказал бы вам ничего, кроме правды. Однако избыток правды таит в себе нечто обманчивое, и это, пожалуй, хуже, чем явная ложь.

— Например, попытка самоубийства вашей жены?

— Да, например.

— И заявление об уходе, которое вы разорвали?

— Это тоже.

Томас не мог понять, звучит в голосе Макдональда печаль или страх перед разоблачением, а может, просто сознание неизбежного зла этого мира.

«Когда мы ехали к его дому среди холмов, окружающих Аресибо, холмов таких же молчаливых, как голоса, которые слушают в оставшемся позади бетонном здании, он подтвердил, что его жена год назад пыталась покончить с собой, а сам он написал заявление об уходе, которое потом разорвал».

Дом был типичной испанской гасиендой и выглядел дружелюбно и тепло в густеющем мраке, потоки желтого света выливались через дверь и окна. Входя в дом, Томас еще сильнее почувствовал это и ощутил ту атмосферу любви, которую встречал до сих пор лишь раз или два в домах своих друзей. В эти дома он возвращался чаще, чем в другие, пока не понял, чем это грозит: он перестанет писать! Подыщет кого-нибудь, кто успокоит его, а кончится все обычным романом, который вскоре сменится отвращением. Он снова вернется в свою одинокую жизнь, вновь начнет писать, чтобы излить на бумагу боль, пульсирующую в его жилах. И то, что он напишет, будет таким же яростным, как ад, некогда описанный им. Почему он не написал о чистилище? Томас знал, почему: чистилище под его пером опять и опять превращалось в ад.

Мария Макдональд была зрелой женщиной, со смуглой кожей и красотой, в которой взгляд тонул, не находя ни дна, ни границ. Она вышла к мужчинам в скромной мужской блузе и простой юбке. Томас почувствовал, что тает от ее нежной улыбки и обволакивающей латиноамериканской любезности, и попытался воспротивиться этому. Ему захотелось поцеловать ей руку, захотелось повернуть ладонь вверх и увидеть шрам на ее запястье. Но еще больше ему захотелось обнять ее и защитить от призраков ночи.

Разумеется, ничего подобного он не сделал.

— Как вы знаете, — сказал он, — я приехал сюда, чтобы написать кое-что о Программе, и, боюсь, это будет не очень-то доброжелательная статья.

Она склонила голову набок, внимательно разглядывая его.

— Думаю, вас нельзя назвать недоброжелательным человеком. Вы, возможно, разочарованный. Может быть, ожесточенный. Но вы честны. Вы удивляетесь, откуда я это знаю? У меня чутье на людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-то на работу, приводит его к нам домой. Я не ошиблась ни разу. Ведь правда, Робби?

Макдональд улыбнулся.

— Только однажды.

— Это шутка, — сказала Мария. — Он хочет сказать, что я ошиблась в нем, но это совсем другая история, которую я расскажу вам, когда мы познакомимся поближе. У меня есть это чутье, мистер Томас, и кое-что еще… я прочла ваш перевод и ваш роман; его, как сказал мне Робби, вы не закончили. Как же так, мистер Томас? Нехорошо жить в аду. Его нужно познать, согласна, чтобы очиститься от грехов — ведь иного пути в рай нет.

— Про ад писать было легко, — сказал Томас, — но на остальное мне не хватает воображения.

— Вы еще не испепелили свои смертные грехи, — заметила Мария. — Еще не нашли того, во что можно верить, ничего, что можно любить. Некоторые люди никогда не находят… и это очень печально. Мне так жалко их. Не будьте же одним из них. Впрочем, я говорю о слишком интимных делах…

— Вовсе нет…

— Вы приехали сюда, чтобы порадоваться нашему гостеприимству, а не слушать мои проповеди. Но, как видно, я не могу удержаться.

Сунув одну руку под мышку мужу, она подала вторую Томасу, и они втроем прошли по полу, выложенному керамической плиткой, до гостиной. Яркий мексиканский ковер покрывал натертый дубовый паркет. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они пили margarita и беззаботно разговаривали о Нью-Йорке и Сан-Франциско, о знаменитостях, о литературной жизни и политике, об «Эре» и о том, как Томас начал писать для этого журнала.

Потом Мария провела их в столовую, и все принялись за то, что она называла «традиционным мексиканским comida». На первое был бульон, густой от похожих на фрикадельки шариков tortillas, макарон, овощей и кусочков курицы. На второе sopa seca — острое блюдо из риса, макарон и мелко порезанных tortullas в изысканном соусе, потом рыба, а после, как основное блюдо, cabnto — жареная козлятина и несколько видов овощей; затем поджаренная фасоль, посыпанная тертым сыром. Ко всему были поданы пушистые, горячие tortillas в выложенных салфетками корзинках. Завершали ужин пудинг, названный Марией natillas piuranas, крепкий черный кофе и свежие фрукты.

Слабо протестующий, что больше не может ничего съесть, Томас раз за разом поддавался уговорам Марии и съедал понемногу каждого блюда, появляющегося на столе, пока Макдональд не рассмеялся.

— Ты обкормила его, Мария. Он будет ни на что не годен весь вечер, а нам нужно еще кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, устраивают пир такого рода только в самых торжественных случаях, да и то в середине дня, после чего отправляются на заслуженный отдых. — Макдональд налил в рюмки водку, которую называл pico. — Позвольте поднять тост за красоту и хорошую еду!

— За хорошую слышимость! — ответила Мария.

— И за правду! — откликнулся Томас, доказывая, что не дал себя заморочить или закормить до полной капитуляции, но взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекающего смуглое запястье Марии.

— Вы заметили мой шрам, — сказала Мария. — Это памятка о моем безумии, которую я буду носить до конца жизни.

— Не о твоем безумии, — возразил Макдональд, — а о моей глухоте.

— Это было чуть больше года назад, — объяснила Мария. — Я тогда словно сошла с ума. Я знала, что с Программой дела плохи и что Робби разрывается между Программой и мной. Это было безумие, я знаю, но мне тогда подумалось, что я могла бы избавить Робби от одной заботы, покончив с собой. Я пыталась сделать это, перерезав бритвой вены, и у меня почти получилось. Однако я выжила, вновь обрела рассудок, и мы с Робби снова нашли друг друга.

— Мы никогда и не теряли, — сказал Макдональд. — Просто временно перестали слышать друг друга.

— Но вы все это знали и раньше, правда, мистер Томас? — продолжала Мария. — Вы женаты?

— Был когда-то, — ответил Томас.

— И это было ошибкой, — сказала Мария. — Вы должны снова жениться, вам нужен кто-то, кого вы будете любить, кто будет любить вас. Тогда вы напишете свое «Чистилище» и свой «Рай».

Где-то в глубине дома заплакал младенец. Глаза Марии вспыхнули счастьем.

— И мы с Робби нашли еще кое-что.

Она легко вышла из столовой и через минуту вернулась с ребенком на руках. «Ему два, может, три месяца, — подумал Томас, — темные волосы и блестящие черные глаза на оливковом лице, как у матери». Глаза эти, казалось, разглядывали Томаса.

— Это наш сын Бобби, — сказала Мария.

«Если до сих пор она была полна жизни, — думал Томас, — то теперь полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, заставляющий художников писать мадонн».

— Нам повезло, — сказал Макдональд. — Мы очень долго ждали ребенка, но Бобби появился на свет без осложнений и вполне нормальным, а не недоразвитым, как бывает иногда с поздними детьми. Думаю, он вырастет нормальным парнем, несмотря на то что по возрасту годится нам во внуки, и, надеюсь, мы сможем его понять.

— Надеюсь, он сможет понять родителей, — сказал Томас и тут же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа отказаться от этой безнадежной Программы?

— Я ни к чему его не принуждаю, — ответила Мария. — Программа — вся его жизнь, так же как он и Бобби — моя. Вы считаете, что во всем этом есть что-то плохое, какое-то коварство, какой-то обман, но вы просто не знаете моего мужа и людей, которые работают с ним. Они искренне верят в то, что делают.

— Значит, они глупцы.

— Нет, глупцы те, кто не верит, кто не может верить. Может, там никого нет, а если и есть, они никогда не заговорят с нами, да и мы с ними тоже, но наше прослушивание — акт веры, родственный самой жизни. Если бы мы перестали слушать, началось бы умирание и вскоре наступил бы конец света и людей, конец нашей технической цивилизации и даже крестьян и фермеров, потому что жизнь — это вера, посвящение себя чему-то. Смерть и есть отказ от всего.

— Вы видите мир в ином свете, нежели я, — сказал Томас. — Мир уже умирает.

— Нет, пока такие люди не сдаются, — возразила Мария.

— Ты переоцениваешь нас, — сказал Макдональд.

— Вовсе нет, — Мария говорила, обращаясь к Томасу. — Мой муж великий человек. Он слушает всем сердцем. Прежде чем покинуть наш остров, вы поймете это и тоже поверите. Я встречала похожих на вас, сомневающихся и желавших все уничтожить, но Робби покорил их, дал им веру и надежду, и они ушли с этой верой.

— Я не собираюсь покоряться, — сказал Томас.

— Вы поняли, что я имею в виду.

— Я понял, что хотел бы иметь рядом кого-то, кто верил бы в меня так, как вы верите в своего мужа.

— Нам пора возвращаться, — напомнил Макдональд. — Я должен вам что-то показать.

Томас попрощался с Марией Макдональд, поблагодарил за гостеприимство и заботу о нем, повернулся и покинул гасиенду. Оказавшись на улице, в темноте, он оглянулся на дом, из окон которого по-прежнему лился теплый свет, и на стоящую в дверях женщину с ребенком на руках.

После захода солнца все обретает иные пропорции: расстояния увеличиваются и предметы как бы меняют свои места.

Когда Макдональд с Томасом ехали по кратеру, в котором был смонтирован радиотелескоп, тот не был уже прежним стерильным блюдцем. Теперь он превратился в тигель, плавящий в своей потаенной глубине звуки небес, перехватывающий звездную пыль, медленно плывущую с ветром ночи.

Чаша, прежде застывшая на фоне неба в мертвой неподвижности, теперь жила и внимала. Томасу показалось, что он видит, как она с трепетом тянется к молчащей темноте.

«Малое Ухо — так называют эту гигантскую точную машину, самый крупный управляемый радиотелескоп на Земле, в отличие от Большого Уха, кабельной паутины диаметром в пять миль. По ночам пришелец ощущает чары, наводимые ею на людей, думающих, что она послушна их воле. Для этих одержимых она является ухом, их ухом, наделенным сверхъестественным слухом, настороженно повернутым к немым звездам, но слышащим лишь медленное биение сердца вечности».

— Мы унаследовали его от астрономов, — объяснил Макдональд, — когда они поставили радиотелескопы на обратной стороне Луны, а сразу после этого первые сети в пространстве. Наземное оборудование устарело, как ламповые приемники с появлением транзисторных. Его не стали разбирать, а подарили нам вместе с небольшой дотацией на исследования.

— За десятки лет общая сумма достигла астрономической величины, — заметил Томас, пытаясь избавиться от эффекта вечернего гостеприимства и очарования ночи.

— Она растет, — согласился Макдональд, — и мы год за годом боремся за существование. Но есть и положительные стороны. Программу можно сравнить с теплицей по выращиванию интеллекта, в которой самые многообещающие разумы крепнут в борьбе с огромной, непреходящей, неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых ученых и инженеров, обучаем их и отправляем решать задачи, имеющие решения. Программа воспитала многих светил науки.

— Вы пытаетесь представить Программу чем-то вроде последипломного обучения?

— О, нет. Наши предшественники называли это вторичным сырьем или побочной продукцией. Конечной целью — и самой важной для нас — является установление связи с разумными существами иных планет. Я подсказываю вам аргументы, которые помогли бы вам оправдать нас, раз уж вы не можете принять нас такими, какие мы есть.

— А почему я должен вас оправдывать?

— На это вам придется ответить самому.

Наконец они оказались внутри здания. Здесь все тоже было по-другому. Коридоры теперь кипели энергией и сознанием. Зала управления коснулся перст Бога, и в этом мертвом месте вскипела жизнь: огоньки зажигались и гасли, глаза осциллографов светились зеленью пульсирующих линий, на пультах мягко щелкали переключатели, компьютеры попискивали, в проводах бормотал электрический ток.

За пультом сидел Адамс, на голове у него были наушники, и он не сводил глаз со шкал и осциллографов. Когда они вошли, он поднял голову и помахал им рукой. Макдональд вопросительно поднял брови, Адамс ответил пожатием плеч, а потом повесил наушники на шею.

— Как обычно, ничего.

— Прошу вас… — Макдональд снял с его шеи наушники и вручил их Томасу. — Послушайте.

Томас взял наушники и начал слушать.

«Поначалу слышится шепот, словно какие-то дальние голоса или плеск ручейка в каменном ложе, журчащего в трещинах и падающего небольшими каскадами. Затем звуки нарастают, теперь это голоса, говорящие с жаром, но все разом, так что ни одного не разобрать. Слушающий старается услышать, но его усилия лишь подстегивают эти голоса, и они говорят еще громче и еще непонятнее. Слушатель может повторить следом за Данте: „Мы были возле пропасти, у края, и страшный срыв гудел у наших ног, бесчисленные крики извергая“. Тем временем голоса переходят от лихорадочных просьб к гневным крикам, словно требуют освобождения из огня, подобно проклятым душам. Они бросаются на слушателя, словно желая разорвать его за то, что он посмел вторгнуться между падшими ангелами со всей их спесью и чванством. „Я видел на воротах много сот, дождем ниспавших с неба, стражу входа, твердивших: «Кто он, что сюда идет, не мертвый, в царство мертвого народа?“

Слушателю кажется, что и он один из этих голосов, осужденный, как и они, на адские страдания, способный лишь кричать в отчаянье и муке, что никто его не слышит, что никого не трогает его участь, что никто его не поймет, даже если он докричится до кого-то. «Я отовсюду слышал громкий стон, но никого окрест не появлялось, и я остановился, изумлен». И кажется ему, что его окружают «ужасные гиганты, те, кого Дий, в небе грохоча, страшит поныне». Все они вместе с ним напрягают свои могучие легкие, чтобы докричаться до слушателя, который их не понимает. «Rafel mai amech izahi almi», — яростно раздалось из диких уст, которым искони нежнее петь псалмы не полагалось». И слушатель чувствует, что в эту минуту его покидает сознание».

Голоса умолкли. Макдональд снял с него наушники, которые, как смутно помнил Томас, он надел сам. Его потрясла неодолимая магия этих звуков, этих голосов, требующих, чтобы их выслушали, сливающихся в общий хор, в котором каждый поет свое…

Он пережил мгновение откровения, понял, что пропадет, как и эти голоса, и, если не найдет выхода, будет обречен на вечную жизнь в своей телесной оболочке, настолько одинокий в своих страданиях, как если бы находился в самом аду.

— Что это было? — ошеломленно спросил он.

— Голос бесконечности, — ответил Макдональд. — Мы переводим радиосигналы в звуки. В приеме это нисколько не поможет. Если мы что-то и поймаем, это покажут пленки, вспыхнут детекторы, компьютер поднимет тревогу. Но для нас это источник вдохновения, а в мы нем здорово нуждаемся.

— Я бы, — сказал Томас, — назвал это гипнозом, помогающим убедить маловеров, будто там действительно что-то есть, будто однажды они отчетливо услышат то, будто сейчас лишь воображают, что там на самом деле есть иные существа, которые пытаются общаться. Это всего лишь способ обмануть самого себя и обвести вокруг пальца весь мир.

— На одних это действует сильнее, на других слабее, — сказал Макдональд. — Очень жаль, что вы восприняли это как личный выпад. Мы не занимаемся такой дешевкой. Вы же знали, что в этом нет никакой связи.

— Да, — согласился Томас, злясь, что голос его дрожит.

— Но я хотел, чтобы вы послушали кое-что другое. Это всего лишь введение. Пройдемте в мой кабинет. Ты тоже, Боб. Оставь прослушивание техникам.

Втроем они направились в кабинет и уселись в кресла. Стол Макдональда теперь был пуст — подготовлен к завтрашней добыче, — однако запах старых книг остался. Томас, не сводя глаз с Макдональда, гладил пальцами деревянные подлокотники кресла.

— Этот номер не пройдет, — сказал он. — Ни все гипнотизирующие звуки мира, ни приятное общество, ни чудесный ужин, ни красивые женщины, ни трогательные сцены семейной жизни никоим образом не заслонят факта, что Программа продолжается уже более пятидесяти лет и до сих пор ничего не добилась.

— Я для того и привел вас сюда, чтобы сказать, — произнес Макдональд. — Послание есть.

— Нет никакого Послания! — вмешался Адамс. — Я бы знал!

— Просто мы не были уверены. У нас уже бывали ложные тревоги, и то были самые трудные для нас дни. Но Сандерс знал, в конце концов это его детище.

— Ленты с Большого Уха? — спросил Адамс.

— Да. Сандерс работал над ними, старался их очистить. Теперь мы совершенно уверены, и завтра утрем я всех соберу и все расскажу. — Он повернулся к Томасу. — Но мне хотелось бы получить ваш совет.

— А вы не блефуете, Макдональд? — спросил Томас. — Слишком уж удачное стечение обстоятельств.

— Такое бывает, — сказал Макдональд. — В истории полно подобных примеров. Многие программы добились успеха, многие идеи восторжествовали лишь потому, что их спасло от уничтожения стечение обстоятельств, случившееся обычно за минуту до окончательного успеха.

— Но ваша просьба о помощи, — продолжал Томас. — Это очень старый трюк.

— Прошу не забывать, мистер Томас, — заметил Макдональд, — что мы ученые. Более пятидесяти лет мы вели исследования без малейшего успеха и перестали думать — если вообще когда-нибудь думали — о том, что сделаем, если нам повезет. Нам нужна помощь. Вы знаете людей, знаете, как к ним обращаться, что они принимают, а что отвергают; знаете, как они отреагируют на неизвестное. С нашей стороны все логично и естественно.

— Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Я в это не верю.

— Поверь ему, Джордж, — сказал Адамс. — Он никогда не лжет.

— Все лгут, — упирался Томас.

— Он прав, Боб, — сказал Макдональд. — Однако вы поверите, мистер Томас, ибо это правда, которую можно проверить и репродуцировать, и когда мы все опубликуем — а мы поступим именно так, — ученые скажут: «Все естественно, все верно, так и должно быть». Какая мне польза от обмана, который можно легко раскрыть и который разрушил бы нашу Программу вернее, чем все, что вы смогли бы написать?

— Говорят, что если кто-то хочет открутиться от службы в армии, ему нужно жаловаться на боли в позвоночнике или голоса в голове — и то и другое недоказуемо, — заметил Томас.

— Физические науки объективны, и открытие такого калибра будет проверяться не раз и не два… повсюду и каждым.

— А может, вы хотите меня подставить, чтобы именно я завалил вашу Программу?

— А разве я могу сделать такое, Томас?

— Нет, — ответил тот, но, вспомнив о голосах, добавил: — Откуда мне знать? Почему именно сейчас, в тот самый момент, когда я приехал, чтобы написать эту статью?

— Не хочу преуменьшать значения вашей задачи, — сказал Макдональд, — однако вы не первый журналист, явившийся сюда, чтобы написать статью. Почти каждую неделю кто-нибудь приезжает к нам. Было бы странно, не появись здесь кто-нибудь через день или два после получения послания. Просто жребий пал на вас.

— Ну, ладно, — сказал Томас. — И что это такое? Как вы его обнаружили?

— Примерно год назад мы начали получать ленты с Большого Уха — записи их текущей радиотелескопии и взялись за анализ. Сандерс пускал их на компьютер, на наушники и бог знает на что еще, пока однажды ему не показалось, будто он слышит музыку и голоса.

Сначала он решил, что это ему кажется, но компьютер категорически возразил ему. Сандерс сделал все, что в его силах, чтобы очистить передачу, усилить, убрать шумы и помехи. За эти пятьдесят лет мы придумали для этого много всяких трюков. Музыку стало возможно распознать, а голоса и обрывки высказываний вышли еще лучше. И голоса эти говорили по-английски.

Потом ему пришло в голову, что Большое Ухо приняло какую-то случайную передачу с Земли или отраженную от одной из планет. Однако сеть не была нацелена ни на Землю, ни на другую планету нашей системы, она смотрела в пространство. Он проверил ленты за несколько прошлых лет — они содержали те же самые сигналы, когда Большое Ухо смотрело в определенном направлении.

— И какие же это сигналы? — спросил Томас.

— Ради Бога, Мак, давай послушаем! — взмолился Адамс.

Макдональд нажал одну из кнопок на столе.

«Нужно сказать, — пояснил Макдональд, — что помех было гораздо больше, но для сегодняшнего прослушивания Сандерс вырезал почти все невнятные фрагменты. Отношение шума к звуку составляло примерно пятьдесят к одному, поэтому вы услышите около двух процентов того, что у нас есть.

Звук был монофоничный, хотя шел из двух динамиков, встроенных в стену слева и справа. Он не производил такого впечатления, как наушники в аппаратной, но очаровывал, пожалуй, так же, как в первые дни существования радио, когда люди садились у детекторного, приемника, чтобы ловить едва слышные передачи.

Звуки были земные, сомнений в этом не было. Музыка, иногда знакомая — увертюра к «Вильгельму Теллю», например. Голоса, говорящие главным образом по-английски, но также по-русски, по-французски, по-итальянски, по-немецки, по-испански. Английский. Музыка. С другой планеты? В этом не было смысла, и все же мы слушали.

Передача очень плохая. Атмосферные помехи и различные случайные вставки порой заглушают то, что передается, а то, что доходит, слишком фрагментарно, иногда понятно, но, как правило, неясно, ничего нет целиком, голоса разные. Настоящее вавилонское смешение языков, понятное ровно настолько, чтобы слушателям казалось, будто все это имеет смысл.

Несколько мгновений музыка и голоса доносятся четче, то проявляясь, то исчезая за шумами. Порой слушателям кажется, что голоса преобладают, порой прерываемые помехами, а порой создается впечатление, что эта передача помех спорадически прерывается голосами.

Словно в греческом хоре голоса монотонно декламируют свои реплики, наполняя их дельфийской непонятностью.

Слушатели склоняются ниже, словно это поможет лучше разобрать…»

СТУКТРЕСК может поменять свою кожу, а пантера ТРЕСКСТУК музыка: та маленькая щебетунья та с прелестным СТУКСТУКТРЕСК может чуточку СТУКТРЕСКСТУК замаскированный поборник справедливости ТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКСТУКТРЕСК они идут, друг СТУКСТУКСТУКТРЕСКСТУКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК музыка: флаг Гудзона подними ТРЕСКСТУК я невежливый мальчик СТУКСТУКСТУК представляет падуб ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУКТРЕСК Роджерс в двадцать СТУКТРЕСКСТУК музыка: Кола подучила двенадцать ТРЕСК почти вечернюю молитву СТУКСТУК музыка ТРЕСКСТУК едва не поддал мне бампером СТУКТРЕСКТРЕСК говорит Рочест ТРЕСКСТУК музыка ТРЕСКСТУКСТУКСТУК идол вечерних выпусков Ларри СТУКСТУК музыка: au revoir миле ТРЕСКТРЕСК театрик на СТУКСТУКТРЕСК диковина для глаза ТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКСТУК, кто знает, что плохого СТУКТРЕСКСТУК осмелился ше ТРЕСКСТУК твой друг и советник ТРЕСКТРЕСК музыка СТУКТРЕСКСТУК еще один визит к Алленам СТУКСТУКТРЕСК оставайтесь на этой частоте СТУКТРЕСК музыка: бар-ба-сол-бар СТУК вам спальню термитов ТРЕСКСТУКСТУКСТУК в аккорде будет ТРЕСКТРЕСКСТУК в выступлении поборника СТУКСТУК музыка СТУКТРЕСК единственное, чего следует опасаться ТРЕСК а теперь Вики и СТУКСТУКСТУК здесь нет духов ТРЕСКСТУК музыка СТУКТРЕСКСТУК просьба об информации ТРЕСКТРЕСК музыка: бу-бу-бу-бу СТУКСТУКТРЕСК может ли женщина после тридцати ТРЕСКСТУКСТУКСТУК приключения шерифа СТУКТРЕСКТРЕСК музыка СТУКСТУК это какая-то плица ТРЕСК только настоящий СТУКТРЕСК ликующее сообщение ТРЕСКТРЕСКСТУК приветствую всех СТУКТРЕСКСТУК музыка СТУКСТУКТРЕСК то есть из-за парня ТРЕСК счет и еще двойную СТУК

Когда треск и голоса смолкли, Томас взглянул на Макдональда. Он записал более получаса этого бреда на свой магнитофон, но не знал, что с ним делать или хотя бы что обо всем этом думать.

— Что это значит?

— Это явно с Земли, — сказал Адамс.

— Начнем вот с этого, — произнес Макдональд. Повернувшись, он снял книгу с полки. — Взгляните, может, тогда поймете лучше.

Книга называлась «Голоса тридцатых годов». Томас перелистал ее и поднял голову.

— Это о начальном этапе развития радио, более девяноста лет назад.

— То, что мы услышали, — сказал Макдональд, — и о чем вы узнали бы из этой и других книг, если бы внимательно их изучили, было передано в те времена: музыка, новости, комедии, трагедии, сенсации, так называемые «сериалы», криминалы, разговоры, сообщения о катастрофах… В записи было много фрагментов на иностранных языках, но мы их вырезали.

— И вы думаете, я поверю, будто вы приняли этот вздор со звезд?

— Да, — сказал Макдональд. — Именно это приняло Большое Ухо, когда астрономы слушали, направив его примерно на пять угловых часов ректасценции и около пятидесяти шести градусов деклинации, общим направлением на Капеллу…

— Но как могла Капелла отправить нам этот земной мусор?

— Я не говорил, что это с Капеллы, сказал только, что сигналы пришли с того направления.

— Разумеется, — откликнулся Адамс.

— Но это же абсурд, — сказал Томас.

— Согласен, — заметил Макдональд. — Это настолько абсурдно, что должно быть правдой. Зачем бы я стал обманывать вас, если проще было бы натыкать сигналов, похожих на эти помехи? Даже подделку сигналов в конце концов разоблачают, однако при достаточной наглости и изрядном везении мы могли бы принять какие-нибудь настоящие сигналы до того, как нас вывели бы на чистую воду. Но такое?! Это слишком легко проверяется и слишком абсурдно, чтобы не быть правдой.

— И все же это… как может Капелла или что бы там ни было… передавать?..

— Мы слушаем уже пятьдесят лет, — сказал Макдональд, — а передаем более девяноста.

— Передаем?

— Я тебе говорил, помнишь? — спросил Адамс. — Со времени первой радиопередачи относительно слабые радиоволны непрерывно расходятся по Вселенной со скоростью ста восьмидесяти шести миль в секунду.

— Кстати, Капелла находится примерно в сорока пяти световых годах от Земли, — сказал Макдональд.

— Сорок пять лет, чтобы радиоволны дошли туда, — добавил Адамс.

— И сорок пять, чтобы они вернулись.

— Это отражается от Капеллы? — спросил Томас.

— Сигналы передаются обратно. Их принимают вблизи Капеллы и отправляют обратно узким направленным лучом большой мощности, — ответил Макдональд.

— А разве это возможно?

— Для нас нет, — сказал Адамс. — Невозможно при оборудовании, каким мы сейчас располагаем. По-настоящему большая антенна в пространстве, пожалуй, даже за пределами поля притяжения Земли и подальше от Солнца, могла бы принимать блуждающие радиопередачи с расстояния в сто и более световых лет, даже такие слабые, какие были в самом начале истории нашего радио. Может, тогда мы открыли бы, что в Галактике шумно, как в улье.

— Даже если бы дело обстояло так, — сказал Макдональд, — странно, что мы вообще можем выловить то, что преодолело девяносто световых лет. Дошедшие до Капеллы рассеянные сигналы должны быть невероятно слабыми, едва отличимыми от космических шумов. Конечно, они там могут пользоваться другими устройствами и, возможно даже, приемником, находящимся довольно близко от Земли, скажем, в поясе астероидов, который принимает здесь наши радиосигналы, усиливает и передает на Капеллу. Это означало бы, что чужаки, или по крайней мере их автоматические приемно-передающие устройства, посещают Солнечную систему. Как бы то ни было, остается фактом, что мы принимаем запоздалую ретрансляцию из нашего прошлого девяностолетней давности.

— Но зачем им это? — недоумевал Томас.

— А вы можете предложить лучший способ привлечь наше внимание? — спросил Макдональд.