Отец был единственный брат семи сестер (единственная папаха в семье), а все вместе они рано остались сиротами. Рано отец покинул и родной аул. Дядя, опекавший сирот, отправил Гамзата в другой аул, в медресе, сказав, что у большого аула и ума больше. С тех пор отец бродил из аула в аул, не снимая с плеч хурджуна - переметной сумы: в одном мешке книги, в другом жареная мука. Надо сказать, что вернулся он богачом. За время своих странствий он обогатился знаниями. Ему говорили тогда на аульском годекане: если свой талант и свои знания ты впряжешь в одну арбу, далекое будет путешествие.
      И они не ошиблись. Имя отца оказалось известным. Многие строки его стихов разошлись как пословицы.
      Отец писал много и для взрослых и для детей, для тех, кто приходит в жизнь, и для тех, кто уходит из жизни. Он писал стихи, поэмы, пьесы, басни, сказки. Почерк у него был спокойный, ровный. Таким же был и его язык. Таким же был и он сам. В молодости, зная почерк Гамзата, его всегда просили переписывать важные бумаги: решения, обращения к народу. Писал он, пользуясь разными алфавитами: арабским, латинским, русским. Писал справа налево и писал слева направо.
      Его спрашивали:
      - Почему пишешь слева направо?
      - Слева от сердца, слева вдохновение. Все, что нам дорого, прижимаем к левой стороне груди.
      - А почему пишешь справа налево?
      - Справа у человека сила. Правая рука. Прицеливаются тоже правым глазом.
      Эти слова, конечно, были шуткой, но не шутка была выучить разные алфавиты. Стихи, правда, он почти всегда писал на родном аварском языке.
      Некоторые стихи написаны им по-арабски. Главным образом интимные стихи. Их не мог прочитать кто-нибудь из семьи. Но таких стихов очень мало. Гамзат был принципиальным противником таких стихов. Он говорил:
      "Стихи не должны быть такими, чтобы их нельзя было прочитать матери, дочери, сестре. Не по душе мне кинофильмы, на которые не допускаются дети до шестнадцати лет".
      Чаще всего отец пользовался арабским. Он любил тут сами буквы, их начертания, видел в них красоту. Терпеть не мог неряшливого, небрежного письма. Однажды он получил от старого товарища письмо, написанное небрежным арабским, и высмеял его в стихотворении:
      Одна твоя буква похожа на прорванный бубен,
      Точка внутри этой буквы - тяжелый булыжник.
      Другая стоит, как сарай, у которого крыша свалилась,
      Торчит только столб, подпирает останки сарая,
      А эту несчастную букву утесом большим придавило.
      Как ты сумел взгромоздить на нее столь тяжелую глыбу?
      На четвертую букву до самых бровей нахлобучил папаху.
      Каждая строчка твоя занимает страницу.
      Может, вместо пера ты придумал использовать лапу
      кошачью?
      Что ни буква, то дерево, куст разветвленный,
      А страница похожа на лес, по которому буря промчалась,
      Сквозь который прошли напрямик топоры лесорубов.
      Удивляюсь тебе: где такому учился письму?
      Эти стихи в свое время многих обидели. Некоторые обиделись потому, что не поняли как следует стихов, другие потому, что очень хорошо поняли. Некоторые считали, что Гамзат высмеивает не уродливое написание арабских букв, а сами арабские буквы.
      Но отец и не думал критиковать алфавит в целом. Он кидал камни в огород тех, кто своей небрежностью портил его, не умел им пользоваться. Вообще отец никогда не отзывался плохо ни об одном алфавите. Людей, которые хулили какой-нибудь алфавит, он презирал.
      "Арабы нападали на Дагестан, это правда, - говорил отец, - но арабская письменность в этом не виновата и арабские книги тоже".
      Часто после обеда собирались на крыше нашей сакли жители аула. Отец читал им удивительные повести, рассказы, стихи. Мерно звучала музыка многоразмерных арабских стихов.
      Русского языка отец не знал. Ему приходилось на арабском же языке читать Чехова, Толстого, Ромена Роллана. Ни о ком из них горцы тогда не имели представления. Больше других писателей отец любил Чехова, особенно понравился ему рассказ "Хамелеон", и он часто его перечитывал.
      Вообще арабский язык был очень распространен. Некоторые писали на арабском потому, что у Дагестана не было своей письменности, некоторые потому, что этот язык казался им богаче и образнее родных дагестанских языков. На арабском языке писались все официальные бумаги и документы. Все надписи на каменных надгробьях - арабская вязь. Отец умел хорошо читать эти надписи и объяснял их.
      Потом были годы, когда арабский язык объявили буржуазным пережитком. Пострадали люди, читавшие и писавшие по-арабски, пострадали и книги. Утрачены целые библиотеки, которые собирались с большим трудом дагестанскими просветителями Алибеком Тахо-Годи и Джелалом Коркмасовым. Джелал учился в Сорбонне, знал двенадцать языков, был другом Анатоля Франса. В горных аулах он собирал старинные книги, отдавая за них оружие, коня, корову, позднее за горсть муки, кусок бумазеи. Пропало много и рукописей. Невозвратимая, горькая потеря!
      Многострадальная книга Дагестана, разными почерками, разными буквами на разных языках писали тебя. Писали потому, что не могли не писать, писали бескорыстно, не требуя возмещения, гонорара. Издала книгу Революция.
      Появилась газета "Красные горы", которая потом называлась то "Горец", то "Большевистский горец". В этой газете впервые были опубликованы стихи моего отца. Он много лет не только сотрудничал, но и работал в этой газете секретарем. Я тогда удивлялся, как быстро газета успевает напечатать стихи. Да и как было не удивляться. Стихи, которые вчера отец писал на моих глазах, сегодня уже можно было читать в газете. Потом стихи соединялись в книги. Четыре тяжелых тома вместили в себе всю жизнь отца, всю его работу.
      Он и умер в своем кабинете, около своих книг, перьев, карандашей, исписанной бумаги и бумаги чистой, которую он не успел исписать. Ну что ж, ее испишут другие. Дагестан учится, Дагестан читает, Дагестан пишет.
      А теперь расскажу о том, как учился я сам. Правильнее было бы сказать, как меня заставляли учиться.
      Тогда мне было пять лет. Весь Дагестан сел за парту. Одна за другой открывались школы, училища, техникумы. Учились старики и дети, женщины и мужчины. Были ликбезы, культпоходы. Помню первый букварь, первые тетради, которые отец мне купил. Он сам ходил по аулам и призывал людей учиться.
      Появилась новая письменность. Отец горячо приветствовал ее. Он всегда переживал, что из-за отсутствия письменности Дагестан был оторван от великой русской культуры.
      Он говорил: "Дагестан - часть великой нашей страны. Ему необходимо знать ее, знать все человечество, уметь читать его книгу жизни, разобраться в его почерке".
      "Новый путь", "Новый свет", "Новые люди" - вот лозунги тех времен. Навстречу этому зову времени послал отец и своих детей. Нелегко было новому пробивать себе дорогу. Много было людей, которые бросали камни на дорогу нового. Много было разбито окон в первых школах. Враги просвещения говорили: "Что это за мир, где чабан читает книгу, а мельник учит уроки? Они должны пасти овец и молоть муку". Бывало и хуже. Я помню, как пуля, предназначенная учителю, попала в карту, висевшую на стене школы, и как отец сказал по этому поводу: "Чуть не продырявил этот бандит весь мир одним выстрелом".
      В те первые годы во многих аулах старались сочетать с новой учебой и старую, религиозную. Бывали случаи, когда они смешивались. Трудно было разобраться, где находится магазин, а где базар, где Али, а где Омар. Мои старшие братья ходили в школу коммунистической молодежи. Я завидовал им, но вынужден был бить баклуши и каждый день с нетерпением дожидался их возвращения. Очень мне хотелось учиться. Но мне еще не было семи лет.
      В то время в нашем ауле открылась школа для тех, кто не хотел своих детей отправлять учиться в Хунзахскую крепость. Школа эта была наполовину религиозной. Называлась она "школой Гасана".
      Гасан был странный и добрый человек. Странность его состояла в том, что он верил, будто можно совместить новое и старое. Как он умудрялся совмещать это в себе, одному богу известно. Одновременно он был секретарем комсомольской организации в одном ауле и муллой в другом. Чем это кончилось, нетрудно догадаться: как муллу его прогнали из комсомола, а как комсомольца отстранили от мечети. Во время гражданской войны он был красным партизаном. Волею судеб он сделался первым моим учителем. О первом учителе не грешно рассказать поподробнее, поэтому я расскажу вам, чтобы вы лучше представили себе этого человека, три маленькие смешные истории, связанные с ним.
      1. Гасан и пленник
      Партизаны поймали и взяли в плен солдата-контрреволюционера. Его нужно было отконвоировать в штаб к Муслиму Атаеву. Поручили это дело Гасану. Сначала все шло хорошо. Но вот наступил час намаза. Гасан остановился около ручейка и стал молиться, а пленника посадил рядом на камень. Пленник попросил развязать ему руки, чтобы и он мог сотворить свой намаз. Гасан удивленно спросил:
      - Зачем тебе молиться? Ты же белый. Сколько бы ты ни молился, все равно будешь в аду.
      - Все-таки ведь я мусульманин. А Муслим Атаев меня не пощадит, сразу поставит к стенке. Так что последний раз мне надо помолиться.
      Гасан развязал руки пленнику, приговаривая:
      - Вот ты ругал Советскую власть, говорил, что она запрещает мусульманам верить в Аллаха. Пожалуйста, молись сколько душе угодно.
      После этого Гасан так увлекся молитвой, что когда оглянулся, пленника уже не было, он убежал. Тогда рассерженный Гасан закричал:
      - Клянусь Аллахом и революцией, я тебя найду и поймаю! И действительно он его поймал на одном хуторе и доставил по назначению.
      2. Молитва и песня
      В первые годы Советской власти Гасан работал секретарем сельсовета. Сельсоветская печать за это время совсем вытерлась и стала гладкой, потому что Гасан не жалел ее и ставил на всякую бумажку.
      Если возникал трудный и важный вопрос, он говорил:
      - Надо посоветоваться с муллой и с райисполкомом. Он пытался, между прочим, перенести выходной день с воскресенья на пятницу, то есть на день рамазана. Он неутомимо пропагандировал, разъяснял народу и проводил в жизнь распоряжения и решения Советской власти и ремонтировал сельскую мечеть, которая пострадала во время гражданской войны.
      Мечеть отремонтировали. Назначили день ее открытия. Как раз приехала в район большая культбригада: писатели, художники, артисты, певцы, музыканты. Из района всю культбригаду направили в аул, где Гасан приготовился к торжественному открытию мечети.
      Гостей в ауле встретили хорошо. Показали им скачки, борьбу, бой петухов. Гости тоже не остались в долгу: прочитали лекцию, рассказали о предстоящих хозяйственных задачах, дали концерт.
      В самый разгар концерта на минарет поднялся муэдзин и громким голосом стал призывать правоверных мусульман к вечерней молитве. Тогда Гасан встал и обратился к приезжим с речью:
      - Спасибо, что вы уважили нас и приехали в такой знаменательный день, в день открытия нашей мечети. Спасибо и за концерт. А теперь мы пойдем помолимся. Хотите - продолжайте концерт, хотите - подождите нас, а хотите пойдемте с нами.
      Некоторые люди аула пошли в мечеть, некоторые остались слушать песни приезжих, другие стояли в растерянности и не знали, что им делать. Растерялись и гости. Но потом на крышу, которая была как бы сценой, вышли известные певцы Арашил, Омар, Гази-Магомед да еще певица Патимат из Кегера. Две папахи, один платок, два пандура, один бубен. И полетела над горами новая песня. Это была песня о Ленине, о красной звезде, о красном Дагестане. Они пели ее, то высоко над головой поднимая пандуры и бубен, то прижимая их к груди.
      Некоторых молящихся эта песня увлекла из мечети на улицу, некоторые, наоборот, ушли в мечеть.
      Об этом забавном случае до сих пор рассказывают в ауле Гасана.
      В составе культбригады был мой отец Гамзат Цадаса, а перед ним в седле сидел я, тогда ничего не понимавший.
      На прощание гости подарили аулу патефон и громкоговоритель.
      3. Громкоговоритель и Гасан
      Не знаю, кто распорядился, скорее всего сам же Гасан, но только громкоговоритель, подаренный гостями, повесили на телефонном столбе около мечети. С утра до ночи теперь в ауле вещало радио. Репродуктор на все окрестные горы то трубил в пионерские трубы, то пел, то гремел музыкой, то говорил, то просто хрипел и трещал.
      Иногда голос муэдзина с минарета мечети и голос радио смешивались, и тогда вообще ничего нельзя было разобрать.
      И вот однажды, как раз перед тем, как муэдзину выйти на свой минарет, громкоговоритель умолк. Кто-то ухитрился перерезать провод на столбе. Когда правоверные отмолились в мечети, Гасан залез на столб и починил провод, громкоговоритель опять заговорил.
      На другой день перед молитвой опять замолчало радио. Пришлось Гасану (когда отслужили в мечети) снова лезть на столб.
      История повторялась много раз. Все недоумевали: почему Гасан не займется этим и не выследит "диверсанта"?
      Каково же было удивление всех аульцев, когда оказалось, что радио каждый раз портил сам Гасан.
      В нем боролись две силы: молитва и песня. Гасан их стремился примирить. Он считал, что Коран и нормы жизни Советского государства должны сблизиться. Он венчал молодоженов в мечети, а потом вел их в сельсовет расписываться.
      У него были свои методы изучения природы. Он останавливался и глядел на звезду или на скалу. Проходили часы, Гасан все стоял. Если ему надо было куда-нибудь отлучиться по делам, он просил постоять за себя жену, а иногда и нас, мальчишек.
      В школе он объяснял нам законы движения небесных тел. Рассказывал он нам очень много о землетрясениях, о затмении луны и солнца, о приливах и отливах, и рассказывал как будто интересно, но странно, что теперь у меня в голове ничего не осталось от его рассказов.
      В его программе все перепуталось - и арабское, и русское, и латынь.
      На фанере он писал огромные арабские буквы и говорил:
      - Учись выводить эти буквы. Твой отец всю жизнь читал и писал по этим буквам.
      Потом он выводил такие же большие русские буквы и говорил:
      - Учи их. Твой отец в возрасте, когда уже носят очки, выучил все эти буквы. Они тебе пригодятся.
      Иногда он давал нам задание выучить какой-нибудь текст, а сам уходил в мечеть молиться.
      Когда он обучал нас арабскому письму, в руках у него была палка, которой он и бил нас за ошибки или за нерадение
      Когда же дело доходило до русского алфавита, Гасан брал в руки линейку. Таким образом, нам попадало то от палки, то от линейки.
      Попадало мне вот за что. Наш дом стоял рядом с мечетью.
      Между ними был проход не шире одного человеческого шага. Я повадился прыгать с крыши своего дома на крышу мечети. За это меня Гасан побил. Потом мечеть закрыли и организовали в ней что-то вроде сельского клуба. Я продолжал свои прыжки по-прежнему. Гасан снова наказал меня.
      Отец одобрил Гасана и сказал мне:
      - Ты не кузнечик, чтобы прыгать, учись ходить по земле.
      А потом мне исполнилось семь лет, и мои прыжки кончились сами собой. Я начал учиться в школе Хунзахской крепости.
      Никто не успел закончить школу Гасана, ее закрыли. Гасан стал работать на колхозной ферме, был послан на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку и вернулся оттуда с выставочной медалью. Две другие медали он получил на фронте. После войны он рассказывал:
      - Где бы я ни был, я ни разу за всю войну не пропустил ни одного намаза. Если бы не это, разве я мог бы вернуться домой целым и невредимым?
      Короче говоря, он остался все таким же Гасаном. Теперь он собирает материал по истории аварского хана Сураката. Человек он по-прежнему добродушный, честнейший, хотя и чудак.
      Когда я бываю в ауле, я захожу к нему, потому что чту его как самого первого своего учителя.
      Помню я и второго учителя, уже в нормальной школе. Этот все время рассказывал нам сказки о самом себе. Теперь-то я понимаю, что он был настоящим аварским Мюнхгаузеном. Каждый урок он начинал обыкновенно следующими словами:
      - Ну, ребята, рассказать вам один случай из своей жизни?
      - Расскажите! - дружно кричали мы.
      - Как-то переходил я по канатному мосту через Аварское Койсу. Тут навстречу мне идет огромный медведь. Разойтись нам никак нельзя. Медведь не хочет уступить дорогу мне, я - ему. В середине моста началась схватка. Этот медведь оказался гораздо сильнее всех медведей, с которыми мне приходилось встречаться раньше. Но все же я изловчился, ухватил его за загривок и сбросил в реку.
      Мы, разинув рты, слушали небылицы нашего учителя.
      - А на прошлой неделе поехал я в поле и спокойно начал пахать свой участок Быки у меня хорошие, сильные Но вдруг они остановились и перестали тянуть. Что случилось? Поглядел я, а всю мою соху обвили змеи толщиной с руку - девять змей. Две подбираются уже к моим рукам. Не будь плох, я выхватил наган и перестрелял всех змей. Крови было столько, что она оросила все поле. Я спокойно допахал его и вернулся домой. Только вот беспокоюсь иногда: а вдруг на поле вместо хлеба вырастут змеи?
      Рассказать ли вам, как я похитил себе жену? В то время я занимался тем, что в Цунтинских лесах ловил разбойников. Пришел я в дом одного, самого страшного разбойника. Сам он успел убежать, но оставалась его красивая луноподобная дочь. Я посмотрел на нее, она - на меня. Мы полюбили друг друга. Я схватил ее, положил поперек седла, и мы поскакали. Вдруг вижу, за мной скачут сорок страшных разбойников. В зубах у каждого по кинжалу, в одной руке сабля, в другой пистолет. Я обернулся и меткими выстрелами уложил их всех до одного. Об этой истории знают все в Дагестане.
      Однажды на уроке мы разговаривали с соседом Басиром. Учитель вызвал меня и строго спросил:
      - Ты почему плохо себя ведешь? О чем вы целый час говорили с Басиром?
      - Мы спорили. Басир говорил, что тогда в поле ты, учитель, убил восемь змей, а я говорил, что восемнадцать.
      - Скажи Басиру, что прав ты, а не он.
      С тех пор отец и мать всегда удивлялись, как это я, не уча уроки, умудрялся приносить из школы хорошие отметки.
      Добрый он был человек, но долго на одном месте не задерживался. Его посылали в глухие аулы, то в Силух, то в Арадерих, но и там он не приживался.
      Недавно он приходил ко мне в Союз писателей и просил, чтобы я дал ему какую-нибудь работу.
      - А что бы ты хотел делать?
      - Я мог бы писать воспоминания о войне. Ведь все маршалы были моими друзьями. Некоторых я даже спас от смерти.
      Разные у меня были учителя, первый, второй, третий. Но по-настоящему первой своей учительницей я считаю добрую русскую женщину учительницу Веру Васильевну. Она открыла мне красоту русского языка и величие русской литературы.
      Учителя в Педагогическом аварском училище, профессора в Литературном институте в Москве!
      Майсур Гайдарбеков и Поспелов, Магомед Гайдаров и Галицкий, Шамбинаго, Радциг, Асмус, Фохт, Бонди, Реформатский, Василий Семенович Сидорин... Я, конечно, плохо отвечал вам на экзаменах, так как плохо еще говорил по-русски. Но мне кажется, что экзамены мои еще не кончились. Иногда мне снится, будто я снова сдаю трудные для меня экзамены, проваливаюсь, остаюсь снова на первом курсе.
      Наяву же, когда выходит моя новая книга, я надеюсь, что, может быть, она попадет в руки кому-нибудь из моих учителей и будет прочитана ими. Тогда я трепещу больше, чем на экзаменах по языкознанию или древнегреческой литературе. Вдруг моя книга не понравится, ее отложат в сторону не дочитав, скажут про меня:
      "Плохо написал Расул, как видно, поторопился". Это и есть мой самый трудный экзамен.
      Дагестан! И у тебя были разные учителя. Свои Гасаны, свои Мюнхгаузены. Некоторые сами не верили в то, чему учили, некоторые обманывали, иные заблуждались. Но потом пришла учительница великая и справедливая, мужественная и добрая. Эта учительница - Россия, СССР, Революция. Новая жизнь, новая школа, новая книга.
      Раньше в целом ауле один только мулла мог прочитать письмо или книгу. Теперь все читают книги, кроме муллы.
      У малого народа оказалась большая судьба. Еще пишется повесть о Дагестане. Нет и не будет у нее конца. Счастлив буду я, если в этой золотой и извечной книге окажется хоть одна и мной написанная страница. Я пою свою песню, прими ее, мой Дагестан!
      Дагестан, все, что люди мне дали,
      Я по чести с тобой разделю,
      Я свои ордена и медали
      На вершины твои приколю,
      Посвящу тебе звонкие гимны
      И слова, превращенные в стих,
      Только бурку лесов подари мне
      И папаху вершин снеговых!
      Вот и все. Пора нам расстаться. Как говорится, бог даст, еще встретимся.
      Конец второй книги.
      Она написана в разных местах: и в ауле Цада, и в Москве, и в Махачкале, и в Дилижане, и во многих других городах. Когда начал писать, не помню. Закончил 25 сентября 1970 года.
      Вассалам, вакалам.