Песня Джамалутдина
      Восьмилетний заложник вернулся в Дагестан уже двадцатичетырехлетним молодым человекам. Много сил, терпения и хитрости понадобилось имаму, чтобы вернуть сына. Многих русских военнопленных предлагал Шамиль белому царю, но царь не соглашался на обмен. Юный горец был нужен ему в Петербурге. Грозясь лишить его жизни, царь убеждал Шамиля прекратить бессмысленную борьбу. Имам не поддавался угрозам. От имени сына (а может быть, и сам сын) писали ему, что царь могущественен и нет никакой надежды победить его. Дагестан же истекает кровью, и дальнейшее сопротивление ничего, кроме вреда и горя, не принесет.
      Упрямый имам ничему не верил.
      Случилось так, что Хаджи-Мурат с несколькими мюридами перешел на сторону русских. Но в горах он оставил свою семью: мать, жену, сестру и сына. Естественно, они все оказались в руках Шамиля. "Если не вернешься, писал Шамиль Хаджи-Мурату, -то сыну твоему Булычу отсеку голову, а мать, сестру и жену отдам воинам на позор".
      Хаджи-Мурат со своей стороны искал путей выручить семью и тем самым развязать себе руки в борьбе с упрямым имамом. Он говорил в те дни: "Я связан веревкой, а конец веревки у Шамиля". Ни о каком выкупе не могло быть и речи. Когда Шамиль узнал, что бывший его мюрид надеется выкупить семью, он сказал: "Вдобавок ко всему Хаджи-Мурат, видно, сошел с ума".
      Но если Шамиль держал в руках конец веревки, ведущей к Хаджи-Мурату, то у Хаджи-Мурата была ниточка, ведущая прямо к сердцу Шамиля. Этой ниточкой был Джамалутдин. Хаджи-Мурат попросил Воронцова: "Пусть белый царь отпустит Джамалутдина к отцу. Тогда Шамиль, может быть, отпустит моих родных. Пока моя семья в руках имама, выйти мне с ним на войну все равно что своими руками зарезать и мать, и сына, и жену, и вообще всю родню".
      Воронцов доложил царю, и тот согласился на обмен. Шамилю написали: "Получишь сына, если отпустишь семью Хаджи-Мурата".
      Шамиль оказался перед мучительным выбором. Три ночи не спал ни он сам, ни его семья. На четвертый день имам вызвал к себе сына Хаджи-Мурата Булыча.
      - Ты сын Хаджи-Мурата?
      - Да, я сын Хаджи-Мурата, имам.
      - Ты знаешь, что он совершил?
      - Знаю, имам.
      - Что же ты скажешь на это?
      - Что об этом можно сказать?
      - Хочешь его видеть?
      - Очень хочу.
      - Я отпускаю тебя к нему вместе с матерью, с бабкой, всю семью.
      - Нет, я не могу к нему поехать. Мое место в Дагестане. А там ведь не Дагестан.
      - Надо ехать, Булыч. Я велю.
      - Не поеду, имам, лучше убей меня сейчас же на этом месте.
      - Я вижу, ты такой же непокорный, как твой отец.
      - Мы все покорны тебе, имам, но только не говори мне, чтобы я туда ехал. Пошли меня лучше на войну. Жизни не пожалею.
      - Воевать против отца?
      - Против врагов.
      В тот день Шамиль подарил Булычу один из лучших своих кинжалов.
      - Владей им так же, как твой отец. Но только всегда знай, кого бить.
      Не удался торг Хаджи-Мурата. Не пошел к нему сын. Не вернулся и Джамалутдин к имаму.
      Но Шамиль тем временем принимал свои меры. Он послал другого своего сына, Кази-Магомеда, в набег на грузинское княжеское имение Цинандали. В результате были захвачены в плен княгиня Чавчавадзе, княгиня Орбелиани и с ними гувернантка-француженка. Екатерину Чавчавадзе, сестру Нины Грибоедовой, мюриды нашли в дупле дерева и вытащили оттуда.
      Вот теперь-то Шамиль мог диктовать условия царю. Ведь царь любой ценой постарался бы выручить грузинских княгинь.
      "Верну княгинь только за моего сына", - таково было последнее слово Шамиля.
      И вот настал этот день. Течет широкая река. На этом берегу ждут свободы похищенные княгини. На тот берег вышел в сопровождении русских воинов сын имама. Шамиль тоже подъехал к реке на своем коне. Он вглядывался в людей на другом берегу реки, стараясь разглядеть своего Джамалутдина. Ведь они не виделись так долго. Узнают ли теперь друг друга отец и сын?
      Имаму показали на стройного русского офицера в шинели с золотыми погонами. Офицер разговаривал с другими русскими офицерами, прощался с ними, обнимался. Потом подошел к юной девушке, стоящей несколько в стороне, и поцеловал ей руку. Временами он взглядывал на отца, восседавшего на белом коне.
      - Этот, что ли, мой сын? - спросил имам, не спуская глаз с офицера и стараясь не пропустить ни одного его движения.
      - Да. Это и есть Джамалутдин.
      - Отнесите ему на тот берег черкеску и наше оружие. Отныне он не царский офицер, но воин Дагестана. Одежду, которая на нем теперь, бросьте в реку. Иначе я не допущу к себе сына.
      Джамалутдин выполнил волю отца и переоделся. Поверх горской черкески он надел оружие горца. Но под черкеской и папахой остались сердце и голова Джамалутдина, и их нельзя было ничем заменить.
      Вот наконец он переправился через реку и подошел к отцу.
      - Мой дорогой сын!
      - Мой отец!
      Джамалутдину дали коня. Всю дорогу до самого Ведено отец и сын ехали рядом. Иногда отец спрашивал:
      - Скажи, Джамалутдин, ты помнишь эти места? Не забыл эти скалы? Помнишь ли наш аул Гимры? Помнишь Ахульго?
      - Отец, я был тогда очень маленьким.
      - Скажи, молился ли ты хоть раз о Дагестане? Не забыл ли наши молитвы, помнишь ли стихи из Корана?
      - Там, где я жил, Корана не было под рукой, - неохотно отвечал Джамалутдин.
      - Неужели ты ни разу не преклонил головы перед всемогуществом аллаха? Не пел молитв? Не соблюдал наших постов? Не творил намаза?
      - Отец, нам надо поговорить.
      Но Шамиль пришпорил коня.
      На другой день утром имам позвал сына к себе:
      - Смотри, Джамалутдин, солнце поднимается из-за гор. Правда, красиво?
      - Красиво, отец.
      - Готов ли ты отдать жизнь за эти горы, за это солнце?
      - Отец, нам надо поговорить.
      - Ну что ж, говори.
      - Отец, царь велик, богат и могуч. Зачем нам защищать бедность этих гор, нищету, темноту? В России великая литература, великая музыка, великий язык. Они придут к нам. Дагестан только выиграет, если присоединится к России. Настало время поглядеть правде в глаза, сложить оружие и залечить раны. Поверь, я люблю Дагестан не меньше тебя...
      -Джамалутдин!..
      - Отец, нет в Дагестане ни одного аула, который не был бы сожжен хоть один раз. Нет скалы, которая не была бы ранена. Нет камня, не обагренного кровью.
      - Я вижу, ты не готов и не способен защищать эти раненые скалы.
      -Отец!
      - Я тебе не отец. И ты оказался не моим сыном. Услышав твои слова, мертвые должны вырваться из своих могил. Но что делать мне, живому, когда я все это от тебя слышу? Видишь, как потемнели скалы?
      Шамиль созвал своих верных людей и свою семью:
      - Люди, я хочу рассказать вам, что говорит мой сын. Он говорит, что белый царь велик, что у врагов много силы, что государство царя велико и что мы воюем напрасно. Он говорит, что нам пора сложить оружие и покорно склонить головы наши перед царем. Я считал, что человека, который осмелится не только так сказать, но и так подумать, я ни на час не оставлю в Дагестане. Сегодня эти слова звучат, и где же? В нашем доме. Кто же говорит эти слова? Мой сын! Что делать с ним, с человеком, которого подослал сюда царь, чтобы опозорить и Дагестан и меня? Вы хорошо знаете, сколько раз кололи грудь Дагестана и мою собственную грудь вражеские штыки. А теперь штык, который я сам отковал, царь наточил и направляет в мое же сердце. Что делать?
      Печально слушали родные своего имама. Только мать еще не в силах была поверить всему этому.
      Шамиль повернулся к Джамалутдину:
      - Эй, враг гор! Будешь там, откуда не услышу твоего голоса. Нет у тебя отца, нет у тебя Дагестана. На тебя я обменял грузинских княгинь, но на кого обменять тебя? Что мне с тобой сделать?
      - Что хочешь делай, отец, со своим сыном. Убей, но сперва дослушай.
      - Хватит. Я всегда слушался Аллаха, но сегодня не слушаюсь и его. Он говорит: "Убей врага!" Я ему отвечаю, что это не враг, а заблудившийся сын. Я ему говорю, что не в силах отрезать палец от руки. Итак, живи, но сними этот кинжал. Оружие нужно только тому, кто готов драться.
      Шамиль сослал своего сына в далекий аул. Там Джамалутдин жил, словно листок, оторванный от родного дерева. Изнуренный печальными думами, плохой пищей, непривычным климатом, он заболел чахоткой. Имам воевал, а сыну все труднее и труднее дышалось. Он был обречен. В это время к нему приехала тайком от имама Патимат. Мать привезла с собой игрушки из хлеба. Одна была в форме кинжала, другая в форме орла, третья в форме сабли. Потом со двора она принесла кизяк и развела огонь в очаге. Разогрела игрушки из хлеба, вытерла с них золу о собственные колени и, разломив одну из них, подала Джамалутдину, словно маленькому ребенку.
      - Когда у матери нет своего молока, она старается приучить ребенка к молоку тура, - сказала Патимат.
      Джамалутдин смотрел на мать удивленными глазами. Ему казалось, что он видит ее впервые. Вдруг она вспомнилась молодой и красивой. В детстве именно такими хлебцами она кормила его. У колыбели, похожей на коня, она пела ему песню о юноше, вскормленном молоком львицы. В изголовье под подушечкой лежал деревянный кинжальчик.
      - Мама! - как в детстве, крикнул Джамалутдин.
      - Джамал, мой сын, вернись ко мне! - сказала Патимат.
      Джамалутдин узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.
      Имам вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, не понятый своим сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню своему умирающему первенцу.
      Джамалутдину казалось, что где-то близко между скалами стонет река. Ему чудилось, что у дверей на скошенной и высохшей траве лежит теленок.
      Он вспомнил свой дом в Гимрах, вспомнил отца, вспомнил своего первого коня. Мать пела о веселом Дингир-Дангарчу, который поднялся в небеса по дождевой струйке.
      - Где ты был, Дингир-Дангарчу?
      - В лес ходил Дингир-Дангарчу.
      - Ты зачем ходил, Дингир-Дангарчу?
      - Деревья рубил Дингир-Дангарчу.
      - Ты зачем рубил, Дингир-Дангарчу?
      - Дом построить хочет Дингир-Дангарчу.
      - Зачем тебе дом, Дингир-Дангарчу?
      - Женится хочет Дингир-Дангарчу.
      - А жениться зачем, Дингир-Дангарчу?
      - Чтоб героев родить Дингир-Дангарчу.
      - А герои зачем, Дингир-Дангарчу?
      - Чтоб гордился ими мир Дингир-Дангарчу.
      Перед взором Джамалутдина встали родные горы. Тает снег, гремят камнями потоки. По горным кряжам ползут облака. Дагестан, забытый на чужой стороне, обступил его. А мать все пела и пела. Тут были песни, которые поют, когда рождаются сыновья, и песни, которые поют, когда сыновья умирают И о том, что после сыновей остаются песни о них. Мать пела о Шамиле, о Хаджи-Мурате, Кази-Магомеде, Гамзатбеке, о храбром Хочбаре, о Парту-Патимат, о разгроме Надир-шаха, о тех, кто не вернулся из набегов.
      В очаге догорал огонь. Дагестан пылал в пожаре войны Оба эти огня отражались теперь в глазах Джамалутдина. Песня матери всколыхнула его. Проснулась, вспыхнула сыновья любовь к Дагестану. Она звала его встать рядом с отцом.
      - Мать, я только сейчас вернулся в Дагестан. Только сейчас я встретился со своим отцом. Принеси мне оружие. Я - сын Шамиля. Я не должен умереть у домашнего очага. Отпустите меня туда, где стреляют.
      Так песня матери сумела сделать то, чего не могли сделать ни Коран, ни приказ отца.
      Но это была только вспышка. Песни матери не могли заглушить в сердце Джамалутдина другие песни. Он не мог забыть Петербург, в котором вырос. На непонятном языке он читал дагестанским горцам непонятные строки:
      Люблю тебя, Петра творенье,
      Люблю твой строгий, стройный вид.
      Невы державное теченье,
      Береговой ее гранит,
      Твоих оград узор чугунный,
      Твоих задумчивых ночей
      Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
      Когда я в комнате моей
      Пишу, читаю без лампады
      И ясны спящие громады
      Пустынных улиц, и светла
      Адмиралтейская игла...
      Странно звучали эти слова в дымной сакле горного аула. Джамалутдину снилось по ночам, будто он снова в Кадетском корпусе, будто у решетки Летнего сада он встречается с красавицей-грузинкой Ниной...
      Два орла жили в сердце Джамалутдина и раздирали его каждый в свою сторону. Две песни звучали в душе. Любимая Нина далеко. Могучая река протекает между ними. Через эту реку не ходит почта. В этой реке утонул русский офицер, сын дагестанского имама. Река смыла и унесла все его мечты и среди них одну, самую главную.
      Заветной мечтой Джамалутдина было построить мост над этой могучей рекой, соединить оба берега, заменить жестокость войны, бессмысленные убийства дружбой, лаской, жизнью. Он понимал песни, которые поют в горах, песни матери, но он понимал и песни Пушкина. Две песни соединились в одном сердце. Если бы это понял отец. Если бы это поняли все. Если бы сами песни поняли и полюбили друг друга!
      Но песни были похожи на сабли. Они сшибались в воздухе, высекая искры. Истекающий кровью Дагестан пел о крови, о храбрецах, о глазах, расклеванных вороном, о храпе коней, о звоне кинжалов, о скакуне, который возвращается домой, потеряв всадника на поле битвы.
      А в тех случаях, когда песни понимали друг друга, когда люди одного берега понимали песню с другого берега, затихали выстрелы, переставали звенеть кинжалы, переставала литься кровь, останавливала занесенную руку месть, и в сердце вместо злобы возникла любовь.
      В битве у речки Валерик израненный мюрид Шамиля Молла-Магомед попал в плен к русским. В ауле его оплакали, считая, что он погиб. Но через месяц живым и здоровым вернулся он домой. Удивленные люди стали расспрашивать, как ему удалось освободиться. Это обидело мюрида, и он сказал:
      - Не думайте, что Молла-Магомед вышел на свободу при помощи лжи или лести. Я не трус.
      - Мы знаем, что ты храбрый мюрид. Наверно, саблей нашел себе дорогу.
      - У меня не было сабли. Да и не помогла бы она.
      - Как же ты вырвался?
      - Меня посадили в подвал. На дверь повесили замок.
      - Ну, и как ты там себя чувствовал?
      - Как тур, попавший в западню. Но в этом подвале я вдруг вспомнил песню об Али, которого коварные братья оставили на высокой скале. Я спел эту песню. Потом я стал петь другие песни. Я пел о прилетающих весной птицах, об улетающих осенью журавлях, пел об олене, который был девять раз ранен неумелым охотником, пел об осени, пел о зиме. Пел песни, до сих пор никем не спетые. Три дня я ничего не делал, но только пел. Караульные мне не мешали. Песня есть песня, если даже слова ее не всем понятны. Песню все слушают. И вот однажды к караульным пришел молодой офицер. Я подумал, что мне конец. С офицером пришел еще один человек, который знает наш язык. Он меня спросил: "Офицер хочет знать, о чем ты поешь. О чем твоя песня? Спой мне еще раз". Я стал петь о горящем Дагестане. Меня просили спеть еще. Я спел о бедной маме, о любимой жене. Офицер слушал и смотрел в сторону гор. А горы были окутаны облаками. Он сказал караульным, чтобы меня отпустили. Человек, который знал наш язык, сказал: "Этот офицер освобождает тебя. Ему очень понравились твои песни, и поэтому он отпускает тебя на родину". После этого иногда я думаю: может, и Дагестану петь бы всегда свои песни, а не проливать кровь.
      Но Шамиль спросил у вернувшегося из плена мюрида:
      - Я же запретил петь песни, зачем ты пел?
      - Имам, ты запретил петь в Дагестане, но не запретил петь там.
      - Твой ответ мне понравился, - сказал Шамиль. И, немного подумав, добавил: - Можешь петь себе, Молла-Магомед.
      С тех пор Моллу-Магомеда люди называли Магомедом, которого спасла песня.
      Нужна была песня, чтобы спасти Дагестан. Но всякий ли понял бы ее, как понял тот офицер? И кто же это был? Не поручик ли Лермонтов? Он ведь тоже сражался у Валерика.
      Еще один случай. Совершив удачный набег на Темир-Хан-Шуру, Хаджи-Мурат возвращался со своим отрядом домой. В одном лесу невдалеке от дороги он увидел двух русских солдат. Они спокойно сидели у костра и пели песни. У одного своего воина, немного понимавшего по-русски, Хаджи-Мурат спросил:
      - О чем они поют?
      - О матери, возлюбленной, о дождях далекой родины. Долго слушал Хаджи-Мурат песню русских. Потом тихо сказал:
      - Эти люди не враги. Оставьте их в покое. Пусть они поют песню о матери.
      Так песня отвела пули от людей. Сколько таких пуль было бы отведено и остановлено, если бы люди понимали друг друга!
      Третий случай. Ревком Дагестана. Махач послал к хунзахским партизанам известного поэта Махмуда с важной запиской и сказал ему:
      - Не кинжалом, а пандуром проложи себе дорогу.
      В ауле Цаданих его поймали и посадили в яму. Обнаружили письмо Махача и, конечно, расстреляли бы. Сидя в яме, Махмуд пел песни о своей любви. Весь аул пришел слушать его, пришли люди даже из других аулов. Тогда понял Нажмудин Гоцинский:
      "Если сегодня я убью этого певца, завтра от меня отвернутся все горцы". И поэта отпустили на волю.
      Ирчи Казак говорил, что в сибирской ссылке он умер бы от горя, если бы не было с ним песни.
      Много таких рассказов... Им надо верить. Многим песни спасали жизнь, многих пеших сделали конными. Многие робкие люди, услышав песню о храбрецах, перестали бояться.
      А этот рассказ я услышал от Абуталиба.
      Когда я вернулся из Индии, он много расспрашивал меня об этой стране. Я рассказал ему, как в Индии факиры, заклинатели змей, заставляют танцевать кобру, словно балерину, играя на специальной дудочке.
      - Это неудивительно, - сказал Абуталиб, - ведь наши чабаны, играя на свирели, заставляли танцевать туров на высоких горах. Я сам видел, как самые пугливые лани с радостью шли на звуки музыки. Я видел, как под зурну, словно канатоходцы, танцевали на канате медведи, - Абуталиб помолчал и признался: - Мелодии и мне помогали в жизни. Ты, наверно, знаешь, что больше всего я люблю зурну. Ее слышно далеко. Она возвещает о дне рождения сына, о приезде кунака, о свадьбе. Победил ли кто в борьбе на ковре, выиграл ли скакун на бегах - вестником всех радостей в Дагестане является зурна. Она - как тамада среди всех музыкальных инструментов. Я зурну люблю и потому, что в молодости она кормила меня. Я хочу рассказать тебе, что случилось со мною однажды.
      Я был тогда молод. Как-то раз пригласили меня на свадьбу в далекий горный аул. Была зима. Шел крупный снег. Дорога была извилиста, как цифры два, три, пять или восемь. Я устал и присел отдохнуть на камень. До аула дороги хватило бы еще на целый кисет табака. Вдруг за поворотом зазвенели колокольчики и вынырнул на дорогу фаэтон. В нем трое людей, сытых, пьяных и шумных. Из богатого рода. Лошади - одна белая, как сахар, у другой только белая звездочка на лбу, а сама вороная. "Ассалам алейкум". - "Вассалам алейкум". Узнав, что седоки едут на ту же свадьбу, я попросил подвезти меня. Но они, как это теперь делают недостойные шоферы, отказали да еще стали надо мной насмехаться: "Ничего. Ты успеешь дойти до аула к следующей свадьбе. А эта уж, видно, обойдется и без тебя".
      Усталый, обиженный, я достал свою зурну и давай играть. Так я никогда еще не играл. И тут произошло чудо. Услышав зурну, кони остановились как вкопанные. Ездоки злились, били коней кнутами, но все бесполезно. Лошади не двигались. Видимо, им понравилась моя мелодия. У лошадей, видимо, человеческого оказалось больше, чем у их хозяев. Долго длился наш спор. Лошади держали мою сторону, и хозяева были вынуждены посадить меня в свой фаэтон. Так моя зурна выручила меня. Песни же вывели меня из подвала на большую дорогу уважения и почета.
      Я спросил у Абуталиба:
      - Вот ты играешь на свирели, на зурне и на всяких там дудочках. Ты умеешь не только играть на них, но и мастерить их. Но почему ты не умеешь играть на скрипке? Ведь горцы очень любят этот инструмент.
      - Рассказать тебе, почему я не играю на скрипке? Слушай. Когда был молод, я играл на ней. Однажды в нашем лакском ауле появился несчастный, изнуренный аварец. Он убил своего сельчанина и за это был изгнан. Изгнанника всегда поселяют в сакле на краю аула. Люди к нему не ходят. Он тоже не ходит к ним. Поскольку я немного знал аварский язык, то стал иногда заходить к нему. Пришел как-то раз вечером со своей скрипкой. Он сидел у очага и ворошил под кастрюлькой тлеющую солому. В кастрюле кипела такая же солома. Я стал играть на скрипке, а несчастный аварец глядел в огонь и молча слушал. Потом он неожиданно взял в руки мою скрипку, посмотрел, повертел, немного подстроил и начал играть.
      Вабабай, Расул, как он играл! Никогда в жизни не забуду его игры. Тлела солома в очаге. Иногда она вспыхивала ярким огнем и освещала наши глаза. А на наши глаза временами набегали слезы. Я оставил скрипку у аварца и пошел домой. На другой день я отправился в горы, нашел его аул, а потом нашел и его кровников. Я привел их к сакле изгнанника. Днем они отсиживались в моей сакле, а по ночам вместе со мной ходили слушать, как играет на скрипке их кровный враг. Так продолжалось подряд три ночи. На четвертый день кровники отказались от мести. Своему аульцу они сказали: "Возвращайся домой, мы простили тебя". Прощаясь со мной, аварец хотел вернуть мне скрипку, но я не взял ее. Я сказал: "Играть, как ты, я все равно никогда не научусь. А играть хуже я уже не смогу. Поэтому скрипка мне теперь не нужна". С тех пор я никогда не брал в руки скрипку. Но музыку, которая помирила кровников, я тоже никогда не забуду. Часто я думаю, что если бы все люди могли слушать такую игру на скрипке, то не нашлось бы человека, который решился бы сотворить зло, не было бы в мире вражды.
      Расскажу теперь две маленькие истории, связанные с моим отцом.
      Один гоцатлинец по имени Хаджи открыл в Хунзахе трактир. Он позвал отца и сказал ему:
      - Ты человек, известный в горах. Сочини песню про мое заведение, скажи о нем доброе слово, чтобы все люди узнали про мой трактир. За платой остановки не будет.
      Отец действительно написал стихи и действительно прославил трактир гоцатлинца, но прославил его как заведение никудышное и грязное. После этого все показывали пальцем на трактир и на трактирщика и говорили: "Вот кого развенчал наш Гамзат".
      Трактирщик, узнав, что есть такие стихи, забеспокоился.
      Он предлагал отцу коня под седлом, лишь бы он не обнародовал свое сочинение. Но если слово перевалило через один перевал, то оно обойдет все горы и ничем его не удержишь. Песню отца о незадачливом гоцатлинце вскоре узнали во всех аулах. Ее поют и до сих пор. А Хаджи пришлось закрыть свое заведение.
      Однажды из нашего дома исчезли вяленые бараньи бока. Вернуть их не было никакой возможности. Но вдруг по аулу пошли слухи, что Гамзат написал песню о воре. В тот же день вяленые бока были подброшены на наш балкон, хотя отец и не думал сочинять эту песню.
      Между молодоженами иногда происходят ссоры. В такие вечера друзья молодоженов, чаще, конечно, друзья молодого мужа, приходят под окна дома и начинают играть на чонгуре. Звуки чонгура заставляют ссорящихся супругов забыть свои маленькие распри.
      У меня тоже был хороший друг, фотограф и музыкант Амин Чутуев. В первые годы после моей женитьбы частенько ему приходилось играть под моими окнами.
      Амин Чутуев, что же ты не возьмешь свою скрипку и не заиграешь под окнами мира, чтобы улеглись и утихли все распри нашего века?
      В Чикаго на одной из встреч у меня произошел горячий спор с американским коллегой. Спор был жестокий и, казалось, непримиримый. Но потом вдруг американец прочитал стихи своего брата, которого он потерял в Германии во время последней войны. Я прочитал стихи своего брата, погибшего там же и в то же время. Наш спор утих. Остались только стихи. Если бы почаще мы вспоминали о погибших, если бы почаще обращались к стихам и песням!
      Мои предки часто совершали набеги на соседнюю Грузию. В один из таких набегов они похитили и увезли в аварские горы молодого Давида Гурамишвили, будущего грузинского классика.
      Несчастный пленник, брошенный в яму в высокогорном Унцукуле, пел грузинские песни. Там же он стал сочинять стихи. Из Унцукуля ему удалось бежать в Россию, потом он переехал на Украину.
      Я был в Тбилиси на юбилее этого замечательного поэта. Мне дали слово. Шутя я заметил, что это нам, дагестанцам, Грузия обязана таким большим поэтом, как Давид Гурамишвили. Если бы мы не похитили его да не засадили в яму, то, может, он не начал бы писать стихи. Не попал бы в Россию, на Украину. Вся биография его сложилась бы иначе. Но потом я сказал: "Когда мои предки похищали молодого князя, они не знали, что похищают поэта. А то бы они этого не сделали. Но как бы то ни было, если раньше Давид Гурамишвили был пленен дагестанцами, то теперь дагестанцы пленены его поэзией. Вот как изменились времена!"
      Теперь поются новые песни. Но мы не забыли и старых. Теперь эти драгоценные сокровища дагестанский народ дарит всем людям.
      Сурова природа гор. В старые времена здесь умирало много детей. Но те, кто выживал, жили долго, больше ста лет.
      Не все спетые песни остались жить, но те, что остались, будут жить века.
      В детском возрасте умирали все больше мальчики. Девочки оказывались выносливее, жизнеспособнее.
      Так и с песнями. Мужские, джигитские, боевые песни, песни о набегах, о сечах, о могилах, о мести, о крови, об удальстве, о храбрости почему-то сохраняются хуже, нежели песни о любви.
      Но все древние песни - это как бы предисловие к новой музыке Дагестана. Новые струны натягиваются на старый пандур. И вот уже ловкие пальцы горянок бегают по белым и черным клавишам пианино.
      Я родился и вырос в песенном доме. Робко я взял в руки свой карандаш. Я боялся прикоснуться к поэзии, но не мог не прикоснуться к ней. Положение мое было сложное. Кому после Гамзата Цадаса нужен будет еще Расул Цадаса (то есть из аула Цада). Из одного аула, из одного дома, из одного Дагестана.
      Куда бы я ни поехал, где бы ни приходилось мне встречаться и говорить с людьми, даже и сейчас, когда у меня самого седые волосы, везде и всегда говорят: "А сейчас слово предоставляется сыну нашего Гамзата - Расулу". Конечно, не маленькое дело быть сыном Гамзата, но хочется быть и самим собою.
      Однажды поехал я в горный район. Побывал в нескольких аулах, остался на моем пути один аул - Цумада. Издалека я увидел, что на окраине аула собрался народ. Слышно, что играет зурна, звучат песни. Кого-то встречают. Некого больше встречать, кроме меня. Стало мне и приятно и немного совестно, как будто пока не заслужил я такой встречи. Подъезжаем все ближе. Выходим из машины. Люди спрашивают:
      - А где же старый Гамзат?
      - Гамзат в Махачкале. Он и не собирался к вам ехать. Я приехал, сын Гамзата Расул.
      - А нам сказали, что приедет Гамзат.
      Люди начали расходиться. Остались около меня несколько молодых людей. Мы стали петь песни. Пели много. И то, что сочинил народ, и то, что сочинил мой отец, и даже спели одну песню, сочиненную мной.
      Эта песня была похожа на мальчишку, который, держа плетку, поднимается по лестнице вслед за отцом, несущим седло.
      Наш горский пандур! Чем становлюсь старше, чем больше узнаю жизнь, людей, мир, тем больше боюсь взять тебя в руки. Струны твои натягивали и настраивали тысячелетия. Тысячи певцов извлекали из тебя дивные звуки. Когда я начинаю поворачивать колки, сердце замирает, и если бы лопнула в этот миг струна, кажется, разорвалось бы и сердце. Так легко оборвать струну. Это значит убить песню.
      Но как бы то ни было, я должен взять тебя в руки, должен настроить, должен спеть свою песню. Пусть она затеряется среди других песен Дагестана, потому что голос мой не может сравниться с голосами старинных певцов. Да, песни у нас стали другими.
      - Неужели после Махмуда никто не влюблялся? Что-то не слышно стало любовных песен.
      - Влюбляться-то влюблялись. Но зачем песни? Муи не нужно петь серенады и похищать ее. Муи приходит сама.
      - Неужели после Шамиля перевелись храбрецы? Что-то не слышно песен о славных делах храбрецов и о славных битвах.
      - Храбрецы-то, наверно, есть. Но зачем теперь песни о битвах, когда даже сабли просят мира.
      Что из того, что затеряется мой голос среди других голосов Дагестана. Придут другие, допоют то, что я не допел.
      Старость лишает человека многих радостей жизни. Она отнимает силы, зоркость глаза, остроту слуха, спускает перед человеком занавес сумерек, отделяя его от мира. Подчас рука не может удержать бокала с вином.
      Но я не боюсь ее, потому что она, отняв все, не отнимает у меня песню. Она не отнимает у меня моих Махмуда, Батырая, Пушкина, Гейне, Блока, всех великих певцов, в том числе и такого певца, как Дагестан. Пока он есть, дела не так плохи. Останется он - не пропадем, не потеряемся и мы.
      В одном горном ауле есть детская игра, которую можно назвать так: "Кто ищет, тот найдет, кто найдет, тот получит". Однажды я участвовал в этой игре.
      Мальчика отсылают в другую комнату, чтобы он не видел, куда спрячется одна из девочек. Вдобавок ему завязывают глаза. Мальчик приходит и начинает искать. Все хором поют: "Ай, дай, дала-лай". Когда мальчик ищет не там, поют печально и тихо. Когда он на верном пути, поют оживленно и весело. Когда он находит девочку, все хлопают в ладоши и заставляют их танцевать. Так песня выводит мальчика с завязанными глазами на правильную дорогу и приводит к желанной цели.
      Я родился в песенном доме, в песенном Дагестане, в песенной стране России, в песенном мире. Я знаю силу песни, я знаю ей цену. Если бы у Дагестана не было песен, то никто не знал бы его так, как знает сегодня. Был бы Дагестан как заблудший тур. Но по крутым горным тропинкам наша песня вывела нас в большой мир, приобрела нам друзей.
      "Спой мне песню, и я скажу, кто ты", - говорит Абуталиб, изменяя известное изречение. Дагестан пел свои песни, и мир понял его.
      КНИГА
      Слово "т1ехь" имеет на аварском языке два значения. Во-первых, овечья шкура, во-вторых, книга.