Златорогому козленочку
      Напиться не дает.
      Юноша:
      У студеного колодца
      Не пугай драконом нас.
      А козленочек напьется
      Из твоих прекрасных глаз.
      "Ай, дай, далалай!" Выходит новая пара.
      Юноша:
      По ущелью вьюга злится,
      И река покрылась льдом.
      На тебе хочу жениться
      И построить новый дом.
      Девушка:
      Где-нибудь в другом ауле
      Ты невесту выбирай.
      Не посадишь куропатку
      Вместо курицы в сарай.
      "Ай, дай, далалай!" Все хлопают в ладоши, смеются. Так проходят длинные зимние вечера.
      Дагестанские песни о любви! Пока этот юноша просил, чтобы девушка вышла за него замуж, другие ее бесцеремонно украли.
      Пока к этой девушке вежливо стучали в дверь, другие залезли к ней в окно.
      Проходят века, а песни живут себе и живут. Их создают певцы, но и они создают певцов.
      Может ли быть свадьба без песни, может ли пройти день без песни, может ли прожить человек без песни?
      У нас говорят: кто не знает песен, тому жить надо не в доме, а в хлеву.
      Говорят еще, что великан, не знающий любви, не достанет и до пояса влюбленному человеку.
      Рассказывают про Махмуда. Во время первой мировой войны он был на карпатском фронте вместе с Дагестанским конным полком. Там он написал свою знаменитую песню "Мариам", и боевые друзья Махмуда стали ее петь на привалах. А история этой песни такова.
      В одном жестоком бою русские войска захватили село, выбив оттуда австрийцев. Преследуя бегущего неприятеля, Махмуд оказался около церкви. Из церковных дверей выскочил перепуганный австриец, но увидев свирепого горца на коне, юркнул обратно в церковь.
      У Махмуда за несколько дней до этого погиб брат, и он жаждал мести. Недолго думая, соскочил он с коня и, обнажив свой кинжал, бросился вслед за австрийцем, думая, что сейчас изрежет его на куски. Но, вбежав в церковь, Махмуд остолбенел.
      Прямо перед собой он увидел австрийца, стоящего на коленях и молящегося перед иконой божьей матери Марии.
      В Дагестане и без того не поднимают руки на человека, стоящего на коленях, а тем более на молящегося. Но, кроме того, Махмуд был потрясен красотой женщины, которой австриец молился.
      Махмуд вдруг увидел, что перед ним его возлюбленная Муи, ее глаза, ее печаль в глазах, ее черты, ее одежда. Кинжал выпал у него из рук. Неизвестно, что потом рассказывал об этой истории австриец, но только свирепый горец тоже упал рядом с ним на колени и стал молиться по-христиански, неумело ударяя себе пальцами в лоб, в плечи и в грудь. Махмуд не видел, когда австриец исчез. Придя в себя, он написал свои знаменитые стихи "Мариам", то есть стихи о Марии. Для него Муи и Мария слились в один образ. Он писал о Марии, а думал о Муи, писал о Муи, а думал о Марии.
      С тех пор Махмуд признавал на свете только одно - любовь. Его душа не принимала других песен. Среди дагестанских певцов не было еще человека, который поднимался бы до высоты его страсти, до глубины его песен. Он не замечал, что пишет стихи, что говорит стихами, что не говорит, а поет. Как будто кто-то говорил и пел за него. Все свои удачи он приписывал Муи и своему чувству к ней. Если друг говорил с ним не о Муи, он переставал слушать друга.
      Вот что рассказывал о нем мой отец.
      К Махмуду стали приходить многие люди. Шли только влюбленные. Они поняли силу его слова и просили сочинить для них стихи. Приходил тот, кто впервые влюбился в девушку и не знал, как ей об этом сказать. Приходил тот, чья любимая вышла замуж за другого, и теперь бедняга не знал, что делать с терзающей его тоской. Приходил тот, кто полюбил вдовую женщину, остающуюся верной своему мертвому мужу, и влюбленный не знал, как растопить ее сердце.
      Приходили обманутые своими возлюбленными. Приходили те, чьи сердца сжигает неразделенная любовь. Приходили те, кто запутался в своей любви. Приходили те, кто поссорился со своей любимой. Приходили разлученные.
      Сколько людей, столько и влюбленных. Сколько влюбленных, столько и разной любви. Двух одинаковых не бывает.
      И Махмуд сочинял стихи, соответствующие каждому особому случаю. Соединялись влюбленные, мирились ссорящиеся, смягчалась строгая и печальная вдова, становился смелым юнец, стыдились изменившие, прощали обманутые.
      Однажды спросили у Махмуда:
      - Как это ты умеешь сочинять стихи, отвечающие настроению самых разных людей?
      - Судьба всех людей может уместиться в одном человеческом сердце. Разве о них я пишу стихи? О их любви, о их страданиях? Нет, я пишу стихи о себе. Сын бедного углежога, в юности я полюбил Муи из аула Бетли. Потом Муи вышла замуж за другого. И облилось кровью мое сердце. Потом муж у Муи умер, и она осталась вдовой. По-прежнему не знала покоя моя душа... Нет, я все знаю про любовь, и незачем мне сочинять стихи о других.
      Говорят, что к Махмуду приходили также люди с просьбой написать стихи об умерших или погибших на войне. Просили матери сыновей, сестры братьев, жены мужей, невесты женихов. Но Махмуд не мог написать ни одного такого стихотворения. Он отвечал:
      - Как я в мирном ауле могу написать о войне, если и на войне я писал о любви.
      Но при этом горцы говорят: "По-настоящему оценишь мирную песню только тогда, когда случится война". И еще: "Чтобы проверить свою любовь, идите на поле битвы".
      Два лезвия у кинжала: одно - любовь к родному краю, другое - ненависть к врагу. И две струны у пандура: одна поет песню ненависти, другая - песню любви.
      Говорят про горца, что когда он лежит, обняв подругу одной рукой, то в другой руке держит кинжал. Недаром многие песни и старые истории кончаются ударом кинжала. Но многие истории кончаются и тем, что горец возвращается в свой аул, везя девушку перед собой в седле.
      Когда раскапывают старые могилы в горах, находят там кинжалы и сабли.
      - Почему же не находят пандура?
      - Пандуры остаются живым, чтобы живые пели песни о погибших героях. Итак, если исчезнет на земле все оружие, не останется ни одного кинжала, то песня все равно не исчезнет.
      Отец говорил, что простой гость - это гость твоего дома. Но гость-певец, гость-музыкант - это гость всего аула. Всем аулом встречают и провожают его. Махмуда, например, встречали везде лучше, чем губернатора. А может, губернаторы потому и не любили вольных певцов?
      Отец рассказывал, как шли по Дагестану два путника. Когда наступили сумерки, один сказал другому:
      - Не пора ли нам отдохнуть? Скоро вечер. Я вижу, ты устал и озяб. А вон, кстати, виден аул. Свернем с дороги и попросимся на ночлег.
      - Я действительно устал и озяб. Пожалуй, я даже и заболел. Но в этом ауле останавливаться не буду.
      - Почему?
      - Это скучный аул. Никто еще не слышал, чтобы в нем пели песни.
      Такой аул, возможно, попался путникам. Но никто таких слов не может сказать о всем Дагестане: дескать, это страна, где не услышишь песни, поэтому объедем-ка ее стороной.
      Бестужев-Марлинский вставил в свою книгу дагестанские песни, и Белинский сказал о них, что они ценнее, чем сама книга. Он сказал, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими.
      Песни горцев слушал в Темир-Хан-Шуре юноша Лермонтов. И хотя он не понимал нашего языка, но наслаждался ими.
      Профессор Услар говорил, что гунибские мелодии - прекрасный подарок человечеству.
      Кто же дал нам эти звуки и эти песни? Кто научил горцев этим чувствам? Орлы и кони, сабли и травы, детские колыбели, четыре реки Койсу, волны Каспия, возлюбленная Махмуда Мариам, вся история Дагестана, все языки, сущие в нем, весь Дагестан.
      У Абуталиба однажды спросили:
      - Сколько поэтов в Дагестане?
      - Э, три-четыре миллиона наберется.
      - Как так? Всего народу-то у нас один миллион!
      - В каждом человеке сидит по три-четыре певца. Только не все и не всегда поют. Не все и знают об этом.
      - А все же, кто самые лучшие певцы?
      - Всегда найдется певец лучше самого лучшего. Но одного я могу назвать.
      - Кого же?
      - Дагестанскую мать. Вообще у горцев насчитывается только три песни.
      - Какие?
      - Первую из них поет горянка-мать, когда у нее родится сын, и она сидит над его колыбелью.
      - А вторая?
      - Вторую из них поет горянка-мать, когда она лишается своего сына.
      - А третью?
      - Третья песня - это все остальные песни.
      Да, мать... Правдивый, хотя и пристрастный свидетель цветущего и увядающего, рождающегося и гибнущего, приходящего и уходящего. Мать, качающая колыбель, держащая на руках ребенка, обнимающая сына, который уходит от нее навсегда.
      Вот красота, вот правда, вот честь.
      Люди бывают плохие и хорошие, даже и песни бывают лучше и хуже. Но всегда прекрасна мать и песня матери.
      Тех песен, которые пелись над моей колыбелью, я, конечно, не помню. Но потом я подслушал в разных аулах много хороших песен, и колыбельных тоже. Вот хотя бы одна из них:
      Будешь ты, сынок, расти, силы набирать,
      Чтоб у волка из зубов мясо мог отнять.
      Будешь ты, сынок, расти, чтобы ловким быть,
      Чтоб у барса из когтей птицу утащить.
      Будешь ты, сынок, расти, чтобы все уметь,
      Слушать речи стариков и друзей иметь.
      Будешь ты, сынок, расти, богатеть умом,
      Тесной станет колыбель, ты взмахнешь крылом.
      Сыном будешь для меня - матери родной,
      Зятем будешь для нее - матери чужой.
      Мужем будешь для нее - молодой жены,
      Песней будешь для нее - дорогой страны.
      Какая вера! Нет ни одной матери, не умеющей петь, говорил мой отец. Нет такой матери, которая в душе не была бы поэтом.
      Дождик в сухое лето - это, мой мальчик, ты.
      Солнце в дождливое лето - это, мой мальчик, ты.
      Губы - медовые соты - это, мой мальчик, ты.
      Глаза - виноградные ягоды - это, мой мальчик, ты.
      Имя, что слаще меда, - это, мой мальчик, ты.
      Лицо, что глаза ласкает, - это, мой мальчик, ты.
      Сердце, что живо бьется, - это, мой мальчик, ты.
      Ключи от живого сердца - это, мой мальчик, ты.
      Сундучок, серебром окованный, - это, мой мальчик, ты.
      В сундучке том чистое золото - это, мой мальчик, ты.
      Ты пока что колобочек,
      А потом ты станешь пулей.
      Станешь молотом тяжелым,
      Что дробит и рушит скалы.
      Станешь ты стрелою точной,
      Не летящей мимо цели,
      Станешь ты танцором статным
      И певцом сладкоголосым.
      Перед юношами рода
      Бегуном ты станешь быстрым
      И наездником-джигитом.
      По долине ты проскачешь,
      Пыль из-под копыт взовьется,
      Черной тучей станет в небе.
      Кто не слышал материнской песни, все равно что рос сиротой, говорил мой отец. А кто вырос без отца и без матери, все же не сирота, если пели и ему над колыбелью наши дагестанские песни. Кто же мог петь, если не было ни матери, ни отца? Сам Дагестан пел, высокие горы пели, речки, текущие с высоких гор, пели, люди, живущие по горам, пели:
      Клубочек ниток золотых - дочь моя.
      Ленточка из серебра - дочь моя.
      Луна над высокой горой - дочь моя.
      Козленочек над горой - дочь моя.
      Трусливый, поди ты прочь,
      Не для трусливого дочь моя,
      Робкий, не крутись у ворот,
      Не для робкого дочь моя.
      Весенний яркий цветок - дочь моя.
      Из цветов весенний венок - дочь моя.
      Из нежных травинок ковер
      Драгоценная дочь моя.
      Пригоните мне три отары овец,
      Даже брови ее не отдам.
      Приносите мне золота три мешка,
      Даже щечку ее не отдам,
      Даже ямочку на щеке
      Я за три мешка не отдам.
      Черному ворону не отдам.
      Павлину доброму не отдам.
      Куропаточка ты моя,
      Аистиночка ты моя.
      Другая мать по-другому поет:
      Кто поленом барса убьет,
      Отдам ее.
      Кто кулаком скалу разобьет,
      Отдам ее.
      Кто плеткой крепость возьмет,
      Отдам ее.
      Кто разрежет как сыр луну,
      Отдам ее.
      Кто остановит речную волну,
      Отдам ее.
      Кто сорвет, как цветок, звезду,
      Отдам ее.
      Кто на ветер накинет узду,
      Отдам ее.
      Краснощекое яблочко ты мое.
      Или вот песня-пожелание:
      Еще цветок не зацветет,
      А дочь моя пусть расцветет.
      Еще ручьи не побегут,
      А ей уж косы заплетут.
      Еще снега не замели,
      А к ней уж свататься пришли.
      А если свататься придут,
      Пусть бочку меда принесут.
      Ягнят пусть гонят и овец,
      Но у невесты есть отец.
      Пусть гонят для отца скорей
      Табун горячих лошадей.
      Еще и такое надколыбельное пожелание:
      До того, как чирикнет первая ранняя птичка,
      Пусть дочку мою на пшеничном увидят поле.
      До того, как проснется в далеком лесу кукушка,
      Пусть дочку мою на зеленом лугу увидят.
      Пока красавицы наряжаться, краситься будут,
      Она уже воды с родника принесет в кувшине.
      Если бы не было колыбельных песен, может быть, не было бы на свете и других песен. Была бы бесцветнее жизнь людей, совершилось бы меньше подвигов, было бы в жизни меньше поэзии.
      Матери - самые первоначальные поэты. Они зароняют зернышки в души своих сыновей и дочерей, а потом уж из этих зернышек вырастают и расцветают цветы. В самые трудные, тягостные, страшные часы своей жизни вспоминают потом мужчины колыбельные песни.
      Одному робкому воину Хаджи-Мурат сказал: "Наверно, мать не пела над твоей колыбелью".
      Когда же сам Хаджи-Мурат изменил Шамилю и ушел к его врагам, Шамиль презрительно обронил: "Он забыл колыбельную песню матери".
      А колыбельная песня его матери была такая:
      Послушай песенку мою
      С улыбкой на лице.
      О храбреце тебе спою,
      О гордом храбреце.
      Носил он саблю на боку,
      Достоинство храня,
      В седло он прыгал на скаку
      И усмирял коня.
      Границы он пересекал,
      Как горная река,
      Хребет горе перерубал
      Он молнией клинка.
      Столетний дуб одной рукой
      Он смог согнуть кольцом.
      Да будешь ты, орленок мой,
      Таким же храбрецом.
      Мать смотрела на улыбающееся личико и верила в слова своей песни. И не знала, какие испытания ждут впереди ее сына Хаджи-Мурата.
      Узнав, что Хаджи-Мурат покинул Шамиля и ушел к его врагам, мать спела другую песню:
      Ты в пропасть прыгал с утесов и скал,
      Любой не страшась высоты.
      Из бездны, в которую нынче упал,
      Уже не воротишься ты.
      Из дерзких набегов к родным горам
      Спешил ты среди темноты.
      Но сам, как добыча, достался врагам,
      Домой не воротишься ты.
      Черны и мои материнские дни,
      Они и горьки и пусты,
      Из крепких железных когтей западни
      Домой не воротишься ты.
      Имама презрел и царя ты презрел,
      И было бы все полбеды.
      Но ты еще горы родные презрел,
      Домой не воротишься ты.
      Хаджи-Мурат, как известно, пытался потом уйти от русских и снова вернуться к своим. Но во время побега его настигли, и он был убит. Мертвому Хаджи-Мурату отсекли голову. Тогда в горах появилась еще одна песня матери:
      Размахнулись, и нет головы на плечах,
      Только это пустая молва.
      На военных советах и в жарких боях
      Так нужна нам его голова.
      У дороги забыт обезглавленный прах,
      Только слухи о том неверны.
      В опаленных войной, осажденных горах
      Его плечи и руки нужны.
      Вы спросите у сабель и острых ножей,
      Жив иль умер наиб Шамиля?
      Разве порохом скалы не пахнут уже,
      И вокруг не дымится земля?
      Его имя летело орлом в вышину,
      Под конец потускнело оно.
      Сабли выправят жизни его кривизну
      И отчистят позора пятно.
      Песня матери - начало, источник всех человеческих песен. Первая улыбка и последняя слеза - вот что такое она.
      Песня рождается в сердце, потом сердце ее передает языку, потом язык передает ее сердцам всех людей, а сердца всех людей передают песню векам.
      Уместно здесь будет рассказать еще о трех песнях.
      ПЕСНЯ МАТЕРИ ШАМИЛЯ
      "В песне ищи что-нибудь одно - или смех, или слезы. Нам, горцам, сейчас ни то, ни другое не нужно. Мы воюем. Мужество не должно жаловаться и плакать, какие бы испытания на него ни обрушивались. С другой стороны, нам нечему и радоваться. Печаль и горечь в наших сердцах. Вчера я наказал молодых людей, которые около мечети танцевали и пели. Глупцы они. Увижу такое еще раз, накажу снова. Если вам нужны стихи, читайте Коран. Твердите стихи, написанные пророком. Его стихи высечены и на воротах Каабы".
      Так запрещал имам Шамиль петь в Дагестане. Женщин за песню наказывал метлой, а мужчин - кнутом. Приказ есть приказ. Немало певцов попало в те годы под удары кнута.
      Но разве можно заставить молчать песню? Певца - можно, а песню никогда. Мы видим много надгробных камней, там похоронены люди. Но кто видел могилы песен?
      На одной могильной плите я прочитал: "Умер, умирают, умрут". Про песню можно сказать: "Не умерла, не умирает, не умрет". Чего только не делали с песнями в дни газавата, а они мало того что выжили и дошли до нас, но называются теперь по иронии судьбы "песнями Шамиля".
      Так вот, про песню матери Шамиля... В те дни неприятельские войска захватили аул Ахульго. Много героев породила эта битва, но все они остались там, на поле битвы. Раненые, не желая сдаваться, прыгали в Аварское Койсу. Среди осажденных была и сестра Шамиля с детьми.
      В это тяжелое время усталый, израненный имам приехал в свой родной аул Гимры. Не успел он отдать мюридам повод коня, как услышал песню. Или, вернее, плач:
      Плачьте, люди, в горных аулах,
      Плачьте по мертвым и славьте их,
      Врагу досталась крепость Ахульго,
      И никого не осталось в живых.
      Далее в песне перечислялись имена всех убитых героев. Сочинивший песню просил всех надеть траурные одежды. Говорилось о том, что в горах высохли все родники, прослышав о таком горе. Была в песне мольба к аллаху защищать горцев, вдохнуть силы в имама и сохранить жизнь восьмилетнему Джамалутдину, сыну Шамиля, находящемуся в заложниках у белого царя в Петербурге.
      Шамиль сел на камень, запустил пальцы в густую, крашенную хной бороду, испытующе посмотрел на стоящих вокруг людей, а потом спросил:
      - Юнус, сколько строк в этой песне?
      - Сто две строки, имам.
      - Найди сочинителя этой песни и подвергни ста ударам кнута. Два удара оставь за мной.
      Мюрид незамедлительно вытащил кнут.
      - Кто сочинил песню? Все молчали.
      - Я спрашиваю: кто сочинил песню?
      Тут к имаму подошла его согбенная, печальная мать. В руках она держала метлу.
      - Сын мой, песню эту сочинила я. В нашем доме сегодня траур. Возьми эту метлу. Исполни свой приказ.
      Имам задумался. Потом он взял из рук матери метлу и прислонил к стенке.
      - Мать, ты уходи домой.
      Оглядываясь на сына, мать ушла. Как только она скрылась в переулке, Шамиль снял с себя саблю, развязал пояс, сбросил черкеску.
      - Бить маму нельзя. Ее вину должен взять на себя я, ее сын, Шамиль.
      Раздевшись до пояса, он лег на землю и сказал мюриду:
      - Зачем ты спрятал кнут? Достань-ка его и исполняй то, что я говорю.
      Мюрид колебался. Имам нахмурился, и мюрид лучше всех знал, что за этим может последовать.
      Он начал стегать имама, но стегал мягко, не наказывал, а гладил. Шамиль вдруг встал и крикнул:
      - Ложись вместо меня!
      Мюрид растянулся на лавке. Шамиль взял его кнут и больно стегнул три раза. На спине мюрида появились красные рубцы.
      - Вот как надо бить, понял? Теперь начинай и не вздумай снова ловчить.
      Мюрид начал хлестать имама и отсчитывать удары.
      - Двадцать восемь двадцать девять...
      -Нет, только еще двадцать семь. Не пропускай, не перескакивай.
      С мюрида катился пот, и он вытирал его левым рукавом. Спина имама была похожа на горный хребет в пересечениях дорог и тропинок или на склон холма, истоптанный многими табунами.
      Наконец истязание кончилось. Мюрид отошел в сторону, отдуваясь. Шамиль облачился, надел оружие. Повернувшись к людям, сказал:
      - Горцы, нам надо воевать. Нам некогда сочинять и распевать песни, рассказывать сказки. Пусть враги поют песни о нас. Этому научат их наши сабли. Вытирайте слезы, точите оружие. Ахульго мы потеряли, но Дагестан еще жив, и война не кончилась.
      После этого дня еще двадцать пять лет воевал Дагестан, пока не отгремела последняя битва и не пал Гуниб.
      В разгар гунибского сражения, которое продолжалось несколько дней, имам молился в мечети.
      - Такой беды никогда не знал Дагестан! - сказала Патимат, первая, старшая жена Шамиля.
      - Ты ошибаешься, Патимат, знал Дагестан одну беду и до того.
      - Какую?
      - Когда я, имея такую жену, как ты, взял себе в жены еще и Шуайнат.
      Засмеялся имам. Засмеялись израненные мюриды, лежащие тут же, в мечети. Казалось, засмеялся весь Дагестан, впервые услышав, как смеется имам.
      Он смеялся в самый трудный для Дагестана час, когда рушилось все, что он создавал и чем гордился. Он смеялся за несколько часов до своего плена.
      Вдруг Шамиль замолчал и сделался серьезным. Всех трех своих жен он посадил рядом на гунибские камни и попросил:
      - Спойте мне ту песню, которую сочинила моя покойная мать. Патимат, Написат и Шуайнат втроем запели:
      Плачьте, люди, в горных аулах...
      Затихли последние звуки песни. С неба светила луна. Погрустнел имам...
      - Спойте еще раз.
      Снова запели Патимат, Написат и Шуайнат. На этот раз песня полетела дальше. Ее слушали освещенные луной печальные скалы, плакучие ивы, гунибские березы.
      - Спойте ее в третий раз! - крикнул Шамиль. Еще дальше полились звуки песни. Ее услышали теперь горящие аулы вблизи Гуниба, и все молчаливые аулы в отдаленных горах, и все мертвые мюриды в своих могилах. Но тут наступил рассвет, и опять загрохотала битва, последняя битва. А когда отгремели и умолкли орудия, песни уже не было.
      Имам стал почетным пленником. Ему возвратили оружие и коня, ему сохранили жен, но ему не оставили Дагестана, увезли далеко на север. Осталась от Дагестана одна только песня, сочиненная некогда старой матерью. Сначала эту песню пели почетному пленнику три его жены. Потом остались только Написат и Шуайнат. Потом, в далекой аравийской пустыне, уже умирающему Шамилю пела эту песню Шуайнат, пережившая двух старших жен, последняя его жена и последняя песня.
      Когда рассказывали о Шуайнат, мой отец говорил:
      "Она была самой красивой женщиной в доме Шамиля. Она была последней женой имама и первой его любовью. Имам тоже, как все горцы, брал себе жен, соблюдая наши обычаи. Но эту... Она была нечаянной наградой. Когда храбрейший из наибов Ахвердил Магомед совершил набег на Моздок, он похитил дочку армянского купца, красавицу Анну. Это случилось за несколько дней до ее свадьбы. Мюрид привез свою добычу во дворец имама, завернутой в бурку. Когда же ее развернули, имам ничего не увидел, кроме двух больших голубых глаз, как будто сделанных из дагестанского неба. Эти глаза прямо и без всякого страха смотрели на имама. Они видели красные сапоги из тонкого хрома, его оружие, его бороду, его глаза. Юная армянка увидела перед собой человека, которого никак не назовешь ни молодым, ни красивым. Но что-то привлекало и манило в его внешности. В нем вместе с властью и силой чувствовались также нежность и доброта. Глаза их встретились. Суровый воин почувствовал некую слабость в сердце. Эта слабость была непривычна, и он испугался ее. Тотчас раздался его повелительный голос:
      - Поезжай и отвези эту девушку туда, где взял.
      - Зачем, имам? Такая красивая девушка. Все на месте.
      - Я знаю зачем, а твое дело оседлать коня.
      - Какой же выкуп взять за нее?
      - Отдашь просто так, без выкупа.
      Удивился Ахвердил Магомед. Никогда еще Шамиль не отдавал пленников без выкупа. Но спорить нельзя. Своей пленнице он сказал:
      - Сейчас я повезу тебя обратно к твоим родителям. То-то обрадуются. Скажешь им, что Шамиль не разбойник.
      Когда Анне перевели слова мюрида, она посмотрела на Шамиля удивленными глазами. Все подумали, что она просто не верит своему счастью.
      Ей сказали еще раз.
      - Имам очень сожалеет о случившемся. Он отпускает тебя без всякого выкупа.
      Тогда красавица сказала, обратясь к Шамилю:
      - О вождь Дагестана, меня никто и не думал похищать. Я сама приехала к тебе, чтобы быть твоей пленницей.
      - Как, почему?
      - Чтобы взглянуть на героя, о котором говорит весь Кавказ и весь мир. Делай что хочешь, но своего добровольного плена я ни на что не променяю. И никуда я отсюда не поеду.
      - Нет, тебе лучше уехать.
      - И это говоришь ты, Шамиль, которого все считают храбрым мужчиной?
      - Так говорит аллах.
      - Бог не может так говорить.
      - Мой аллах и твой бог говорят по-разному.
      - Отныне я твоя пленница, вождь Дагестана, твоя рабыня. Отныне твой аллах будет и моим богом. Еще в детстве я слышала песни о тебе и одну из них запомнила. Она запала мне в сердце.
      Юная армянка на непонятном никому языке вдруг запела красивую песню. Из-за высокой горы вышла в небо луна. А дочь Армении все пела песню о Шамиле.
      Вошел мюрид.
      - Имам, конь оседлан. Могу ли я взять девицу?
      - Оставь ее. Эту песню она должна допеть до конца, хотя бы на это понадобилась вся ее жизнь.
      Через несколько дней по Дагестану пополз приглушенный слушок. Шептали на ушко человек человеку, аул аулу, шушукались, перемывая косточки.
      - Слышали, Шамиль взял себе еще одну жену.
      - Правоверный имам женился на армянской девчонке.
      - Чалму имама стирает гяурка. Вместо молитв она поет ему песенки.
      Зашептался Дагестан. Но слухи были правдивы. Имам взял третью жену. Она приняла мусульманскую веру, повязалась горским платком, взяла аварское имя. Анна сделалась Шуайнат. Для имама самой вкусной была еда, которую подавала она, самой мягкой была постель, которую стелила она. Самой светлой и теплой была ее комната. Самым родным было ее слово. Суровое лицо имама стало мягче, ласковее, добрее. Много раз к Шамилю приходили из Моздока с просьбой от ее родителей отпустить Шуайнат домой за любой выкуп, который он сам назначит. Шамиль рассказывал об этом Шуайнат, но та говорила только одно:
      - Имам, ты мой муж. Хоть голову отсеки, но я домой не поеду. Ее ответ передавал имам послам из Моздока. Как-то раз приехал к имаму родной брат Шуайнат. Имам его принял хорошо, разрешил повидаться с Шуайнат, поговорить с ней. Два часа брат и сестра оставались наедине. Брат рассказал о горе отца, о слезах матери, о прекрасной жизни, которая ждет ее дома, о молодом несчастном женихе, который все еще любит ее.
      Все напрасно. Шуайнат отказалась. Брат уехал ни с чем. Первая жена имама Патимат, улучив благополучный момент, сказала ему:
      - Имам, вокруг проливается кровь, погибают люди. Как ты можешь слушать, словно молитву, песни Шуайнат? Ведь ты запретил петь в Дагестане. Ведь ты отказался от песни даже родной матери.
      - Патимат, - сказал вождь, - Шуайнат поет песни, которые поют о нас наши враги. Если бы я дал возможность распространяться слезливым песенкам, то они дошли бы до врага и о нас по-другому бы стали думать. Тогда мне было бы стыдно смотреть в глаза матерей, чьи сыновья погибли в походах со мною. Но враги пусть поют о нас песни. Я с удовольствием их послушаю. И других позову послушать.
      Но не потому переживала Патимат, что имам слушает песни молодой жены, а потому, что с прежними женами он уже не делился как прежде. Вскоре произошло следующее событие.
      Однажды имаму сообщили, что белый царь готов вернуть его сына Джамалутдина, который в это время учился в Кадетском корпусе в Петербурге, обменяв его на Шуайнат. Трудная задача. Имам отказался. О том, что была такая возможность, Шамиль скрыл от всех, но слух об этом все же дошел до Патимат.
      Однажды она пришла к своей молодой сопернице.
      - Шуайнат, даешь ли ты слово, что о нашем разговоре будет знать только один аллах?
      - Даю.
      - Ты лучше меня знаешь, что в последнее время Шамилю не спится, что он сильно озабочен и мучится.
      - Вижу, Патимат, вижу.
      - А ты не знаешь ли от чего?
      - Не знаю.
      - Я знаю. Если хочешь, ты можешь найти для него лекарство.
      - Скажи, Патимат, скажи, моя дорогая.
      - Ты, конечно, слышала о Джамалутдине, сыне моем и Шамиля?
      - Слышала.
      - Его возвращение к нам зависит от тебя. Ты же вспоминаешь свою маму. Я тоже мама. Десять лет не видела я своего сына. Помоги! Не ради меня, а ради имама.
      - Все сделаю ради Шамиля. Но как?
      - Если ты вернешься к своим родителям, царь возвратит нам нашего Джамалутдина. Верни мне моего сынка. Аллах тебя наградит вечным раем. Я тебя прошу.
      В глазах Шуайнат заблестели слезы.
      - Все сделаю, Патимат, все сделаю, - сказала она и ушла. В своей комнате она упала на ковер. Сперва долго рыдала, потом запела печальную песню. Пришел Шамиль.
      - Что с тобой, Шуайнат?
      - Имам, отпусти меня к родителям.
      - Как?
      - Я должна вернуться.
      - Почему? О чем ты говоришь? Сама же отказывалась, а теперь я не могу тебя отпустить.
      - Шамиль, отправь меня домой. Другого выхода нет.
      - Ты, как видно, больна.
      - Я хочу, чтобы ты увидел Джамалутдина.
      - Ах, вот в чем дело. Никуда ты не пойдешь, Шуайнат. Пусть я останусь без сына навсегда, если его можно получить только взамен жены. Если он мой сын, пусть сам найдет дорогу к матери, к родной стране. Я к сыну пойду не по тобой проложенной дороге. Я к нему найду дорогу, достойную меня и его. Лучше приведи моего коня.
      Шуайнат вывела из ворот коня имама. Сняла с гвоздя и вручила ему плеть.
      Во всех походах, во всех странствиях - в Дагестане, в Петербурге, в Калуге, на арабской земле - до самой смерти имама неразлучно с ним была его жена Шуайнат. Еще и теперь, в наши дни, рассказывают легенды об этой удивительной женщине. В конце концов, она способствовала тому, что к имаму вернулся его сын Джамалутдин. Но это другой рассказ.