Пожалуй, можно бы выписать работницу с его родины, из Гельголанда, но тогда надо оплатить ей дорогу, помимо жалованья. Куда ни посмотри – все расходы. Потом Аксель рассказал, что он взял место надсмотрщика на телеграфной линии, но немножко об этом жалеет.
      – Такие вещи для людей, вроде Бреде, – сказал Гейслер.
      – Вот уж правда, так правда! – согласился Аксель. – Да ведь все из-за денег.
      – Сколько у тебя коров?
      – Четыре. И бык. А то далеко было водить коров к быку в Селланро.
      Но на душе у Акселя было дело много поважнее, и ему очень хотелось поговорить о нем с Гейслером: против Варвары возбудили следствие.
      Разумеется, все открылось: Варвара была беременна, но уехала как ни в чем не бывало и без ребенка, как же это так вышло? Услышав, в чем дело, Гейслер кратко сказал:
      – Пойдем!
      Он повел Акселя от построек, причем держал себя очень важно, совсем как начальство. Они сели на опушке и Гейслер сказал:
      – Ну, я слушаю!
      Разумеется, все открылось, как могло быть иначе! Людей развелось много, да, кроме того, у них на хуторе бывала Олина. Какое имеет касательство к делу Олина? Она-то? Да еще вдобавок Бреде Ольсен с ней поссорился. Теперь Олину уж никак не обойти, она поселилась в самом месте действия и по мелочам выспросила все у самого Акселя, она ведь жила ради темных дел, отчасти ими и кормилась, как опять не сказать, что у нее удивительно верный нюх. В сущности, Олина стала слишком стара и слаба, чтоб смотреть за домом и скотиной в Лунном, ей следовало бы отказаться, но как же она могла? Разве она могла спокойно оставить место, где была такая огромная неразъясненная загадка? Она справила зимние работы, мучилась и все лето, сил у нее не хватало, Но она держалась надеждой разоблачить одну из дочерей Бреде. Не успел весной сойти снег, как Олина принялась всюду шнырять, она нашла маленький зеленый холмик у ручья и сразу увидела, что холмик обложен аккуратно срезанным дерном; ей даже посчастливилось однажды застать там Акселя, когда он утаптывал и заравнивал маленькую могилку. Стало быть, Акселю тоже обо всем известно. Олина кивнула седой головой – теперь, значит, ее черед!
      Нельзя сказать, чтоб у Акселя было плохо жить, но он был изрядно скуповат, считал головки сыра и помнил наперечет каждый моток шерсти; у Олины руки были далеко не свободны. А взять его спасение в прошлом году, что же, разве Аксель показал себя настоящим хозяином и отблагодарил ее как следует?
      Наоборот, он все время упорно старался умалить ее торжество: – Ну да, – говорил он, – если б Олина не пришла, ему пришлось бы всю ночь пролежать в лесу и мерзнуть; но Бреде тоже оказал ему большую помощь, доставив его домой! Вот и вся благодарность. Олина находила, что Всевышний, должно быть, разгневался на людей! Как будто Аксель не мог взять в хлеву корову, подвести ее к Олине и сказать: – Это твоя корова, Олина! – Так нет же!
      А теперь вопрос, не обойдется ли ему это подороже коровы!
      Все лето Олина подкарауливала проходящих мимо хутора, шушукалась с ними, кивала и поверяла свои тайны, – Только никому не передавай! – говорила она.
      Раза два Олина ходила и в село. И вот по всей округе пошли слухи, они ползли, как туман, ложились на лица, набивались в уши, даже у детей ходивших в школу в Брейдаблике, и у тех завелись тайны. В конце концов пришлось пошевелиться ленсману, пришлось ему составить рапорт и получить приказ. И вот, однажды, он явился в Лунное с понятым и протоколом, снял допрос, записал что надо и уехал. Но через три недели приехал опять, допрашивал дальше и записал больше. И на этот раз раскопал маленький зеленый холмик у ручья и извлек оттуда детский трупик; Олина оказалась для него незаменимой помощницей, в награду он должен был отвечать на ее многочисленные вопросы и тут-то, между прочим, он и сказал, что, может быть, будет возбужден вопрос об аресте Акселя. Тогда Олина всплеснула руками, ужасаясь гнусностям, в какие она попала, и пожалела, что не находится далеко, очень далеко отсюда.
      – Ну а Варвара? – зашептала она.
      – Девица Варвара, – сказал ленсман, арестована в Бергене; правосудие пойдет своим чередом, прибавил он. Потом забрал мертвое детское тельце и уехал…
      Немудрено поэтому, что Аксель переживал большое волнение. Он все рассказал ленсману и не думал запираться: в чем он причастен, так это в самом ребенке, да еще в том, что собственноручно выкопал для него могилку.
      И вот он спрашивал Гейслера, как ему вести себя дальше. Наверное, его повезут в город на более строгий допрос и пытки?
      Гейслер держался уже не таким молодцом, как раньше, длинный рассказ утомил его, он осовел – Бог знает, отчего – может быть, утренний дух уж выдохся. Он посмотрел на часы, встал и сказал:
      – Это надо основательно обмозговать, я подумаю. И дам тебе ответ до своего отъезда.
      С этими словами Гейслер ушел.
      Вернувшись вечером в Селланро, он слегка поужинал и лег. Проспал очень долго, спал, отдыхал, должно быть, устал от свиданья со шведскими владельцами коней. Только через два дня он собрался уезжать. Он опять был важен и величав, щедро расплатился и дал маленькой Ревекке новенькую крону.
      Исааку он держал целую речь:
      – Ничего не значит, что сейчас сделка не состоялась, это еще придет со временем; пока я приостанавливаю работы на скале. Эти люди – дети, вздумали меня учить! Ты слышал, как они мне предлагали двадцать пять тысяч?
      – Да, – ответил Исаак.
      – Ну, – продолжал Гейслер, отмахивая головой всякие обидные предложения и пылинки, – здешнему округу не повредит, если я задержу разработку, наоборот, это научит людей ценить свою землю. Но в селе это почувствуют. Ведь за лето туда притекло порядочно денег, у всех появились нарядные платья и всякие разносолы; теперь этому конец. Да, а если бы село относилось ко мне по– хорошему, могло бы быть иначе. Теперь власть-то у меня!
      Однако, когда он пошел, никто не сказал бы по его виду, что он такой уж властный человек, в руке он нес маленький узелок с провизией, и жилетка на нем была далеко не белоснежной чистоты. Может быть, заботливая жена собрала его в эту поездку на остатки от сорока тысяч, которые когда-то получила.
      Бог знает, не так ли оно на самом деле и было. И вот теперь он вернется домой ни с чем!
      На обратном пути он не забыл зайти к Акселю и дать ему ответ:
      – Я обдумал, – сказал он, – следствие ведется, и, стало быть, ты ничего сейчас сделать не можешь. Тебя потребуют к допросу, и ты должен будешь дать показания…
      Просто обыкновенный разговор. Гейслер, наверное, вовсе не думал об этом деле.
      Аксель на все уныло говорил: «Да».
      В заключение в Гейслере опять проснулся важный барин, он нахмурил брови и сказал раздумчиво:
      – Вот разве если б я смог в это время быть в городе и лично явиться в суд?
      – Ах, если бы вам можно было! – воскликнул Аксель. Гейслер моментально решил:
      – Посмотрю, успею ли, у меня столько дела на юге. Но я постараюсь выбрать время. До свиданья, пока. Я пришлю тебе орудия!
      Гейслер ушел.
      Последний ли то был его приход в эти места? Остатки рабочих спускаются со скалы, разработка приостановлена. Скала снова стоит мертвая.
      Готов и скотный двор в Селланро. На зиму его покрыли временной дерновой крышей, большое строение разделено на комнаты, светлые комнаты, посредине огромная гостиная, на обоих концах по большому кабинету, – словно, для людей.
      Когда-то Исаак жил здесь в дерновой землянке вместе с козами: теперь в Селланро уже нет ни одной дерновой землянки.
      Устраивают колоды, стойла и закрома. Для скорости к этой работе привлекли обоих каменщиков, Густав же говорит, что не умеет столярничать, и собирается уезжать. Густав великолепно работал за каменщика и ворочал бревна, как медведь; по вечерам он веселил и забавлял всех, играл на губной гармонике, а кроме того, помогал женщинам носить тяжелые ведра с реки и на реку; но теперь он собирается ехать. Нет, столярная работа не по нем, говорит он. Похоже, как будто, он во что бы то ни стало хочет уехать.
      – Остался бы до завтра, – просит Ингер.
      Нет, работы для него здесь больше нету, а вдобавок до пограничных скал будут попутчики, последние рудокопы.
      – Кто-то теперь поможет мне носить ведра? – говорит Ингер и печально улыбается.
      На это у проворного Густава сейчас же готов ответ: он называет Яльмара. А Яльмар – это младший из двух каменщиков, но ни один из них не был так молод, как Густав, и ни один не похож на него.
      – Ну, Яльмар! – презрительно отзывается Ингер. Но вдруг спохватывается и, желая раззадорить Густава, говорит: – Да, да, Яльмар не так плох. И как он славно поет за работой.
      – Ищейка! – заявляет Густав, не раззадориваясь.
      – Неужто не можешь остаться до утра? Нет. Попутчики уйдут тогда без него.
      Да, должно быть, Густаву все это уже прискучило. Чудесно было выхватить ее из-под носа у всех товарищей и побаловаться с ней две недели, что он прожил здесь; но теперь ему пора уходить, к другим рабочим, может, к невесте на родине, перед ним раскрывались новые планы. Неужели ему торчать здесь ради Ингер. У него были настолько веские причины к разрыву, что она и сама должна бы понять его; но она стала так смела, так беззастенчива, ни на что не обращала внимания. Любовь их продолжалась не очень долго, нет, но она продолжалась до конца каменных работ.
      Ингер печальна, она так безумно искренна в своем увлечении, что горюет.
      Ей приходится плохо, она без притворства и без жеманства влюблена. И она этого не стыдится, Ингер сильная женщина, полная слабости, она повинуется окружающей ее природе, у нее осенний пыл. Она собирает Густаву провизию, а грудь ее ходит ходуном от волнения. Она не думает о том, имеет ли на это право, и есть ли в этом опасность, а просто отдается своим чувствам, она стала жадной на лакомое, на наслаждение. Исаак мог бы еще раз подкинуть ее к потолку и швырнуть на пол – ну что ж, она и не защищается.
      Она выходит с узелком и отдает его.
      Она приготовила у лестницы лоханку, не снесет ли ее Густав с нею в последний раз на реку. Может быть, она хочет сказать ему что-то, сунуть что – нибудь в руку, золотое кольцо, Бог знает, она сейчас на все способна. Но когда-нибудь да надо же положить конец, Густав благодарит за узелок, прощается и уходит. Уходит.
      А она стоит.
      – Яльмар! – зовет она громко, ах, совсем излишне громко. Словно радуется на зло – или мечется в отчаянии.
      Густав уходит… Осенью по всей равнине, вплоть до села происходит обычная работа, копают картошку, свозят ячмень, крупный скот выпущен на поля. Восемь хуторов, и всюду спешка, в торговом же местечке «Великом» нет скота и нет зеленых полей, там только сад; торговли, впрочем, теперь тоже нет, никто там и не торопится.
      В Селланро посадили новый корнеплод, который называется турнепс, он стоит огромный и зеленый на своей полосе и колышет листьями, но невозможно отогнать от него коров, они ломают все загородки и с ревом несутся туда.
      Леопольдине и маленькой Ревекке приходится стеречь турнепсовое поле, и Ревекка расхаживает с огромной хворостиной, старательно отгоняя коров. Отец работает неподалеку, изредка подходит к ней, пробует ей руки и ноги и спрашивает, не озябла ли она. А Леопольдина, которая скоро будет совсем взрослой, тоже ходит за пастуха, а сама тем временем вяжет чулки и варежки на зиму. Она родилась в Тронгейме и приехала в Селланро пяти лет, воспоминание о большом городе с множеством людей и о долгом путешествии на пароходе отходит все дальше и дальше, она дитя полей и не знает никакого иного света, кроме села, где несколько раз бывала в церкви и где в прошлом году конфирмовалась…
      Потом подвертываются случайные дела, например, дорога внизу в двух местах стала почти непроезжей. Однажды, пока земля еще не замерзла, Исаак и Сиверт отправляются чинить дорогу. Там два болотца, их надо осушить.
      Аксель Стрем обещал принять участие в этой работе, потому что он тоже обзавелся лошадью и пользуется дорогой, но Акселю понадобилось непременно поехать в город – неизвестно зачем, он только сказал, по очень важному делу.
      Но он прислал вместо себя своего брата из Брейдаблика. Зовут его Фредрик.
      Фредрик молод и недавно женился, веселый малый, умеет пошутить и не полезет за словом в карман; они с Сивертом похожи друг на друга. Утром, по дороге сюда, Фредрик заходил к своему ближайшему соседу Аронсену в «Великое» и сейчас поглощен тем, что торговец ему говорил. Началось с того, что Фредрик спросил у него пачку табаку.
      – Я подарю тебе пачку табаку, когда у меня будет, – сказал Аронсен.
      – Как, разве у вас нет табаку?
      – Нет, и не будет, некому его покупать. Сколько, по-твоему, я зарабатываю на одной пачке табаку?
      Аронсен был в скверном настроении, он считал, что шведская компания прямо– таки его обманула: он поселился в деревне, чтоб торговать, а они взяли да и прекратили разработку.
      Фредрик потешается над Аронсеном и не очень-то лестно о нем отзывается:
      – Да, ведь он к своей земле и не притронулся! – говорит он, – у него нет даже корма для скотины, он его покупает! Он и у меня хотел купить сена, но только нет, у меня продажного сена не имеется. – Как, тебе не нужно денег? – сказал Аронсен. Он думает, что деньги – это все, выложил на прилавок бумажку в сто крон и говорит: – Деньги! – Да, деньги – штука хорошая! – говорю я. Это «бум констант!» – говорит он. Он аккурат, словно бы немножко помешался, а жена его и по будням ходит при часах – Бог ее знает, какие такие часы ей непременно надо помнить.
      Сиверт спрашивает: – А не говорил Аронсен об одном человеке по имени Гейслер?
      – Как же. Это тот, что не захотел продать свою скалу, сказал он. Аронсен страсть, как злился: выгнанный ленсман, говорит, может у него за душой нет и пяти крон, его, говорит, надо пристрелить! – А вы подождите немножко, говорю я, – может, он потом продаст. – Нет, – говорит Аронсен, – и не думай этого. Я то ведь купец, и понимаю, что когда одна сторона запрашивает двести пятьдесят тысяч, а другая дает двадцать пять, так тут расстояние слишком велико, и никакой сделки не может выйти. Ну, да скатертью дорожка! – сказал Аронсен, – я рад был бы, если б ноги моей никогда не бывало в этой проклятой дыре! – Но вы ведь не собираетесь продавать? – спрашиваю я. – Да, ответил он, как раз это я и собираюсь сделать. Ох, уж это мне болото, эта дыра и эта пустыня! Я не выручаю за день и одной кроны, – сказал он.
      Они смеялись над Аронсеном и нисколько его не жалели.
      – Ты думаешь, он продаст? – спросил Исаак.
      – Да, он так говорил. Он уж отпустил работника. Да, можно сказать, деликатный и мудреный человек этот Аронсен! Отпускает работника, который мог бы заготовить ему на зиму дрова и свозить сено на собственной лошади, но оставляет доверенного. А это правда, он сейчас не выручает в день и одной кроны, потому что у него нет товаров в лавке, ну тогда на что же ему доверенный? Разве что для гордости и величия: вот, мол, у него за конторской стоит человек и пишет в больших книгах. Ха-ха-ха, нет, он просто– напросто малость помешался, этот Аронсен!
      Трое мужчин работают до обеда, закусывают из своих котомок и некоторое время беседуют. У них есть, о чем поговорить, полевые и хуторские горести и радости, это не мелочь, но они обсуждают их здраво, они спокойны, нервы их не издерганы и они не делают того, что не следует. Вот подходит осень, леса смолкают, стоят горы, стоит солнце, вечером зажгутся луна и звезды, все прочно и твердо, полно ласки, как нежное объятие. Здесь людям есть когда отдохнуть на вереске, подложив под голову руку вместо подушки.
      Фредрик рассказывает про Брейдаблик: он там еще немного сделал.
      – Нет, – говорит Исаак, – ты уж много наработал, я видел, когда проходил мимо.
      Эта похвала от старейшего в округе, от самого великана, радует Фредрика, он почтительно спрашивает:
      – Вы находите? Нет, потом будет лучше. В этом году было много помех, пришлось проконопатить избу, она протекала и совсем разваливалась, сломать и поставить заново сеновал, хлев был чересчур мал, у меня ведь корова и телка, а у Бреде не было, – горделиво говорит Фредрик.
      – Нравится тебе здесь? – спрашивает Исаак.
      – Да, нравится, и жене тоже нравится, почему же не нравится? Место у нас открытое, видно и вверх и вниз по дороге. Рощица за постройками очень красивая, там березы и вербы, я посажу еще по ту сторону двора, если успею.
      Просто удивительно, до чего болото просохло только с весны, как я прокопал его, интересно, что-то на нем нынче вырастет! Как же не нравится? Раз у нас с женой есть и дом, и свой угол, и земля?
      – Так, а разве вас только двое и будет? – лукаво спрашивает Сиверт.
      – Нет, знаешь, может случиться, что будет и больше, – весело отвечает Фредрик. – А раз уж мы заговорили о том, хорошо ли нам здесь живется, так я скажу, что никогда жена моя не толстела так, как теперь.
      Они работают до вечера; изредка распрямляют спины и переговариваются:
      – Что ж, так ты и не достал табаку? – спрашивает Сиверт.
      – Нет, да это-то мне все равно, – отвечает Фредрик. – Я ведь не курю.
      – Не куришь?
      – Нет. А мне просто хотелось зайти к Аронсену и послушать, что он скажет.
      Оба проказника захохотали.
      На обратном пути домой отец и сын по обыкновению молчаливы, но Исаак надумал что-то и говорит:
      – Послушай, Сиверт.
      – Что? – отзывается Сиверт.
      – Да нет, ничего.
      Они идут долго, потом отец опять заговаривает:
      – Как же Аронсен может торговать, когда у него нет товаров?
      – Да, – отвечает Сиверт. – Но и людей-то здесь не так много, чтоб для них держать товары.
      – Ну, ты так думаешь? Да, да, наверное оно так! Сиверт немножко удивляется этим словам. Отец продолжает:
      – Здесь всего восемь хуторов, но может быть гораздо больше. Да нет, не знаю.
      Сиверт дивится еще больше: о чем думает отец? Ни о чем? Отец с сыном опять идут долго и почти доходят до дому.
      – Гм. Как думаешь, сколько Аронсен запросит за свой участок? – спрашивает старик.
      – Вот оно что! – отвечает Сиверт. – Ты хочешь купить? – спрашивает он шутки ради. Но вдруг его сразу осеняет, куда клонит отец: старик думает об Елисее.
      О, наверное он никогда не забывал о нем, а думал так же упорно, как мать, только по-своему, ближе к земле, ближе и к Селланро.
      – Цена наверно сходная, – говорит тогда Сиверт.
      Из этих слов Сиверта отец заключает, что его поняли, и, словно испугавшись своей чрезмерной откровенности, сейчас же переводит на другое и говорит о починке дороги, о том, как хорошо, что они с нею развязались.
      Дня два Сиверт с матерью присаживались друг к дружке, совещались, шушукались и даже написали письмо; а в субботу Сиверту вдруг надумалось пойти в село.
      – Зачем это тебе опять понадобилось в село, только трепать подметки? – спросил с досадой отец, – и лицо у него было неестественно сердитое: он отлично понял, что Сиверт собрался на почту.
      – Хочу пойти в церковь, – ответил Сиверт. Лучшей причины не подыскать, сказал отец: – Да уж за чем ни на есть!
      Но если Сиверт собрался в церковь, так пусть запряжет лошадь и возьмет с собой маленькую Ревекку. Маленькой Ревекке можно доставить это удовольствие в первый раз в жизни; она была такая умница, помогала отгонять коров от турнепса, и, вообще, была для всех на хуторе, что солнышко в небе. Запрягли телегу, Ревекке дали в провожатые Иенсину, чему Сиверт не противился.
      Пока они ездят, на хутор неожиданно является доверенный из «Великого».
      Что случилось? Да ничего, просто пришел пешком некий доверенный, некий Андресен, он направляется в скалы, хозяин послал его… Только и всего. Это событие не вызывает среди жителей Селланро никакой особой суматохи, это не то, что в былые дни, когда гость представлял редкое зрелище на хуторе, и Ингер приходила в большее или меньшее волнение. Нет, Ингер опять ушла в себя и притихла.
      Необыкновенная вещь этот молитвенник, прямо путеводная звезда, рука, обвивающая шею! Когда Ингер пришла в разлад с самой собой и заблудилась в ягоднике вывело ее на путь воспоминание о горенке и о молитвеннике; сейчас она опять сосредоточенна и богобоязненна. Она вспоминает давние годы, когда, бывало, за шитьем уколет палец иглой и скажет: Черт! Этому она научилась от своих товарок за большим портняжным столом. А теперь уколется до крови, и высасывает кровь молча. Немало требуется борьбы с собой, чтоб так перемениться. А Ингер пошла еще дальше. Когда все рабочие ушли и каменный скотный двор был готов, а хутор опять опустел и затих, Ингер очень мучилась, много плакала и страдала. Она никого не винила в своем отчаянии, кроме себя самой, и была полна смирения. Поговорить бы с Исааком и облегчить свою душу! Но в Селланро никогда не водилось, чтобы кто-нибудь говорил о своих чувствах и в чем-либо каялся. И потому она только необыкновенно ласково звала мужа обедать и ужинать, а если он бывал не дома, шла к нему, а не кричала с порога, по вечерам же осматривала его платье и прикрепляла пуговицы. Но Ингер пошла и еще дальше. Однажды ночью она приподнялась на локте и сказала мужу:
      – Послушай, Исаак!
      – Чего тебе? – спросил Исаак.
      – А ты не спишь?
      – Ну?
      – Нет, ничего, – говорит Ингер. – А только я была не такая, как надо.
      – Чего? – спрашивает Исаак. Он не понял и тоже приподнялся на локте.
      Они стали разговаривать лежа. Она все-таки отличная женщина, и на сердце у нее тяжело:
      – Я была для тебя не такою, как надо, – говорит она. – Мне так жалко!
      Эти простые слова умиляют его, умиляют мельничный жернов: ему хочется утешить Ингер, он не понимает, в чем собственно дело, понимает только, что другой такой, как она, нет.
      – Об этом тебе нечего плакать, – говорит Исаак, – никто не бывает таким, как надо.
      – Ах! Нет, нет, – с благодарностью отвечает она.
      О, у Исаака были такие здравые понятия о вещах, он умел выпрямить, где что покосится. Кто из нас таков, каким бы должен быть? Исаак был прав; даже бог сердца, который ведь все-таки бог, пускается на приключения, и мы видим, какой он буян: один день он зарывается в груду роз, облизывается и все помнит, а на следующий день он занозил ногу шипом и вытаскивает его с гримасой отчаяния. Что же, умирает он от этого? Ничего подобного, остается таким же, как был. Нечего сказать, хорошо бы было, если б он умер!
      Обошлось дело и с Ингер, она пережила свое горе, но осталась верна своим благочестивым размышлениям и находит в них верное утешение. Ингер неизменно прилежна, терпелива и добра, она ставит Исаака выше всех других мужчин и смотрит на все его глазами. Разумеется, с виду он не щеголь и не певун, но он еще хоть куда, ха! Спросите-ка ее! И опять подтверждается, что набожность и нетребовательность – большое благо.
      И вот явился этот маленький доверенный из «Великого», этот Андресен; явился он в Селланро в воскресенье, и Ингер не взволновалась, совсем напротив, она даже не удостоила подать ему крынку молока, а так как работницы не было дома, послала вместо себя Леопольдину. И Леопольдина отлично сумела подать крынку и сказала: «Пожалуйте», и вся вспыхнула в лице, хотя одета была по праздничному, и ей не в чем было извиняться.
      – Спасибо, зачем ты это! – сказал Андресен. – Отец твой дома? – спросил он.
      – Должно быть, вышел куда-нибудь.
      Андресен выпил, вытер носовым платком рот и посмотрел на часы.
      – Далеко отсюда до рудника? – спросил он.
      – Нет. Час ходьбы, а то и меньше.
      – Мне надо пройти туда по поручению Аронсена, я его доверенный.
      – Так.
      – Разве ты меня не узнала? Я доверенный у Аронсена. Ты была у нас за покупками?
      – Да.
      – Я тебя хорошо помню, – сказал Андресен. – Ты была два раза и покупала у нас.
      – Не ожидала я, что вы меня вспомните, – ответила Леопольдина, но тут силы ей изменили, и она ухватилась за стул.
      Андресену силы не изменили, он повернулся на одной ножке и сказал:
      – Как же мне тебя не запомнить! – И прибавил: – Ты не можешь пойти со мной на скалу?
      Через минуту у Леопольдины замелькали какие-то чудные красные круги перед глазами, пол поплыл из-под ног, а голос доверенного Андресена донесся откуда-то издалека:
      – Тебе некогда?
      – Да, – ответила Леопольдина.
      Бог знает, как она добралась до кухни. Мать взглянула на нее и спросила:
      – Что с тобой?
      – Ничего.
      Ничего – ну, конечно! А дело в том, что и для Леопольдины настал черед волноваться, начинать свой бег по кругу. Она весьма для этого годилась, вытянулась, похорошела, только что конфирмовалась, жертва хоть куда. В юной груди ее трепыхается птичка, длинные руки ее, как и у матери, полны нежности, женственности. А разве она не умеет танцевать? Еще как!
      Удивительно, где они научились, но в Селланро все умели танцевать, и Сиверт, и Леопольдина танцевали местную деревенскую пляску с разными коленцами, шотландку, мазурку, рейнлендер и вальс. А наряжаться, влюбляться и грезить на яву – разве Леопольдина всего этого не умела? Точь в точь, как другие!
      Когда она стояла в церкви, мать дала ей надеть золотое кольцо, какой же тут грех, только красиво, к тому же, на следующий день, когда она должна была причащаться, кольца ей уже не дали до окончания всей церемонии. Отчего же ей и не надеть в церковь золотое кольцо, она ведь дочь богатого человека, самого маркграфа.
      На обратном пути со скалы доверенный Андресен застал Исаака дома, и его пригласили зайти. Угостили обедом и кофе. Все домашние были в горнице и приняли участие в беседе. Доверенный рассказал, что Аронсен послал его на скалу разузнать, в каком положении дело на руднике, есть ли признаки, что разработка возобновится. Бог знает, доверенный, может, сидел и врал, что его послали, он мог и сам по себе затеять эту прогулку, и во всяком случае за короткое время, что он проходил, он не мог добраться до самого рудника.
      – Снаружи-то не очень разглядишь, собирается компания работать или нет, – сказал Исаак.
      – Да, – согласился доверенный, но Аронсен послал его, да и потом, четыре глаза увидят все-таки больше, чем два.
      Но тут Ингер не удержалась и спрашивает:
      – Правду ли говорят, будто Аронсен собирается продавать?
      Доверенный отвечает: – Он так поговаривает. А ведь такой человек, как он, может делать, что захочет, у него на все хватит средств.
      – Ну, у него так много денег?
      – Да, – отвечает доверенный и кивает головой, – уж не без того!
      Ингер опять не может смолчать и спрашивает:
      – А сколько же он хочет за свой участок?
      Исаак вмешивается, любопытство разбирает его, может быть, еще больше, чем Ингер; но мысль о покупке «Великого» отнюдь не должна исходить от него, он отмахивается от нее и говорит:
      – Зачем ты спрашиваешь, Ингер?
      – Да нет, я только так, – отвечает она.
      Оба смотрят на доверенного Андресена и ждут. Тогда тот отвечает.
      Он отвечает очень сдержанно, что цены он не знает, но, со слов Аронсена, знает, во сколько ему обошлось «Великое».
      – Сколько же? – спрашивает Ингер, не в силах удержать язык за зубами.
      – Тысячу шестьсот крон, – отвечает доверенный.
      – Неужто! – Ингер мгновенно всплескивает руками, потому что, если есть такое, в чем женщины не знают никакого толку, так это именно в ценах на земельные участки. Но, впрочем, тысяча шестьсот крон и сами по себе для деревни сумма не маленькая, и Ингер боится одного: что Исаака она отпугнет.
      Но Исаак – аккурат скала и говорит только:
      – Постройки-то там большие!
      – Да, – соглашается доверенный Андресен, – много разных служб!
      Перед самым уходом доверенного Леопольдина потихоньку выскользнула за дверь. Чудно, должно быть, подать ему руку. Но она выискала себе хорошее местечко: стоит в каменном скотном дворе и выглядывает из окошка. На шее у нее голубая шелковая ленточка, раньше ее не было, и замечательно, что она как-то успела ее надеть. Вот он проходит, – чуточку низковат ростом, кругленький, с тугими икрами, болокурая бородка, лет на восемь, десять старше ее. Как будто он ничего!..
      А поздно в ночь на понедельник возвращается из села Сиверт с Ревеккой и Иенсиной. Все сошло хорошо, Ревекка последние часы спала, и так, сонную, ее вынимают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал много новостей, но когда мать спрашивает:
      – Что слыхал нового? – он отвечает:
      – Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону для целины.
      – Что ты говоришь? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?
      – Видел. Стоят на пристани.
      – Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец. А Сиверт сидит, полный еще более любопытных вестей, но не говорит больше ни слова.
      Пусть отец думает, что необходимое дело, за которым Аксель Стрем ездил в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Но никто из них этого не думал, они довольно наслушались, что поездка эта имела отношение к недавнему детоубийству, раскрытому в их местности.
      – Ну, ступай, ложись! – говорит, наконец, Исаак.
      Сиверт уходит и ложится, его распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился маленький, оставила ребенка и тоже поехала с ними в город. Она заявила, что хочет сказать словечко присяжным.
      По селу ходили всякие сплетни и слухи, и Сиверт отлично заметил, что вспомнили и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры у церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, может быть, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большого поместья, а потом и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. И все время он пользовался общей любовью. Только бы Иенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта тоже было свое, чем он дорожил, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Иенсина вышла из церкви с маленькой Ревеккой, она тоже его видела, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к избе кузнеца, чтоб забрать Иенсину и сестренку.