Селланро уже не пустынное место, здесь семь человек детей и взрослых. А за короткое время сенокоса появлялось немало и чужих, приходивших посмотреть косилку; из них первый, разумеется, Бреде. Пришел и Аксель Стрем, и соседи снизу, почти что от самого села. А с той стороны, из-за перевала, пришла Олина. Эту ничто не брало.
      Олина и в этот раз явилась из своего села не без новостей, она никогда не приходила с пустыми руками: наконец-то старика Сиверта обревизовали и после него не осталось никакого состояния! Как есть ничего!
      Тут Олина поджала губы и поочередно обвела всех глазами: что такое, неужто никто не вздохнул в горнице? Неужто потолок не обрушился? – Первым улыбнулся Елисей.
      – Как же это так? Ведь, как будто, тебя назвали в честь дяди Сиверта? – вполголоса спрашивает он.
      Сиверт-младший отвечает погромче:
      – Да. Но все, что после него останется, я подарил тебе.
      – Сколько там было?
      – От пяти до десяти тысяч.
      – Далеров? – воскликнул вдруг Елисей и задорно посмотрел на Сиверта.
      Олина, должно быть, находила, что сейчас не время шутить, ее самое так обошли, но все-таки у гроба старика Сиверта она напрягла все свои слабые силы и плакала горькими слезами. Елисей ведь сам отлично знал, что он написал: столько-то и столько-то Олине – на опору и поддержку в старости. – Куда же девалась опора? Сломали, как палку, коленом!
      Бедняжка Олина, маленькое наследство ей не помешало бы, оно было бы единственным золотым лучом в ее жизни! Судьба не баловала ее. Она наторела в злобе – это да! Привыкла перебиваться со дня на день разными уловками и мелкими плутнями, сильна лишь умением распускать сплетни, вселять страх перед своим языком – это да! Но ничто не могло ее испортить, а наследство меньше всего. Всю жизнь она трудилась, рожала детей и учила их своим собственным немногим приемам, клянчила для них, может быть, и крала, но заботилась о них – при всей своей бедности была настоящей матерью.
      Способности у нее были не меньше, чем у иного политического деятеля; она действовала ради себя и своих, жила только интересами минуты и спасала свою шкуру, зарабатывала на этом – где головку сыра, где горсточку шерсти, и тоже могла жить и умереть в пошлой и неискренней готовности к бою.
      Олина… быть может, старик Сиверт на минуту вспомнил ее молодою, красивой и румяною, но теперь она стара и безобразна, это портрет разрушения, ей давно бы следовало умереть. Где ее похоронят? У нее нет откупленного для себя места на кладбище, наверное, ее закопают где попало, с совершенно чужими и незнакомыми костями, там она и упокоится. Олина… родилась и умерла. Была когда-то молода. Наследство ей! Теперь, на краю могилы? Ну да, единственный золотой проблеск, и руки каторжницы передохнули бы на минутку. Справедливость бы настигла ее своей запоздалой наградой за то, что она выклянчивала для своих детей, может быть, и крала для них, но, во всяком случае, берегла их. Мгновение – и тьма снова воцарится в ней, глаза станут косить, пальцы шарить: «Сколько»? – скажет она, – а не больше? – Она опять будет права. Она рожала много раз, дала жизнь нескольким человеческим существам, это стоит большой награды.
      Все лопнуло. По проверке Елисея, ведомости старика Сиверта порядочно хромали, но усадьба и корова, сарай и невода могли с избытком покрыть дефицит в кассе. И то, что в общем все обошлось так благополучно, произошло отчасти благодаря Олине, она была очень заинтересована в том, чтоб сохранить кое-какие остатки для себя, и поэтому восстановила позабытые статьи прихода и расхода, известные ей как старой сплетнице, или же такие статьи, которые ревизия умышленно пропускала, не желая опорочить уважаемых односельчан, Пройдоха Олина! Она и теперь ругала не самого старика Сиверта.
      Он, конечно, завещал ей от доброго сердца, и после него остался бы кругленький капиталец, но двое молодчиков из окружного управления, что вели дело, объегорили ее. Но когда-нибудь все дойдет до ушей Всевышнего! – с угрозой говорила Олина.
      Удивительно, она не видела ничего смешного в том, что попала в завещание: несмотря на все, это была честь, в завещании не упоминался никто из ей подобных!
      Обитатели Селланро приняли несчастье спокойно, да отчасти они были к нему подготовлены. Правда Ингер никак не могла этого понять:
      – Это дядя Сиверт? Который всю свою жизнь был таким богачом! – сказала она.
      – Он и предстал бы правым и богатым пред агинцем и престолом» но его ограбили! – ответила Олина.
      Исаак собирался идти в поле, и Олина сказала:
      – Жалко, ты уходишь, Исаак, значит, я не увижу косилку. Ты ведь завел косилку, правда?
      – Да.
      – Да, да, говорят. И будто она косит скорее сотни косцов. Чего только ты ни заведешь, Исаак, с твоими-то средствами и золотом! Священник у нас тоже завел новый плуг о двух лемехах, но что такое против тебя наш священник!
      Это я скажу ему и прямо в глаза.
      – Сиверт покосит тебе машиной, он управляется с ней теперь гораздо лучше меня, – сказал Исаак и пошел.
      В Брейдаблике назначен аукцион как раз в полдень, и он пошел туда, – пока он решил только это. Не то, чтобы Исаак все еще думал купить хутор, но аукцион – первый в этой местности и обидно пропустить его.
      Подойдя к Лунному и увидев Варвару, он только кланяется и хочет пройти мимо, но Варвара заговаривает с ним и спрашивает, не вниз ли он идет.
      – Да, – отвечает он и хочет идти. Ведь продается место, где она провела детство, оттого он и отвечает так кратко.
      – Ты на аукцион? – спрашивает она.
      – На аукцион? Нет, просто иду вниз. А где Аксель?
      – Аксель-то, не знаю, право. Пошел на аукцион. Наверно, и он хочет заполучить что-нибудь на даровщинку.
      Какая толстая стала Варвара и какая заноза, страсть!
      Аукцион начался, он слышит выкрики ленсмана и видит много народа. Подойдя ближе, он узнает не всех, много здесь и чужих людей, но Бреде щеголяет в полном параде, оживлен и болтлив:
      – Здравствуй, Исаак! Как, и ты оказал мне честь и уважение, пожаловал на мой аукцион? Спасибо тебе. Мы много лет были соседями и добрыми друзьями, и никогда не слыхали друг от друга худого слова! – Бреде умиляется: – Чудно подумать, что приходится покидать место, где жил и трудился и которое полюбил, но что поделаешь, когда так складывается.
      – Потом тебе будет много лучше, – утешает Исаак.
      – Да, знаешь, – подхватывает Бреде, – я и сам так думаю. Я нисколько не раскаиваюсь, ничего подобного. Выгоды я тут никакой не получил, потом, наверно, будет лучше, дети растут и вылетают из гнезда. Да, да, жена вот скоро принесет еще одного, но все равно! – и вдруг Бреде ни с того, ни с сего говорит: – Я отказался от телеграфа.
      – Что? – спрашивает Исаак.
      – Я отказался от телеграфа.
      – Отказался от телеграфа?
      – С нового года. На что он мне! А если я поступлю на должность и буду разъезжать с ленсманом или доктором, неужели телеграф должен идти у меня на первом месте? Нет, так не может продолжаться! Это хорошо для тех, у кого много времени: а бегать из-за какой-то телеграфной линии по горам и долам за пустячную плату, а то и вовсе задаром Бреде не станет! А кроме того, я не поладил с управлением, оно все пристает ко мне.
      Ленсман продолжает выкрикивать цены на хутор, дошло уже до нескольких сот крон, каких и стоит, по общему мнению, участок, поэтому надбавки делают всего по пяти, десяти крон.
      – Кажется, это Аксель набавил! – говорит вдруг Бреде и, загоревшись любопытством, бежит к нему: – Ты хочешь купить мой участок? Разве тебе своего мало?
      – Я покупаю для другого человека, – уклончиво отвечает Аксель.
      – Ну, мне-то ведь все равно, я не к тому спросил. Ленсман поднимает молоток, новая надбавка, сто крон сразу, никто не предлагает больше, ленсман несколько раз повторяет цену, ждет с минуту, держа молоток на весу, потом ударяет, – За кем цена?
      – Аксель Стрем. Для другого…
      Ленсман заносит в протокол: «Аксель Стрем, по поручению».
      – Для кого это ты покупаешь? – спрашивает Бреде. – Меня это не касается, а все-таки…
      Но тут сидящие за столом ленсмана господа нагибают друг к другу головы, там представитель банка, торговец со своим приказчиком, что-то произошло, кредиторы не покрыли своего. Призывают Бреде, и Бреде, легкомысленный и беспечный, только кивает, что он согласен, но, – «кто бы поверил, что за усадьбу больше не дадут!» – говорит он, и вдруг возвещает во всеуслышание:
      – Раз у нас здесь происходит аукцион, и я уж обеспокоил ленсмана, так заодно я продаю то, что у меня еще имеется: телегу, скотину, вилы, точильный камень, мне это больше не понадобится, распродаюсь в пух и прах!
      Мелкие предложения. Жена Бреде, такая же легкомысленная и беспечная, хотя и с огромным животом, тем временем вздумала продавать за столиком кофе; ей нравится разыгрывать из себя торговку, она улыбается, и когда сам Бреде подходит за чашкой кофе, она шутки ради, требует плату и с него. А Бреде и в самом деле вытаскивает засаленный кошелек и платит.
      – Посмотрите-ка на мою супружницу, – говорит он присутствующим. – Эта не пропадет! – говорит он.
      Телега недорого стоит, она слишком долго стояла под открытым небом, но Аксель Стрем под конец набавляет целых пять крон, и телега тоже остается за ним. Больше Аксель ничего не покупает, но все и без того удивляются, как это такой осторожный человек столько накупил.
      Теперь очередь за скотиной. Ее не выпустили на пастбище, чтоб она была под рукой. К чему Бреде скотина, раз у него нет для нее земли! Коров у него не было. Он начал свое хозяйство с двумя козами, сейчас у него четыре. Да еще шесть овец. Лошади тоже не было.
      Исаак купил известную лопоухую овцу. Когда дети Бреде вывели эту овцу из хлева, Исаак сейчас же стал набавлять на нее цену. Это возбудило внимание, ведь Исаак из Селланро был богатый и уважаемый человек, да и овец ему, как будто, не требовалось. Жена Бреде приостановила на минутку свою кофейную торговлю и говорит:
      – Да, эту овцу стоит купить, Исаак, она старая, но каждый божий год приносит по два, по три ягненка.
      – Знаю, – ответил Исаак и посмотрел на нее, – овца эта мне знакома.
      На обратном пути он идет с Акселем Стремом, ведя свою овцу на привязи.
      Аксель неразговорчив, и его как будто что-то грызет. У него нет особенных причин унывать, думает, вероятно, Исаак, луга у него хорошие, корм он почти весь уж убрал, и начал собирать избу. Все идет, как и должно у Акселя Стрема, не торопко, но верно. Теперь есть и лошадь.
      – Ты купил участок Бреде, – сказал Исаак, – будешь его обрабатывать?
      – Нет, не буду. Я купил для другого.
      – Так.
      – Как по-твоему, не очень дорого я дал?
      – Нет. Там хорошее болото если им как следует заняться.
      – Я купил для одного из своих братьев, который живет в Гельголанде.
      – Так.
      – А теперь думаю, не поменяться ли мне с ним.
      – Поменяться? Да неужели станешь меняться?
      – Может, Варваре там будет повеселее, – Разве что так, – сказал Исаак.
      Порядочное расстояние они вдут молча. Потом Аксель говорит:
      – Ко мне все пристают с телеграфом, – С телеграфом? Так, Да, я слышал, что Бреде отказался.
      – Ну, – с улыбкой отвечает Аксель, – это не совсем так, не бреде отказался, а ему отказали, – Да, да, – говорит Исаак и про себя оправдывает Бреде, – на телеграф много уходит времени.
      – Его оставили только до нового года, с тем, чтоб он исправился.
      – Так.
      – Как думаешь, не брать мне это место? Исаак долго думал, – Да, да, конечно, как ни как – деньги. – Мне они прибавят.
      – Сколько?
      – Вдвое.
      – Вдвое? Ну тогда, по-моему, тебе надо подумать, – Но они немножко увеличили расстояние. Просто не знаю, что делать. У меня меньше продажного леса, чем было у тебя, и нужно прикупить кое-что из домашней утвари, а то у меня почти что ничего нет. Деньги и наличные средства требуются постоянно, а скот мне дает не так много, чтоб хватало на продажу. Выходит так, что для начала надо мне попытать с годик на телеграфе…
      Ни одному не пришло в голову, что Бреде может исправиться, и место останется за ним.
      Когда они приходят в Лунное, оказывается, что и Олина тоже там. Олина – она удивительная, круглая и жирная, ползает, словно червяк, и перевалило-то ей уж за семьдесят, но куда нужно она доберется. Она сидит в землянке и пьет кофе, но, увидя мужчин, бросает все и выходит на двор:
      – Здравствуй, Аксель, добро пожаловать с аукциона! Ты ведь не сердишься, что я заглянула к вам с Варварой? А ты все трудишься, строишь избу и все богатеешь! Что это, ты купил овцу, Исаак?
      – Да, – отвечает Исаак, – узнаешь ее?
      – Узнаю ли? Нет…
      – Видишь, она ведь лопоухая.
      – Лопоухая, – как это? Ну, так что ж? Что это я хотела сказать. Кому же достался участок Бреде? Я как раз говорила Варваре: кто-то, говорю, будет теперь твоим соседом? А бедняжка Варвара только плачет, как и можно ожидать; но Всемогущий Господь послал ей другой дом в Лунном. Лопоухая – я много видывала лопоухих овец в своей жизни. А уж правду сказать, Исаак, это твоя машина такая штука, что не моим старым глазам смотреть, А сколько она стоит, я даже и спрашивать не хочу, все равно мне не сосчитать. Если ты ее видел, Аксель, так понимаешь, о чем я говорю, ведь это все равно, что огненная колесница Ильи-пророка, прости Господи мои согрешенья…
      По окончании уборки сена, Елисей стал собираться обратно в город. Он написал своему инженеру, что едет, но получил удивительный ответ, что времена стали тугие, приходится экономить, инженер вынужден упразднить его должность и быть сам своим секретарем.
      Вот так черт! Но, собственно говоря, зачем какому-то окружному инженеру конторщик? Когда он брал мальчика Елисея из дому, он, должно быть, хотел разыграть из себя большую персону в глуши, и если он кормил и одевал его до конфирмации, так имел за это некоторую помощь по части письменных работ.
      Теперь мальчик вырос, это все меняло.
      «Но, писал инженер, если ты приедешь, я постараюсь поместить тебя в другую контору, хотя, пожалуй, это будет и трудно. Здесь чрезвычайно много молодых людей, ищущих работы. Будь здоров».
      Разумеется, Елисею хотелось вернуться в город, разве можно было в этом сомневаться? Неужели ему губить себя? Ведь он хотел выбиться в люди! И Елисей ничего не сказал домашним об изменившемся положении, это было ни к чему, а кроме того, на него напала какая-то вялость, он и промолчал. Жизнь в Селланро оказывала на него свое действие, это была немудреная и серенькая жизнь, но спокойная и сонная, она развивала мечтательность, не за кем было тянуться, незачем рисоваться. Жизнь в городе расколола его как-то надвое и сделала чувствительнее, чем все прочие, слабее, в сущности, он стал всюду чувствовать себя чужим. Что ему опять начал нравиться запах бирючины – это еще куда ни шло! Но уж никакого смысла не было для крестьянского парня слушать по вечерам, как мать и девушки доят коров и коз, и впадать в такие вот мысли: они доят, слушай хорошенько, ведь это прямо удивительно, каждая отдельная струйка, словно песенка, не похожая на духовую музыку в городе, ни на оркестр Армии Спасения, ни на пароходный свисток, Струится песенка в подойник…
      В Селланро не очень-то показывали свои чувства, и Елисей сдерживался в ожидании момента разлуки. Снаряженье у него теперь было хорошее, ему опять дали новой тканины на белье, и отец через третье лицо даже передал ему денег, при чем сам вышел на это время из комнаты. Деньги – неужели Исаак и в самом деле решил расстаться с деньгами? Иначе никак нельзя было, Ингер заверила, что это в последний раз, Елисей сейчас же пойдет в гору и выбьется на дорогу сам.
      – Так, – сказал Исаак.
      Настроение сделалось торжественным, в доме все притихло, на последний ужин всем дали по яйцу в смятку, и Сиверт уж стоял на дворе, готовый проводить брата и нести его вещи. Настало время прощаться.
      Он начал с Леопольдины, Она тоже сказала «прощай» и вела себя отлично.
      Тоже и работница Иенсина, чесавшая шерсть, ответила «прощай»; но обе они смотрели на него во все глаза, должно быть, потому, что веки у него были что-то красноваты. Он протянул руку матери и она, разумеется, громко заплакала, пренебрегая тем, что он ненавидел слезы.
      – Дай тебе Бог всего хорошего! – всхлипнула она.
      С отцом вышло всего хуже, по многим причинам: он был такой старый и бесконечно доверчивый, носил детей на руках, рассказывал о чайках и других птицах и зверях и разных чудесах на земле, это было ведь так недавно, всего несколько лет тому назад… Отец стоит у окошка, потом вдруг круто поворачивается, хватает сына за руку и говорит быстро и сердито:
      – Ну так, прощай! А то я вижу молодая лошадь отвязалась! – И моментально отворачивается и выбегает из комнаты.
      О, но ведь он сам только перед этим нарочно отвязал молодую лошадь, и шутник Сиверт это отлично понял, потому что посмотрел вслед отцу и улыбнулся. Да к тому же молодая лошадь ходила по отаве.
      Но вот Елисей готов.
      Мать вышла за ним на крыльцо, опять всхлипнула и сказала: «Господь с тобой!» – и передала ему что-то, – «вот это – и не благодари его, он не хочет. Да непременно пиши почаще».
      Двести крон.
      Елисей посмотрел вниз по откосу: отец изо всех сил старался вбить в землю прикол для привязи, и кажется, никак не мог, хотя вбивал-то он его в мягкий луг.
      Братья вышли в поле, дошли до Лунного, Варвара стояла на крыльце и позвала их зайти:
      – Что это, ты уж уезжаешь, Елисей? Ну так зайди же и выпей хоть чашку кофе!
      Они заходят в землянку, и Елисей уже не так терзается любовью и не собирается выпрыгнуть из окна и принять аду. Нет, он кладет свое светлое летнее пальто на колени, стараясь, чтоб шелковая подкладка была на виду, потом приглаживает волосы носовым платком и наконец говорит совсем уж по благородному:
      – Классическая у нас стоит погода!
      Варвара тоже не останется в долгу, она играет серебряным кольцом на одной руке и золотым на другой, – да, она таки получила золотое кольцо – и на ней передник, закрывающий ей всю фигуру от шеи и, до ног, так что кажется, будто это не она такая толстая, а кто-то другой. А когда кофе сварился, и гости стали пить, она сначала пошила белый платочек, потом повязала крючком воротничок и занялась еще каким-то дамским рукодельем. Варвара не взволнована визитом, и это хорошо, тон от этого естественный, Елисей может опять пофорсить.
      – Куда ты девала Акселя? – спрашивает Сиверт.
      – Где-нибудь ходит, – отвечает она и выпрямляется. – Верно ты уж никогда больше не приедешь в деревню? – спрашивает она Елисея.
      – Это в высшей степени неправдоподобно, – отвечает он.
      – Здесь не место для человека, привыкшего к городу. Хотела бы я уехать с тобой.
      – Ну это ты не серьезно?
      – Не серьезно? Я попробовала, каково жить в городе и каково жить в деревне, а жила я не в таком городе, как ты, – куда побольше. Так как же мне здесь не скучать?
      – Я не то хотел сказать, ты ведь была в самом Бергене! – поспешно сказал Елисей; она ведь была ужасно раздражительна!
      – Я-то знаю, что не будь у меня газеты, я бы уж давно сбежала отсюда, – сказала она.
      – А как же Аксель и все прочее, вот что я имел в виду?
      – Ну, насчет Акселя это не мое дело. А тебя самого, скажешь, никто не ждет в городе? Тут уж Елисей не мог не порисоваться немножко, закрыл глаза и прищелкнул языком, чтоб показать, что да, совершенно верно, в городе его кое-кто ждет. О, но он использовал бы это совсем по-другому, не будь здесь Сиверта, теперь пришлось только ответить:
      – Что ты болтаешь!
      – Ах, – обиженно сказала она, и прямо непозволительно, до чего она стала сварлива: – Болтаю, – повторила она. – Да, от нас, в Лунном, иного нечего и ждать, мы люди не очень знатные.
      Елисей, впрочем, не очень-то за ней гнался, она сильно подурнела лицом, и ее беременность стала наконец заметна даже и для его детских глаз.
      – Поиграй нам немножко на гитаре, – попросил он:
      – Нет, – отрезала она. – Что это я хотела сказать тебе, Сиверт: не придешь ли ты на несколько дней помочь Акселю собрать новую избу? И нельзя ли завтра, когда пойдешь назад из села?
      Сиверт подумал:
      – Ну что ж. Только у меня нет одежды.
      – Я сбегаю нынче вечером за твоей рабочей одеждой, так что к твоему приходу она здесь будет.
      – Ну что ж, – сказал Сиверт, – разве что так. Варвара необычайно оживилась:
      – Вот бы хорошо-то! А то лето проходит, а избу надо бы покрыть до осенней непогоды. Аксель много раз собирался попросить тебя, да все не выходило дело. Вот хорошо, если бы ты оказал нам эту услугу!
      – В чем смогу помочь – помогу, – сказал Сиверт. На том и порешили.
      Но тут, по совести, настала очередь Елисея обидеться. Он, конечно, понимает: Варвара молодец, что так заботится о себе и Акселе и старается найти помощника для стройки, но слишком уж это явно, ведь она здесь не хозяйка и не век же тому назад он сам целовал ее, эту самую Варвару. Совсем она бесстыжая что ли?
      – Да, – вдруг говорит он, – я еще приеду и буду крестить у тебя.
      Она метнула в него взглядом и с досадой ответила:
      – Крестить? А еще говоришь, что я болтаю. А впрочем, когда мне понадобится крестный отец, я пошлю за тобой.
      Что оставалось Елисею, как не улыбнуться пристыжено и не убраться поскорей из землянки!
      – Спасибо за кофе! – сказал Сиверт.
      – Да, спасибо за кофе! – повторил Елисей, но не встал и не поклонился, – как же, очень нужно, злючка она, дрянь!
      – Покажи-ка! – сказала Варвара. – Да, у тех конторщиков, у кого я жила, тоже были серебряные пластинки на пальто, только гораздо шире и длиннее, – сказала она. – Ну так, значит, ты придешь нынче, Сиверт, и переночуешь у нас? Я принесу твою одежду.
      На этом и распрощались.
      Братья ушли, Елисею наплевать на нее, да сверх того – у него в кармане две крупных бумажки. Братья старались не затрагивать никаких печальных тем, ни странного прощанья отца, ни слез матери; они обошли Брейдаблик стороной, чтоб их там не задержали, и весело пошутили над этим плутовством. Но когда спустились настолько, что впереди завиднелось село, и Сиверту надо было поворачивать назад, оба немножко сплоховали, Сиверт даже сказал:
      – А ведь, пожалуй, без тебя будет скучновато! Елисей засвистел и стал рассматривать свои сапоги, а в пальцах у него начался зуд, и он принялся шарить по карманам: – «Бумаги, – сказал он, – куда это они запропастились!» – Но все равно вышло бы нехорошо, если б Сиверт не выручил их обоих.
      – Счастливо! – крикнул он, дал брату тумака и побежал. Это помогло, они издали обменялись прощальными словами и пошли каждый своей дорогой.
      Судьба или случай. Вопреки всему Елисей возвращался в город на должность, которой у него уже не было, а при том же экстренном случае Аксель Стрем заполучил помощника. Они начали ставить избу 21-го августа, а через десять дней она была уже и покрыта. Изба-то, правда, небольшая, всего несколько локтей в вышину; одно только, что она была деревянная, а не землянка, но зато на зиму для скотины получится великолепный хлев из того помещения, где до сих пор жили люди.

      Третьего сентября Варвара исчезла. Совсем-то она не ушла, но ни дома, ни на дворе ее не было.
      Аксель изо всех сил плотничал, старался приладить окно и дверь к новой избе, так что был очень занят; но когда подошло время полудновать, а его еще не звали есть, он пошел в землянку. Никого. Он разыскал себе закусить и за едой увидел, что все Варварины платья висят на месте, стало быть, она просто куда-то вышла. Он вернулся к своей работе и продолжал еще некоторое время строгать, потом опять заглянул в землянку – нет, опять никого. Должно быть, она где-нибудь прилегла. Он пошел искать.
      – Варвара! – зовет он. Нету. Ищет кругом построек, обходит кусты по краю участка. Ищет долго, пожалуй, с час, зовет – нету. Он находит ее очень далеко, она лежит на земле, скрытая кустами, у ног ее бежит ручей, она простоволосая и босая, и вдобавок вся спина у нее мокрешенька.
      – Чего ты здесь лежишь? – говорит он. – Отчего не откликалась?
      – Я не могла, – прошептала она, почти неслышно от хрипоты.
      – Что это – ты упала в воду?
      – Да. Я поскользнулась. О-ох!
      – Тебе нехорошо?
      – Да. Все уж кончено.
      – Кончено? – спрашивает он.
      – Да. Ты помоги мне добраться домой.
      – А где же..?
      – Что?
      – А ребенка разве нет?
      – Нет. Он был мертвый.
      – Мертвый?
      – Да.
      Аксель медлителен и туго соображает, он стоит не двигаясь.
      – Где он? – спрашивает Аксель.
      – Тебе незачем знать, – отвечает она. – Проводи меня домой. Он был мертвый.
      Я дойду сама, если ты поддержишь меня под руку.
      Аксель несет ее домой и сажает на стул. Вода струится с нее.
      – Он был мертвый? – спрашивает Аксель, – Ты же слышал, – отвечает она, – Куда ты его девала?
      – Тебе его надо понюхать? Ты нашел чего поесть, пока меня не было?
      – А зачем ты попала к ручью?
      – Зачем я попала к ручью? Искала можжевельника, – Можжевельника?
      – Для посуды.
      – Там нет можжевельника, – говорит он, – Ступай работать! – сипло и раздраженно обрывает она. – Зачем я попала к ручью? Мне нужно было осоки, чистить кастрюли. Я тебя спрашиваю, ты поел?
      – Поел? – повторяет он. – Тебе очень плохо?
      – Нет.
      – По-моему, надо позвать доктора.
      – Попробуй только! – отвечает она, встает и начинает искать сухое платье, переодеться. – Тебе больше не на что швырять деньги?
      Аксель возвращается к. своей работе, дело подвигается у него слабо, но он все-таки кое-как поколачивает и достругивает, чтоб она слышала; в конце концов, он прилаживает раму, проконопатив ее мхом.
      Вечером Варвара не садится ужинать, а хлопочет по хозяйству, доит коз и корову и только осторожнее обычного переступает через пороги. Легла она как всегда, на сеновале, и в те два раза, что Аксель ночью заходил ее проведать, спала крепко. Ночь она провела хорошо.
      На следующее утро она была почти такая же, как всегда, только охрипла до того, что не могла произнести ни слов и обвязала шею длинным чулком. Они не могли разговаривать. Дни проходили, происшествие это стало забываться, другие события выдвинулась на передний план. Новой избе, собственно, полагалось выстояться и просохнуть, да надо было ее проконопатить, чтоб не дуло и не протекало, но времени на это не было, приходилось сейчас же перебираться в нее, привести в порядок хлев. Когда с этим покончили, и переселение состоялось, подоспела картошка, а после нее взялись за ячмень.
      Жизнь шла своим чередом.
      Но по многим мелким и крупным признакам Аксель понимал, что положение изменилось, Варвара чувствована себя в Лунном такой же чужой, как и всякая другая работница, совсем не связанной, его власть над ней порвалась со смертью ребенка.
      Он-то думал: «Подожди, дай только родиться ребенку! Но ребенок родился и его не стало. В конце концов Варвара даже сняла кольца и не стала носить ни одного, ни другого.
      – Что это значит? – спросил он, – Что значит? – ответила она и тряхнула головой, Но, конечно, это не могло означать ничего, кроме коварства и измены с ее стороны.
      Он разыскал-таки маленький трупик у ручья, Не потому, чтобы очень уж искал, он и так чуть не в точности знал, где он находится, но не трогал.
      Случаю было угодно, чтоб он не совсем забыл о нем: над тем местом стали собираться птицы, каркающие вороны и галки, а немного погодя появилась и пара орлов в головокружительной вышине. Как будто сначала одна ворона увидела, как там внизу что-то положили, и не могла этой новости. удержать про себя, не хуже человека, и подняла шум. Тогда и Аксель очнулся от своего равнодушия и только ждал удобного часа, чтоб прокрасться туда. Он нашел тельце под мхом и ветками, прижатыми двумя камнями; оно было в узле, завернутое в большую тряпку. С любопытством и страхом он слегка отогнул материю; закрытые глаза, темные волосы, мальчик, ножки накрест, – больше он ничего не видел. Узелок был мокрый, он начал просыхать, и имел вид скомканного после стирки белья.
      Аксель не мог оставить его так, на виду. В глубине души он, должно быть, побаивался за себя и за свою землю; он побежал домой за лопатой и выкопал ямку поглубже, но так как место находилось совсем у ручья, и вода просачивалась в ямку, пришлось перенести могилку повыше на пригорок.