XXI

Неподвижно сидит Фарсман Перс в грузинском кресле, украшенном орнаментами, и смотрит на санатлойскую окраину, разрушенную землетрясением.

Бледный свет скупо проникает в окно, кладет блики на изогнутый, как клюв коршуна, нос и пергаментно-желтое безбородое лицо Фарсмана. Дымит в наргиле опиум, мерцает луч, зеленоватый, как бенгальский огонь. Синий дым разбухает, словно хлопья шерсти, и, лениво извиваясь, тянется к высоким сводам, каменной палаты. Судя по бойницам и амбразурам, можно догадаться, что палата эта некогда была крепостью или капищем. На полках валяются в беспорядке фолианты, пергаментные свитки, ступки и пиалы.

На стенах еще видны следы выцветших фресок. Крылатые львы сцепились в схватке вокруг венца; у грифона с задранным кверху хвостом застряла в горле нога человека; всадник с нимбом пронзает копьем глотку дракона.

Седобородый мцхетский эристав с диадемой на голове, опоясанный позолоченным мечом, держит в руках изображение храма. Там же висят чертежи и планы церквей, крепостей, топорики и резцы для тесания камней, треугольники и наугольники.

Из окна на черном фоне видны санатлойские развалины. Обнаженные, разрушенные дворцы, колокольня с обвалившимся куполом, одиноко торчащие дымоходы печей возвышаются над разрушенными стенами.

Слева виден сосновый лес, занесенный снегом.

Глядит Фарсман на отягощенные снегом сосновые ветки, похожие издали на лапы какого-то зверя. Слышит, как они ломаются, как падают ледяные сосульки с карнизов разрушенного купола колокольни.

Из лесу выходит горбатая женщина. Снег хрустит под ее ногами на утоптанной тропинке. Идет по ней рабыня Теброния и тащит на согбенной спине вязанку дров.

Справа дорога на крепость Мухнари. По ней лениво тянется караван верблюдов, звенят бубенцы, фыркают мулы, слышно, как погонщик покрикивает на них, как свистит его плеть.

Снова наступает тишина. Фарсман слышит, как Теброния топает ногами по коридору, отряхивает снег со своей одежды.

Рабыня приоткрыла дверь. Неприязненно взглянул Фарсман на ее лицо, покрытое уродливым родимым пят ном. От холода еще больше покраснело и без того красное, как вареный рак, пятно на лице Тебронии.

Вдруг зашевелились ее толстые, негритянские губы, что-то буркнула она про себя, потом подошла к камину, раскидала в нем головни и подбросила дров.

Фарсман отвел от нее глаза и снова посмотрел на колокольню. Вороны облепили ее, зловеще каркая… В комнату крадется темнота. Теброния шарит в нишах, берет в руки зажженную лучину, зажигает восковые свечи.

Мерцают свечи. Слышно карканье ворон, перезвон бубенцов.

Дверь быстро открылась. Фарсман всматривается в темноту коридора. Вошедший отряхнул снег с ног и направился прямо к креслу.

Взглянув на хозяина, он низко поклонился.

— Добрый вечер, мастер.

Фарсман узнал Константина Арсакидзе и глазами указал ему на треногий стул. Арсакидзе на другой день после разговора с Глахуной на охоте встретился с царем и с католикосом во дворце. Его обширные знания и смелость поразили царя. Особенно понравилось ему, что Арсакидзе знает наперечет все памятники, грузинского зодчества.

— И вот Арсакидзе достал из-под одежды огромный свиток и неуверенно сказал Фарсману:

Я закончил план Светицховели. Вчера был вызван к царю Георгию. Он одобрил мои чертежи, но повелел, чтобы и ты посмотрел их, мастер. Завтра утром я передам их католикосу.

Перекосилось лицо Фарсмана. Он разложил свиток на столе, придвинулся к нему вместе с креслом и, придавив обеими руками чертеж, долго и молча рассматривал его. Затем приказал Тебронии подать светильник.

Теброния принесла светильник. Фарсман поднял голову и принялся вычислять: помножил высоту храма на ширину, определил высоту стен, объем нефов и площадь, высоту купола, количество и размер окон и дверей.

— Все же Мелхиседек настаивает, чтобы храм был трехнефный? — спросил Фарсман у Арсакидзе. — Какая высота помечена у тебя?

— Вдвое больше ширины. Католикос желает, чтобы новый Светицховели мог вместить в себя объем трех церквей — олтисской, которую сожгли грузинские войска, и двух самцхийских, построенных тобой, мастер.

Фарсман нахмурился.

— А что об этом говорит царь?

— Царь дал согласие, мастер.

— Мелхиеедек полагает, что трехсот пленных пхов-цев будет Достаточно, чтобы построить такой храм?-

— Нет, царь предполагает пригнать еще две тысячи рабов из Тао-Кларджети и приставить к ним полсотни опытных греков-каменотесов.

— На какой материал вы рассчитываете?

— Облицовка храма будет из алгетского и голубого сланца.

— А крыша?

— Из сланца.

— А старый материал?

— Старый материал пойдет только на притворы. Так приказал католикос.

— Откуда возьмете строителей?

— Сто двенадцать человек вызваны из Болниси.

— Вы увидите, как трудно будет разобрать старую стройку. Абуль-Касим разрушил только северный ее фасад.

— Нам приказано разобрать всю постройку по камешку, чтобы не повредить усыпальницы царей и католикосов.

— Но тогда, по-моему, и трех месяцев не хватит на разборку старого храма.

— Его святейшество изволит говорить, что в случае необходимости он велит привезти из Абхазии еще тысячу рабов и пятьдесят лазов-каменщиков.

Фарсман умолк. Снова склонился он над планом, развернутым на столе, и, облокотившись, стал пристально рассматривать чертеж, затем, подняв голову, пробормотал что-то про себя.

Наконец он выпрямился, уставился на стену, точно видел на ней план храма и рассматривал его. Взглянул в рябое лицо Константина Арсакидзе и произнес:

— Доложи, юноша, царю от моего имени, что и в десять лет нельзя построить такого огромного храма. И на все эти годы мы должны будем приостановить строительство крепостей, камнеметов и таранов…

Он сложил свиток и вручил его Арсакидзе. Константин Арсакидзе пожелал мастеру спокойной ночи. Взгляд его скользнул по разгоревшемуся в камине огню.

Перед камином стояли раскаленные мангалы, и на них были установлены медные горшки, крышки на горшках подскакивали и гремели. Из горшков шел смрадный запах.

«Фарсман, наверное, варит какой-нибудь яд», — подумал Арсакидзе и стремительно направился к выходу. Впереди него шла Теброния, освещая светильником темный коридор и лестницы.

Фарсман снова взялся за наргиле, большим пальцем придавил опиум и зажег. Опять поднялся зеленый дым, лохматый, как клочья шерсти, повис в воздухе и лениво потянулся по темным сводам комнаты.

Застыв на месте, сидел Фарсман, жадно тянул опиум и глядел в давящую на него темноту. Неровно мерцали восковые свечи, за окнами в темноте звякали бубенцы мимо идущих караванов.

Волоча ноги, вошла Теброния, принесла в миске вареную пшеницу, заправленную медом, но Фарсман был уже так опьянен, что не заметил ее.

У него кружилась голова, перед глазами прыгали желтые шарики, словно подбрасываемые скоморохами. Он ощущал покачивание всего тела, как человек, впер вые сидящий на. верблюде или в открытой лодке, выходящей в бурное море.

На висках выступил пот. Он протер глаза руками. Покой медленно нисходил на него, мышцы расслабли, он задремал, но как раз в это время кто-то резко постучал в дверь.

Фарсман поморщился.

Дремавшая у камина Теброния схватила светильник, распахнула дверь; перед ней стоял какой-то верзила. Фарсман посмотрел пристально на незнакомца и сразу же узнал в нем посыльного главного судьи.

Пришедший не захотел переступить порога и, вручив Тебронии какой-то свиток, не прощаясь, зашагал по темному коридору. Фарсман развернул свиток и прочел обращение главного судьи:

«Обвиняется перед царем абхазов, грузин, ранов, кахетинцев и армян царем царей Георгием главный зодчий Фарсман Перс.

Пострадавшая — Фанаскертели Русудан, Обвинитель -царский духовник Амбросий…»

Сразу прошло опьянение у Фарсмана Перса. Он, не дочитав, швырнул свиток на стол и, придвинув кресло к камину, стал греть над огнем похолодевшие руки. По телу прошла дрожь. Он выпрямился в кресле, сцепил пальцы рук и потянулся.

Затем он разнял руки, приподнялся на локотниках кресла и, вытянув ноги, уперся ими в самый край камина; уставился на догорающие поленья, на которых еще оставались те тонкие прожилки, какие бывают видны на свежесрубленных пнях.

Фарсман следил, как оседала головня, поблескивая золотыми искрами. Он привстал и подбавил несколько поленьев. Затрещали, зашипели дрова. Густая, липкая пена выступила на них, и там, где были следы срезанных веток, шипение постепенно переходило в свист.

Оцепенелый, сидел у камина Фарсман и глядел в огонь. Перед ним возникало то пергаментно-сухое грозное лицо католикоса Мелхиседека, то прищуренные пронзительно-серые глаза царского духовника.

Какая странная и бессмысленная жизнь! Сколько сабельных ударов, скольких храбрых рыцарей, прославленных стратигов и гулямов бесстрашно отражал Фарсман! Скольких грузин и греков, сарацин и армян сразил он мечом!

А теперь этот высохший, тощий старик Мелхиседек, католикос, хочет сократить срок его жизни -его, Фарсмана, многоопытного воина и путешественника.

В этом году, в день рождества Христова, стоял Мелхиседек перед алтарем и говорил проповедь пастве. От возбуждения он словно стал выше ростом, на бледном его лице зловеще пылали маленькие пронзительные глазки.

Точно одержимый, изрекал католикос свою проповедь. Он пугал паству огненной геенной судного дня, призывал христиан обуздывать земные страсти и, касаясь грехов Содома, сказал: «Всякому человеку, великому и малому, богатому и бедному, царю и вазиру, знатному и незнатному, священнослужителю и монаху, мирянину и отшельнику, старцу и отроку, всякому чину и всякому возрасту, заповедаем мы воздержаться от этой страсти». Затем католикос рассказал, как от содомского греха погибли Афины и Рим, Фивы и Вавилон, страна ассуров и фарсов…

Фарсман встал, взял со стола извещение главного судьи, снова подсел к камину и внимательно перечитал его. Да, католикос обвинял его в грехе, которому нет искупления и прощения. Фарсман отлично знал, законы церкви. Три вида наказания как в Грузии, так и в Византии были установлены за грехи содомские: подымали на дыбу, отрубали голову, ослепляли.

Больше всего боялся он, что ему выжгут глаза. Что он будет делать, если его ослепят? Обвинение было тяжкое — растление малолетней.

Оно осложнялось еще положением самого Фарсмана. По законам государства, «грехи людей просвещенных тяжелее грехов людей незнающих и неведающих».

Еще раз перечитал Фарсман обвинение и, свернув свиток, забросил его на полку камина. Фарсман уперся локтями в колени и, подперев кулаками скулы, стал молча смотреть на огонь. Теброния храпела на тахте.

Тишина и мрак вступили в комнату Фарсмана. Лишь с дороги иногда слышался свист бича погонщика мулов да звон бубенцов. Щемяще однообразно посвистывало полено в камине, булькали кипящие медные горшки, распространяя вокруг адский смрад.

Догорало последнее полено. Пока еще сохранились на нем неясные узоры прожилок. Еще немного — и оно рассыплется. Полено не будет больше походить на себя. Что же останется от него? Немного угля и пепла. Ничего, кроме угля и пепла… Пройдет еще несколько дней, и возможно, что его тело вот так же будет разлагаться и разрушаться, как это объятое, пламенем полено; Смотрит Фарсман на пылающий камин и вспоминает свое сладкое детство.

Восковые свечи трещат в нишах. Сгорбившись, сидит он в своем кресле. Огромная тень его легла на стену, концы чалмы, обмотанной вокруг головы, вырисовываются на стене, как рога сатаны. Сидит Фарсман Перс у огня, между тенью своей старости видениями юности.

…Вот бежит семилетний мальчуган и держит в руках лук и стрелы. В воображении Фарсмана возникает силуэт замка Тухариси. На кровлях этого замка гонялся Фарсман за голубями, в потайных ходах и подвалах охотился он, несравненный стрелок, за крысами.

Вспоминает он дремучие леса Шавшети, замки и храмы На вершинах гор, стремящиеся со скал водопады, мутные воды Чороха, силки для пташек, сети для форелей, луга, рев быков, возвращающихся домой, вечернее пение на клиросе, шествия с факелами на страстной неделе, игру света и тени на окнах придворной церкви в Тухариси, летучих мышей, голубей и вяхирей.

Крыльями смели они его юность.

Вспоминается всегда хмурый дед Сумбат-богатырь в латах цвета ржавчины, его серый в яблоках мерин, соколы, белые борзые и пегие гончие. Вспоминается отец — Бакар, белокурый витязь с серыми глазами, мать — Нана, вся ушедшая в молитвы, в сладкое пение ирмосов.

Встает перед глазами ворчливый лысый наставник, хромой Вардан, с выщипанным, как куриное гузно, подбородком. Лишь на правой ноге он носил шпору.

Как тень, следует за мальчиком Вардан, запрещает ему взбираться на чердаки замка, не дает заглядывать в подвалы, вечно кутается сам и кутает своего воспитанника.

«Не ходи в лес: днем там медведи, а ночью бесы заворожат тебя. Не спускайся к Чороху: в нем змеи и ящерицы. Не ложись на голую землю: удушат страшные сны. Не ешь фруктов: желудок расстроится. Не выглядывай в окно: сквозняк продует. Не гляди на солнце: глаза заболят, ибо солнце создано богом, и смертному возбраняется глядеть на него».

Единственное, чего наставник не запрещал Фарсману,-это молитвы.

Утром, до обеда, после обеда, за полдень, вечером, перед сном — везде и всегда мальчик должен был молиться, зубрить ежедневно псалмы.

Наставник рассказывал ему об ужасах второго пришествия и муках загробной жизни. Как-то раз во время сильной грозы Бардам застрял в пути, и только за полночь он едва приплелся в замок на своем муле.

Бледного, дрожащего и мокрого сняли его с седла, А потом, сидя у камина, он рассказывал Фарсману: «Буря застала меня в лесу. Гроза была страшная и воздух душный. Семь раз ударил сатана своим жезлом, он скрежетал зубами и вопил, я же стоял под дубом и молился».

Вардан слег в постель. Отрок Фарсман радовался: «Может, он умрет, и я не буду больше зубрить псалмов».

Но Вардан поправился и снова начал пилить воспитанника: «Не клевещи, не клянись всуе, чти отца своего и матерь свою, возлюби ближнего, как самого себя… Земная жизнь — пустыня безводная, старайся ее обойти».

Вардан научил отрока писать углем на бычьей лопатке. После того Фарсман подружился с книгами.

Но за этим последовало новое наставление:

«Мудрость и разумие — враги лютые для человека, и бесполезны они для чистоты душевной».

Отрок возмужал и больше не обращал внимания на ворчание дядьки. Посадит он на левую руку сокола, повесит на плечи лук и бродит по долине Чороха.

Носится верхом на неоседланном жеребце, сопровождает на рыбную ловлю деда или отца.

И как каплун среди петухов, приставленный, по обычаю, к утиному выводку, бегает за своими приемышами, квохчет и мечется, а когда утята заплывают в пруд, в ужасе бьется о берег, боится, не утонули бы, — так злится и причитает наставник Вардан, видя, как Фарсман вскакивает на горячего жеребца, или, ныряя, переплывает Чорох, или же пропадает ночью в лесу на охоте…

«Жизнь — пустыня безводная, старайся ее обойти…» А юноша Фарсман жаждет жизни, он мечтает уйти в самую глубь этой пустыни и грустит, что еще не наступила война, что в замке Чорчанели царит мир, что сабли заржавели в ножнах у воинов. Дни и ночи втуне дежурят дозорные у крепостных бойниц.

И лишь по рассказам деда Сумбата Чорчанели знает Фарсман о войнах, битвах, единоборствах, ночных дозорах, осадах крепостей и разрушении башен.

Любит юноша надевать на себя латы и шлем, саблю деда, стрелы отца, любит он коней, джигитовку, удары меча. Шестнадцатилетнему Фарсману дед Сумбат выбрал боевого коня, подарил ему латы, шлем, саблю, лук и стрелы.

Наставник Вардан видел, что проповеди его остаются гласом вопиющего в пустыне, и потому он изрек новое наставление: «Человек — это амфора бездонная, и катится она произвольно».

Как раз в том году исполнилось желание Фарсмана Чорчанели — началась война. Великий патриарх Грузии, Иоанн Марушисдзе, завещал Уплисцихе Давиду Куропалату…

Вместе с другими эриставами Давид призвал Сумбата Чорчанели, деда Фарсмана, и представил их Баграту Куропалату:

— Се есть владетель Тао, Картли и Абхазии. Отныне подчиняйтесь ему. Сумбат Чорчанели не присягнул новому царю. Баг-рат взял его в плен, заковал в кандалы и затем отрубил ему голову. Труп его повесили вниз головой на башенной вышке на страх непокорным азнаурам.

После этого Баграт III осадил замок Тухариси. Он хотел захватить сына Сумбата — Бакара и сына Бакара — Фарсмана.