Глава сорок четвёртая

Натэниел на эту ночь уже выступление закончил — превращения не будет. Он был едва в сознании, как бывает после хорошего секса. Кто-то из клиенток жаловался, но таких было не много. В основном они решили, что представление стоило входной платы. Так что Натэниела мы устроили в комнате, которую стриптезры прозвали «тихой». Она заставлена здоровенными диванами, оснащена одеялами, мягким светом, и там, как следует из названия, тихо. Можно спать или жаловаться на жизнь друг другу, если что-то наперекосяк. Есть и комнаты поменьше, где исполняются приватные танцы, но эта не из них. Здесь можно только рухнуть, когда устал или когда вдруг выясняется, что тебе две смены работать.

Я погладила Натэниела по волосам, спросила:

— Как ты?

Он открыл глаза — чуть-чуть, и улыбнулся мне. Никогда не видела у него такой довольной физиономии.

— Отлично. Лучше чем отлично.

Я пожелала ему наслаждаться пойманным кайфом, поставила Реквиема у двери — потому что мне полагается о Натэниеле заботиться, а у меня намечались дела на какое-то время.

Когда я шла по коридору, глаза у меня уже выцвели до нормальных. Когда я подходила к кабинету Жан-Клода, он окликнул меня сзади:

— Куда ты, ma petite?

— К тебе в кабинет.

— Ты уже чуть поостыла, и сила оставила тебя.

Он старался говорить совершенно нейтрально, и у него почти получалось.

Я открыла дверь, все так же глядя на него:

— Жан-Клод, зайди и запри дверь.

И не глядя, что он будет делать, я вошла в кабинет, оставив дверь открытой. Подойдя к столу, я на него вспрыгнула. Можно было бы как-то тоньше, но было уже поздно, и на тонкости меня не тянуло ну совершенно. Я взгромоздила ноги на стол, расставив сапоги, предоставив юбке задираться, куда ей хочется. То есть повела себя исключительно по-блядски, но, взглянув на лицо вошедшего Жан-Клода, об этом не пожалела.

Он прислонился к двери, запер её и стал расстёгивать на ходу пиджак, приближаясь ко мне. Я стянула с себя кожаную куртку и швырнула её на пол. Его пиджак уже был на полу, пушистый шейный платок развязан, светилась бледная шея. Я стянула с руки ремень кобуры, но только начала расстёгивать поясной ремень, как Жан-Клод уже стянул рубашку через голову и оказался по пояс голым. Я расстегнула ремень, но он уже стоял перед столом, снимая с меня кобуру и кладя её рядом со мной на широкую лакированную столешницу.

Я встала на столе на колени и рухнула на шёлковые мускулы его груди, впилась в них руками, пальцами, ртом. Лизнула крестообразный шрам от ожога. Сперва я затянула в рот один сосок, потом другой, покатала их языком, чтобы втянуть как можно больше, присосалась. Стиснула руками мякоть его груди, втягивая в рот побольше, наполняя рот, а потом сомкнула зубы и прикусила так, что он вскрикнул, нашёл руками моё лицо, оторвал от себя и притянул ко рту.

Мы целовались, как было на сцене, будто соединяя каждый дюйм наших языков, губ, зубов. Он оторвался от поцелуя, и глаза его выцвели в синие. Мои остались обычными, но мне было все равно. Он руками нашёл мою блузку, стянул её с меня через голову, наклонился надо мной, целуя мне шею сверху вниз, плечо, холмы грудей, там, где они выбивались из кружевного лифчика. Он сунул руки в лифчик и вытащил их наружу, и они были как в чёрной рамке проволочных дужек.

Жан-Клод опустился на колени, сдвинул меня на край стола, чтобы коснуться моих грудей языком. Он легонько и быстро защекотал языком соски, и я застонала. Он сомкнул губы вокруг груди, втянул её, сколько помещалось между клыками, так, чтобы не уколоть. И присосался, сильно, ещё сильнее, вытянул меня в линию, и это было так прекрасно, но я чувствовала, как он осторожен. Не в первый раз мы с ним играли в такие игры, но впервые я осознавала, что это лишь начало того, чего ему хочется. Не телепатия, не картинка у меня в голове — просто я знала. Я знала, чего он хочет. От чего себя сдерживает.

— Пусти кровь, — сказала я.

Он закатил глаза, чтобы видеть моё лицо.

— Пусти мне кровь, я знаю, как давно ты этого хочешь. Как ты осторожничаешь все время.

Он остановился и медленно выпустил мою грудь.

— Ma petite, ты опьянела от своей новой силы, но завтра к вечеру ты протрезвеешь.

Я замотала головой:

— Дай мне ощутить, что это будет, когда ты растянешь меня во рту и чуть-чуть пустишь кровь. Я же не говорю, что хочу пройти это до конца, но я говорю: я желаю попробовать, что это, понравится мне это или нет.

Он как-то странно-подозрительно на меня посмотрел, и этот взгляд был больше похож на мой, а не на его — будто он научился у меня этому взгляду и этой осторожности.

— Даю тебе слово, что не буду тебя наказывать ни за что, на что согласна сегодня. Немножко крови, только капельку, чтобы почувствовать, как это. — Я наклонилась к нему. — Я знаю, что ты хочешь сейчас пить отсюда. Ты никогда мне не говорил.

— И не сказал бы, ma petite. Ты столь нечасто позволяешь мне брать кровь, что мне и не снилось бы просить о подобной вольности. Если ты не предлагаешь даже шею, как я мог бы просить о более интимных местах?

— Я предлагаю сейчас. И я бы воспользовалась предложением на твоём месте. Кто знает, предложу ли я ещё раз, если ты сейчас скажешь «нет»?

Я смотрела ему прямо в лицо, чтобы он видел, что во мне нет конфликта, нет сомнений, одно только желание. Желание испытать.

— Что тебе вступило, ma petite?

— Ты. Точнее, я хочу, чтобы ты это сделал. Я хочу ощутить тебя в себе, Жан-Клод, внутри. Хочу, чтобы ты завалил меня поперёк стола с голой грудью и твоей меткой на ней. Хочу, чтобы ты впихнулся в меня и смотрел на кровь из раны, нанесённой тобой. Хочу, чтобы ты смотрел, как она будет течь все быстрее и быстрее, пока ты будешь меня иметь.

— Ты озвучиваешь мои фантазии, ma petite. Не овладел ли я твоим сознанием?

— Не думаю, — ответила я, но даже мысль об этом не вызвала во мне паники. — Сегодня только чуть-чуть, Жан-Клод, один маленький укольчик.

Он завёл руку мне за спину, и я не сразу поняла, что он лифчик расстёгивает. Бретельки соскользнули с плеч, вниз по рукам, и лифчик упал на пол. Жан-Клод смотрел прямо на меня, и его глаза не поднимались выше моей груди. А я совершенно не возражала.

Он взял их ладонями, нежно, почтительно, и поцеловал легчайшим поцелуем каждую. Потом поднял глаза ко мне, они снова стали полночно-синими, как обычно, настолько человеческими, насколько вообще могли быть.

— Ты уверена, ma petite? Уверена?

— Да, да, да!

Он взял ладонью мою правую грудь, кончик её вложил себе в рот, присосался быстрым движением. И он сосал и тянул, пока сосок у меня не набух не затвердел под его прикосновением. Я задышала чаще, пульс застучал в ушах. А Жан-Клод закатил глаза, глядя на меня снизу, и, наверное, то, что он увидел, уверило его, что он поступает правильно, потому что он стал втягивать сильнее и жёстче, заставив меня ахнуть. А он медленно, очень медленно затягивал мою грудь в рот. Никогда он столько не захватывал, потому что при этом есть риск пустить кровь. А рот его был такой тёплый, такой широкий, и твёрдый нажим его зубов был далёким-далёким.

Он стал помогать рту руками, очень осторожно, и дыхание его обжигало мне кожу. Он медленно отодвинулся, рот его соскользнул, и между губами у него осталось намного меньше. Жан-Клод вернулся к безопасному расстоянию, на котором был раньше. Он втянул в рот лишь кончик груди, и присосался. Сосал, тянул, растягивал, пока я не начала стонать.

Он сжал грудь ладонями, сжал, закатил глаза, глядя мне в лицо. И когда я не остановила его, он сжал сильнее, сжал, пока не появилось ощущение, что он хочет задушить мою грудь гарротой пальцев. Это было больно, было, но чередовалось с сосанием, натяжением соска, и потому больно не было. Было хорошо, очень хорошо.

Из моих губ вырвался почти стон:

— Да, пожалуйста, да, пожалуйста…

Он снова закатил глаза, глядя на меня, и что-то было в этих глазах, знание какое-то, предостережение, и вдруг он нанёс укус — не так яростно, как, видела я, представлял он это себе, — но чуть-чуть. Только самыми кончиками острых клыков он проколол мне грудь, присосавшись, и сжал её рукой. Остро, да — но не больно. Боль потерялась среди других ощущений. Рука его давила так сильно, рот сосал так энергично, что едва заметный укол клыков потерялся на этом фоне.

Он подвыпустил мою грудь, так что один сосок остался у него между зубами. Но на холме груди остались две алые точки. У меня на глазах они стали скользить по коже. Он втягивал сосок в рот и выпускал, и оба мы смотрели, как эти два узеньких красных следа сползали вниз по коже. А он так сильно, так долго втянул в себя сосок, что я закричала:

— Хватит, хватит!

Он осторожно отодвинулся и застыл на миг, глядя на цветовую гамму у меня на груди — не только кровь, но и следы его пальцев. Они исчезали на глазах, но две полосочки крови остались. Они стекали вниз, к коже возвращалась чувствительность, и струйки щекотали её. Ощущение этого крохотного скользящего прикосновения, это зрелище вызвали у меня дрожь.

Он медленно поднял руки по внутренней поверхности моих бёдер, и только когда его пальцы коснулись определённых мест, я поняла, что такое настоящая боль.

— Сегодня без рук.

Он нахмурился:

— Ты ранена?

Я объяснила как можно короче:

— Скажем так: ardeur необходимо было утолить, а Реквием оказался джентльменом. Я думаю, нам обоим было бы сейчас не так больно, будь он джентльменом не настолько.

Он смотрел недоуменно.

— Я все объясню подробнее, Жан-Клод, только не сейчас, прошу тебя. Сними штаны — хватит с меня на сегодня кожаных штанов в интимной близости. Дай мне увидеть тебя голым.

Он сбросил сапоги и кожаные штаны с непринуждённой грацией того, кто привык их носить. Я его столько раз видела голым, что уже со счета сбилась, но не переставала восторгаться его красотой. Безупречный — единственное для него слово. Бледный, белый, совершенный, будто кто-то вырезал его из холодного белого мрамора и вдохнул жизнь, плеснул цветом в пах, где он уже стоял, прямой, толстый, готовый. Волосы сбегали от резной впадины пупа вниз к паху, чёрные, как кудри у него вокруг плеч. Эта невероятная чернота ещё сильнее подчёркивала нереальную белизну кожи.

Должны быть слова понежнее для того, что я хотела, но я думала только об одном: как мне хочется, чтобы он оказался внутри. Засадил этот сияющий цвет мне в тело.

— Трахни меня, — сказала я, потому что «овладей мною» было бы совсем не то, чего мне хотелось. Мне нужен был секс, подходящий по стилю к тому, что он сделал с моей грудью. Подходящий к той крови, что текла у меня по груди.

— Трахни меня!

Он согнулся надо мной, лизнул кровь у меня на груди — не быстро, а тщательным, длинным движением языка, будто никогда ничего столь вкусного не пробовал и не хотел потерять ни единой капли. Я постанывала без слов и извивалась на столе, а он поднимал на меня глаза, полные синего пламени.

— Жан-Клод, прошу тебя, — прошептала я.

Он сделал то, что я видела у него в голове, то, что я предложила. Он положил меня спиной на стол, взял за бедра и придвинул их к самому краю. Юбка уже стала у меня поясом вокруг талии. Чулки на мне ещё остались, и сапоги, но ничего больше. Руками Жан-Клод развёл мне ноги, приблизился, и кончик его скользнул по отверстию.

— Ты влажная, но все ещё тугая.

— Трахни, — сказала я, — трахни. Давай, давай, давай, давай, давай…

Где-то на последнем «давай» он стал в меня проталкиваться. А я была тугая, сильно тугая и сильно мокрая. В другой раз я бы попросила продолжить игру чуть ещё, пока эта страшная стяжка не разойдётся, но сегодня я хотела ощутить, как он пробивается с боем. Хотела ощутить, как он в меня влезает.

Он встал между моими ногами, движениями бёдер и ног вбивая себя в меня. Я все ещё была чуть слишком стянута, и стала сопротивляться. Не для того, чтобы отодвинуться на самом деле, а непроизвольно. Руки, размётанные по столу, били по всему, до чего могли дотянуться, в том числе и по пистолету. Мне бы чего-нибудь помягче, такое, что можно расцарапать, за что схватиться, но ничего не было, кроме прохладного дерева стола, а это было не то, чего мне хотелось.

Забившись так глубоко, как только мог, он стал выдвигаться обратно, медленно, будто моё тело пыталось его удержать — может, так оно и было. Он медленно вытаскивал себя из меня, потом стал вдвигаться обратно, столь же медленно. Если он будет вот так не спешить, я уже не буду тугая. Мне хотелось ещё испытать это ощущение, как он силой в меня входит, а если он будет нежничать, я его не испытаю.

— Трахай меня, Жан-Клод, давай, пока я тугая, прошу тебя!

— Это будет больно, — сказал он.

— Я и хочу, чтобы было больно.

Он посмотрел на меня, потом взял за бедра, чуть-чуть дав почувствовать свою сверхъестественную силу, и сделал, как я просила. Он загнал себя в меня, потом выдернул, быстро и сильно. Это было больно, и я не была к этому готова — то есть именно то, чего я хотела.

Он загнал мне снова на всю глубину, и соударение наших тел вырвало у меня стон и ещё такой звук, которого я ни разу раньше не слышала. Он зажал меня силой своих рук и загонял себя в меня, преодолевая тугое сопротивление моего тела, будто пробивая его, проделывая новую дыру, потому что у этой ширины не хватало.

Кровь текла у меня по груди расширяющимися полосками, потому что сердце забилось быстрее, и кровь толчками выходила из миниатюрных дырочек. Такая красная, такая невозможно красная на белизне кожи.

Он поднял мне ноги так, что ступни оказались возле его лица, схватил за бедра и стянул меня по столу ближе к себе, своим весом придавил мне ноги к туловищу, изменил угол, под которым в меня входил, и получилось глубже, резче.

Я вскрикнула.

Он перенёс руки на талию и насадил меня на себя ещё сильнее, и прижал ноги так, что я почти согнулась пополам. Мы это исполняли в более мягком варианте, и он знал, что мне хватит гибкости, но эта позиция оказалась совсем иной. Потому что он свернул мне тело в тугой узел, трахая меня изо всей силы, и так ко мне прижался, что мог, трахая меня, вылизывать мне грудь.

Он поднял лицо от моей груди, и рот и подбородок у него алели моей кровью. Разведя мне ноги в стороны, он дёрнул меня вверх, прочь со стола, и я вдруг оказалась прижатой к его груди, обхватив его ногами за пояс. Он целовал меня, целовал со вкусом моей собственной крови, металлическим леденцом у него во рту.

Он сам тихо и низко постанывал, а потом прижал меня к стене, да так, что я здорово стукнулась спиной, и если бы он не держал мне голову ладонями, я бы ушибла её о стену. Он снова, снова, снова загонял себя в меня, изо всей силы, невероятно резко. Я уже не была тугая, я расслабилась и истекала соком, и все было неважно.

Грудь и живот у него были разрисованы моей кровью — она резко выделялась алыми мазками на белизне тела. Он всем телом прижимался ко мне, и скользкая кровь текла между нами, пока он вдавливал меня в стену. Я обнимала его ногами, руки сомкнула на его плечах, держала его, и он меня трахал. Как будто хотел пробить дыру в стене позади меня, и каждый удар был, будто он вбивал меня в стену, раздавливал. Я чуть не сказала «хватит, остановись», чуть не сказала, но не успела набрать воздуху, как огромной волной навалился на меня оргазм. Он накрыл меня, и я вцепилась когтями в Жан-Клода, и заорала, и забилась под его силой и весом, так что оргазм превратился в борьбу, в сражение. Мои зубы впились ему в плечо, ногти пытались прорваться внутрь через спину, моё тело улетало вместе с ним, пока он всаживал меня в стену, и где-то в этой борьбе я ощутила, как его свела судорога, и он мощным усилием бёдер вошёл в меня последний раз.

Он заорал, кончая, и я почувствовала, как изливается он в меня, а он опёрся рукой на стену и пытался удержать нас, когда у него подкосились ноги, и мы оказались на полу, мои ноги по-прежнему держали его кольцом, и он был во мне.

Жан-Клод дышал отрывисто, затуманенные глаза смотрели мне в лицо.

— Mon Dieu!

— «Вау» — это слишком по-школьничьи, а «потрясающе» — явно недостаточно, — сказала я. Потом попыталась тронуть его лицо, но руки не слушались. — Только ты мне обещай, что мы как-нибудь ещё попробуем.

Он улыбнулся, и улыбка эта была усталой, но полной абсолютного наслаждения.

— Такое обещание, ma petite, я буду счастлив дать.

— Смотри, заставлю тебя его выполнить.

— О нет, — ответил он, и оказалось, что у него ещё хватило сил прильнуть ко мне. — Это я тебя заставлю его выполнить.