Глава двадцатая

В голове прозвучал голос Жан-Клода:

— Ma petite…

Но страх взмыл вверх и накрыл его слова. Я знала, что он что-то мне мысленно говорит, но не могла понять. Страх заглушал его, как одна радиостанция заглушает другую. Слова были как призрачные звуки далёкой радиостанции, а слышать, ощущать я могла только страх от Моровен.

Натэниел свалился на меня, с открытым ртом, хватая воздух, ставший вдруг слишком густым для дыхания. Я умру — это одно дело, но мной не ограничится. Натэниел и Дамиан лежали у меня на коленях, и волосы их переплелись тёмными и светлыми лентами.

Грегори присел напротив меня — я почти забыла, что он здесь. Обычно мне трудно было понять выражение его лица, когда он в облике леопарда, но это выражение я поняла. Даже сквозь мех и жёлтые кошачьи глаза проступал голод. Не вожделение, а голод. Он сказал, порыкивая:

— Они пахнут как еда.

— Я знаю.

Голос Ричарда, и я повернулась к нему. Протянула руку. Однажды он вытащил нас из памяти Дамиана, может быть, он сможет это сделать опять.

Он глядел… недовольно, зло. Я стала опускать руку, но он подхватил её в последнюю минуту — взял мою руку в свои. В тот же миг появился запах леса, мускуса, меха. Страх чуть отступил, как волна прибоя, но уже нарастала следующая волна, и знаешь, что она вот-вот придёт.

Я могла уже говорить, и я сказала:

— Помоги.

Зазвучал голос Жан-Клода, отталкивая страх настолько, что я могла расслышать слова.

— Ты должна вызвать ardeur, ma petite, должна. Она не понимает, что такое чистое вожделение без боли и ужаса. Воспользуйся нашим Ричардом, и я смогу соединить свои силы с твоими, и мы её победим.

Я глядела в лицо мужчины, которого Жан-Клод так небрежно назвал «нашим», и знала, что это не так. Я чуяла восхитительный запах мускуса, покой сосновой подстилки и опавших листьев, но выражение его лица спокойным никто бы не назвал. Карие глаза были полны откровенной, дрожащей злобы. Касаясь его руки в такие минуты, я обычно чувствовала, как пляшет по коже его злость, но сейчас — нет. Я ощущала только силу Моровен, нависшую надо мной как буря. И единственная эмоция, наполнявшая меня, это был ужас.

— Ma petite, ты меня слышишь?

— Да, — сумела я шепнуть.

— Так что же тебе не нравится?

Хотелось мне спросить: так что, мне валить Ричарда на пол и насиловать? Но сумела я сказать одно:

— Не могу. Не могу.

— Не можешь — что, ma petite?

— Не могу кормиться от Ричарда.

Это казалось глупо — говорить это вслух, глядя в это красивое и разозлённое лицо, но я не могла сосредоточиться, чтобы произнести это молча. И так трудно было говорить.

— Ричард согласился, ma petite.

Я затрясла головой:

— Не верю, он злится.

Ричард стал с виду ещё злее, но произнёс — вслух:

— Жан-Клод говорит правду, Анита. Я согласился питать ardeur.

Лицо его потемнело и кривилось от злости. Он согласился, но очень нехотя. Если на то пошло, то и мне не хотелось. Не хотелось мне снова ходить по этой метафизической дорожке. Мы так старались отделиться друг от друга, а секс с Ричардом снова свяжет нас вместе. Я этого не хотела, не думала, что моё сердце переживёт ещё раз разбиться. У человека в сердце кончаются запасы клея, и разбитое остаётся разбитым.

— Я не могу удерживать страх Моровен вечно, ma petite. Ты должна действовать, пока моя сила не подломилась и не погубила нас всех.

— Тебе легко говорить, — сказала я почти своим обычным голосом — не придыхающим от ужаса, но с тонким сарказмом. — Не твоя лилейная задница на крючке.

— Если бы я мог к тебе прилететь, я бы прилетел, но сейчас светлый день, и я не могу. Вы с Ричардом должны это сделать, я уже проигрываю Моровен. Я чувствую, как все ближе подступает её кошмар, и когда он подойдёт слишком близко, я сбегу спасаться в надежде, что к наступлению темноты ещё останется, что спасать. Но если вы с Ричардом поступите именно так, как я боюсь, то темнота настанет слишком поздно — для Дамиана, для Натэниела, и если ты не переживёшь гибель своего слуги и своего зверя, то и мы с Ричардом можем не увидеть следующий восход луны. Неужто так ужасно кормиться от Ричарда, ma petite? Это действительно участь хуже смерти?

Если так ставится вопрос, то нет, но… а, черт побери! Почему всегда все приходит к сексу? Почему никогда не бывает другого способа драться?

Жан-Клод ответил у меня в голове:

— Потому что мы можем сражаться лишь теми средствами, которыми располагаем. Я — инкуб, ma petite, и соблазнять — и моё проклятие, и самая большая моя сила. Если бы у меня была другая магия, я бы предложил её тебе, но я знаю только то, что знаю. И это почти все, что я знаю.

— Если у тебя единственный инструмент — молоток, то любая проблема начинает выглядеть гвоздём, — сказала я.

Жан-Клод начал что-то спрашивать, но его смело в сторону. Все смело в сторону волной ужаса. Сердце заколотилось в горле, будто я проглотила живую рыбу. Кожа похолодела от ледяной силы Моровен. Страх, неодолимый страх.

Ричард отдёрнул руку, отодвинулся от меня, и я не могла теперь понять выражения его лица. Это не была злость.

Грегори наклонился поближе, вытянулся над Натэниелом и Дамианом, потянулся полулеопардовой мордой к моему лицу, понюхал воздух.

— Ах, как вкусно пахнет, ням-ням! Мясо и страх. — Он испустил долгий вздох, пощекотавший мне кожу. — Мясо и страх.

Грегори я не боялась, я это знала, но страх жил во мне, и он не хотел оставаться бесформенным. Когда Грегори оскалил зубы вроде как в улыбке, я ахнула. Страх стал сгущаться вокруг блеска клыков, голодных искр в жёлтых глазах. Вдруг оказалось, что я не просто боюсь, а боюсь именно Грегори. Его когтей, его зубов. Боюсь так, как никогда не боялась ни его, ни кого-нибудь вообще из моих леопардов. Он лизнул меня в лицо быстрым движением.

Я пискнула — тихо, высоко, испуганно.

— А ну, ещё раз так сделай, — попросил Грегори басом.

Ричард схватил его и оттащил от меня.

— Не лезь к ней.

Грегори остался стоять пригнувшись, будто думал, не затеять ли драку по этому поводу. Но потом сказал:

— Ладно, не буду к ней лезть.

Он повернулся к Натэниелу и щёлкнул зубами рядом с его лицом. Натэниел вскрикнул. Наш страх нашёл себе причину. Логики в этом не было. Любое страшное подошло бы, просто под руку подвернулся леопард-оборотень.

Грегори захохотал.

Ричард дёрнул его и оттащил чуть ли не к стенке.

— Я тебе сказал, чтобы ты к ним не лез!

— Ты сказал, чтобы я не лез к ней. Я и не лез.

— Оставь их всех в покое, — велел Ричард.

Грегори встал. В образе зверя он был не ниже Ричарда.

— Ты мне говоришь, что их я тоже не должен трогать?

— Именно. Мне тоже хочется, но я этого не делаю.

— А почему? — удивился Грегори.

— Потому что друзей не мучают, Грегори, — сказал с порога Мика, вошедший вместе с последней подружкой Ричарда.

Она была примерно моего роста, темно-каштановые волосы до плеч. Одета в светло-синюю юбку и белую блузку с синими цветочками. Сандалии и тщательно отполированные ногти на ногах завершали убор. Она цеплялась двумя руками за руку Мики. Обычно так висят только на своём парне. Оказалось, что есть эмоция, которая пробивается у меня сквозь страх — это ревность. Какого черта она на Мике виснет?

Она задрожала в дверях, глаза её разбежались, будто она слышала что-то, неслышимое другим.

— Что это? — спросила она шёпотом.

— Страх, — ответил Грегори.

— А! — тихо сказала она и отодвинулась от Мики.

Подошла к нам, уставилась, потом отвернулась. Покраснела, встретила взгляд Ричарда и покраснела сильнее.

Грегори подошёл к ней, навис своим звериным обликом.

— Тебе тоже хочется с ними поиграть?

Она снова посмотрела на нас, и глаза её уже не были человеческими. Я этот фокус видала тысячу раз, но сейчас завопила. Завопила как туристка, а Натэниел прижался ко мне, будто хотел вылезти с другой стороны. Дамиан лежал у меня на коленях неподвижно, будто страх уже убил его.

— Уведи Клер, — сказал Ричард, и в его голосе послышался первый едва заметный намёк на рычание. — Она слишком новенькая, и если вызвать вот так её зверя, она кому-нибудь кровь пустит.

Я испустила тихий, беспомощный звук.

Мика взял Клер под руку и повёл к двери. Она не сопротивлялась, просто ему приходилось слегка тянуть, а её звериные глаза на хорошеньком личике смотрели на нас. Она уже не смущалась — ничего не осталось в ней человеческого, чтобы смущаться наготой.

— Что с ними происходит? — спросил Мика.

— Первый мастер Дамиана пытается их убить, — объяснил Ричард.

— Как?

Я не поняла, спрашивает он, как это случилось или как она это пытается сделать.

— Напугав до смерти.

Мика почти уже довёл Клер до двери.

— Как ей можно помешать?

Ричард посмотрел на него:

— Если Анита станет на мне кормиться, а Жан-Клод прискачет на выручку.

Рычащие нотки уже не слышались в его голосе, осталась только усталость и что-то вроде мировой скорби, будто он слишком много видел, слишком много сделал и больше уже ничего не хочет.

Мика и Ричард секунду посмотрели друг на друга, потом Мика слегка кивнул.

— Сохрани всех в живых, — сказал он и вывел Клер в двери.

Она ухватилась за косяк:

— Как они сладко пахнут!

Мика перебросил её через плечо, и это резкое движение застало её врасплох. Она выпустила дверь, и Мика унёс её. Долетели только её слова:

— Нет, нет, я хочу остаться!

Ричард попытался одной рукой расстегнуть джинсы, но это не выходило.

— Грегори, мне нужна твоя помощь.

Леопард посмотрел на него:

— Хочешь потрахаться, раз есть шанс?

Ричард зарычал, я пискнула. Натэниел захныкал. Я умом понимала, что это глупо. Что Ричард никогда не причинит мне вреда — в этом смысле. Но у страха свой разум. Натэниел — леопард-оборотень, и он тоже был в ужасе. Логики нет там, где есть страх.

— Если я перекинусь, штаны порвутся, а у меня в этом доме уже нет сменной одежды.

— Я думал, ты лучше себя контролируешь, Ульфрик, — пророкотал Грегори.

Ричард тоже приоткрыл клапан и выпустил злость наружу:

— Я на языке, в глотке ощущаю их страх, будто я уже проглотил их! — заорал он.

Здоровой рукой он взялся за порванный перед футболки и потянул — и вдруг оказался передо мной голый до пояса и с такими глазами, что я бы и в нормальном состоянии испугалась. Дикий, свирепый взгляд, состоящий наполовину из ненависти, наполовину из похоти. Ненависть и похоть в глазах мужчины — не лучшее сочетание.

Ему стоило физического усилия отвернуться от меня и посмотреть опять на Грегори.

— Ты почувствовал?

Ответом Грегори было низкое рычание, в ответ на которое Натэниел снова заскулил.

— Помоги мне Бог, она боится увидеть меня голым, и мне это, гаду, нравится. Мне нравится, что она меня боится, и я себя ненавижу за то, что мне это нравится. Ardeur проснётся, но Бог один знает, что мы до того натворим. С ней, с таким страхом, я не доверяю себе, Грегори. А что бы ни случилось, я хочу иметь одежду, когда все кончится, потому что мне точно захочется рвать отсюда когти к такой-то матери.

Одной рукой он расстегнул ремень и нажал на верхнюю кнопку штанов. Кнопка расстегнулась, и он, все ещё придерживая штаны, сделал движение рукой, и кнопки расстегнулись по всей линии. Штаны раскрылись, и все вывалилось наружу. Либо на Ричарде не было белья, либо оно не могло его удержать.

Я столько раз видела Ричарда голым, что счёт потеряла. Вид его обнажённого тела когда-то заводил меня, пугал в смысле бог-ты-мой-как-же-такая-штука-влезет, заставлял ревновать, когда я потеряла монополию, злиться, когда он говнился и пытался ткнуть меня мордой в тот факт, что я все ещё считаю его красивым, но он уже не мой. Все эти эмоции, плюс вожделение, но не страх. Никогда не было ощущения, что он физически намного больше меня, намного сильнее, намного… он бы никогда не нанёс мне физического вреда, и никогда раньше я его физически не боялась, но я боялась сейчас. Боялась так, как полагалось бояться девственницам, когда их похищали белые работорговцы. Боялась, что меня растерзают. Боялась этого тела внутри своего. Боялась так, как никогда не боялась никого, кого люблю.

Я закрыла руками глаза как ребёнок. Если я его не вижу, он меня не может тронуть. Глупо, глупо, но ничего я не могла с собой поделать. Никак не могла изменить свои чувства. В глотке стал нарастать крик, крик, ожидающий только прикосновения. Я знала, что сейчас заору, и ничего не могла поделать.

Но он будто почувствовал, что сейчас вырвется крик, и не тронул меня. Тыльной стороной рук я ощутила жар его лица, и тут же — жар его дыхания. Если бы он до меня дотронулся, страх бы вылетел у меня изо рта, но он не тронул меня — телом.

Дыхание его легло мне на кожу, горячее-горячее. Я почувствовала, что Дамиана сняли с моих колен. Не могу понять, откуда я знала, что он не сам слез, но знала.

— Анита, смотри на меня. — Голос его звучал очень тихо и очень близко, каждое слово обжигало мне руки дыханием. — Анита, прошу тебя, пожалуйста, смотри на меня.

Голос его доносился сквозь страх, отпирал сжавшийся в горле замок, успокаивал напряжённые мышцы плеч.

— Смотри, смотри на меня, Анита! — шептал он.

Я снова могла дышать.

— Пожалуйста, — шептал он, касаясь пальцами моих рук. Легчайшее прикосновение, и мои руки опустились на дюйм, на два, и я уже видела сквозь пальцы его лицо. Глаза его были чисто шоколадно-карие, и были сейчас ласковыми. Не было ни следа гнева или похоти, ничего, кроме терпения и ласки. Вот это и было в нем то, из-за чего я в него без оглядки влюбилась.

Он коснулся моих запястий и отвёл мне руки от лица. Улыбаясь, он спросил:

— Сейчас лучше?

Я попыталась кивнуть, но тут Дамиан схватил меня за ногу, и страх вернулся с рёвом лавины, и крик вырвался у меня из горла. Дело было не только в силе Моровен, ещё и в страхе Дамиана перед этой силой, и ещё в том, что я не могла закрыться от него щитами.

Глава двадцать первая

Я вскрикнула, и Ричард внезапно закрыл мне рот поцелуем — нежным прикосновением губ. Страх пронизывал меня до кончиков ногтей, струился как электрический ток. Я оттолкнула Ричарда.

Я ждала, чтобы меня заполнила злость, подавила страх и все вообще, но она не пришла. Вышло так, что страх разросся в панику — такую панику, от которой холодеет тело, немеет мозг, которая заставляет забыть все, что ты помнишь о том, как превратить своё тело в оружие, и остаётся только жалобный писк в голове, превращающий тебя в жертву. Если ты не можешь ни думать, ни двигаться, то ты — жертва. Вот почему паника убивает.

Ричард склонился передо мной, отодвинулся настолько, насколько его отодвинули мои руки. И ничего нежного не было сейчас в его лице. Он смотрел жадно, пристально, стоя на одном колене, повернув другую ногу так, чтобы закрыть себя от моего взгляда. Язык жестов был скромен, выражение лица — нет.

Он потянулся ко мне и стал нюхать воздух, втягивая его в себя, и грудь его вздымалась и опадала. Глаза он закрыл, будто обонял прекраснейшие из цветов, голову запрокинул — чуть-чуть. Когда он открыл глаза, они уже были не карие, а янтарные — темно-оранжевый янтарь волчьих глаз. Был миг, когда от вида этих глаз на загорелом лице у меня захватило дух, и тут пальцы Дамиана впились мне в ногу. Новая волна паники захлестнула меня с головой и отразилась в мыслях Дамиана. Замелькали спутанные образы тел, рук, держащих нас, треск разрываемой одежды, прижимающее нас к столу тело…

Чья-то рука обвилась вокруг моего запястья и дёрнула меня вверх и прочь. Ногти Дамиана продрали мне кожу и соскользнули. Ричард выдернул меня из рук Дамиана, из его ужаса, воспоминаний, страха.

Как только Дамиан перестал касаться меня, паника слегка спала, я снова смогла дышать. Страх остался, пульсировал сквозь меня, но стал слабее. Разница — как тонуть в океане или в рыбном садке. Лучше, не так страшно, но все равно смерть.

Я оглянулась на Дамиана — он лежал на полу, протягивая руку с растопыренными пальцами, и даже на расстоянии я потянулась к нему обратно, ощущая его голод.

Ричард отдёрнул меня за руку — резко, внезапно. Я потеряла равновесие, и он воспользовался моментом, прижав меня к своему телу, а руку, которую он держал, заведя мне за спину. Вообще-то больше эмоций у меня должна была вызвать боль, но накатило на меня другое — ощущение от прижатия к его обнажённому телу. Не просто я была прижата к телу мужчины, даже очень красивому, а дело в том, что моё тело будто его вспомнило. Вспомнило, каково прижиматься к этим рукам, к этой коже, и вместе с памятью тела… ну, как будто распороли старые шрамы и сердце выплеснулось наружу. Ты можешь долго и усердно стараться выбросить мужчину из своего сердца, но не всегда тебя предаёт именно сердце.

И в этом эмоциональном хаосе я почувствовала, что Моровен уходит. Нам не понадобился ardeur, чтобы её смутить — достаточно было наших с Ричардом взаимных чувств. Как не понимала Моровен чистого вожделения, так не понимала она и любви, пусть даже сильно растоптанной. Не знаю, пугает ли её эта эмоция или просто не понятна ей. Что ж, Моровен не одна такая.

Мы касались друг друга, и триумвират отлично действовал. Мы оба убрали щиты, чтобы помочь Жан-Клоду пробудить ardeur и спасти нас, но щиты ещё и от многого другого защищают. Что такое любовь? Каково ощущение от неё в самой неприкрытой её форме? Похоть, голод, желание и неодолимое вожделение, как будто у тебя вырезали середину тела и оставили пустоту, и единственное, что может её заполнить — это тот, кто сейчас касается тебя.

Я любила Ричарда. Я не могла сейчас скрыть это чувство, не могла отвергнуть. Я лежала в его объятиях голая — во многих смыслах. На миг я ощутила, что у него те же чувства, и ещё ощутила… стыд. Он стыдился — не того, что любит меня, но другого: какая-то часть его существа жалела, что Моровен ушла. Он хотел пить мой страх, пока мы будем трахаться. Эта мысль пришла ему в голову не в виде слов — в виде спутанных образов. Для него мой ужас был чем-то вроде ужаса оленя, загнанного и убиваемого. Страх, пусть даже небольшой страх, все делал лучше — и жор, и секс.

Он отпустил меня, шагнул в сторону, чтобы мы не соприкасались. Щиты Ричарда с метафизическим лязгом встали на место, и он оставил меня стоять одну. Меня трясло, и я не понимала, почему.

Лицо Ричарда омрачилось злостью, за которой он всегда скрывал то, что думает. Подхватив штаны, он направился к двери.

— Ты испугалась этого не меньше меня, — сказал он и вышел.

Я хотела сказать, что это не так, но в некотором смысле это все же было так. Меня не пугало, что он любит к сексу примешать толику страха, немножко грубой игры — это свойственно всем оборотням. Наверное, это от запрограммированного инстинкта погони и убийства жертвы. Если бы они не балдели от чужого страха, то человеческая сторона их природы вылезала бы наружу и мешала убивать. А может, не в этом дело. Может быть, в чем-нибудь другом. Может быть, в том, что Райну и Габриэля манил к себе латентный талант. Не знаю, но меня не ужаснуло то, чего хотел Ричард. Тот факт, что его тянуло меня иметь, пока навеянный Моровен страх терзал меня, — этот факт меня не беспокоил. Это ещё цветочки по сравнению с тем, что любят мои леопарды. То, что я не участвую, ещё не значит, что я слепая.

Нет, проблема была не в этом. Я упала на колени, да так и осталась. Я почувствовала, что он все ещё меня любит, но почувствовала и другое: его ненависть к самому себе, ко всей своей сути была сильнее и важнее, чем чувства ко мне. Я раньше думала, что он брезгует своим зверем, но это ещё не все. Он считает мерзостью все то, что нравится ему в спальне. Мы были любовниками несколько месяцев, и я никогда не знала, что он скрытый садист. Какими ж адскими усилиями он себя сдерживал, чтобы я об этом не узнала!

Чья-то рука легла мне на плечо, и я вздрогнула. На меня своими лавандовыми глазами смотрел Натэниел.

— Как ты?

Глаза у меня жгло, горло перехватил спазм. Боже мой, неужто я хочу плакать?

Я замотала головой, потому что не доверяла своему голосу. Нет, ни всхлипываний, ни стонов, ни истерики не будет. До сих пор я сама не знала, что где-то в глубине души держалась за надежду. Надежду, что мы с Ричардом как-то поладим. Я думала, что я преодолела это — дура. Я ничего не преодолела, я только скрыла это от себя. Я не могу отдать себя целиком никому, потому что я до сих пор люблю Ричарда. А это не глупо?

Он тоже меня любит, но свой стыд он любит больше. Он убежал не потому, что я не могла принять его зверя. Он убежал потому, что живя со мною, не мог бы притворяться. Притворяться нормальным. Я никогда не умела хоть сколько-нибудь сносно притворяться не той, кто я есть, а в последнее время это у меня даже хуже стало получаться. Можно ли притворяться кем-то другим и быть искренне счастливой? Сомневаюсь.

Натэниел обнял меня обеими руками, медленно, будто боялся, что я его остановлю, но я промолчала. Мне прямо сейчас нужно было, чтобы меня держали. Чтобы держал кто-то, кто меня хочет, хочет меня всю, со всем хорошим и всем плохим, что во мне есть, с приятным и страшным. Ричард прижимался голым к моему телу, и даже этого обещания оказалось мало.

В дверях появился Мика.

— Доктор Лилиан на кухне, смотрит рану Ричарда. — Он посмотрел на Натэниела, перевёл взгляд на Дамиана, потом на меня. — У Ричарда потрясённый вид. Что случилось?

Я протянула руку, и он подошёл ко мне, не говоря ни слова. Я зарылась лицом ему в плечо, и это горячее тугое давление прорвалось у меня из глаз, из губ. Я вцепилась двумя руками в его рубашку и заревела.

Натэниел оказался сзади, поглаживая меня по спине, бормоча что-то успокаивающее.

— Что случилось? — повторил вопрос Мика.

Ему ответил Дамиан, и я услышала, что он близко, а потом его рука стала гладить меня по плечу.

— Ричард ненавидит себя сильнее, чем любит кого бы то ни было.

Вот только тут до меня дошло, что Дамиан и Натэниел были со мной связаны, когда у нас с Ричардом был этот момент ясности. Первой моей мыслью было: «Ему как нож острый будет, что эти двое знают его тёмную тайну». А вслед за ней пришла другая: «А какая, к хренам, разница?»

Я цеплялась за Мику, Натэниел гладил мне спину, а Дамиан неловко трепал по плечу.

Грегори леопардовым голосом прорычал:

— Че тут стряслось? Я думал, вы с Ричардом трахаться будете.

Мика избавил меня от необходимости отвечать:

— Грегори, пошёл вон, пока что-нибудь ещё глупее не сморозил.

— Я ничего такого…

— Вон!

В голосе Мики зазвучала рычащая нотка, и её хватило, чтобы пробудить в нем зверя, я почувствовала его в теле Мики — как задеваешь кошку в темноте. Кошку, с которой ты можешь спать в одной постели, и ощущение этого меха, тельца — как ощущение подушки или простыни, составная часть ночного сна. Уют, компания, тепло — и твёрдое знание, что если чего не так, за когтями дело не станет. Зверь Мики подтолкнул моего, и ему стало так тепло, так уютно, как будто эти два невидимых тела потёрлись друг о друга. Ощущение его шеи рядом с моим лицом, его кожи, мокрой от моих слез, его рук, обнявших меня, создали один из тех моментов, когда я понимала: подпусти я его достаточно близко, его объятия могут стать моим домом.

Натэниел меня поцеловал — очень осторожно, в плечо.

— Не грусти, Анита, пожалуйста, не грусти.

Я повернулась посмотреть ему в лицо. У него на щеках были слезы. Я отвела руку в сторону, чтобы обнять его за талию, держать их обоих, и позволила себе утонуть в них, повиснуть на них. Что такое любовь? Иногда — когда ты просто разрешаешь себе быть собой, и тому, кого любишь, тоже разрешаешь быть собой. Или тем, кого любишь.

Глава двадцать вторая

Когда истерика у меня прекратилась, и все сполоснулись хотя бы настолько, чтобы соседи при виде окровавленных рож не бросились сразу звонить в полицию, я оделась. Мика заметил, что раз мы все сейчас пойдём спать, то зачем одеваться, но я не могла без одежды. Все чёрное, включая наплечную кобуру с «браунингом» и спрятанную под волосами рукоять по-настоящему большого ножа. Он был скрыт в сделанных на заказ ножнах на спине, скреплённых с наплечной кобурой, хотя можно было носить их и без неё, но это не так удобно. Мика опять напомнил, что вряд ли мне в собственной кухне понадобится столько оружия. Я глянула на него, и он замолчал. Остальные вообще ни слова не сказали.