Глава 6

Глубоко под «Цирком проклятых» тянулись чуть ли не на целые мили подземные помещения. Они были домом Мастера вампиров Сент-Луиса (кто бы им ни был) сколько жители помнят. Изменился только здоровенный склад над землей. Жан-Клод перестроил подземелье, кое-где декорировал, но и все. Так и тянулись комната за комнатой — камень и факелы.

Чтобы чуть уменьшить каменную мрачность, Жан-Клод повесил большие газовые драпри по стенам своей гостиной. Снаружи они были белые, но если раздвинуть первые висящие стены, дальше они становились серебристыми, золотыми и белыми. Джейсон потянулся раздвинуть драп-ри, когда оттуда вышел Жан-Клод и жестом показал нам отойти назад, прижимая палец к губам.

Я проглотила заготовленное приветствие. На нем были облегающие кожаные штаны, заправленные в высокие сапоги до бедер, и трудно было сказать, где кончаются штаны и начинаются сапоги. Сорочка — одна из его обычных, по моде восемнадцатого века, с грудой кружев на рукавах и на вороте. Но цвета такого я никогда у него не видела — ярко-синий, нечто среднее между голубым и темно-синим. От нее его глаза цвета полночного неба казались еще синее. Лицо его было, как всегда, безупречно — дух захватывало. Будто оживший сон, мечта, слишком красивый, чтобы быть настоящим, слишком чувственный, чтобы быть безопасным.

У меня сердце заколотилось в глотке. Мне хотелось броситься к нему, обернуться вокруг него одеялом, чтобы черные кудри обвили мое тело, лаская, как оживший шелк. Я хотела его. Я всегда его хотела, но сегодня — ХОТЕЛА! При всем, что уже случилось и могло случиться, я сейчас могла думать только о сексе — с Жан-Клодом.

Он подплыл ко мне, и я выставила руку, чтобы он меня не трогал. Коснись он меня хоть пальцем — я не знаю, что бы я сделала.

Он посмотрел озадаченно, и я услышала у себя в голове его голос:

— В чем дело, ma petite?

Я все еще не освоила этот мысленный разговор, так что и не пыталась ответить так же. Вместо этого я просто подняла левую руку и показала на часы. Без десяти полночь.

Я, как Золушка, должна была оказываться дома ровно в полночь каждый день. Своим товарищам по работе я говорила, что это перерыв на ленч, и иногда даже ела. Но на самом деле мне каждые двенадцать часов надо было питать нечто, мало имеющее отношения к желудку. Это относилось к ниже расположенным органам.

У Жан-Клода расширились глаза. У меня в голове он произнес:

—Ma petite, неужели ты сегодня еще не питала ardeur?

Я пожала плечами:

— Двенадцать часов назад.

Голос до шепота я не стала понижать: вампиры за шторами все равно бы услышали, а потому я говорила обычным голосом. Да и все равно мне от них не скрыть ardeur. Он появился как побочный эффект от того, что я стала человеком-слугой Жан-Клода. В другом веке Жан-Клода сочли бы инкубом, поскольку он умел питаться похотью. Не просто питаться, но и заставлять других вожделеть к себе — способ приобрести больше, чем тебе нужно. В случае крайней необходимости он мог питаться только похотью, несколько дней воздерживаясь от крови. Очень редко у вампиров бывает на это сила. Мастер Дамиана умела питаться страхом. Таких называют ночными каргами или марами.

Конечно, Белль Морт держала в себе ardeur. Она столетиями использовала его, чтобы играть королями и императорами. Один из немногих ее «потомков», Жан-Клод унаследовал именно эту силу. А я, насколько мне было известно, — единственный человек-слуга, который его унаследовал от кого бы то ни было.

Когда в вампире впервые просыпается ardeur, он подчиняет себе вампира полностью, как жажда крови. Впоследствии вампир постепенно научается им управлять — или по крайней мере так это задумано. Когда я его заполучила, я изо всех сил с ним боролась, так что теперь мне надо питать его лишь каждые двенадцать часов. Этот процесс не обязательно подразумевает сношение, но сексуальный контакт необходим. Все эти древние легенды о суккубах и инкубах, залюбивших своих любовников до смерти, — правда. И потому я не могла каждый раз кормиться на одном и том же человеке. Мика разрешал мне кормиться на нем. Жан-Клод годами ждал, чтобы я разделила с ним ardeur, хотя думал, что питаться будет он, а не я. Мне пришлось сделать Натэниела, одного из моих леопардов, чем-то вроде pomme de sang для себя. Чертовски неловко, но куда лучше, чем совращать незнакомцев, что вполне возможно, если ardeur напарывается на сопротивление владельца. Он — суровый учитель, как и сама Белль Морт.

Сегодня я планировала вернуться домой и встретиться с Микой, но оказалась в «Цирке». Само по себе это было бы неплохо, потому что Жан-Клод всегда был согласен. К сожалению, в соседней комнате сидели большие злые вампиры, и вряд ли они согласятся ждать, пока мы будем тискаться. Интуиция мне подсказывала, что Мюзетт сочувствия не проявит.

Беда в том, что ardeur тоже не склонен проявлять сочувствие.

Все стояли с выражением типа «Ох ты боже мой!» на лице, и тишина стала гнетущей. Мы смотрели на Жан-Клода в ожидании, чтобы он разрешил ситуацию.

— Что будем делать? — спросила я.

На миг у него стал растерянный вид, а потом он рассмеялся — своим осязаемым, ласковым смехом. Меня затрясло, и только подхватившая рука Дамиана спасла меня от падения. Я ожидала, что ardeur захватит его, как заразная болезнь, как иногда бывало, но этого не случилось. Как только он меня коснулся, ardeur отступил, как волна прибоя от берега. Голова прояснилась, стала легкой, я снова могла думать. И вцепилась в руку Дамиана, как в деревяшку посреди моря.

Я обратила к Жан-Клоду расширенные глаза. У него был очень серьезный вид:

— Я тоже это чувствую, ma petite.

Мы по опыту знали, что, если Жан-Клод сосредоточится, он может подчинить себе ardeur, и тогда мне тоже легче его контролировать. Но если он на миг отвлекался, огонь охватывал нас обоих, как неодолимая стихия.

Я ощутила печаль Дамиана на языке, как если бы дождь имел вкус.

Я знала, что Дамиан меня хочет — в том добром старом стиле, где нет места цветам и сердцам, а есть только вожделение. Он жаждал меня так же, как жаждал крови, потому что без меня ему пришлось бы умереть. Дамиану шестьсот с лишним лет, но мастером ему не быть никогда. Это значит, что его прежняя госпожа в буквальном смысле заставляла его сердце биться, его тело двигаться. Потом анимирующей его силой стал Жан-Клод, а я случайно украла его у Жан-Клода. Сейчас моя некромантия заставляла его кровь бежать по жилам, а сердце биться.

Я с ужасом обнаружила, что у меня фактически оказался свой ручной вампир. Я пыталась не видеть, что я сделала сбежать от этого. Я от очень многого пыталась сбежать. Но прирученный Дамиан — не такая вещь, на которую можно закрыть глаза.

Если я отрежу себя от него, он сперва сойдет с ума, а потом умрет по-настоящему. Ну, конечно, до того, как он вылиняет до смерти, другим вампирам придется его казнить. Нехорошо, если шестисотлетний вампир потеряет рассудок и станет убивать людей на улицах. Отрицательно сказывается на бизнесе. А откуда я знала, что так будет, если я отвергну Дамиана? Потому что первые полгода, как я обрела слугу-вампира, я сама об этом не знала. И он действительно обезумел и действительно убивал людей. Жан-Клод его запер, ожидая, что я вернусь, ожидая, что я вспомню о своих обязательствах, а не буду от них скрываться. Дамиан был мне одним из предметных уроков: либо ты принимаешь свою силу, либо расплачиваешься за отказ.

Я глянула на Жан-Клода. Он был по-прежнему красив, но я теперь могла на него смотреть без желания вокруг него обвиться.

— Интересно, — произнесла я.

— Если бы ты позволила Дамиану коснуться тебя таким образом полгода назад, мы бы узнали раньше, — сказал Жан-Клод.

Было время, и не очень давно, когда я бурно реагировала на любое упоминание о своих недостатках и промахах, но среди моих недавно принятых решений было еще и не спорить обо всем подряд. Самой выбирать предметы конфликта — вот моя цель.

Жан-Клод кивнул, подошел ко мне и вытянул руку.

— Мои извинения за прежнее неблагоразумие, ma petite, но я теперь хозяин, а не пешка для того огня, что сжигает нас обоих.

Я поглядела на эту руку, такую бледную, изящную, с длинными пальцами. Даже когда молчал ardeur, Жан-Клод манил меня как-то так, что мне трудно это описать словами. Я взяла его за руку, все еще цепляясь за локоть Дамиана. Пальцы Жан-Клода сомкнулись на моих, но сердце мое осталось спокойным. Ardeur не поднял свою мерзкую голову.

Жан-Клод поднес мою руку к лицу, слегка коснулся губами. И ничего. Он рискнул чуть провести губами по руке — у меня перехватило дыхание, но ardeur не возник.

Жан-Клод выпрямился, все еще держа меня за руку. Он улыбнулся той ослепительной улыбкой, которую я так ценила, потому что она была настоящая — или настолько близка к настоящей, насколько это возможно. Он столетиями тренировал лицо, чтобы каждое его движение было изящно, грациозно и не выдавало никаких эмоций. Для него было очень трудно реагировать непосредственно.

— Пойдем, ma petite, встретим наших гостей.

Он предложил мне руку и посмотрел на Дамиана.

— Возьми ее другую руку, mom ami, и введем ее внутрь.

Дамиан положил мою руку на гладкую мускулистую кожу своего предплечья:

— С радостью, хозяин.

Обычно Жан-Клод не любит, когда его вампиры называют его хозяином или мастером, но сегодня следует соблюдать формальности. Мы хотим произвести впечатление на тех, на кого уже сотни лет никто не мог произвести впечатление.

Ашер вышел вперед раздвинуть драпри, чтобы мы вошли торжественно, не отбивая шторы в сторону. Есть причины, по которым портьеры у дверей вышли из моды.

Единственным минусом в том, что по обе стороны от меня шли красивые вампиры, было то, что нельзя будет быстро выхватить пистолет. Конечно, если мне придется выхватывать оружие сразу у двери, значит, ночь будет неудачная. Настолько, что мы сможем пережить ее, но не следующую.

Глава 7

Мюзетт стояла у белого кирпичного камина. Это должна была быть она, потому что она была единственной белокурой Барби в комнате, а именно так описал ее Джейсон. У него есть много недостатков, но неумения точно описать женщину среди них не числится.

Она действительно была миниатюрна — ниже меня на целых три дюйма. То есть всего где-то футов пять в высоту, если под длинным белым платьем нет туфель на каблуках, а если есть, то она еще миниатюрнее. Волосы падали на плечи белокурыми волнами, но брови у нее чернели точеными дугами. Либо она что-то красила, либо была из тех редких блондинок, у которых цвет волос на голове и на теле не совпадает. Это бывает, хотя и редко. Белокурые волосы, бледная кожа, темные брови и ресницы, обрамляющие глаза, синие, как искорки неба. Я заметила, что у нее глаза на пару оттенков синее Джейсоновых. Может быть, из-за темных ресниц и бровей они кажутся живее.

Она улыбнулась розовым бутоном губ, таких красных, что здесь не обошлось без помады. Заметив это, я заметила и остальную косметику. Отлично наложенную, едва заметную, но можно было увидеть те несколько штрихов, создающих эту поразительную, почти ангельскую красоту.

Ее pomme de sang стояла перед ней на коленях, как комнатная собачка. Длинные каштановые волосы девушки были уложены на макушке сложной конструкцией кудрей, от которых она казалась еще моложе. Она была бледна — не по-вампирски бледна, а просто, и холодная голубизна ее длинного старомодного платья не придавала ей цвета. Изящная шея гладкая, нетронутая. Если Мюзетт берет у нее кровь, то откуда? А хочется ли мне это знать? Пожалуй, нет.

Между камином и широким белым диваном с золотыми и серебряными подушками стоял незнакомый мужчина. Он был противоположностью Мюзетт почти во всем. Куда выше шести футов ростом, сложен как пловец-переросток — широкие плечи, узкая талия, узкие бедра, а ноги — больше моего роста каждая. Волосы черные, такие же, как у меня — с синим проблеском, — завязаны в косу на спине. Кожа настолько темна, насколько может быть кожа, несколько столетий не видавшая солнца. Я готова была ручаться, что он легко загорает, только у него не много возможностей для этого. Глаза — странно зеленоватые, аквамариновые, как воды Карибского моря. На этом темном лице они резко выделялись и должны были бы добавлять красоты и теплоты, но были холодными. Он должен был быть красив, но не был — все портило мрачное выражение лица. Будто у него всегда плохое настроение.

Может, дело было в его одежде — он будто сошел с картины столетней давности. Войди я сюда в трико, я бы тоже была склонна брюзжать.

Хотя я была с двух сторон окружена мужчинами, но определенно ведущим в нашей группе был Жан-Клод. Он подвел нас к двум мягким креслам, золотому и серебряному, тоже с грудой белых подушек. Остановился он перед белым деревянным кофейным столиком с хрустальной вазой белых и желтых гвоздик. Дамиан остановился одновременно с ним, застыл неподвижно под моей рукой. Джейсон грациозно плюхнулся в золотистое кресло, ближайшее к камину. Ашер остался по ту сторону от серебряного кресла, насколько можно было далеко стать от Мюзетт, не выходя из комнаты.

Она что-то сказала по-французски. Жан-Клод ответил на том же языке, и я поняла: он ей сказал, что я по-французски не говорю. Она что-то еще сказала, что осталось для меня тайной, и перешла на английский с сильным акцентом. У вампиров, особенно в Америке, акцент бывает редко, но у Мюзетт его было хоть лопатой греби. Такого сильного, что, если бы она заговорила быстрее, я бы ее не поняла.

— Дамиан, ты уже давно не радовал наш двор своим присутствием.

— Моя прежняя госпожа была равнодушна к придворной жизни.

— Да, она оригиналка, твоя госпожа Моровен.

Тело Дамиана среагировало на имя как на пощечину. Я погладила его по руке, как гладят встревоженного ребенка.

— Моровен достаточно сильна, чтобы претендовать на кресло в Совете. Ей даже предлагали освободившееся место Колебателя Земли, причем в дар, без боя. — Мюзетт смотрела на Дамиана, изучала его лицо, тело, реакции. — Почему, как ты думаешь, отвергла она такую щедрость?

Дамиан сглотнул слюну, дыша прерывисто.

— Как я уже сказал... — он прокашлялся, чтобы закончить, — моя прежняя госпожа не из тех, кто любит придворную жизнь. Она предпочитает одиночество.

— Но отказаться от кресла в Совете, которое можно занять не рискуя, без битвы, — это безумие. Зачем Моровен так поступила?

Каждый раз при звуке этого имени Дамиан вздрагивал.

— Дамиан ответил на твой вопрос, — вмешалась я. — Его прежний мастер любит уединение.

Мюзетт повернула ко мне взгляд этих синих глаз, и полностью недружелюбный взгляд заставил меня пожалеть, что я влезла в разговор.

— Так это и есть новенькая. — Она подошла к нам, и не просто плыла, как они делают, — нет, было покачивание бедер. Под юбкой были каблуки. Без них так не получается.

Высокий и мрачный следовал за ней как тень. Девушка осталась сидеть возле камина, юбки разлетелись вокруг нее кругом, как будто их специально так положили. Руки она держала неподвижно на коленях. Как будто ее тоже специально посадили, сказали «сиди вот так», и она так и будет сидеть — «вот так», пока Мюзетт не велит ей переменить позу. Очень противно.

— Позволь мне представить Аниту Блейк, моего слугу-человека, первого, которого я когда-либо к себе призвал. Других нет, у меня есть только она.

Жан-Клод той рукой, на которую я опиралась, сделал широкий жест, отводя меня от кофейного столика, а заодно и от Мюзетт. Почти танцевальное движение, будто мне полагалось сделать реверанс или что-то в этом роде. Дамиан последовал за его жестом, отчего он стал похож на очень изящное движение бича. Вампиры поклонились, а я, зажатая между ними, не имела другого выбора, как повторить их жест. Может быть, не одна была причина, что Жан-Клод поставил меня посередине.

Мюзетт прошагала к нам, покачиваясь, бедра танцевали под развевающейся юбкой.

— Ты помнишь... эта слуга Ашера, как ее звали?

По взгляду голубых глаз было ясно, что она отлично помнит имя.

— Джулианна, — ответил Жан-Клод самым своим нейтральным голосом. Но ни он, ни Ашер не могли произнести ее имя, не испытывая эмоций.

— Ах да, Джулианна. Прелестное имя для подобной простолюдинки. — Она подошла и встала перед нами. Высокий и темный стоял за ней, зловещий уже благодаря одному своему росту. Черт, почти семь футов. — Почему это вы с Ашером всегда выбираете таких простолюдинок? Есть, наверное, что-то уютное в этой доброй, крепкой крестьянской породе.

Я рассмеялась, не успев подумать. Жан-Клод сжал мне руку. Дамиан под второй рукой застыл.

Мюзетт не понравилось, что над ней смеются, и по ее лицу это было совершенно ясно.

— Ты смеешься, девушка? Почему?

Жан-Клод стиснул мне руку так, что еще чуть-чуть — и стало бы больно.

— Прости, — сказала я. — Но назвать меня крестьянкой — это не слишком оскорбительно.

— Почему? — спросила она, явно и искренне недоумевая.

— Потому что ты права: насколько я могу проследить свое родословное дерево, там только солдаты и фермеры. Я действительно из доброй крестьянской породы и горжусь этим.

— Почему ты этим гордишься?

— Потому что все, что у нас есть, мы создали своими двумя руками, потом лица своего — в таком духе. Мы все, что у нас есть, заработали. Никто нам ничего никогда не давал просто так.

— Не понимаю.

— Не знаю, как тебе объяснить, — сказала я.

Наверное, это было как когда Ашер пытался мне объяснить, что такое долг перед сеньором. Ничего в моей жизни не было, что подготовило бы меня к пониманию такого рода обязательств. Вслух я этого не сказала, потому что не хотела поднимать разговор о каком бы то ни было своем долге перед Белль Морт. Потому что никакого долга за собой не чувствовала.

— Я не глупа, Анита. Я пойму, если ты ясно выразишь свою мысль.

Ашер подошел к нам сзади и встал рядом — подальше от Мюзетт, но все равно с его стороны это было мужественно — привлечь к себе ее внимание.

— Я пытался объяснить Аните, что значат обязательства перед сеньором, и она не могла понять. Она молода, и она американка. Они никогда не пользовались... благами правления.

Она наклонила голову, рассматривая его, — точь-в-точь как птица перед тем, как склюнуть червяка.

— И какое отношение к чему бы то ни было имеет ее неспособность понять цивилизованный образ действий?

Человек облизал бы губы — Ашер остался недвижим. (Затаись, и лиса не будет знать, где ты.)

— Ты, прекрасная Мюзетт, никогда не жила там, где ты не была бы подданной феодального сеньора или сеньоры и где ты сама не правила бы никем. Ты никогда не жила без знания, что каждый должен своему сеньору.

— Oui?

Это слово прозвучало холодно, с подтекстом: «Говори дальше, копай сам себе могилу».

— Тебе даже и представиться не могло, что быть крестьянином, никому ничего не должным, — это порождает чувство освобождения.

Она взмахнула наманикюренной рукой, будто разгоняя в воздухе саму эту мысль.

— Чувство освобождения — что это такое?

— Мне кажется, — сказал Жан-Клод, — что само твое непонимание значения этих слов полностью подтверждает мнение Ашера.

Она посмотрела на обоих, наморщив брови.

— Я этого не понимаю, значит, это не может быть важно.

Взмахом миниатюрной ручки она отмела тему и снова обратила свое внимание на меня — это было страшновато.

Не могу точно сказать, что было в самом взгляде этих глаз, но меня пробрало холодом до мозга костей.

— Ты видела наш подарок Жан-Клоду и Ашеру?

Наверное, вид у меня был искренне недоуменный, потому что она повернулась и попыталась подозвать жестом кого-то сзади, но мне был виден только ее огромный слуга.

— Анхелито, отодвинься, чтобы она видела.

Анхелито? Как-то имя Ангелочек не очень ему подходило. Но он отодвинулся, и она завершила свой жест в сторону камина.

Там был только камин, а над ним картина. Что-то в ней привлекло мое внимание. Там должен был быть групповой портрет Жан-Клода, Ашера и Джулианны в одежде эпохи «Трех мушкетеров», но картина была другой. Наверняка, не будь в комнате чужих и новых вампиров, я бы ее заметила раньше. Да, наверняка.

Это было изображение Купидона и Психеи — традиционная сцена, где спящий Купидон предстает наконец перед Психеей со свечой в руке. Валентинов день сильно переменил Купидона по сравнению с тем, чем он был когда-то. А был он не пухлым бесполым херувимом, а богом, богом любви.

Я знала, кто позировал для Купидона, потому что ни у кого больше нет таких золотых волос, таких длинных, безупречных линий тела. У меня были воспоминания, как Ашер выглядел раньше, но я никогда этого не видела — своими глазами. Я подошла к картине, как цветок, которого притягивает солнце. Неудержимое стремление.

Ашер лежал на боку, рука завернута на живот, другая вытянута вперед, расслабленная во сне. Кожа сияла в свете свечи золотом и была лишь чуть светлее пены волос, обрамлявших лицо и плечи.

Он был обнажен, но это слово не передает впечатления. Свет от пламени свечи покрыл теплым сиянием всю его кожу от широких плеч до изгиба стоп, будто ангел коснулся этой кожи, оставив свой нежный отпечаток. Полоска темно-золотых, почти рыжеватых волос бежала по краю живота и уходила линией вниз. Изгиб бедер — это были несколько дюймов такой совершенной кожи, подобной которой я не видела никогда. Она уводила глаза ниже, к длинным ногам.

Памятью Жан-Клода я знала, каково ощущение этой кожи под пальцами. Я помнила споры, чьи бедра самые мягкие, самые лучшие. Белль Морт говорила, что линии тел их обоих так близки к совершенству, насколько это вообще возможно. Жан-Клод всегда считал, что Ашер красивее, а Ашер думал так же про Жан-Клода.

Художник написал у спящей фигуры два крыла, и они были прорисованы так тщательно, что казалось, их можно потрогать. Они были огромны и напоминали ренессансные картины с ангелами. На этом золотом теле они казались неуместными.