Свет меня ослепил; голова, казалось, вот-вот взорвется от шума, на нас напирали со всех сторон. Я хотела заорать, чтобы все это прекратилось, но боялась, что станет только хуже. Я зажмурилась и прикрыла глаза рукой. Чья-то тень заслонила свет, женский голос сказал:
      — Принцесса Мередит, я доктор Харди, мы вам поможем.
      Мужской голос:
      — Принцесса, мы наденем вам шейный корсет. Просто предосторожность.
      Из ниоткуда возникла каталка, словно из-под земли выпрыгнула; медики муравьями засуетились вокруг. Доктор Харди светила фонариком мне в глаз, требуя следить за лучом. Следить я могла, но в это время чьи-то руки взялись меня поднимать, что-то со мной делать, и я впала в панику.
      Я принялась отмахиваться, отбиваться, запищала тонким голосом. Не уверена, что из-за процедур, которые проделывали медики, просто у меня нервы сдали. Мне не видно было, кто ко мне прикасается, не видно, что со мной делают, я не понимала, что происходит. Невыносимо.
      — Принцесса! Принцесса Мередит, вы меня слышите? — позвала доктор Харди.
      — Да, — сказала я совершенно чужим голосом.
      — Вас необходимо отвезти в больницу, — продолжала она. — А для этого нужно провести несколько предварительных процедур. Вы нам позволите?
      Я не то чтобы плакала, у меня слезы будто сами собой лились по щекам.
      — Я должна знать, что вы делаете. И мне надо видеть, кто ко мне прикасается.
      Она посмотрела мне за спину, на толпу журналистов: полицейские встали между ними и нами живым барьером, но слышно им было почти все. Женщина наклонилась ко мне вплотную:
      — Вас изнасиловали?
      — Да.
      Майор Уолтерс тоже нагнулся ко мне.
      — Прошу прощения, принцесса, но я не могу не спросить: кто это сделал?
      Охранник-сидхе у дверей сказал:
      — Неблагие, конечно! Они и леди Кейтрин изнасиловали.
      — Помолчите! — бросил майор Уолтерс и снова повернулся ко мне: — Это правда?
      — Нет, — ответила я.
      — А кто тогда?
      — Таранис ударил меня, я потеряла сознание и очнулась голой у него в постели. Он лежал рядом.
      — Лгунья! — крикнул охранник.
      Шенли, его командир, сообщил:
      — Она поклялась.
      — И король тоже.
      — Да, и я не знаю, как быть, — сказал Шенли.
      — Меня ударил Таранис и никто иной. Клянусь тьмой, что поглощает все.
      — С ума сошла — давать такую клятву! — сказал голос, который я не узнала.
      — Только если она лжет.
      Это вроде бы был сэр Хью. Но слишком уж было шумно, все говорили разом. Репортеры принялись выкрикивать вопросы, выдвигать предположения. Их никто не слушал.
      Доктор Харди начала негромко со мной говорить, объясняя, что делают врачи. Назвала по именам своих парамедиков, говорила, что они станут делать, и только потом они ко мне прикасались. Это подействовало: истерика отступила.
      Я заставила их остановиться, лишь когда кто-то сказал в микрофон, который я так пока и не увидела:
      — Мы ведь уже рассказали вам, что случилось с принцессой. Стражи из Неблагих, те, кто должен был ее защищать, ее избили и изнасиловали. Его Величество спас от них свою племянницу и принес сюда, в безопасное убежище.
      С меня хватило. Плевать, насколько мне худо, нельзя мне дать упрятать себя в больницу, оставив эту грязную ложь в ушах репортеров.
      — Дайте мне микрофон, пожалуйста. Я должна сказать им правду, — сказала я.
      Доктор Харди это не одобрила, но Хью и его единомышленники меня поддержали, и каталку подкатили вперед. Шейный корсет с меня снять отказались, и капельницу уже вкололи в руку: наверное, кровяное давление было слишком низкое, да и вообще шок ощущался.
      Врач подошла к микрофону:
      — Я доктор Ванесса Харди. Принцессу необходимо доставить в больницу, но она непременно желает поговорить с вами. Она ранена, ей нужна срочная госпитализация. Интервью будет очень краткое. Это все понимают?
      Из толпы прозвучало несколько голосов:
      — Да.
      Бело-розовая красотка пресс-секретарь, само воплощение красоты сидхе, микрофон отдавать не хотела. Из разговоров у дверей она уловила достаточно, чтобы забеспокоиться.
      Микрофон у нее забрал агент Джиллет, поднес его ко мне. Нетерпеливое ожидание репортеров ощущалось почти как своего рода магия.
      Кто-то крикнул:
      — Кто вас ударил?
      — Таранис, — сказала я.
      Толпа хищно вздохнула, вспышки взорвались светом. Я зажмурилась от их блеска.
      — Вас изнасиловали Неблагие?
      — Нет.
      — Но вас изнасиловали, принцесса?
      — Таранис ударил меня так сильно, что я потеряла сознание. Он меня похитил, я очнулась голой у него в постели. Он говорит, что секс был. Я потребую, чтобы в больнице меня осмотрели. Если тест даст положительный результат, и сперма окажется принадлежащей неизвестному лицу, то значит, мой дядя меня изнасиловал.
      Полицейские силой удержали на месте пресс-секретаря и еще нескольких сидхе. Некоторые придворные вместе с собаками помогали им управляться с толпой. До меня доносилось рычание, громче всего рычали где-то совсем рядом. Моей руки коснулась крупная черная морда; я подняла руку и погладила Дойля по шерсти. Это легкое прикосновение успокоило меня больше, чем что бы то ни было.
      Доктор Харди крикнула, перекрывая хаос:
      — У принцессы сотрясение мозга. Мне нужно отправить ее на рентген или компьютерную томографию, чтобы выяснить, насколько серьезна травма. Мы уезжаем.
      — Нет, — сказала я.
      — Принцесса, вы обещали поехать сразу, как только скажете правду.
      — Я не о том. Мне нельзя делать рентген, я беременна.
      Агент Джиллет не убрал еще микрофон — нас услышал весь зал. Если мы думали, что раньше здесь был хаос, то мы ошибались.
      Журналисты орали:
      — Кто отец? Вы беременны от вашего дяди?
      Доктор Харди наклонилась ко мне и прошептала-прокричала поверх какофонии:
      — Какой у вас срок?
      — Четыре-пять недель.
      — Мы вас и вашего ребенка будем беречь, как зеницу ока, — сказала она.
      Я бы кивнула, но корсет не позволил, так что пришлось сказать:
      — Хорошо.
      Она глянула на кого-то, кого мне не было видно:
      — Надо срочно доставить ее в больницу.
      Мы начали двигаться в сторону дверей, что было не просто по двум причинам. Во-первых, из-за репортеров: им всем хотелось сделать еще один, самый последний, снимок, задать еще один, самый последний, вопрос. Во-вторых, из-за стражи Благих и тех придворных, что политически противостояли Хью. Они не хотели меня отпускать. Они хотели, чтобы я отказалась от своих слов.
      Надо мной снова и снова возникали нечеловечески прекрасные лица, гневно вопрошая: «Как ты посмела оболгать короля? Как ты можешь обвинять в таком злодеянии собственного дядю? Лгунья! Лживая мерзавка!». Вот это я и услышала последним, а потом полиция постаралась отогнать сиятельную толпу подальше от меня.
      Полицейские попытались прогнать и черного пса, но я вмешалась:
      — Нет-нет, он со мной.
      Никто не возразил. Доктор Харди сказала только:
      — В «Скорой» он с нами не поедет.
      Я не стала спорить. Одно присутствие Дойля рядом, в каком бы он ни был облике, на меня действовало благотворно. С каждым прикосновением руки к его шерсти мне становилось лучше.
      Вокруг носилок толпилось столько людей, столько светило прожекторов и ламп — понять, что мы выбрались из холма, я смогла, только ощутив на лице ночной ветерок. Когда Таранис меня уносил, была ночь. Та же самая или вчерашняя? Сколько я у него пробыла?
      Я спросила, какой сегодня день, но меня никто не услышал. Репортеры выбежали из ситхена вслед за нами, выкрикивая вопросы и сверкая вспышками.
      По траве колеса каталки ехали плохо, от толчков головная боль стала сильней. Я старалась не стонать, и мне это удавалось, пока медики не оттерли от каталки Дойля. Едва его мех перестал ощущаться под рукой, мне стало много хуже.
      Я позвала его по имени, не успев подумать.
      — Дойль, — жалобно простонала я.
      Громадная черная голова просунулась под локоть врача. Доктор Харди споткнулась, попыталась отпихнуть его со словом:
      — Пшел вон!
      — Не гоните его, пожалуйста.
      Она сердито на меня глянула, но отступила чуть вбок, пустив ко мне собаку. Теперь я могла цепляться за его шерсть на тряской дороге. Никогда не думала, что лужайки в холмах такие неровные — пока не почувствовала на себе. А казалось, что трава такая ровненькая.
      Над плечами медиков вспыхнул прожектор телекамеры: свет резанул глаза, голову скрутило болью, и тут же вернулась тошнота.
      — Меня сейчас стошнит.
      Каталку остановили, помогли мне перегнуться через борт. С капельницей и шейным корсетом самой мне это не удалось бы. Не помогай мне столько рук, я бы на бок не повернулась.
      Доктор Харди прокричала, пока меня выворачивало:
      — У нее сотрясение! Уберите свет, ей вредно!
      От рвоты у меня голова на куски раскалывалась — или так мне казалось. В глазах потемнело. На лоб легла чья-то ладонь, прохладная, твердая и… как будто знакомая.
      В глазах прояснилось, и я увидела перед собой мужчину с белокурой бородой и усами, в низко надвинутой на лоб бейсболке. Это он держал руку у меня на лбу. Что-то смутно знакомое почудилось мне в голубых глазах… И тут, прямо под моим взглядом, глаза переменились: в одном из них проступили три кольца синевы — васильковое у зрачка, потом небесно-голубое и светлое, цвета зимнего неба, снаружи.
      — Рис, — прошептала я.
      Он улыбнулся сквозь фальшивые усы. Глаза и черты лица он скрывал гламором, но борода оказалась просто хорошей подделкой. Когда мы работали на детективное агентство, маскироваться ему удавалось лучше всех.
      Я заплакала — не удержалась, хоть и боялась, что от слез мне станет хуже. Рису крикнули откуда-то сзади:
      — Не забудьте, о чем мы договорились.
      Рис ответил, не оборачиваясь:
      — Вы получите ваш эксклюзив, как только ей станет получше. Я дал вам слово.
      Наверное, я выглядела растерянной, потому что он объяснил:
      — Нас сюда провели телевизионщики, я им пообещал парочку интервью.
      Я потянулась к нему свободной рукой, он взял ее, поцеловал ладонь. Телекамера, вызвавшая у меня приступ рвоты, снова заработала, только чуть подальше.
      — Он один из ваших? — спросила доктор Харди.
      — Да.
      — Прекрасно, только нам надо двигаться.
      — Прошу прощения, — сказал Рис, меня снова положили на спину, и он взял меня за плечо. Другой рукой я поискала мохнатую голову, нащупала, но руку взяла чья-то ладонь. Повернуть голову к новому человеку я не могла; он это понял — надо мной склонилось лицо Галена. На нем тоже была кепка, а еще он с помощью гламора сделал волосы каштановыми и кожу обычной. Под моим взглядом он снял гламор — у него это получилось еще удачней, чем у Риса. Только что был симпатичный простой парень, и вдруг стал Гален. Волшебство.
      — Привет, — сказал он, и глаза у него мгновенно наполнились слезами.
      — Привет, — ответила я. На миг я подумала, что было бы, если б их узнали раньше, внутри холма, но мысль тут же пропала. Я слишком рада была их видеть, чтобы тревожиться. А может, мне было просто слишком худо?
      — Еще Ромео ожидаются? — поинтересовалась доктор Харди.
      — Не знаю, — сказала я чистую правду.
      — Только один, — улыбнулся Гален.
      Я не могла придумать, у кого еще гламор так хорош, чтобы рискнуть пойти под телекамеры и взгляды Благих. У многих гламор под объективами не держится, ну а Благим двором правит Повелитель иллюзий. Пусть он мерзавец, но разглядеть стражей под маскировкой он бы сумел. У меня сердце сжалось при мысли, что могло бы случиться. Я стиснула руку Галена; очень хотелось посмотреть на Риса, но голову было не повернуть, и я уставилась в ночное небо.
      Небо было красивое — черное, все в звездах. Кончался январь, вот-вот февраль начнется.
      Разве я не должна мерзнуть? При этой мысли я поняла, что совсем не так хорошо ориентируюсь в происходящем, как мне казалось. Кто-то вроде бы говорил, что у меня начинается шок? Или мне это примерещилось?
      Мы оказались у двери машины «Скорой помощи» — она словно из-под земли выросла. Нет, это не волшебство действовало, а травма. Провалы восприятия. Нехорошо.
      Уже в дверях «Скорой» я узнала, у кого еще хватило гламора бросить вызов прессе и Благим.
      Когда он надо мной склонился, у него были короткие светлые волосы, карие глаза и незапоминающееся лицо. Иллюзия растаяла — и короткий ежик вырос в косу до самой земли, карие глаза сменились трехцветно-золотыми, а никакое лицо вдруг стало одним из прекраснейших при всех дворах фейри. Нежнейшим поцелуем ко мне прикоснулся Шолто, Царь Слуа.
      — Мрак рассказал мне о божественном видении. Я стану отцом!
      Он так был рад и доволен, что все его высокомерие куда-то пропало.
      — Да, — негромко подтвердила я. Он был так польщен, так радостно счастлив, он рискнул всем, чтобы прийти мне на помощь — пусть мне она и не понадобилась. Но я Шолто едва знала. Мы были вместе всего однажды. Нет, он был очень красив, но я бы много отдала, чтобы не он, а Мороз склонился надо мной и заговорил о нашем ребенке.
      — Не знаю, кто вы такой, но принцессе нужно попасть в больницу, — напомнила доктор Харди.
      — Ох, я дурак. Простите. — Шолто погладил меня по волосам с невероятной нежностью. С нежностью, которой мы как пара не заслужили. Нет, жест был очень искренний, но почему-то казался неуместным.
      Меня подняли и внесли в машину. Врач и один санитар-мужчина остались со мной, все остальные заняли места в кабине и в другой машине.
      — Мы поедем в больницу за вами, — крикнул Гален.
      Я подняла руку, сама я подняться и на них посмотреть не могла. Зато на меня посмотрел черный пес — он успел запрыгнуть в машину. Взгляд ничем не походил на собачий.
      — Ну нет, это исключено, — возмутилась доктор Харди. — Собаку немедленно убрать.
      Воздух стал холодным, словно меня окутал туман — и рядом со мной оказался скорчившийся Дойль в человеческом облике.
      — Что за черт! — воскликнул санитар.
      — Я вас видела на фотографиях. Вы Дойль, — сказала доктор Харди.
      — Да, — глубоким басом ответил он.
      — А если я попрошу вас уйти?
      — Бесполезно.
      Она вздохнула:
      — Дайте ему одеяло и поехали, пока здесь не прибавилось еще голых мужчин.
      Дойл завернулся в одеяло, перекинув его через плечо и прикрыв достаточно, чтобы успокоить людей. Одну руку он оставил сверху, чтобы держать меня за руку.
      — Что бы ты сделал, если бы план Хью провалился? — спросила я.
      — Мы бы тебя вызволили.
      Не попытались, а просто — «вызволили». Такая самоуверенность. Такое пренебрежение. Нечеловеческое. Не магия, не иномирная красота — вот это отличало сидхе, это их делало не людьми. Причем ни высокомерие, ни уверенность не были позой. Он — Мрак. Когда-то он был богом Ноденсом, а сейчас он — Дойль.
      Он подвинулся, чтобы мне легче было на него смотреть; колеса «Скорой» с шорохом гравия выехали на дорогу, я глядела в черное как ночь лицо, в черные глаза. В черноте искрами мерцали краски — и это были не блики. В черной глубине его глаз таились цвета, которым не было аналога внутри медицинской машины.
      Как-то раз он этими танцующими искрами пытался меня зачаровать, выполняя приказ моей тетки — чтобы выяснить, насколько я слаба, или может сильна.
      Искры мерцали и кружились у него в глазах, как разноцветные светлячки.
      — Хочешь, я тебя усыплю, пока до больницы не доедем, — предложил он.
      — Нет, — сказала я, и закрыла глаза, сопротивляясь манящим огонькам.
      — Тебе больно, Мерри. Позволь мне помочь.
      — Врач здесь я, — вмешалась Харди. — И я запрещаю применять к раненой магию, пока не пойму, как она действует.
      — Не знаю, смогу ли объяснить, — сказал Дойль.
      — Нет, — повторила я, не открывая глаз. — Я не хочу отключаться, Дойль. В последний раз я очнулась после обморока в постели у Тараниса.
      Его ладонь дернулась, судорожно сжалась вокруг моей руки, словно ему, а не мне, нужна была опора. Я даже глаза открыла. Цветные огни таяли под моим взглядом.
      — Я подвел тебя, моя принцесса, моя любовь. Все мы тебя подвели. Мы и представить не могли, что король сумеет пройти по солнечному лучу. Мы думали, это искусство потеряно.
      — Он нас всех удивил, — сказала я. Потом мне на ум пришло, что я давно хотела спросить… — Мои собаки… Он их ударил…
      — Они живы. У Минни на какое-то время останется шрам, но она выздоровеет. — Он поднес к губам мои пальцы и поцеловал. — Мы позвали к ней ветеринара, он сказал, что она беременна.
      Я с тревогой на него глянула:
      — Щенки не пострадали?
      — В полном порядке, — улыбнулся он.
      Не представляю, почему, но от этой новости мне стало легче на душе. Собаки меня защищали, а король пытался их убить — но не сумел. Они будут жить и родят щенков. Первые щенки волшебных собак за пять столетий.
      Таранис хотел сделать меня своей королевой, но я уже беременна, у меня уже есть короли. Таранис проиграл по всем направлениям. Если тест на сперму будет положительным — хотя «положительный» слово мало подходящее, то я упрячу Его Величество Короля Света и Иллюзий в тюрьму за изнасилование.
      Пресса его живьем сожрет. Похищение, избиение и изнасилование собственной племянницы… Людские средства массовой информации Благой двор на руках носили — больше такого не будет.
      Звездой для прессы станет Неблагой двор, пусть и темной звездой. На этот раз хорошие парни — мы.
      Благие предложили мне свой трон, но я не такая дура. Хью и его сторонники, может, и правда за меня, но сияющее сборище никогда не примет меня как королеву — я ведь ношу детей от лордов Неблагого двора. Я сама дочь принца Неблагого двора, а со мной обращались хуже, чем с последней замарашкой.
      Нет, золотой трон не для меня. Если я и сяду на трон, то на трон ночной. А может, моему трону нужно новое имя? Трон ночи — больно уж зловеще звучит. Вот Таранис сидит на Золотом троне Благого двора, и это звучит куда веселее. Шекспир уверял, что роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет, но я в это не верю. Золотой трон или трон ночи — какой бы выбрали вы?
      Мне удалось выжить. И я даже осознавала, что стараюсь думать о чем угодно, обо всем, что на ум взбредет, лишь бы не о том, что со мной сделал Таранис, и не о том, что в больнице меня не будет ждать Мороз. Я забеременела, наконец, но не могу по-настоящему радоваться. Из политических соображений было бы лучше, чтобы тест на сперму оказался положительным — это значило бы, что Таранис у нас на поводке. Но ради себя самой мне хотелось, чтобы он солгал. Хотелось, чтобы он все придумал, что он не взял свое, пока я лежала без сознания. Взял свое, ха. Милый эвфемизм. Я надеялась, что он не изнасиловал меня, пока я лежала без сознания. Не изнасиловал, пока у меня в голове собиралась лужа крови от внутреннего кровотечения — от его же удара.
      Я начала плакать — беспомощно, безнадежно. Надо мной склонился Дойль, шепча мое имя, твердя, что любит. Я зарылась пальцами в теплоту его волос, притянула к себе, дыша ароматом его кожи. Утонула в ощущении, в запахе его тела, и расплакалась.
      Я выиграла гонку за трон Неблагого двора, и победа мне дала одну только горечь.