Он повернулся ко мне лицом, руки скользнули к поясу брюк. Ремень он уже снял, освобождаясь от груза оружия. Наверное, я устала больше, чем сама думала — я даже не помнила, когда он это сделал.
Он взялся за пуговицу на поясе, и я перекатилась на живот и уткнулась в подушку. Не могла я больше смотреть. Он слишком красив, чтобы быть настоящим. Слишком великолепен, чтобы быть моим.
Кровать покачнулась; он был рядом со мной.
— В чем дело, Мерри? Я думал, тебе нравится на меня смотреть.
— Нравится, — сказала я, не поворачиваясь. Разве могла я объяснить, что я вдруг показалась себе такой смертной, такой уязвимой, а его бессмертие — таким ослепительным по контрасту?
— Тебе не хватит меня одного, без Дойля?
Услышав это, я повернулась. Он сидел на краю кровати ко мне лицом, подогнув ногу в колене. Пуговицы на поясе расстегнуты, а молния — нет, брюки разошлись вверху. Он наклонился — напряглись и красиво обрисовались мышцы живота. Я могла посмотреть ниже, на то, что все еще было скрыто одеждой, или выше — на великолепие его груди, плеч, лица. В другое время я бы посмотрела вниз, но иногда от тебя ждут вначале внимания к тому, что повыше талии.
Я села, прикрывая грудь краем простыни, потому что моя нагота порой мешала Морозу слушать, а я хотела, чтобы он меня услышал.
Волосы серебряным дождем лились у него по обнаженной коже. Он на меня не смотрел, хотя чувствовал, как шевельнулась кровать, и знал, что я совсем рядом.
— Я люблю тебя, Мороз.
Его серые глаза глянули на меня и снова опустились к большим ладоням, сложенным на коленях.
— Меня одного, без Дойля?
Мои пальцы стиснули его локоть; я пыталась придумать, что говорить. Такого разговора я точно не ожидала. Я люблю Мороза, но вот его перепады настроения…
— Ты привлекаешь меня нисколько не меньше, чем в нашу первую ночь.
Он вознаградил меня слабой улыбкой:
— Хорошая была ночь, но на мой вопрос ты не ответила. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Что само по себе ответ.
Он попытался встать, но я потянула его за руку, не вынуждая, а прося остаться на месте. Он позволил мне усадить его обратно, хотя силища у него такая, какой мне точно не видать. Тоже, конечно, повод для огорчений.
Я вздохнула и попыталась преодолеть и его грусть, и свою.
— Ты потому спросил, что я отвернулась и не смотрела, как ты раздеваешься?
Он кивнул.
— Я плохо себя чувствую. Кажется, я простудилась.
Он недоумевающе на меня глянул.
— Помнишь, кто-то из стражей говорил, что последние события в холмах сделали меня такой же бессмертной, как вы?
Еще кивок.
— Похоже, он ошибся. Если я простужусь, значит, я по-прежнему смертная.
Он накрыл мою руку своей.
— Но почему ты от меня отвернулась, даже если так?
— Я тебя люблю, Мороз. Но это значит, что я буду стареть и смотреть, как ты остаешься юным и прекрасным. Вот это тело, которое ты любишь, таким не останется. Я постарею и умру, и каждый день я должна буду смотреть на тебя и знать, что ты не понимаешь. Даже когда я стану старухой, ты все так же будешь медленно раздеваться и все так же будешь прекрасен.
— Ты навсегда останешься нашей принцессой, — сказал он. По лицу было видно, что он старается понять.
Я убрала руку и снова легла, глядя в невероятно прекрасное лицо. Слезы жгли глаза и скапливались в горле, мне казалось, что я захлебнусь жалостью к себе. Столько всего сегодня случилось, столько ужасного, столько опасностей, а я вот-вот зарыдаю оттого, что мои любимые мужчины всегда останутся молодыми и прекрасными, а я — нет. Я боялась не смерти, нет. Я боялась увядания. Как смирился с этим муж Мэви Рид? Как он смотрел на ее вечную юность, старея сам? Как он смог сохранить любовь и рассудок?
Мороз склонился надо мной широкими плечами, волосы завесили меня со всех сторон, будто сияющий полог шатра, застывший водопад, блистающий в полумраке моей спальни.
— Этой ночью ты молода и прекрасна. Зачем думать о грустном, когда оно далеко, а я рядом? — Он прошептал последние слова мне прямо в губы и завершил их поцелуем.
Я позволила ему себя поцеловать, но сама не ответила. Разве он не понял? Нет, конечно не понял. Откуда же ему знать? Или… или?…
Я уперлась рукой ему в грудь и чуть оттолкнула, чтобы взглянуть в глаза.
— С тобой такое было? Ты любил женщину и видел, как она стареет?
Он резко выпрямился и отвернулся. Я взяла его за руку, попыталась обхватить ее, но у него слишком большие руки, чтобы я могла сомкнуть пальцы на запястье.
— Было, да?
Он не повернулся, но помолчал и потом кивнул.
— Кто она была? Когда?
— Я увидел ее за оконным стеклом, когда был еще просто Мороз, а не Смертельный Мороз. Я был мороз и иней, оживленный верой людей и магией волшебной страны. — Он неуверенно на меня глянул. — Ты помнишь, я был таким в твоем видении?
Я кивнула. Да, я помнила.
— Ты пришел под ее окно в образе Джекки Инея, — догадалась я.
— Да.
— Как ее звали?
— Роза. У нее были золотые кудри и глаза цвета зимнего неба. Она увидела меня и сказала матери, что за окном кто-то есть.
— Второе зрение, — сказала я.
Он кивнул.
Я хотела перестать спрашивать, но не смогла.
— И что было дальше?
— Она всегда держалась особняком — дети как будто понимали, что она другая. Не надо ей было рассказывать им о своих видениях. Ее прозвали ведьмой, и мать ее тоже. А отца у нее не было. Если верить россказням соседей — никогда. Я их слышал, когда рисовал узоры на стеклах: они шептались, что Розу зачал не человек, а дьявол. Они с матерью были так бедны, а я только доставлял им лишние страдания — я ведь зимний холод. Я так хотел ей помочь. — Он поднял большие ладони, словно видел вместо них другие, маленькие, куда более слабые. — Мне надо было стать сильней.
— Ты попросил о помощи? — спросила я.
Он удивленно на меня посмотрел:
— Ты имеешь в виду, попросил Богиню и Консорта?
Я кивнула.
Он улыбнулся. Улыбка осветила его лицо обычно скрытой от мира радостью.
— Попросил.
Я улыбнулась ему в ответ.
— И тебе помогли.
— Да, — сказал он с той же улыбкой. — Я заснул, а когда проснулся, я стал выше и сильнее. Я нашел им дров для очага. Нашел еду.
Тут радость на его лице померкла.
— Еду я забрал у других крестьян, и они обвинили ее мать в воровстве. Роза им говорила, что еду принес ее друг, ее сияющий друг.
Я взяла его за руку.
— И тогда они обвинили ее в колдовстве, — тихо сказала я.
— Да. И в воровстве тоже. Я пытался помочь, но я не понимал, что значит быть человеком, я даже что значит быть фейри не понимал. Для меня все было таким новым, Мерри! Я не знал, как быть чем-то, кроме льда и холода. Я был овеществленной мыслью, я не знал, как быть живым, и не знал, что это такое.
— Но ты хотел помочь, — сказала я.
Он кивнул.
— Моя помощь лишила их последнего. Их бросили в тюрьму и приговорили к смерти. Я тогда в первый раз призвал в свои руки холод, холод такой лютый, что от него сыпался металл, и было это ради Розы и ее матери. Я разбил решетки и освободил их.
— Но это же чудесно.
Только его рука судорожно сжалась, и я поняла, что рассказ не окончен.
— Можешь представить, что подумали их односельчане, когда обнаружили, что решетки рассыпались, а пленниц нет? Можешь представить, что они подумали о Розе и ее матери?
— Именно то, в чем и раньше были убеждены, — тихо сказала я.
— Да, наверное. Но я — порождение зимы. Я не мог построить для них дом, не мог согреть. Ничего не мог, только выпустить их на смертельный мороз, когда против них ополчилась вся округа.
Я села и потянулась его обнять, но он отстранился. Отвернувшись, он закончил рассказ.
— Они умирали, потому что вместе со мной шла зима. Я еще слишком принадлежал стихии, чтобы понимать природу собственной магии. И когда надежды не осталось, я взмолился. Ко мне пришел Консорт и спросил, пожертвую ли я всем, что я есть, чтобы их спасти. Я тогда еще мало был живым, Мерри, я помнил, как мне было прежде. Я не хотел вернуться к тому состоянию, но Роза лежала в снегу так неподвижно, и волосы ее уже не были золотыми, они стали белыми… И я сказал: «Да». Я готов был отдать все, чем я был, чтобы их спасти. Мне казалось, что это правильно, ведь это я, пусть по неведению, пусть с благими намерениями, довел их до гибели.
Он замолчал, и молчал так долго, что я придвинулась к нему и обняла со спины. На этот раз он не сопротивлялся. Даже придвинулся ближе ко мне, чтобы я обняла его плотней.
— И что произошло? — прошептала я.
— Из-за снега зазвучала музыка и показался Таранис, Властелин Света и Иллюзий, верхом на коне из лунного света. Ты не представляешь, какое изумительное зрелище открывалось в те дни тому, кто видел всадников Золотого двора. Дело было не только в Таранисе, который мог создать скакуна из света и теней листвы. Это было истинное волшебство. Всадники подняли женщин из снега и поскакали к холмам фейри. Я готов был расстаться с Розой, только бы она жила. Я ждал, что мгновенно вернусь в небытие, и был готов. Я спас им жизнь, и готов был пожертвовать взамен своим существованием — не говорю «жизнью», потому что тогда я еще не жил в том смысле, как сейчас.
Я обняла его крепче, он тяжелее налег на меня, и я прислонилась к изголовью кровати, чуть укачивая его. Касаясь руками его ребер, я чувствовала, как рокочет в груди его голос.
— Она очнулась в объятиях сияющего всадника. Моя маленькая Роза. Она звала к себе Джекки, ее Джекки-Мороза. И я пошел к ней, как всегда с тех пор приходил. Пошел, потому что ничего другого сделать не мог. Она вырвалась из объятий сияющего лорда-сидхе и бросилась ко мне. Я выглядел не так, как сейчас, Мерри. Я был юн и казался ребенком. Богиня подарила мне тело, которое способно было на многое, но я все равно не принадлежал к сияющему двору. По облику и по сути я был малым фейри. Наверное, людскому взгляду я представлялся мальчиком лет четырнадцати или младше. Для моей Розы я был отличной парой.
Он затих у меня в объятиях.
— А что случилось с ее матерью? — спросила я.
— Она и теперь кухарка при Благом дворе.
Я поцеловала его в лоб и спросила:
— А Роза?
— Мы нашли себе приют, и я волшебством унес ее далеко от родной деревни. Люди тогда не ездили так далеко, как сейчас, двадцати миль хватало, чтобы ни разу больше не встретиться с бывшими соседями. Роза научила меня, как быть настоящим, и я вырос вместе с ней.
— То есть как — вырос вместе с ней?
— Мне на вид было лет четырнадцать, ей — лет пятнадцать. Она росла, и я рос тоже. Первое орудие, которое взяли эти руки — не меч и не щит, а топор и заступ, я учился не воевать, а работать и заботиться о семье.
— У вас были дети, — прошептала я.
— Нет. Я думал, это потому, что я еще не совсем настоящий. А теперь, когда и ты не можешь завести ребенка, я думаю, что мне просто не суждено иметь детей.
— Но вы жили вдвоем, — сказала я.
— Да, и священник, который был сперва добрым, а потом уже христианином, даже нас обвенчал. Но нам нельзя было долго оставаться в одной деревне, потому что я не старел. Вместе с Розой я вырос вот в такого, каким ты меня знаешь, а потом перестал меняться. А она — нет. Я видел, как ее волосы из золотых становились серебряными, как глаза из голубых как зимнее небо стали серыми как снеговые тучи.
Он снова на меня посмотрел, на этот раз с яростью.
— Я видел ее увядание, но все равно ее любил. Потому что любовь к ней меня сотворила, Мерри. Не страна фейри, не дикая магия, а магия любви. Я думал, что ради Розы пожертвую той недолгой жизнью, которую я обрел, но Консорт спросил, пожертвую ли я всем, чем был прежде. Я и пожертвовал, и стал тем, кем она хотела меня видеть. Когда я понял, что не старюсь вместе с ней, я плакал. Я не представлял себе жизни без нее.
Он встал на колени, взял меня за локти и посмотрел мне в лицо.
— Я не перестану тебя любить. Если твои рыжие кудри превратятся в белые, я все равно буду тебя любить. Если упругая гладкость твоих щек сменится хрупкой мягкостью старости, я все равно буду ласкать твою кожу. Если твое лицо пробороздят следы всех улыбок, всех восторгов, всех слезинок, скатившихся из глаз — я только больше стану тобой дорожить, потому что разделил с тобой их все. Я хочу разделить с тобой жизнь, Мередит, и я буду любить тебя, пока последний вздох не покинет тело — твое или мое.
Он наклонился и поцеловал меня, и теперь я ему ответила. Я провалилась в его объятья, в его любовь, потому что никак иначе я ответить не могла.
Глава шестнадцатая
Он оказался на мне, волосы у него развязались и спадали вокруг нас серебряным дождем — если дождь бывает мягким, как шелк, и теплым, как тело любовника. Кожа у нас светилась, словно мы проглотили луну и она насквозь просветила наши тела до последнего дюйма. Я знала, что волосы у меня сияют чистым алым огнем, я ловила их отсветы краем глаз. Волосы Мороза сверкали и искрились, играя на свету, как снег под луной. Другие стражи приносили в мою постель солнце, но Мороз был зимней ночью во всем ее суровом блеске.
Он был слишком высок — или я слишком мала, — чтобы он просто лег на меня. Мне так и не нравилось, и просто трудно было дышать, а потому он приподнялся надо мной на сияющих белоснежно-мускулистых руках. Только глянув вдоль наших тел, на то, как он скользит в меня и из меня, я вскрикнула от восторга и поспешно отвела взгляд — будто зрелище было слишком чудесно, будто нельзя было долго на него смотреть. Только там, куда я отвела взгляд, были его глаза — серые, как небо зимой, — но сейчас, когда Морозом владела магия, они были не просто серые.
В серых глазах мерцал заснеженный холм, а на холме — голое зимнее дерево. На миг голова закружилась, словно я вот-вот провалюсь в снежную круговерть, в его глаза, и окажусь где-то далеко-далеко. Я зажмурилась — я совсем не знала, где этот холм и где это дерево.
Ритм его движений, его скользящая во мне упругость начали меня переполнять, возникло и росло предвестие оргазма.
— Посмотри мне в глаза, Мерри.
В его голосе слышалась настойчивость, та хрипловатая напряженность, что говорила: он тоже уже вот-вот…
Я послушалась, взглянув прямо в его глаза — широко раскрытые, настойчивые, требующие не отводить взгляда. Он схватил меня за волосы над ухом.
— Хочу смотреть тебе в лицо, — сказал он, дыша прерывисто и тяжело.
В глазах у него падал снег, сыпался на одинокое дерево и холмистую равнину. Кто-то там шел — или бежал?
Ритм его движений изменился, стал резче — и это было уже слишком. Не могла я смотреть ему в глаза, когда его тело вонзалось в мое. Я попыталась опустить взгляд к его животу, но он сильнее потянул за волосы, заставляя поднять голову, смотреть в лицо. Лицо оказалось просто лицом, лицом моего возлюбленного, моего Мороза. В глазах уже не было картин, отвлекающих от совершенства его лица, от свирепой настойчивости взгляда.
— Да, да, вот-вот, — шептала я. Еще один толчок — и стало просто «да!»
Я закричала, и только его хватка, едва ли не жестокая теперь, не дала мне выгнуть шею. Он заставлял меня смотреть в глаза, не давал отвернуться. И мы смотрели друг на друга, сотрясаемые наслаждением. Он силой заставил меня разделить с ним самый интимный из моментов близости, не дав ни моргнуть, ни отвернуться — и ничто не могло нас спасти от дикой, безумной страсти в глазах — его и моих.
И мы упали в эту дикость, в лихорадочную ярость страсти. Он закричал в оргазме, как и я, а потом содрогнулся всем телом, и поднял меня, еще не выходя. Встав на колени, он прижал меня к изголовью; я схватилась за деревянную раму, удерживая позу, в которой он вроде бы хотел меня видеть. Он кончил, но не упал. И доказал это, начав всаживаться в меня со всей силой, яростно сотрясая кровать — деревянная рама протестующе визжала, возмущенная насилием.
Я закричала от наслаждения, судорожно цепляясь за изголовье, а он вонзался в меня на всю глубину. Так глубоко, что стало больно, и боль подпитывала наслаждение, и наслаждение властвовало над болью, как Мороз властвовал надо мной.
Отцепившись от подголовника, я процарапала ногтями по его белой коже. Там, где я расцарапала его до крови, сияние померкло, но не кровь там потекла. За моими ногтями протянулись синие светящиеся линии, окрашивая наши тела. На миг я увидела шипастую лозу, обвившую мою руку, а у Мороза на груди проступил контур оленьей головы. Мороз вздрогнул — рядом со мной, внутри меня, — а я раскрашивала его кожу своим наслаждением и его болью.
Он прижал меня к себе; я теперь видела сияющий знак у него на плече — я помнила этот знак, как и лозу у себя на предплечье. И теперь поняла, что проявившаяся не так давно, когда мы гостили в волшебной стране, татуировка несла тот же образ, что отражался у него в глазах.
Мы застыли на миг, прижимаясь к изголовью. Сердце у Мороза билось так часто и сильно, что я чувствовала его стук щекой. Мороз осторожно уложил меня на бок и лег сам, мы растянулись поперек кровати на немногих не слетевших на пол подушках.
— Совсем забыла, как ты бываешь великолепен, Мороз.
Это не я сказала; голос раздался из зеркала. Мгновение назад я и пошевелиться не смогла бы, а тут сама не заметила, как села и судорожно вцепилась в простыни.
— Не прикрывайтесь, — сказала из зеркала Андаис.
Мы оба натянули на себя простыни.
— Не прикрывайтесь, сказала я. Или я уже вам не королева? — Тон был такой зловещий, что простыни мы отбросили. Все равно она видела наш финал; что толку теперь скромничать?
Мороз закрывал меня собой, насколько мог. Я первая обрела голос и спросила:
— Чему мы обязаны твоим вниманием, моя королева?
— Я думала, что увижу с тобой Риса. Или ты соврала, что будешь с ним?
— Рис придет ко мне в свою очередь, моя королева.
Она смотрела только на Мороза, словно меня тут и не было. Я тоже глянула на него. На теле стража от физического напряжения росой выступил пот, серебряная путаница волос роскошной драпировкой подчеркивала мужественную стать. Он был прекрасен. Прекрасен так, как даже из сидхе прекрасны не многие. Ирония судьбы: тот, кто в начале жизни вовсе не был сидхе, стал одним из прекраснейших наших мужчин. Впрочем, теперь, когда я знала, что его создала любовь — не стремление к силе, а беззаветная, самоотверженная любовь, я уже не удивлялась. Любовь всех делает прекрасными.
— Как ты на него смотришь, Мередит! О чем ты сейчас думаешь?
— О любви, тетя Андаис. Я думаю о любви.
Она презрительно фыркнула.
— Вот что помни, племянница моя. Если Смертельный Мороз не станет твоим королем, я его непременно верну себе, и посмотрю, так ли он хорош, как кажется на вид.
— Он ведь был уже твоим любовником.
— Помню, — проронила она без особой радости.
Мне не удавалось понять ни выражения ее лица, ни интонаций в голосе. И вообще непонятно было, зачем ей так хотелось застать меня с Рисом — или она наоборот, хотела застать меня без него? Она искала повод отозвать Риса обратно в страну фейри? Зачем, если так? Он никогда не числился в ее фаворитах, насколько помнили те, с кем я общаюсь.
— Я вижу страх на твоем лице, мой Смертельный Мороз, — сказала она.
У меня руки невольно напряглись, прижали его крепче.
— Ты взялась его от меня защищать, Мередит?
— Я готова защищать от опасности любого из моих людей.
— Но он для тебя не любой?
— Да, не любой, — сказала я, потому что другой ответ был бы ложью.
— Посмотри мне в глаза, Мороз, — приказала она. Он поднял взгляд. — Ты меня боишься, Мороз?
Он сглотнул пересохшим ртом и хрипло сказал:
— Да, моя королева, я тебя боюсь.
— А Мередит ты любишь?
— Да, моя королева.
— Он любит тебя, племянница, зато меня боится. Рано или поздно ты обнаружишь, что страх действеннее любви.
— Я не собираюсь на него «действовать».
— Когда-нибудь придется. Когда-нибудь ты обнаружишь, что вся любовь, которая есть в волшебной стране, не заставит любимого повиноваться тебе. Ты захочешь тогда пустить в ход страх, а ты слишком мягкотелая, чтобы пользоваться этим оружием.
— Меня действительно не боятся, тетя Андаис. Я знаю.
— Смотрю я на тебя и боюсь за будущее своего двора.
— Если будущим нашего двора станет любовь, тетя Андаис, то я за него рада.
Она еще раз глянула на Мороза, как голодающий на тарелку с едой.
— Ненавижу тебя, Мередит. Со всей страстью.
Я сумела не сказать вслух того, что крутилось на языке, но помогло мне это мало.
— Твое лицо тебя выдает. Ну, скажи, что у тебя на душе, племянница. Я тебя ненавижу, Мередит. Что ты хочешь сказать в ответ?
— Я тебя тоже ненавижу.
Андаис улыбнулась с искренней радостью. С кровати у нее за спиной сняли все вплоть до матраса. Наверное, крови от пытки Кристалла было столько, что даже она в этом спать не захотела.
— Позову-ка я сегодня Мистраля. И сделаю с его мощным телом то же, что уже сделала с Кристаллом, Мередит.
— Я тебе не могу помешать, — сказала я.
— Нет, пока не можешь.
На этих словах зеркало опять опустело. Я смотрела в собственные потрясенные глаза.
Мороз на зеркало не взглянул. Просто сполз с кровати и начал одеваться. Даже в душ сперва не пошел. Ему просто надо было срочно одеться, и я его понимала.
Он сказал, не поворачиваясь ко мне — слишком торопился как можно быстрей чем-нибудь прикрыться:
— Я тебе как-то говорил, что лучше умру, чем вернусь к ней. Я говорил серьезно, Мередит.
— Знаю, — сказала я.
Он принялся распихивать по местам оружие.
— И повторяю теперь.
Я потянулась к нему. Он поймал мою руку, поцеловал и улыбнулся так печально, как никогда в жизни.
— Мороз, я…
— Если ты хочешь сегодня быть с Рисом, лучше бы выбрать другую комнату. Еще одного ее визита я бы не хотел.
— Так и сделаем.
— Я проверю, как там Дойль.
Он полностью уже был одет и увешан оружием. Высокий, красивый, ледяной и прекрасный. Мой Смертельный Мороз, такой же надменный и непроницаемый, каким я его увидела в первый раз. Но теперь я хранила воспоминание о его исступленных, широко раскрытых глазах, когда он вонзался в мое тело. Я знала, кто находится под этой холодной, тщательно контролируемой оболочкой, и дорожила каждой черточкой настоящего Мороза. Того мужчины, который полюбил крестьянскую девушку и отдал ради нее все, что было у него и чем был он сам.
Он вышел за дверь, высокий и прямой, несгибаемый — для любого стороннего наблюдателя. Но я знала, почему он ушел от меня: он до смерти боялся, что королева заглянет к нам еще раз.
Глава семнадцатая
Я последовала совету Мороза и перешла в другую комнату, поменьше — одну из многочисленных комнат в громадном гостевом крыле. Мэви предложила нам занять и главное здание, пока она не вернется из Европы, куда сбежала после двух покушений, устроенных Таранисом с использованием магии. Даст Богиня, вскоре мы сможем сказать Мэви, что Таранис больше ни ей, ни кому-либо другому не угрожает, но надо сперва пережить нынешний день. Вообще я предпочла бы иметь собственное жилье, но мне просто денег не хватало разместить и прокормить чуть ли не двадцать сидхе. У тетки я содержание брать отказывалась: слишком длинные и опасные ниточки тянутся от всех ее благодеяний.
Адреналин схлынул, и я себя чувствовала еще хуже, чем утром. Чем-то я заболеваю. Вот гадость.
Я теперь верила, что Мороз будет меня любить, даже когда я постарею, но каково мне самой будет стареть, видя вокруг немеркнущую юность и красоту? Порой мне кажется, что не настолько я добродетельна, чтобы с честью все это переносить.
В новой комнате было темно. Единственное окно забрано ставнями, зеркало над туалетным столиком сняли — голая стена смотрится мирно и спокойно. Сюда никто с нежданным визитом не нагрянет. Вот почему я и выбрала эту комнату: мне необходимо отдохнуть, а неожиданных вызовов по зеркалу с меня на сегодня достаточно.
Со мной был Китто, свернулся калачиком в нежной прохладе чистых хлопковых простыней. Темные кудри легли мне на плечо, теплое дыхание согревало мою грудь. Руку он положил мне на живот, ногу перекинул через бедра, другой рукой перебирал мои волосы. Он один в моей свите был ниже меня ростом, ему удавалось свернуться у меня под мышкой, как я сворачивалась рядом с мужчинами повыше. Китто был в первой партии фейри, разделивших мою добровольную ссылку. Когда мы вернулись из волшебной страны, Дойль заставил его поработать на тренажерах, и теперь, несколько недель спустя, под лунно-белой шелковой кожей чувствовались мускулы. Мускулы, которых никогда раньше у него не было.
Рост у Китто четыре фута и одиннадцать дюймов, а лицо — как у ангела, не достигшего половой зрелости. Впрочем, тут ему повезло с наследственностью: гоблинам нет нужды бриться. Я перебирала пальцами мягкие кудри, отросшие до раздавшихся в ширину плеч. Волосы у него были мягкие как у Галена — или как у меня.
Другой рукой я его обнимала, пальцы пробегали по ровной линии чешуек вдоль спины. В полумраке чешуйки казались темными, но на свету они радужно переливаются. Под пухлыми губами, прижатыми к моей груди, скрываются втяжные клыки, соединенные с протоками ядовитых желез. Отцом Китто был змеегоблин. Он изнасиловал Благую сидхе, а не съел: редкий случай, обычно змеегоблины — холодные твари в любом смысле слова. Страсти им неведомы, но что-то в матери Китто, видно, пробудило жар в холодном сердце его отца.
Мать бросила младенца у холма гоблинов, как только поняла, каким он родился. Гоблины свое потомство нередко съедают, а мясо сидхе у них считается деликатесом. Родная мать Китто бросила его на съедение. Ему повезло: его забрала гоблинка, собираясь вначале подрастить, а потом уже съесть. Но Китто ее растрогал, ей не хватило сердца его убить. В нем и правда было что-то, вызывающее желание защитить, желание о нем заботиться. Он уже не раз рисковал жизнью ради меня, а я все равно не могла воспринимать его в роли защитника.
Он поднял ко мне миндалевидные глаза — ярчайшего синего цвета, без белков, как у Падуба или Ясеня. Только цвет другой, чудесный ясно-синий цвет, как у светлого сапфира или утреннего неба.
— От кого ты сейчас прячешься, Мерри? — спросил он тоненько.
Я улыбнулась, поглубже закапываясь в подушки.
— Почему ты решил, что я прячусь?
— Ты всегда сюда приходишь прятаться.
Я провела пальцами по контуру его щеки. Чуть другое сочетание генов, и он был бы похож на Падуба с Ясенем: высокий, красивый как сидхе, но сильный и выносливый как гоблин.
— Я ведь говорила: я плохо себя чувствую.
Он улыбнулся и приподнялся на локте, глядя на меня чуть сверху:
— Это правда, но еще ты грустишь, и я бы развеял твою грусть, если ты скажешь мне, как.
— Давай не будем говорить о политике. Мне еще ночью предстоят нелегкие обязанности, мне бы отдохнуть.
Он провел пальцем по моей щеке от виска до подбородка. Медленным, плавным жестом, от которого я закрыла глаза и задержала дыхание.
— Так ты смотришь на ночь с гоблинами, как на обязанность?
Я открыла глаза.
— Не в том дело, что они гоблины.
Он улыбнулся, запустил руку мне в волосы:
— Я знаю. Дело в том, кто они и какие они, и в том, что ты плохо себя чувствуешь.
— Они меня пугают, Китто.
Он помрачнел.
— Я их тоже боюсь.
— Они с тобой плохо обращались?
— У них нет пристрастия к мужской плоти. Я их обслуживал пару раз, когда они приходили спать с моей хозяйкой.
Китто сумел выжить в обществе, куда более склонном к насилию, чем все другие социальные группы фейри, поступая так, как часто поступают заключенные в тюрьме. Они находят сильного вожака — или он их выбирает — и становятся его собственностью. На таких «собачек» смотрят свысока, но, как ни странно, способности их очень ценят. То есть гоблины вроде Китто становятся мишенью для грубых шуток, с одной стороны, а с другой — хозяева очень ими дорожат. У гоблинов хозяева могут быть обоих полов, лишь бы рабы у них имелись.
— Обслуживал? — переспросила я.
— Разогревал — так, кажется, это называют в порнографии. Они все делают вместе, как братья. Пока один кончал, я помогал другому встать.
Он говорил с таким видом, будто это совершенно в порядке вещей. Без возмущения, без злости. Так прежде был устроен его мир. Единственный знакомый ему мир — пока царь гоблинов не подарил Китто мне. Я теперь очень старалась дать Китто возможность самому выбирать и решать, но приходилось соблюдать осторожность: слишком широкий выбор заставлял его нервничать. Для него мир буквально стал другим. Раньше он представления не имел, что такое телевизор или электричество, а сейчас жил в поместье одной из ведущих актрис Голливуда, хоть и не смотрел ни одного ее фильма. Для него куда важнее было, что прежде ее звали богиней Конхенн — эту тайну, кстати, Голливуд не знал.
— Я буду с тобой, Мерри. Я тебе помогу.
— Я не могу тебя просить…
Он прижал палец к моим губам.
— Тебе не надо просить. Из твоих стражей больше никто так не знает обычаи гоблинов, как я. Не скажу, что я смогу тебя защитить от братьев, но хоть от ловушек уберегу.
Я поцеловала его пальцы и отвела их от своего лица, чтобы поцеловать еще и ладонь. Думала сказать: «Не надо, они ведь тебя насиловали», но он не считал их поведение насилием. Надо ли говорить ему, что его насиловали, если он так не считает? Это культура его народа, не моего. И мне ли кидать камни после того, что я видела сегодня в спальне Андаис? Бедный Кристалл.
В дверь негромко постучали. Вздохнув, я глубже зарылась в подушки. Не хочу, не хочу новых проблем! У меня и так одна на носу — славная такая. Прибудет вместе с близнецами.
