Я сидела в элегантном конференц-зале на вершине светящейся башни — одной из тех, что образуют деловую часть Лос-Анджелеса. Вид из громадного, почти во всю стену окна напротив провоцировал высотобоязнь. Где-то я читала, что если центр Л.-А. когда-нибудь по-настоящему тряхнет землетрясением, то улицы футов на десять в высоту засыплет битым стеклом. Всех, кто там окажется, рассечет на куски, изрежет или погребет под лавиной стекла. Мысль не самая приятная, но денек к таким мыслям располагал.
      Мой дядюшка Таранис, Король Света и Иллюзий, выдвинул обвинения против трех моих стражей. Он обратился к людским властям с заявлением о том, что Рис, Гален и Аблойк изнасиловали его подданную, при том что за всю долгую историю своего царствования в Благом дворе фейри он ни разу не обращался за правосудием к людям. Старое правило: власть фейри — законы фейри. А если честно — власть сидхе, и законы их же.
      Сидхе правят страной фейри столько лет, что и не упомнить. А поскольку многие из нас помнят несколько последних тысячелетий, то может, сидхе правили всегда — хотя на правду это не похоже. А сидхе не лгут. Потому что прямая ложь наказывается изгнанием из волшебной страны. Вот тут и возникает интересная проблема со свидетельством леди Кэйтрин… Я-то знала точно, что ни один из названных стражей не виновен.
      Но сейчас нам предстояло дать показания под присягой, и от наших слов зависело, будет ли Таранис настаивать на обвинении. Вот почему рядом со мной сидели Саймон Биггс и Томас Фармер из «Биггс, Биггс, Фармер и Фармер».
      — Спасибо, что согласились с нами побеседовать, Ваше Высочество, — сказал некто в деловом костюме с другой стороны стола. Их там семеро сидело — за широким полированным столом, спиной к захватывающему виду.
      Стивенс, официальный посол ко дворам фейри, сидел с нашей стороны стола, но по другую руку от Биггса и Фармера. Он вмешался:
      — Не следует говорить «спасибо» кому-либо из народа фейри, мистер Шелби. Принцесса Мередит, как одна из самых юных представителей благородных сидхе, возможно, не сочтет себя оскорбленной, но вам предстоит иметь дело и с гораздо более древними ее сородичами. Не все они пропустят ваше «спасибо» мимо ушей. — Стивенс вежливо улыбнулся; на красивом лице — сплошная искренность, от карих глаз до кончиков великолепно подстриженных волос. По должности он обязан быть рупором всех фейри, а на деле постоянно торчит при Благом дворе, глядя в рот моему дядюшке. Неблагой двор, где правит моя тетушка, Королева Воздуха и Тьмы, и где когда-нибудь — возможно — буду править я, Стивенса слишком пугает. Да, угадали, я его недолюбливаю.
      Майкл Шелби, федеральный прокурор Лос-Анджелеса, извинился за всех:
      — Прошу прощения, Ваше Высочество, я об этом не знал.
      Я улыбнулась:
      — Ничего страшного. Господин посол прав, меня слова благодарности не обижают.
      — Но ваши телохранители могут обидеться? — спросил Шелби.
      — Некоторые из них. — Я оглянулась на Дойля и Мороза. Они стояли у меня за спиной, словно ожившие мрак и снег — и эта метафора не так уж далека от правды. У Дойля волосы черные, кожа черная, и отлично сшитый костюм и даже галстук — тоже черные. Только рубашка сегодня была синяя, да и то как уступка адвокату. Тот уверял, что черное создает неверное впечатление, что Дойль в черном выглядит угрожающе. Дойль, которого прозвали Мраком, ответил: «Я капитан стражи Ее Высочества, именно так я и должен выглядеть». Адвокат смутился, но Дойль все же надел синюю рубашку. Яркий цвет почти светился на его коже — на ее ночной роскошной черноте, такой глубокой, что в определенном освещении его тело играло фиолетовыми и синими отблесками. Черные глаза Дойля скрывались под узкими темными очками в черной оправе.
      У Мороза кожа настолько же белая, насколько у Дойля — черная. Белая, как у меня самой. Но волосы у него такие, каких ни у кого нет: они серебряные, словно нити из чеканного металла. В элегантном освещении конференц-зала они мерцали и посверкивали, как слиток на столе ювелира. Верхние пряди удерживала на затылке серебряная заколка возрастом постарше Лос-Анджелеса. Серый костюм Мороза сшил Феррагамо, а идеально белая рубашка все же уступала в белизне его собственной коже. Галстук был только чуть темнее костюма. Серые глаза ничем не были скрыты от мира.
      Мороз пристально оглядывал окно напротив. Дойль тоже — но из-под очков. Моим телохранителям без дела скучать не приходится, а кое-кто из тех, кто мечтает до меня добраться, умеет летать. Нет, мы не думали, что Таранис хочет моей смерти, но зачем же тогда он обратился в полицию? Почему настаивает на заведомо ложных обвинениях? Он никогда бы так не поступил, не будь у него плана. Просто с нами он этим планом не поделился. А потому — на всякий случай — мои стражи следили за окном, чтобы не пропустить появления тварей, которых эта компания юристов даже вообразить не могла.
      Шелби поглядывал мне за спину, на стражей. И не только он — никто не мог удержаться, чтобы не посмотреть на них, хотя сложнее всего приходилось помощнику окружного прокурора Памеле Нельсон. Мужчины смотрели по-другому: как смотрят мужчины на тех, кто может прихлопнуть их, как блоху.
      Федеральный прокурор Лос-Анджелеса Майкл Шелби был высок, спортивен, мужественно красив, белозубо улыбался и явно не собирался ограничивать карьеру своей нынешней должностью. Ростом он был больше шести футов, а хорошо накачанную мускулатуру не скрывал даже деловой костюм. Вряд ли ему встречалось много мужчин, рядом с которыми он казался бы физически слабым. Его помощник Эрнесто Бертрам был тощий, слишком юный на вид, коротко стриженый, в очочках и очень уж серьезный. Впрочем, не очки придавали ему лишнюю серьезность, а выражение лица — будто лимон раскусил. Федеральный прокурор Сент-Луиса Альберт Ведуччи тоже присутствовал. Он харизмой Шелби не обладал: ему не мешало бы сбросить с десяток фунтов, и вид у него был усталый. Его помощника звали Гровер; так он представился — не сообщив, имя это или фамилия. Этот улыбался чаще остальных и выглядел этаким симпатягой — очень напоминал знакомый по колледжу тип парней: они бывали иной раз именно такими славными, какими казались, а бывали и сволочами, которым нужно было только переспать, или списать задание, или — как в моем случае — похвастаться знакомством с настоящей принцессой фейри. К какой разновидности «славных парней» относится Гровер, я не определила. А если все пройдет удачно, то и не определю. Если все пройдет удачно, то показания нам придется давать только один раз. А если нет — то, может, Гровер нам еще надоест хуже горькой редьки.
      Памела Нельсон занимала должность помощника окружного прокурора Лос-Анджелеса. Ее босс, Мигель Кортес, был невысок, темнокож и красив. На экране он смотрелся великолепно — я его частенько видела в новостях. Проблема в том, что амбиций у него было не меньше, чем у Шелби. Ему нравилось появляться на экране, и он хотел там появляться как можно чаще. Выдвинутое против моих стражей обвинение обещало впереди дело, которое может крупно двинуть карьеру вверх… или ее сломать. Амбиции Кортеса и Шелби заставят их либо очень осторожничать, либо ломиться напропалую. Не знаю, какой вариант для нас предпочтительней.
      Памела была выше босса, почти шесть футов на не самых высоких каблуках. Волосы густо-рыжими волнами спадали ей на плечи. Редкий оттенок — яркий, глубокий, настолько близкий к настоящему красному цвету, насколько это возможно для человеческих волос. Костюм на ней был хорошего покроя, но черный и скромный. Белая блузка рубашечного стиля, неброский макияж. Только пламя волос разрушало этот почти неженственный образ. Она как будто старалась скрыть свою красоту — и в то же время привлекала к ней внимание, потому что Памела была по-настоящему красива. Россыпь веснушек под светлым тональным кремом не портила безупречную кожу, а только украшала. Глаза казались то голубыми, то зелеными, в зависимости от освещения, — и эти изменчивые глаза не могли оторваться от Мороза и Дойля. Она старалась сосредоточиться на блокноте, в котором ей полагалось делать записи, но взгляд то и дело поднимался и прилипал к стражам — как будто против ее воли.
      Так что же ее отвлекает от работы — присутствие красивых мужчин? Или не так все просто?
      Шелби громко кашлянул.
      Я вздрогнула и повернулась к нему.
      — Прошу прощения, мистер Шелби, вы обращались ко мне?
      — Нет, но мне пора это сделать. — Он оглядел людей по свою сторону стола. — Меня включили в состав делегации как достаточно нейтральную сторону, но я должен спросить своих коллег: нет ли у них затруднений в разговоре с Ее Высочеством?
      Несколько человек заговорили одновременно. Ведуччи просто приподнял карандаш. Ему-то и кивнули.
      — Моя контора чаще имеет дело с принцессой и ее людьми, чем прочие присутствующие. Мне удается не отвлекаться, поскольку у меня с собой есть средства против гламора.
      — Какие средства? — спросил Шелби.
      — Я не скажу, что именно у меня с собой, но помогают холодная сталь, железо, четырехлистный клевер, зверобой, ясень и рябина — и древесина, и ягоды. Говорят, что гламор разрушают колокольчики, но не думаю, что они помешают высоким сидхе.
      — Вы хотите сказать, что принцесса использует против нас гламор?
      С красивого лица Шелби исчезла любезная улыбка.
      — Я хочу сказать, что присутствие короля Тараниса или королевы Андаис подавляет людей. Принцесса Мередит, будучи отчасти человеком, хотя несомненно красавицей… — Он слегка поклонился. Я ответила кивком на комплимент. Он продолжал: — …ранее ни на кого настолько сильно не воздействовала. Но в последние дни при Неблагом дворе многое изменилось. Я получил информацию как от мистера Стивенса, так и из других источников. Фигурально говоря, принцесса Мередит и некоторые ее стражи подняли энергетический уровень.
      Ведуччи по-прежнему выглядел усталым, но в глазах проступил интеллект, прятавшийся под обманчивой личиной замотанного толстяка. До меня вдруг дошло, что нам угрожают не одни только чужие амбиции. Ведуччи умен, а из намеков его стало ясно, что он в курсе кое-каких событий при Неблагом дворе. Правда ли он много знает, или просто забрасывает удочку? Надеется, что мы разговоримся?
      — Применять к нам гламор — противозаконно! — сердито сказал Шелби. В направленном на меня взгляде не осталось и капли дружелюбия. Я ответила ему столь же прямым взглядом. Дала почувствовать всю силу моих трехцветных глаз: расплавленное золото по краю, следом кольцо нефрита и ярко-изумрудное кольцо у самого зрачка. Он отвел взгляд первым. Уткнувшись в блокнот, он прошипел сдавленным от ярости голосом:
      — Вас могли бы подвергнуть аресту либо выслать обратно в вашу страну за попытку повлиять на ход судопроизводства с помощью магии.
      — Я ничего не делаю, мистер Шелби, во всяком случае, намеренно. — Я посмотрела на Ведуччи. — Мистер Ведуччи, вы говорите, что даже просто смотреть на моих тетю или дядю людям трудно. Я теперь произвожу тот же эффект?
      — Судя по реакции моих коллег, да.
      — Так значит, именно такое воздействие король Таранис и королева Андаис оказывают на людей?
      — Подобное, — ответил Ведуччи.
      Я невольно улыбнулась.
      — Это не смешно, принцесса, — заявил Кортес полным ярости голосом, но под моим взглядом его карие глаза тут же ушли в сторону.
      Я повернулась к Памеле Нельсон, но мое очарование ей не было страшно — ее проблема стояла у меня за спиной.
      — От кого из них вам труднее отвести взгляд? — спросила я. — От Мороза или от Дойля, от черного или от белого?
      Она залилась тем прелестным румянцем, что бывает только у рыжих. У рыжих людей, я хочу сказать.
      — Я не…
      — Бросьте, миз Нельсон. Который из двух?
      Она громко сглотнула слюну.
      — Оба, — прошептала она.
      — Мы обвиним вас и этих двух телохранителей в незаконном магическом воздействии на судопроизводство, принцесса Мередит, — сказал Кортес.
      — Согласен, — поддакнул Шелби.
      — Ни я, ни Мороз, ни Дойль ничего не делаем намеренно.
      — Вам не удастся нас одурачить, — сказал Шелби. — Гламор — магия активная.
      — В большинстве случаев, — поправила я, глянув на Ведуччи. Его посадили на краю стола, словно он хуже других, раз он из Сент-Луиса. А может, я напрасно обижаюсь за свой родной город.
      — А знаете, — сказал Ведуччи, — когда вам дает аудиенцию королева Англии, это называется «быть в присутствии». Королеву Елизавету я никогда не видел своими глазами, и вряд ли доведется — так что я не в курсе, как это с ней бывает. Я никогда не разговаривал с обычной королевой. Но слова «быть в присутствии» — в присутствии королевы — значат очень много, когда речь о Королеве Воздуха и Тьмы. И быть в присутствии короля Благого двора — это тоже награда.
      — Что значит — «награда»? — спросил Кортес.
      — Я имею в виду, господа… и дамы, что правители страны фейри приобретают особую ауру власти, притягательную ауру. В Лос-Анджелесе можно наблюдать тот же эффект, хоть и в меньших масштабах, на примере кинозвезд или политиков. Власть дает силу. Имея дело с дворами фейри, я начал думать, что и для нас, простых смертных, это верно. Не просто так люди заискивают перед сильными, богатыми, красивыми, талантливыми. Думаю, это гламор. Людям хочется быть с ними рядом, к их словам прислушиваются, им подчиняются с радостью. Но люди обладают лишь тенью настоящего гламора — так представьте, каково воздействие самых могущественных лиц волшебной страны. Подумайте о силе, которая от них исходит.
      — Господин посол, — спросил Шелби, — разве вам не следовало предупредить нас о возможности такой реакции?
      Стивенс поправил галстук, потеребил «Ролекс» у себя на запястье — подарок Тараниса.
      — Король Таранис на троне уже столетия. «Сильный мира сего», так сказать. Он действительно обладает своего рода благородством, которое производит впечатление. Королеву Андаис я столь же впечатляющей не нахожу.
      — Потому что вы с ней разговариваете исключительно по зеркалу и в присутствии короля Тараниса, — заметил Ведуччи.
      Я удивилась, что он это знает — это была чистая правда.
      — Но вы же посол в стране фейри, — спросил Шелби, — а не при одном только Благом дворе?
      — Да, я посол Соединенных Штатов ко дворам фейри.
      — Но ни разу не бывали при Неблагом дворе?
      — М-м, — сказал Стивенс, непрестанно поглаживая браслет от часов. — Мне представляется, что королева Андаис не слишком склонна к сотрудничеству.
      — Что вы имеете в виду?
      Заинтересовавшись нервным жестом Стивенса, я чуть внимательней глянула на часы и обнаружила в них — или на них — следы магии. Я ответила за него:
      — Он имеет в виду, что Неблагой двор — это сплошь извращенцы и чудовища.
      Теперь все на него уставились. Если бы мы и правда пользовались гламором, им бы это не удалось.
      — Это правда, господин посол? — спросил Шелби.
      — Я никогда такого не говорил.
      — Но он так думает, — тихо сказала я.
      — Мы возьмем это на заметку и, разумеется, поставим вышестоящие инстанции в известность о таком вашем пренебрежении основными обязанностями, — заявил Шелби.
      — Я лоялен к королю Таранису и его двору. Не моя вина, что королева Андаис — совершенно безумная сексуальная садистка. Она опасна, и ее подданные тоже. Я это годами твержу, а меня никто не слушает. И вот, пожалуйста, дошло до изнасилования — как я и предупреждал!
      — Вы предупреждали вышестоящих лиц, что телохранители королевы могут кого-то изнасиловать? — спросил Ведуччи.
      — Ну, не так прямо.
      — Так что конкретно вы говорили? — спросил Шелби.
      — Правду. Что при Неблагом дворе я боюсь за свое здоровье и жизнь, и что без вооруженного сопровождения я не буду чувствовать себя там в безопасности. — Стивенс встал во весь рост, и в гордой уверенности в своей правоте показал на Дойля с Морозом: — Посмотрите на них! Они же вселяют ужас. От них так и брызжет насилием, они в любой момент готовы резню начать!
      — Вы все время трогаете свои часы, — сказала я.
      — Что? — моргнул он.
      — Ваши часы. Это ведь подарок короля Тараниса?
      — Вы приняли от короля часы «Ролекс»? — спросил Кортес. В голосе звучало возмущение — но не нами.
      Стивенс прочистил горло и покачал головой:
      — Конечно, нет. Это недопустимо.
      — Я видела, как он их вам дарил, мистер Стивенс, — сказала я.
      Он погладил металл пальцами.
      — Неправда. Она лжет.
      — Сидхе не лгут, господин посол. Ложь — привилегия людей.
      Стивенс в часах уже чуть дырку не протер.
      — Неблагие способны на что угодно. Да у них на лицах написано, кто они такие!
      Памела Нельсон возразила:
      — Но они прекрасны…
      — Вас дурачит их колдовство, — сказал Стивенс. — А мне король дал способность видеть сквозь их обман.
      Голос у него повышался с каждым словом.
      — Часы, — поняла я.
      — Так значит, — Шелби указал на меня, — их красота — иллюзия?
      — Да, — сказал Стивенс.
      — Нет, — сказала я.
      — Лгунья! — крикнул он, толкая свое кресло прочь. Кресло укатилось — оно было на колесиках. Стивенс шагнул ко мне мимо Биггса и Фармера.
      Дойль с Морозом среагировали как один организм. Просто встали перед ним, заступив дорогу. Никакой магии — одно только физическое их присутствие. Стивенс отшатнулся, словно его ударили. Лицо исказилось от страха, он закричал:
      — Нет. Нет!
      Несколько юристов тоже вскочили.
      — Что они с ним делают? — спросил Кортес.
      Ведуччи умудрился переорать вопли Стивенса:
      — Ничего такого не вижу.
      — Мы ничего с ним не делаем, — подтвердил Дойль. Его бас прорезал возбужденный гомон, как утес разрезает волны.
      — Черта с два не делаете! — заорал Шелби, подогревая общую панику.
      Я попыталась перекричать шум:
      — Выверните пиджаки на другую сторону!
      Меня никто не слышал.
      — Всем молчать! — крикнул Ведуччи, проломившись сквозь вопли, как бык сквозь плетень. Повисла удивленная тишина. Даже Стивенс заткнулся и посмотрел на Ведуччи. Тот продолжил уже спокойней: — Выверните пиджаки наизнанку. Это разбивает чары.
      Он кивнул мне, практически поклонился:
      — Забыл этот способ.
      Юристы никак не могли решиться. Ведуччи первым снял пиджак, вывернул наизнанку и снова надел. Остальных это словно подстегнуло. Почти все последовали его примеру.
      Выворачивая пиджак швами наружу, Памела Нельсон сказала:
      — Я крест ношу, я думала, это меня от гламора защитит.
      — Кресты и стихи из Библии защищают от порождений дьявола. Мы к христианской религии отношения не имеем — ни к ангелам, ни к демонам.
      Она смущенно отвела глаза:
      — Я не хотела сказать ничего плохого.
      — Разумеется, — отозвалась я лишенным выражения голосом. Слишком часто я сталкивалась с такого рода оскорблениями, чтобы принимать их близко к сердцу. — Просто в ранний период своей истории церковь пыталась очернить все, что не могла подчинить себе. Фейри были ей не по зубам. Но в то время как Благой двор все более очеловечивался, те из фейри, кто не мог или не хотел притворяться человеком, переходили к Неблагому двору. Так что самые пугающие с точки зрения людей создания собрались у нас — неудивительно, что нас столетиями изображали воплощением зла.
      — Вы и есть зло! — снова прорвало Стивенса. Он тяжело дышал, на бледном лице выступил пот, глаза выпучились.
      — Он болен? — спросила Памела Нельсон.
      — В некотором роде, — буркнула я себе под нос, чтобы никто из людей меня не услышал. Кто бы ни наложил чары на часы — он это сделал хорошо… То есть качественно, «хорошо» — не то слово. Заклятие заставляло Стивенса видеть нас чудовищами. Его разум неверно отображал то, что он видел и ощущал.
      Я повернулась к Ведуччи:
      — Господин посол, очевидно, почувствовал себя плохо. Не следует ли пригласить к нему врача?
      — Нет! — кричал Стивенс. — Без меня они вас одурачат! — Он вцепился в того, кто стоял к нему ближе всех — им случился Биггс. — У вас нет подарка короля, вы поверите всему, что они наврут!
      — Полагаю, принцесса права, господин посол, — сказал Биггс. — Вы нездоровы.
      Стивенс впился пальцами в подкладку пиджака Биггса, которая теперь была снаружи.
      — Но теперь-то вы видите, какие они?!
      — Как все сидхе, на мой взгляд. Если не считать цвета кожи капитана Дойля и миниатюрности принцессы, они выглядят точно как все знатные сидхе.
      Стивенс встряхнул его за плечи:
      — У Мрака клыки торчат! У Мороза вокруг шеи ожерелье из черепов. А она, она… она умирает. Она вся иссохла! Смертная кровь ее испортила!
      — Господин посол… — попытался прервать его Биггс.
      — Нет-нет, вы должны их видеть, как вижу я!
      — Они нисколько не изменились, когда мы вывернули пиджаки, — несколько разочарованно сказала Памела Нельсон.
      — Я же говорила, мы не воздействуем на вас гламором.
      — Ложь! Мне ваша чудовищная сущность видна! — Стивенс уткнулся лбом в широкое плечо Биггса, словно не мог вынести нашего вида — наверное, и вправду не мог.
      — Но теперь легче не смотреть в их сторону, — отметил Шелби.
      Кортес кивнул:
      — Мне легче сосредоточиться на деле, но выглядят они точно как раньше.
      — Прекрасными… — выдохнул помощник Шелби. Босс остро на него глянул, и бедолага поспешно извинился, словно сказал бестактность.
      Стивенс уже поливал слезами дорогущий пиджак Биггса.
      — Его надо увести, — сказал Дойль.
      — Почему? — спросил кто-то из юристов.
      — На часы наложено заклятие, так что мы представляемся ему монстрами. Боюсь, что его разум не выдержит напряжения. Наверное, в присутствии Тараниса действие чар слабее, но короля здесь нет.
      — А вы не можете снять чары? — спросил Ведуччи.
      — Не мы их наложили, — просто ответил Дойль.
      — И вы не можете ему помочь? — это была Памела Нельсон.
      — Чем дальше он будет от нас, тем ему будет легче.
      Стивенс попытался зарыться в плечо Биггса с головой. Руки посла запутались в складках и швах подкладки.
      — Для него мучительно стоять так близко к нам. — Мороз впервые заговорил после церемонии представления. Голос у него уступал басу Дойля, но ширина его грудной клетки придавала веса словам.
      — Позовите охрану, — сказал Биггс Фармеру. И Фармер — не какой-нибудь мальчишка на побегушках, а полноправный партнер в фирме, — молча пошел к двери. Надо думать, если твой папочка основал фирму, и сам ты в ней — ведущее лицо, то определенным авторитетом пользуешься даже у партнеров.
      Никто не говорил ни слова. Люди стояли в неловких позах, смущенные столь откровенным проявлением нездоровых эмоций. Стивенс и правда в некотором роде обезумел, но нам троим случалось видеть и худшее. Мы видели безумие, которое само по себе было магией. Магией того рода, что убивает под рыдание и смех.
      Вошли охранники; одного я узнала — он встречал нас на входе. И еще привели врача — я припомнила, что на табличке у лифта значились несколько имен с докторскими степенями. Фармер сделал больше, чем его просили, но Биггс был явно счастлив передать всхлипывающего посла в руки медика. Неудивительно, что Фармер стал партнером в фирме. Приказы он выполнял безупречно, но еще и инициативу проявлял к месту.
      Больше никто ничего не произнес, пока посла не увели, тихо прикрыв дверь за его спиной. Биггс поправил галстук и одернул помятый пиджак. Даже для вывернутого пиджак смотрелся ужасно — теперь только химчистка поможет. Биггс собрался было его снять, но глянул на нас и передумал.
      Я перехватила его взгляд, и он смущенно отвел глаза в сторону.
      — Все в порядке, мистер Биггс, ваши опасения понятны.
      — Кажется, мистер Стивенс совершенно не в себе.
      — Я бы посоветовала медикам пригласить дипломированного мага взглянуть на часы, прежде чем их снимать.
      — Но почему?
      — Посол носил их годами. Заклятие могло стать частью его души, его разума. Если их просто снять, можно нанести еще больший вред его здоровью.
      Биггс потянулся к телефону.
      — Почему вы не сказали об этом, пока его не увели? — проявил недовольство Шелби.
      — Я только что об этом подумала.
      — Я подумал раньше, — признался Дойль.
      — А почему не сказали? — удивился Кортес.
      — Забота о здоровье господина посла не входит в мои обязанности.
      — Любой человек обязан помочь другому в такой ситуации, — заявил Шелби и замолчал — видимо, осознав, что сказал.
      Дойль едва заметно искривил губы в улыбке:
      — Я не человек. И считаю господина посла личностью слабой и недостойной. Ее величество королева Андаис несколько раз подавала ноты вашему правительству на поведение мистера Стивенса. Их не стали рассматривать. Но даже она не сумела предусмотреть подобного коварства.
      — Коварства нашего правительства по отношению к вашему? — спросил Ведуччи.
      — Нет. Коварства короля Тараниса по отношению к тому, кто ему доверял. Посол считал эти часы знаком высочайшей признательности, а они были ловушкой, обманом.
      — Вы осуждаете короля? — сказала Памела Нельсон.
      — А вы нет? — спросил Дойль.
      Она готова была кивнуть, но покраснела и отвернулась. Наверное, даже в вывернутом наизнанку пиджаке она не могла не реагировать на Дойля. На него стоило реагировать, но мне все же не нравилось, что ей настолько трудно. У нас проблем хватает и без того, чтобы заставлять краснеть прокуроров.
      — Но что выиграл бы король, настраивая посла против вашего двора? — спросил Кортес.
      — То, что всегда приобретал Благой двор, смешивая имя Неблагих с грязью, — ответила я.
      — Вот мне и интересно, что он приобрел, — заметил Шелби.
      — Страх, — сказала я. — Таранис заставил собственный народ нас бояться.
      — И что из этого? — не понял Шелби.
      — Самая страшная кара при Благом дворе — изгнание, — объяснил Мороз. — Но изгнание воспринимается как кара потому, что Таранис и его придворные убедили самих себя, будто, вступая в Неблагой двор, все становятся чудовищами. Не умом, а телом. Они уверяют, что, становясь Неблагим, приобретаешь уродства.
      — Вы говорите, словно на себе испытали, — сказала Памела Нельсон.
      — В давние времена я принадлежал к Золотому двору, — ответил Мороз.
      — А почему вас изгнали? — спросил Шелби.
      — Лейтенант Мороз не обязан отвечать, — вмешался Биггс. Он оставил попытки вернуть костюму приличный вид и снова превратился в одного из лучших адвокатов Западного Побережья.
      — Его ответ может повлиять на наше суждение о рассматриваемом деле? — задал вопрос Шелби.
      — Нет, — ответил Биггс. — Но поскольку против лейтенанта никаких обвинений не выдвигалось, ваш вопрос лежит за пределами слушания.
      Биггс лгал гладко и спокойно, лгал — как правду говорил. Он понятия не имел, может ли ответ Мороза как-то повлиять на рассмотрение дела, как не знал и почему обвиняемые стражи были изгнаны из Благого двора. Впрочем, Гален изгнан не был: он родился и вырос в Неблагом дворе. Нельзя изгнать из страны того, кто никогда в стране не жил. Биггс просто старался тщательно избегать вопросов, которые могли помешать защите его клиентов.
      — У нас очень неформальное слушание, — примирительно улыбнулся Ведуччи. Он так и лучился простодушием и дружелюбием. Это была маска — на шаг от лжи. Он нас изучал, прощупывал. Ведуччи имел дело со дворами куда чаще прочих юристов. Он станет для нас или лучшим союзником, или самым опасным противником.
      Он продолжил с той же улыбкой и с той же усталостью в глазах:
      — Мы собрались, чтобы выяснить, следует ли придать официальный статус обвинениям, выдвинутым Его Величеством королем Таранисом от лица леди Кэйтрин. Ваше сотрудничество придаст убедительности утверждениям стражей принцессы об их невиновности.
      — Поскольку все телохранители принцессы обладают дипломатическим иммунитетом, — напомнил Биггс, — мы согласились на встречу только из добрых чувств.
      — Мы высоко ценим вашу любезность, — сказал Ведуччи.
      — Позволю себе напомнить слова короля Тараниса, — сказал Шелби. — Он утверждает, что все телохранители королевы — телохранители принцессы в данное время — представляют опасность для окружающих, в особенности для женщин. Он заявил, что факт изнасилования его не удивил. Если не ошибаюсь, он считает это нежелательным следствием позволения Королевским Воронам свободно разгуливать даже в пределах страны фейри. Он назвал причиной своего обращения к людским властям — беспрецедентный акт в истории Благого двора — страх за людей. Если высокая сидхе с магическими способностями леди Кэйтрин не смогла сопротивляться, то что же простые смертные сумеют противопоставить их… похоти?
      — Неестественной похоти, хотели вы сказать, — заметила я. Шелби глянул на меня серыми глазами:
      — Я этого не сказал.
      — Вы не сказали. А дядя Таранис наверняка сказал.
      Шелби пожал плечами:
      — Он не слишком хорошо относится к вашим телохранителям, это верно.
      — Как и ко мне.
      У Шелби на лице отразилось изумление — хотелось бы мне знать, насколько искреннее.
      — О вас, принцесса, король отзывался только хорошо. Создается впечатление, что он считает, будто вы… — Шелби как будто в последний момент переформулировал то, что собирался сказать. — Будто ваша тетушка королева и ее Стражи дурно на вас влияют.
      — Дурно влияют? — переспросила я.
      Он кивнул.
      — Но король выразился не так?
      — Не так многословно.
      — Наверное, попросту оскорбительно, раз вы решили сгладить формулировку.
      Шелби стало неловко.
      — До того, как я увидел реакцию на вас господина посла и узнал о возможно наложенном на его часы заклятии, я бы, наверное, короля просто процитировал. — Шелби глянул на меня очень прямо. — Давайте скажем, что поведение мистера Стивенса заставило меня задуматься о силе неприязни, которую король питает к вашим Стражам.
      — Ко всем Стражам? — переспросила я, выделив голосом слово «всем».
      — Да.
      Я повернулась к Ведуччи.
      — Он всех моих телохранителей обвиняет в преступлениях?
      — Нет, только трех уже названных, но мистер Шелби прав в своем заключении. Его величество утверждает, что Королевские Вороны представляют опасность для всех женщин. Он полагает, что столь долгий целибат свел их с ума.
      Ведуччи даже в лице не изменился, произнося во всеуслышание один из самых тщательно скрываемых секретов фейри.
      Я едва не ляпнула: «Не мог вам Таранис такое сказать!», но Дойль удержал меня, положив руку на плечо. Я глянула в его темное лицо. Даже сквозь черные очки я разглядела выражение глаз. Они говорили: «Осторожно!». Он был прав. Ведуччи уже признался, что у него есть уши при Неблагом дворе. Может, Таранис ничего и не говорил.
      — Мы впервые слышим, что король говорил об обете целомудрия, наложенном на Воронов, — сказал Биггс. Адвокат глянул на Дойля и снова повернулся к Шелби и Ведуччи.
      — Король полагает, что именно долгое вынужденное воздержание явилось причиной нападения.
      Биггс наклонился ко мне, шепча:
      — Это правда? Они обязаны хранить целомудрие?
      Я шепнула в его белый воротничок:
      — Да.
      — Почему? — спросил он.
      — Так пожелала королева.
      Я сказала правду, но в формулировке, которая не обязывала меня делиться тайнами Андаис. Таранис ее гнев может пережить, а я — точно нет.
      Биггс повернулся к нашим противникам.
      — Не обсуждая вопрос о том, существовал ли подобный обет, мы должны заметить, что упомянутые господа его поддерживать не должны. В настоящее время они охраняют не королеву, а принцессу, и принцесса утверждает, что все трое являются ее любовниками. Таким образом, вынужденное воздержание не могло дать повод… — Биггс поискал слово: — …потерять голову.
      И голосом, и выражением лица, и даже позой он давал понять, насколько весь предмет малозначим. Можно представить, как он будет выглядеть в суде. Видимо, он стоит тех денег, которые ему платит моя тетушка.
      Шелби заметил:
      — Слов короля и официально выдвинутого обвинения будет достаточно, чтобы правительство Соединенных Штатов выслало всех телохранителей принцессы в страну фейри без права покидать ее границы.
      — Мне известен закон, на который вы ссылаетесь. В администрации Джефферсона не все согласились с его решением дать убежище фейри после высылки из Европы. Его противники настояли на принятии закона, позволявшего изолировать в границах страны фейри любого гражданина данной страны, признанного слишком опасным для нахождения среди людского населения. Закон допускает слишком широкие толкования и ни разу не применялся.
      — Ни разу не возникало необходимости, — сказал Кортес.
      Дойль не убирал руку с моего плеча. То ли он чувствовал, что это мне нужно, то ли это нужно было ему самому. Я прикрыла его ладонь своей, чтобы ощутить прикосновение его кожи. Он был такой теплый, такой настоящий. Одно его прикосновение уже вселяло в меня уверенность, что все будет хорошо. Что с нами все будет хорошо.
      — В нем и сейчас необходимости нет, и вы это понимаете, — сказал Биггс и покачал головой: — Нехорошо с вашей стороны запугивать принцессу перспективой изгнания всех ее стражей.
      — Принцесса не кажется запуганной, — отметила Памела Нельсон.
      Я уставилась на нее своими трехцветными глазами, и она не выдержала, отвела взгляд.
      — Мне угрожают перспективой разлуки с любимыми. Почему вы думаете, что это меня не пугает?
      — Должно пугать, — сказала она. — Но по вам не видно, что пугает.
      Фармер тронул меня за руку, жестом давая понять: дайте мне говорить за вас. Я откинулась на стуле, поближе к теплому ощущению Дойля за спиной, и предоставила беседу адвокатам.
      — Что возвращает нас к упомянутому закону. Королевские особы любого из дворов являются исключением и ему не подлежат.
      — Мы и не предлагаем выслать ее высочество, — сказал Шелби.
      — Но вы понимаете, что предложение подвергнуть всех ее телохранителей своего рода изоляции в пределах страны фейри просто возмутительно?
      Шелби кивнул:
      — Хорошо, в таком случае не всех, а лишь трех, против кого выдвинуты обвинения. Мы с мистером Кортесом оба являемся полномочными представителями Верховной прокуратуры США. Мы вправе в силу занимаемой должности выслать трех упомянутых лиц в страну фейри до опровержения обвинений.
      — Повторю, что закон, каков он есть, не может быть применен к представителям королевского дома любого из дворов фейри, — сказал Фармер.
      — А я повторю, что мы ни в коей мере не угрожаем его применением к принцессе Мередит.
      — Но речь не о ней.
      Шелби обвел взглядом шеренгу наших адвокатов:
      — Боюсь, я не улавливаю сути вашего возражения.
      — В настоящий момент Стражи принцессы Мередит также являются членами королевского дома.
      — Что значит — в настоящий момент?… — спросил Кортес.
      — Это значит, что, находясь при Неблагом дворе, они по очереди занимают трон по левую руку принцессы. Они являются ее консортами.
      — Быть любовником принцессы — не значит принадлежать к королевскому дому, — отрезал Кортес.
      — Принц Филипп формально тоже не принадлежит к дому Виндзоров.
      — Но он официально женат на королеве Елизавете!
      — Однако по законам фейри заключить брак нельзя, пока не родился общий ребенок, — сказал Фармер.
      — Мистер Фармер, — я тронула его за руку. — Раз уж это неформальное слушание, возможно, мне быстрее будет объяснить?
      Фармер с Биггсом какое-то время перешептывались, но наконец дали мне соизволение. Мне дают разрешение говорить, о боги. Я улыбнулась противоположной стороне стола, слегка наклонилась вперед, спокойно сложила руки на столе.
      — Мои стражи — это мои любовники. Что делает их королевскими консортами до тех пор, пока я не забеременею от одного из них. После этого тот единственный станет моим королем. А пока выбор не сделан, все они являются членами королевского дома Неблагого двора.
      — Трое ваших стражей, обвиненных королем в изнасиловании его подданной, должны быть отосланы домой, — заявил Шелби.
      — Король Таранис настолько боялся, что посол Стивенс разглядит красоту Неблагих сидхе, что наложил на него заклятие. Заклятие, заставлявшее его видеть нас монстрами. Тот, кто способен на подобный отчаянный шаг, может предпринять и другие отчаянные действия.
      — Какие действия, принцесса?
      — Ложь карается изгнанием из волшебной страны, но короли нередко стоят над законом.
      — Вы хотите сказать, что обвинения сфальсифицированы? — спросил Кортес.
      — Безусловно, они ложные.
      — Вы скажете все, что угодно, чтобы защитить ваших любовников, — усомнился Шелби.
      — Я сидхе, и я над законом не стою. Я не имею возможности лгать.
      — Это правда? — Шелби перегнулся к Ведуччи. Тот кивнул:
      — Это — да, но в любом случае лжет либо принцесса, либо леди Кэйтрин.
      Шелби снова повернулся ко мне.
      — Так вы не можете лгать?
      — Теоретически могу, но, солгав, я рискую вечным изгнанием из волшебной страны. — Я крепко сжала руку Дойля. — А я только что в нее вернулась. Я не хочу снова ее терять.
      — А почему вы покидали родину, принцесса?
      За меня ответил Биггс:
      — Вопрос не имеет отношения к делу.
      Наверное, королева снабдила его списком вопросов, на которые мне нельзя отвечать.
      Шелби улыбнулся.
      — Хорошо. Так это правда, что Стражи-В ороны столетиями были обязаны хранить целомудрие?
      — Могу я прежде задать один вопрос?
      — Конечно, но не знаю, смогу ли я ответить.
      Я улыбнулась, и он улыбнулся тоже. Дойль чуть сжал пальцы у меня на плече. Верно. Не стоит флиртовать, пока не ясно, как это будет воспринято. Я приглушила улыбку и задала вопрос:
      — Король Таранис лично заявил, что Воронов веками принуждали к целомудрию?
      — Насколько мне известно, да.
      — Мне надо знать наверняка, мистер Шелби. Пожалуйста, имейте в виду, что даже принцессу могут подвергнуть пыткам за нарушение приказа королевы.
      — Так вы признаете, что при Неблагом дворе приняты пытки? — спросил Кортес.
      — Пытки приняты при обоих дворах, мистер Кортес. Просто королева Андаис не скрывает своих действий — поскольку их не стыдится.
      — Вы это говорите под запись?… — поразился Кортес.
      — Эти сведения не должны оглашаться, если не понадобятся в суде, — напомнил Биггс.
      — Да, да, — отмахнулся Кортес. — Но вы готовы заявить для протокола, что король Таранис допускает использование пыток в качестве наказания при Благом дворе?
      — Ответьте правдиво на мой вопрос, и я отвечу на ваш.
      Кортес повернулся к Шелби. Они переглядывались довольно долго, но потом повернулись ко мне и в один голос сказали:
      — Да.
      Они снова посмотрели друг на друга, и наконец Кортес кивнул Шелби, и тот произнес:
      — Да, король Таранис заявил, что именно вынужденное воздержание из-за наложенного на Воронов векового обета целомудрия делает их столь опасными для женщин. Далее он заявил, что позволить им нарушать обет только лишь с одной хрупкой девушкой — то есть с вами, принцесса, — это чудовищно. Ибо никакая женщина не сможет удовлетворить желания, копившиеся столетиями.
      — То есть воздержание явилось мотивом для изнасилования, — подытожила я.
      — Так полагает король, — уточнил Шелби. — Мы не искали других мотивов, кроме обычных в такого рода преступлениях.
      «Обычных?…» — подумала я.
      — Я ответил на ваш вопрос, принцесса. Так вы подтверждаете, что при Благом дворе практикуют пытки для заключенных?
      Мороз шагнул к нам с Дойлем.
      — Мередит, подумай, прежде чем отвечать.
      Я оглянулась, встретила встревоженный взгляд его серых глаз — серых, как мягкое зимнее небо. Я протянула ему руку, и он ее взял.
      — Таранис открыл наш шкаф со скелетами, будет справедливо, если мы ответим ему тем же.
      Мороз нахмурился:
      — Не понимаю, при чем тут шкафы и скелеты, но мне страшен гнев Тараниса.
      Я невольно улыбнулась, хотя в душе согласилась с ним.
      — Он это начал, Мороз. Я только продолжу.
      Он сжал мою руку, а Дойль — другую, руки у меня крест-накрест были подняты к плечам, к их теплым ладоням. И я сжимала их руки, когда сказала:
      — Мистер Шелби, мистер Кортес, вы спрашиваете, готова ли я подтвердить для протокола, что при Золотом дворе короля Тараниса используют пытки как меру наказания. Да, я подтверждаю.
      Запись должна быть закрытой, но если хоть один из этих секретов выплывет на свет… То наша маленькая семейная ссора очень, очень быстро станет весьма неприглядной.

      Адвокаты решили, что Дойлю с Морозом следует ответить на общие вопросы о службе в моей личной гвардии — чтобы дать представление об атмосфере, в которой жили Рис, Гален и Эйб. Я в этом особого смысла не видела, но я не адвокат, так что спорить не стала. Фармер и Биггс, мои адвокаты, пересели, освобождая место, и Дойль сел справа от меня, а Мороз — слева.
      Право первого вопроса получил Шелби:
      — Так значит, в настоящее время на одну принцессу Мередит приходится шестнадцать стражей, и только она может удовлетворить ваши, гм… нужды?
      — Да, если вы говорите о сексе, — ответил Дойль.
      Шелби кашлянул и кивнул.
      — Да, я говорю о сексе.
      — Лучше говорить прямо, — посоветовал Дойль.
      — Так и поступлю. — Шелби сел ровнее. — Полагаю, вам приходится нелегко?
      — Не совсем понимаю ваш вопрос.
      — Не хотел бы показаться невежливым… Но должно быть, вам нелегко дожидаться своей очереди после долгих лет воздержания?
      — Нет, нам не трудно.
      — Но вам должно быть трудно!
      — Вы подсказываете ответ свидетелю, — вмешался Биггс.
      — Прошу прощения. Я имел в виду, капитан Дойль, что после столь долгого отсутствия интимной жизни вряд ли вам достаточно занятий сексом раз в две недели или того реже.
      Мороз засмеялся, но спохватился и попытался замаскировать смех кашлем. Дойль улыбнулся — первой искренней улыбкой с начала «беседы». Непривычного человека белая вспышка зубов на совершенно черном лице просто поражала — все равно что увидеть, как улыбается статуя.
      — Я не вижу ничего смешного в необходимости неделями ждать секса, капитан Дойль и лейтенант Мороз.
      — И я не вижу, — согласился Дойль. — Дело в том, что когда нас стало больше, ее высочество изменила для нас ряд условий.
      — Каких условий? — спросила Памела Нельсон. — Я не совсем понимаю.
      Дойль посмотрел на меня:
      — Наверное, сама принцесса это объяснит лучше?
      — Когда у меня было всего пять любовников, представлялось справедливым, чтобы они ждали своей очереди; но вы совершенно верно заметили, что ждать по две недели или больше после веков воздержания — слишком похоже на пытку. Так что когда число моих мужчин перевалило за дюжину, я стала заниматься любовью чаще одного раза в день.
      Не часто удается так смутить самоуверенных высококлассных юристов, но мне опять удалось. Они какое-то время переглядывались, потом Памела Нельсон подняла руку:
      — Я задам вопрос, раз все молчат.
      Ее коллеги не стали возражать.
      — Сколько раз в день вы занимаетесь любовью?
      — По-разному, но в среднем около трех раз в день.
      — Три раза в день… — повторила она.
      — Да. — Я невозмутимо смотрела ей в глаза, приятно улыбаясь. Она покраснела до самых корней рыжих волос. Во мне достаточно было от сидхе, чтобы не понимать всеобщего американского ажиотажа по поводу секса — при таком его внешнем неприятии.
      Первым пришел в себя Ведуччи, как я и думала.
      — Пусть даже три раза в день, все равно для мужчин перерыв составляет в среднем пять дней — долгий срок для тех, кто веками не знал секса. Может быть, трое ваших стражей попытались как-то скрасить себе ожидание?
      — Пять дней — это предполагая, что я сплю каждый раз только с одним мужчиной, мистер Ведуччи. В большинстве случаев это не так.
      Ведуччи улыбнулся. Хорошо улыбнулся, улыбка до самых глаз дошла, мешки под глазами собрались в складочки — да, этот человек умеет радоваться жизни, или когда-то умел. Словно передо мной мелькнул его молодой, не такой усталый двойник.
      Я улыбнулась его веселью.
      — Вас нисколько не напрягает эта часть беседы, принцесса? — спросил он.
      — Я не стыжусь своего поведения, мистер Ведуччи. Фейри — кроме некоторых подданных Благого двора — не видят ничего дурного в сексе, если все происходит по взаимному желанию.
      — Хорошо, — сказал он. — Тогда следующий вопрос. Сколько мужчин обычно бывает у вас в постели?
      Он помотал головой, словно сам не верил, что вслух задает такие вопросы.
      — Вопрос неприемлемый, — отрезал Биггс.
      — Я отвечу, — сказала я.
      — Но стоит ли?…
      — Это всего лишь секс, что же здесь такого? — Я посмотрела Биггсу в глаза и не отводила взгляд, пока он не отвернулся. Потом вернулась к Ведуччи: — В среднем двое. Максимально было четверо. Четверо, да? — спросила я, повернувшись к Дойлю и Морозу.
      — Да, по-моему, — подтвердил Дойль. Мороз кивнул: «Да».
      Я вернулась к адвокатам:
      — Четверо, но в среднем двое.
      Биггс слегка воспрял духом.
      — Как видите, господа и дамы, промежуток в два дня или меньше. Многим женатым мужчинам порой приходится ждать дольше.
      — Ваше высочество! — обратился ко мне Кортес.
      Я посмотрела в его темно-карие глаза:
      — Да?
      Он откашлялся и спросил:
      — Вы говорите правду? Вы занимаетесь сексом трижды в день с двумя мужчинами одновременно — это в среднем, а иногда вплоть до четырех? Вы хотите, чтобы именно это заявление осталось в протоколе?
      — Запись закрытая, — напомнил Фармер.
      — Но если дойдет до суда, ее могут открыть. Принцесса действительно хочет, чтобы это стало известно публике?
      Я недоуменно нахмурилась.
      — Это правда, мистер Кортес. Почему я должна ее скрывать?
      — Вы не понимаете, как отразится эта информация на вашей репутации с подачи СМИ?
      — Ваш вопрос мне не понятен.
      Кортес повернулся к Биггсу и Фармеру.
      — Не часто я такое говорю, но предупредили ли вы клиента о том, каким образом может использоваться официальная запись, пусть даже закрытая?
      — Я обсуждал с принцессой этот вопрос, но… Мистер Кортес, Неблагой двор относится к сексу иначе, чем б ольшая часть мира. И уж точно иначе, чем большинство людей в Америке. Мы с коллегами это уяснили, когда готовили принцессу и ее стражей к нынешней конференции. Если вы даете понять, что принцессе не следует так открыто говорить о том, что она делает наедине со своими стражами, то не тратьте слов зря. Она считает совершенно в порядке вещей все, что с ними делает.
      — Не хотелось бы затрагивать болезненную тему, но принцесса была не слишком довольна, когда ее прежний жених, Гриффин, продал в газеты ее снимки, — возразил Кортес.
      — Да, это причинило мне боль, — кивнула я. — Но лишь потому, что Гриффин предал мое доверие, а не из-за стыда. Когда делались те фотографии, я его любила и думала, что он любит меня. В любви нет стыда, мистер Кортес.
      — Либо вы очень храбры, принцесса, либо не в меру невинны. Не знаю, правда, подходит ли слово «невинна» к женщине, которая регулярно спит почти с двумя десятками мужчин.
      — Я не невинна, мистер Кортес, я просто думаю не так, как обычные женщины.
      Фармер подытожил:
      — Заявление короля Тараниса, что трое обвиненных им стражей совершили преступление из-за неудовлетворенных желаний, — ложное допущение. Оно основано на недопонимании королем обычаев родственного двора.
      — А Неблагой двор отличается в отношении к сексу от Благого? — спросила Памела Нельсон.
      — Позволите мне ответить, мистер Фармер? — попросила я.
      — Прошу вас.
      — Благие слишком подражают людям. Пусть они застряли где-то между шестнадцатым и девятнадцатым веками, но все же они гораздо больше Неблагих стараются походить на людей. Многим их изгнанникам пришлось уйти к нашему двору потому только, что они хотели оставаться верными своей природе, а не «цивилизоваться» на людской манер.
      — Вы как по писаному говорите, — заметила Памела.
      Я улыбнулась:
      — Я и правда написала в колледже работу о различиях между двумя дворами. Мне казалось, она поможет моему преподавателю и сокурсникам понять, что Неблагие не так уж плохи.
      — Вы первой из фейри прошли университетское обучение в нашей стране, — сказал Кортес, тасуя свои бумаги на столе. — Но не последней. С тех пор университетские дипломы получили несколько малых фейри.
      — Мой отец, принц Эссус, предполагал, что примеру члена королевской семьи могут последовать наши подданные. Он считал, что познание и понимание страны, в которой мы живем, — необходимое условие адаптации фейри к современной жизни.
      — Ваш отец не дожил до вашего поступления в колледж, если я не ошибаюсь? — спросил Кортес.
      — Нет, — коротко сказала я.
      Дойль с Морозом потянулись ко мне одновременно. Их руки столкнулись у меня на плече. Дойль руку там и оставил, а Мороз убрал и накрыл мою ладонь на столе. Они просто среагировали на мое напряжение, но их реакция всем дала понять, как они опасаются за меня при упоминании этой темы. Разговор о моем бывшем консорте их не взволновал — наверное, мои стражи думали, что стерли память о нем своими телами. И правильно думали — так оно и было. Дойль мое настроение обычно чувствовал безошибочно. А Мороз, сам склонный к переменам настроения, все больше учился понимать меня.
      — Полагаю, этот вопрос закрыт, — сказал Биггс.
      — Прошу прощения, если огорчил принцессу, — извинился Кортес, но в его тоне не слышалось сожаления. Я задумалась, почему он счел нужным напомнить об убийстве моего отца. Кортес, как и Шелби, как и Ведуччи, не производил на меня впечатления импульсивного человека: он ничего не делал необдуманно. Вот в Нельсон и прочих я еще не разобралась. От Биггса и Фармера я ждала расчетливого поведения. Но что же надеялся выгадать Кортес от упоминания смерти моего отца? — Мне очень жаль, но у меня были причины поднять эту тему.
      — Не вижу, какое отношение она имеет к предмету разбирательства, — возразил Биггс.
      — Убийцу принца Эссуса не нашли, — сказал Кортес. — Насколько я помню, даже серьезных подозрений ни против кого не было?
      — Мы ничем не смогли помочь ни принцу, ни принцессе, — сокрушенно кивнул Дойль.
      — Но вы ведь не состояли тогда в страже ни принца, ни принцессы?
      — В то время — нет.
      — Лейтенант Мороз, вы также были Королевским Вороном, когда погиб принц Эссус. Ни один из нынешних телохранителей принцессы не состоял в гвардии принца Эссуса, не был Журавлем — верно?
      — Нет, не верно, — ответил Мороз.
      — Прошу прощения? — повернулся к нему Кортес.
      Мороз глянул на Дойля, тот коротко кивнул. Пальцы Мороза сжались на моей руке чуть крепче. Он не любил говорить на публике — небольшая фобия.
      — С нами в Лос-Анджелес приехало с полдюжины стражей, которые прежде входили в состав гвардии принца Эссуса.
      — Но король весьма уверенно заявил, что ни один из телохранителей принца не охраняет теперь принцессу.
      — Изменения в составе гвардии произошли недавно.
      Мороз все крепче сжимал мне руку, пока я не постучала легонько по его ладони пальцами другой руки. Я хотела, чтобы он успокоился — это во-первых, а во-вторых — чтобы вспомнил, насколько он сильнее меня, и не повредил мне руку. Гладя гладкую белую ладонь, я поняла, что не одного Мороза пытаюсь успокоить.
      Дойль придвинулся ближе и крепче обнял меня за плечи. Я откинулась в тепло его рук, чуть расслабилась возле сильного тела; мои пальцы безостановочно гладили руку Мороза.
      — Я по-прежнему не вижу причины задавать эти вопросы, — сказал Биггс.
      — Согласен, — поддержал партнера Фармер. — Если у вас есть вопросы, касающиеся выдвинутого обвинения, мы готовы их рассмотреть.
      Кортес посмотрел мне в глаза. Всем весом своего карего взгляда.
      — Король полагает, что убийца вашего отца не был найден, поскольку расследованием убийства занимались сами убийцы.
      Мы все трое застыли. Дойль, Мороз и я. Теперь Кортес безусловно завладел нашим вниманием.
      — Объяснитесь, мистер Кортес, — сказала я.
      — Его величество обвиняет в убийстве принца Эссуса Королевских Воронов.
      — Вы же видели, как король Таранис обошелся с послом. Не кажется ли вам, что это ясно говорит о душевном состоянии моего дядюшки? Страх и готовность манипулировать кем угодно.
      — С проблемами мистера Стивенса мы разберемся, — сказал Шелби. — Но если улик не нашли, не разумно ли предположение короля, что искали их как раз те, кто и прятал?
      — Наша присяга ее величеству запрещает нам причинять вред кому-либо из ее семейства, — заявил Дойль.
      — Но вы клянетесь защищать королеву? — спросил Кортес.
      — Да. Сейчас мы присягнули принцессе, но прежнюю присягу это не отменяет.
      — Король Таранис предположил, что вы убили принца, предотвращая покушение на королеву Андаис и ее трон.
      Мы все трое, онемев, уставились на Кортеса и Шелби. Инсинуация была настолько грязная, что королева за малейший намек на что-нибудь подобное отдавала в руки палача. Я даже не спросила, сказал ли это лично Таранис — больше никто при его дворе не рискнул бы гневом Андаис. Никто, только сам король, да и его она бы вызвала за такую клевету на личный поединок. Грехов у Андаис хватает, но брата она любила, и он ее любил. Именно поэтому он не убил ее и не завладел троном, хоть и знал, что правил бы лучше сестры. Вот если бы мой кузен Кел попытался сесть на трон при его жизни — может, отец и убил бы его. Кел сумасшедший в самом прямом смысле слова, а садист такой, что рядом с ним Андаис — сама доброта. Отец боялся отдать Неблагой двор в руки Кела. И я боюсь. У меня всего две причины стремиться стать королевой: спасти собственную жизнь и жизнь моих любимых, и не пустить Кела на трон.
      Но я не беременела, а королевой я стану, только забеременев, и отец моего ребенка станет королем. Буквально вчера я поняла, что все бы отдала — вплоть до трона, — лишь бы остаться с Дойлем и Морозом. Но одно меня останавливало: чтобы их не лишиться, мне пришлось бы отказаться от данного мне рождением права. А я слишком дочь своего отца, чтобы отдать Келу власть над моим народом… Но я все больше жалела о своем выборе.
      — Есть ли у вас, что возразить, принцесса?
      — Моя тетя не совершенство, но брата она любила, я это знаю наверняка. На его убийцу она обрушит все кошмары ада. Ни один из стражей не рискнет стать жертвой ее мести.
      — Вы в этом абсолютно уверены, ваше высочество?
      — Задайте себе вопрос, господа: чего надеется достичь подобным заявлением король Таранис? Или даже такой вопрос: чем была выгодна королю смерть моего отца.
      — Вы обвиняете короля в убийстве принца Эссуса? — спросил Шелби.
      — Нет, только напоминаю, что Благой двор никогда не был дружески расположен к нашей семье. И если Королевского Ворона, убившего моего отца, ждала бы смерть под пытками, то король Таранис, если бы ему удалось удачно скрыть содеянное, исполнителя скорее наградил бы.
      — Но зачем ему убивать принца Эссуса?
      — Этого я не знаю.
      — Но вы считаете, что за этим убийством стоит король? — спросил Ведуччи с тем ясным разумом, что светился у него в глазах.
      — До сих пор не считала.
      — Что вы хотите сказать, принцесса?
      — Мне непонятно, что надеется приобрести король, выдвигая обвинения против моих стражей. Я не вижу смысла в его действиях и невольно задумываюсь об истинных мотивах.
      — Он хочет, чтобы мы отдалились друг от друга, — сказал Мороз.
      Я внимательно вгляделась в красивое надменное лицо: за надменностью он всегда прятал тревогу.
      — Но как?…
      — Если он посеет в тебе столь ужасные подозрения, сможешь ли ты доверять нам, как прежде?
      Я опустила взгляд на наши переплетенные руки.
      — Нет, не смогу.
      — А если подумать, — продолжил Мороз, — то обвинение в изнасиловании тоже должно заставить тебя в нас сомневаться.
      Я кивнула:
      — Возможно, но в чем его цель?
      — Вот этого не знаю.
      — Если только он не потерял рассудок окончательно, — сказал Дойль, — цель должна быть. Но сознаюсь, мне она не видна. Мы играем в чужую игру, и мне это не нравится.
      Дойль оборвал себя и взглянул на юристов.
      — Прошу прощения, мы на миг забылись.
      — Так вы считаете, что все это — политические игры двух ваших дворов? — спросил Ведуччи.
      — Да, — ответил Дойль.
      — Лейтенант Мороз?… — повернулся к нему Ведуччи.
      — Согласен с капитаном.
      И ко мне напоследок:
      — Ваше высочество?…
      — Да, мистер Ведуччи. Да. Что бы с нами ни происходило, это безусловно отражение политики дворов.
      — Поступок короля по отошению к послу Стивенсу меня удивил. И заставил задуматься: не используют ли нас в неясных нам целях?
      — Не хотите ли вы сказать, мистер Ведуччи, — спросил Биггс, — что начинаете сомневаться в обоснованности выдвинутых против моих клиентов обвинений?
      — Если я выясню, что ваши клиенты виновны в том, в чем их обвиняют, я сделаю все, чтобы они понесли максимально допустимое по нашим законам наказание. Но если обвинения ложны, и король пытается навредить невиновным посредством закона, я сделаю все, чтобы напомнить королю, что в этой стране над законом не стоит никто.
      Ведуччи улыбнулся — совсем не так радостно, как в прошлый раз. Нет, он улыбнулся хищно, и эта улыбка его выдала. Теперь я знала, кого здесь стоит бояться. Ведуччи не карьерист, как Шелби или Кортес, но как юрист он их превосходит. Он искренне верит в закон, искренне считает, что невинных нужно защитить, а виновных покарать. Такую прочную веру не часто встретишь у юриста, оттрубившего за барьером добрых двадцать лет. Юристы обычно жертвуют убеждениями ради карьеры, но Ведуччи удержался. Он верил в закон и, может быть — только может быть, — начинал верить нам.

      Нас пригласили перейти в другую комнату — не такую просторную, как конференц-зал, но надо сказать, не у всякой семьи дом бывает просторней того конференц-зала. В новой комнате на стене висело громадное зеркало: в потускневшей от времени позолоченной раме, из не слишком чистого стекла, местами мутное, с одного края в пузырьках. Оно принадлежало когда-то прабабушке мистера Биггса. Сюда, в святая святых мистера Биггса, мы пришли ради своего рода телефонного разговора — хотя и без телефона.
      На допросе в конференц-зале нас сменили Гален, Рис и Аблойк, но сказали они мало — только отрицали свою виновность.
      Эйб выделялся необыкновенными волосами: у него в прическе чередовались полосы — черные, белые и нескольких оттенков серого, все одинаковой толщины и очень четкие, будто искусно выкрашенные, как у современного гота. Только никто их не красил, они такие от природы. Белая кожа и серые глаза дополняли образ. В темно-сером костюме Эйб смотрелся неуклюже: как бы хорошо ни была сшита одежда, а видно было, что он сам ее бы не выбрал. Он веками вел разгульную жизнь, и одевался соответственно. Алиби у Эйба не было как раз потому, что во время предполагаемого нападения он планомерно накачивался спиртным пополам с наркотой. Трезвым он оставался только два последних дня, но у сидхе настоящая зависимость от наркотиков не вырабатывается — впрочем, и напиться или одурманить себя до беспамятства нам тоже не удается. Обратная сторона медали.
      Нельзя стать алкоголиком или наркоманом, зато и от проблем не убежишь — ни с помощью спиртного, ни с помощью наркотиков. Напоить нас можно, но лишь до определенного градуса.
      Гален в коричневой тройке выглядел стильно и — чуть мальчишески — элегантно. Адвокаты запретили ему надевать его коронный зеленый, чтобы не подчеркивать зеленоватый оттенок белой кожи лица и рук. Вот только они не сообразили, что коричневый сделает зеленые тона еще ярче и куда заметней. Зеленые кудри Гален коротко остриг, оставив единственную тонкую косичку — напоминание о том, какой роскошной волной они когда-то спадали до самых пят. У него алиби было самое прочное: в момент нападения мы как раз занимались сексом.
      Риса в другой день я назвала бы мальчишески красивым, но не сейчас. Сейчас он выглядел зрелым до последнего дюйма, все его пять футов шесть дюймов. Из всех стражей, сопровождавших меня сюда, он один не дорос до шести футов. Разумеется, красоту он не утратил, но мальчишеское в нем как будто ушло — или что-то пришло взамен. Не может ведь внезапно повзрослеть тот, у кого за плечами больше тысячи лет, кто когда-то был богом Кромм Круахом? Был бы он человеком, я бы не сомневалась, я бы решила, что события последних дней помогли ему наконец повзрослеть. Но думать, что наши мелкие приключения могли повлиять на сверхъестественное существо, прежде почитавшееся богом… Слишком нескромно.
      Белые кудри клубились у Риса над плечами, спадали вдоль широкой спины. Пусть ростом он уступал всем остальным моим стражам, зато мускулы под деловым костюмом были восхитительные — он очень серьезно относился к ежедневным тренировкам. На глазу он носил повязку, прикрывая столетней давности шрамы. Единственный уцелевший глаз был прекрасен: три кольца синевы, словно полосы неба — летнего, зимнего и весеннего. Губы мягкие, сочные — таких аппетитных губ я больше ни у одного мужчины не видела, они так и звали их поцеловать. Не знаю, отчего в нем поселилась эта новая серьезность, но она придала Рису глубины; он словно стал больше и значительней, чем всего пару дней назад.
      Он один из трех обвиняемых во время предполагаемого преступления находился вне ситхена — собственно, именно тогда на него напали воины Благих, обвиняя в совершенном над леди Кейтрин насилии. Благие вышли на снег и мороз и набросились на моих стражей со сталью и холодным железом — оружием, которым можно нанести настоящие раны воину сидхе. При дворах даже на дуэлях чаще используют оружие, которым нельзя причинить серьезные раны или истинную смерть. Как в боевиках в кино: герои друг из друга дух вышибают и тут же снова встают и бросаются в бой. Но сталью и холодным железом можно убить, само их использование уже нарушало мир между двумя дворами.
      Юристы перешли на повышенные тона.
      — В день, когда на леди Кейтрин — по ее словам — произошло нападение, мои клиенты находились в Лос-Анджелесе, — говорил Биггс. — Мои клиенты никак не могли совершать какие-либо действия в Иллинойсе, поскольку весь день провели в Калифорнии. В упомянутый день один из обвиненных выполнял работу для «Детективного агентства Грея» и постоянно находился на глазах у свидетелей.
      Это он о Рисе. Коротышке-стражу по-настоящему нравилось работать детективом. Ему доставляло удовольствие работать под прикрытием, с его гламором он это делал лучше сыщиков-людей. Галену гламора тоже хватало, но не хватало способностей к притворству. Чтобы работать под легендой или играть приманку, мало выглядеть как надо — это только одно из условий. Надо еще и «ощущаться» как надо — для того преступника, которого ловишь. Я такую работу за прошедшие годы делала не раз. Это сейчас мне никто не позволит так рисковать собой.
      Но как же нападение на леди Кейтрин могло состояться еще до нашего возвращения в страну фейри? А так, что время в волшебной стране снова стало течь по-другому. И больше всего отклонений было в ситхене Неблагих, вблизи от меня. Дойль сказал: «Впервые за сотни лет время потекло в стране фейри иначе, чем во всем мире, но возле тебя, Мередит, оно сходит с ума. Сейчас, когда ты уехала, время волшебной страны отличается от времени людей, но между двумя ее дворами различий нет».
      Для меня время не текло вспять, нет, но как будто растягивалось — и это было интересно и тревожно. И для нас, и для дворов сейчас шел январь, а вот дни были разные. Бал в сочельник, на который меня так зазывал дядюшка Таранис, благополучно миновал. Мы все сошлись на том, что посещать его опасно, и обвинения против моих стражей только подтвердили, что Таранис что-то задумал, но вот что? Задумка Тараниса наверняка обернется опасностью для кого угодно, кроме него самого.
      — Его величество Таранис объяснил, что время в стране фейри течет иначе, чем в реальном мире, — заявил Шелби.
      Уверена, что Таранис не говорил «в реальном мире»: для него реальный мир — это Благой двор.
      — Позвольте мне задать вопрос вашим клиентам, — попросил Ведуччи. Он в перебранку не ввязывался и вообще в первый раз заговорил с момента, как мы сменили помещение. Меня его молчание нервировало.
      — Задавайте, — сказал Биггс, — но отвечать им или нет, буду решать я.
      Ведуччи кивнул и шагнул к нам с улыбкой на губах — но жесткий взгляд заставлял сомневаться в искренности улыбки.
      — Сержант Рис, находились ли вы в землях фейри в день, когда, по словам леди Кейтрин, состоялось нападение?
      Хороший вопрос. Трудно на него ответить так, чтобы не солгать — но и не сказать правду.
      — Предполагаемое нападение, — поправил Биггс.
      — Предполагаемое нападение, — кивнул Ведуччи.
      Рис улыбнулся: словно мелькнула его смешливая ипостась, с которой я была знакома всю жизнь.
      — Да, я был в землях фейри в день, когда состоялось предполагаемое нападение.
      Ведуччи задал тот же вопрос Галену. Гален ответил, хоть и не так спокойно, как Рис:
      — Да, был.
      Аблойк просто сказал:
      — Да.
      Фармер пошептался с Биггсом и задал новый вопрос:
      — Сержант Рис, были ли вы в Лос-Анджелесе в день предполагаемого нападения?
      Вопрос показывал, что наши адвокаты еще не разобрались в странностях со временем волшебной страны.
      — Нет, не был.
      Биггс нахмурился.
      — Но вы весь день были на глазах. У нас есть свидетели!
      Рис улыбнулся.
      — Лос-Анджелесский день — не тот день, в который, по ее словам, кто-то напал на леди Кейтрин.
      — Но это та же дата!
      — Да, — терпеливо ответил Рис, — но «та же дата» не значит «тот же день».
      Улыбнулся в ответ один Ведуччи. Все остальные то ли глубоко задумались, то ли решали, не спятил ли Рис.
      — Не могли бы вы нам пояснить? — все с той же довольной улыбкой попросил Ведуччи.
      — Это не похоже на фантастические рассказы, где герой возвращается во времени и заново переживает тот же день, — сказал Рис. — Мы не можем находиться в двух местах одновременно, мистер Ведуччи. Новый день для нас — действительно новый день, и в стране фейри нет сейчас наших двойников, которые проводят его по-другому. День, когда мы были в стране фейри, кончился. Новый день в Лос-Анджелесе начался. Но оба эти дня имеют одну дату — так что за пределами волшебной страны кажется, будто это один и тот же день.
      — Так вы могли находиться в стране фейри в день, когда на нее напали? — переспросил Ведуччи.
      Рис укоризненно улыбнулся и сказал, будто «ай-ай-ай» ребенку:
      —  Якобынапали. Да, могли.
      — Присяжные с ума сойдут, — сказала Нельсон.
      — О, не торопитесь. Мы еще потребуем собрать жюри из присяжных, равных моим клиентам по положению. — Фармер жизнерадостно улыбнулся.
      Нельсон побледнела под ее искусным макияжем.
      — Суд равных? — тихо сказала она.
      — Разве сумеет присяжный-человек по-настоящему осознать возможность находиться в двух разных местах в один и тот же календарный день? — спросил Фармер.
      Юристы ошеломленно переглядывались, один только Ведуччи не поддался общему смятению. Наверное, он это успел уже обдумать. Формально его должность предоставляла ему меньше прав, чем Шелби или Кортесу, но он мог подсказать им, как причинить нам побольше неприятностей. Из всех наших противников мне именно его больше всего хотелось привлечь на свою сторону.
      — Мы здесь как раз и собрались, чтобы дело не дошло до суда присяжных, — напомнил Биггс.
      — Но если они совершили это преступление, то самое малое — их следует изолировать в границах страны фейри, — сказал Шелби.
      — Вначале следует доказать их вину, а после уже обсуждать возможное наказание, — возразил Фармер.
      — Таким образом, мы возвращаемся к тому, что никто из нас не жаждет передачи дела в суд.
      Негромкий голос Ведуччи упал в тишину, словно камень посреди воробьиной стайки. Мысли прочих юристов разлетелись в стороны вспугнутыми птахами.
      — Не стоит расписываться в своей беспомощности перед противником, когда дело еще и не начато, — сказал явно недовольный демаршем коллеги Кортес.
      — Да не дело у нас, Кортес. У нас на носу катастрофа, и мы пытаемся ее предотвратить, — ответил Ведуччи.
      — Для кого катастрофа? Для них? — махнул в нашу сторону Кортес.
      — Для всех фейри, вероятно, — сказал Ведуччи. — Вы не читали историю последней крупной войны в Европе между людьми и фейри?
      — Давно не перечитывал, — буркнул Кортес.
      Ведуччи оглядел остальных юристов:
      — Что, только я читал?
      — Я тоже, — поднял руку Гровер.
      Ведуччи ему улыбнулся как родному:
      — Так напомните этим уважаемым интеллектуалам, как началась последняя война.
      — Она началась в результате разногласий между Благим и Неблагим дворами фейри.
      — Именно! — подхватил Ведуччи. — А затем захватила все Британские острова и немалую часть континентальной Европы.
      — Вы хотите сказать, что если мы не уладим нынешний конфликт, он приведет к войне между дворами? — спросила Нельсон.
      — Томас Джефферсон и его кабинет поставили для фейри всего два нерушимых запрета, — сказал Ведуччи. — Они не должны допускать поклонения себе как божествам и не имеют права развязывать междоусобную войну. Стоит им нарушить любой из этих двух запретов, и их выкинут из Америки — из единственной страны на Земле, согласившейся дать им приют.
      — Мы все это знаем, — бросил Шелби.
      — Но задумывались ли вы, почему Джефферсон поставил именно эти запреты, в особенности запрет на войну?
      — Потому что она была бы губительна для нашей страны, — ответил Шелби.
      Ведуччи покачал головой:
      — В Европе до сих пор сохранилась воронка размером с Гранд-Каньон — на том месте, где состоялась последняя битва той давней войны. Представьте, что такое случилось бы в самом сердце Америки, посреди наших плодороднейших земель.
      Люди переглянулись — нет, о таком они не задумывались. Шелби и Кортес видели только интереснейший юридический казус, шанс выдвинуть новые законы касательно фейри. Все здесь страдали близорукостью, кроме Ведуччи. И разве что Гровера еще.
      — Что вы предлагаете? — спросил Шелби. — Чтобы им все с рук сошло?
      — Нет. Если виновны — пусть ответят, но я хочу, чтобы все здесь понимали, что именно поставлено на карту.
      — Вы как будто взялись защищать принцессу, Ведуччи? — спросил Кортес.
      — Принцесса не подсовывала послу Соединенных Штатов заколдованных часов.
      — А вы уверены, что не подсовывала — чтобы нас запутать? — спросил Шелби таким тоном, словно и правда верил в такую возможность.
      Ведуччи повернулся ко мне:
      — Ваше высочество, давали ли вы господину послу какой-либо магический или любой другой предмет, который мог бы изменить в вашу пользу его мнение о вас и вашем дворе?
      Я улыбнулась.
      — Нет, не давала.
      — Сидхе действительно не лгут, нужно только правильно формулировать вопрос, — сказал Ведуччи.
      — Но как же тогда леди Кейтрин могла назвать имена и описать внешность именно этих господ? Она казалась глубоко травмированной случившимся.
      — Это действительно загадка, — признал Ведуччи. — Леди Кейтрин пришлось бы солгать — произнести прямую ложь, — потому что я задавал ей прямые вопросы, и она ни разу не сбилась. — Он посмотрел на нас. — Вы понимаете, ваше высочество, что это значит?
      Я долго и тяжело вздохнула.
      — Думаю, да. Это значит, что леди Кейтрин рискнула всем. Если ее уличат в прямой лжи, ее ждет изгнание из волшебной страны. А знать Благого двора считает ссылку участью хуже смерти.
      — Не только знать, — поправил Рис. Прочие стражи кивнули.
      — Верно, — сказал Дойль. — Даже малые фейри многое терпят из страха перед ссылкой.
      — Так как же она осмелилась солгать? — спросил нас Ведуччи.
      — А не может это быть иллюзией? — негромко и не слишком уверенно предположил Гален. — Мог ли кто-то использовать такой сильный гламор, чтобы обмануть ее?
      — Вы имеете в виду, ее заставили думать, что на нее напали, когда на самом деле нападения не было? — спросила Нельсон.
      — Не уверен, что сидхе можно так одурачить, — сказал Ведуччи и глянул на нас.
      — А если иллюзией было не все? — предположил Рис.
      — Как это — не все? — спросила я.
      — Втыкаешь в землю сухой сучок, а кажется, будто вырастает дерево. Или показываешь прекрасный замок на месте руин.
      — Иллюзию легче создать, когда для нее есть определенное физическое основание, — пояснил Дойль.
      — А на чем можно построить иллюзию нападения? — спросил Гален.
      Дойль глянул на него выразительно, но Гален не понял. Я сообразила раньше.
      — Это как в сказках о сидхе, навещающих вдов под видом убитых мужей?
      — Да, — подтвердил Дойль. — Иллюзия используется как маскировка.
      — Мало кто из фейри сохранил силу создавать такие иллюзии, — заметил Мороз.
      — Может быть, всего один и сохранил, — сказал вдруг посерьезневший Гален.
      — Но не хотите же вы сказать… — Мороз замолчал на полуслове — мы сами за него додумали.
      — Ну и гад! — выразился Эйб.
      Ведуччи вмешался в разговор, словно прочитал наши мысли. Уж не экстрасенс ли он, а то и носитель фейрийской крови? Может быть, лишь его защита от магии фейри мешает мне это понять?
      — Насколько хорошо владеет искусством иллюзий Король Света и Иллюзий?
      — Черт! — сказал Шелби. — Нельзя же так! Вы только что дали им мотивировку для обоснованного сомнения.
      Ведуччи улыбнулся:
      — У принцессы и ее стражей и без того были обоснованные сомнения, еще до того, как они переступили порог этой комнаты. Они только не высказывали вслух обвинений против короля. Они не всем делятся даже со своими адвокатами.
      Мне в голову пришла жуткая мысль. Я шагнула к Ведуччи — Дойль едва успел меня удержать, чтобы я не взяла человека за плечо. Он прав был, это могли расценить как попытку магического вмешательства.
      — Мистер Ведуччи, вы хотите высказать это обвинение моему дяде во время будущего разговора по зеркалу?
      — Я полагал, что это сделают ваши адвокаты.
      У меня лицо похолодело, кровь отлила от щек. Ведуччи потерял уверенность и едва не потянулся ко мне рукой.
      — Что с вами, ваше высочество?
      — Я боюсь за вас — всех вас, — и за нас тоже, — сказала я. — Вы не понимаете, кто такой Таранис. Он больше тысячи лет абсолютный монарх Благого двора. Это породило в нем такую гордыню, которую вы и вообразить не можете. Для вас, для людей, он изображает веселого красавца-короля, но к Неблагому двору он поворачивается совсем другой стороной. Если вы попросту бросите ему в лицо такие обвинения — не знаю, как он отреагирует.
      — Он нас убьет? — спросила Нельсон.
      — Нет, скорее околдует, — ответила я. — Он Король Света и Иллюзий. Я испытала его силу. Мы говорили совсем недолго, но он меня почти зачаровал. Я почти подпала под его власть, а я ведь принцесса Неблагого двора. А вы люди, и если он пожелает вас зачаровать, вы ему не помешаете.
      — Но это будет нарушение закона! — поразился Шелби.
      — Он — король, в его руках власть над жизнью и смертью, — сказала я. — Он мыслит не как современный человек, как бы удачно он ни работал на публику.
      У меня закружилась голова, кто-то подвинул мне стул.
      Возле меня на колено опустился Дойль.
      — Как ты себя чувствуешь, Мередит? — прошептал он.
      — Вам нехорошо, принцесса? — спросила Нельсон.
      — Я устала и напугана, — сказала я. — Вы не представляете, каким кошмаром были последние несколько дней, а я даже описывать побоюсь.
      — Это имеет какое-либо отношение к нынешнему делу? — спросил Кортес. Я посмотрела на него.
      — Вы имеете в виду, почему я устала и напугана?
      — Да.
      — Нет, с этими ложными обвинениями мое состояние никак не связано. — Я взяла Дойля за руку. — Объясни им, пожалуйста, что с Таранисом надо быть очень осторожными!
      Дойль сжал мою ладонь со словами:
      — Я постараюсь, моя принцесса.
      Я ему улыбнулась:
      — В тебе я уверена.
      Мороз шагнул ко мне с другой стороны и прикоснулся к щеке.
      — Ты бледна. Даже для нашей лунной кожи этот цвет слишком бел.
      Аблойк подошел к нам.
      — Я слышал, что у принцессы достаточно человеческой крови, чтобы болеть простудой. Но думал, это только злобные сплетни.
      — Вы не болеете простудой? — удивилась Нельсон.
      — Они не болеют, — ответила я, прижимаясь щекой к ладони Мороза и не отпуская руку Дойля. — А я болею. Не часто, но бывало.
      Про себя я добавила: «И умереть могу. Первая в истории истинно смертная принцесса фейри». Именно по этой причине — среди прочих — на меня совершали покушения при Неблагом дворе. Некоторые группировки верили, что я, взойдя на трон, заражу смертностью всех бессмертных. Всем принесу смерть. Как прикажете сражаться с такими предрассудками, если там никто даже простуду не может подхватить? А мне предстоит сейчас разговор с самым блестящим из всех сидхе — с королем Таранисом, Повелителем Света и Иллюзий. Да поможет мне Богиня, если он поймет, что я способна поддаться мерзким людским болезням. Это лишний раз покажет ему, насколько я слаба, насколько я человек.
      — Король вот-вот с нами свяжется, — сказал Ведуччи, глянув на часы.
      — Если у него время совпадает с нашим, — заметил Кортес.
      Ведуччи кивнул:
      — Верно. Но нам стоило бы принести для всех здесь присутствующих что-нибудь из холодного металла.
      — Холодного металла? — переспросила Нельсон.
      — Полагаю, какие-нибудь канцелярские принадлежности из офиса наших любезных хозяев помогут нам сохранить трезвую голову при беседе с Его Величеством.
      — Канцелярские принадлежности… — сказал Кортес. — Скрепки?
      — К примеру, — согласился Ведуччи и повернулся ко мне. — Как вы думаете, принцесса, помогут нам скрепки для бумаг?
      — Надо посмотреть, из чего они сделаны. Но иметь при себе горсть скрепок — неплохая мысль.
      — Мы их испытаем, — предложил Рис.
      — Каким образом? — поинтересовался Ведуччи.
      — Если нам будет неприятно к ним прикасаться, то они могут вам помочь.
      — Я думал, что только малые фейри не могут прикасаться к металлу, — удивился Кортес.
      — Кое-кого из малых фейри прикосновение к металлу может сжечь, но даже сидхе не слишком любят прикасаться к металлу, вышедшему из людских кузниц, — ответил Рис, все так же улыбаясь.
      — Сгореть от одного прикосновения к металлу? — поразилась Нельсон.
      — У нас нет времени на обсуждение фейрийских чудес, — сказал Ведуччи. — Лучше нам позаботиться о скрепках.
      Фармер нажал клавишу интеркома, вызвал какого-то секретаря или помощника откуда-то из соседних кабинетов и попросил принести металлические скрепки и зажимы. Я предложила захватить еще перочинные ножи и ножницы.
      У Шелби, Гровера и того другого помощника прокурора ножи оказались при себе.
      — И все же вы поддались очарованию принцессы, — сказал Ведуччи. — Добавьте еще что-нибудь на всякий случай.
      Ведуччи раздал всем канцелярские безделушки. Он взялся командовать, и никто не возражал. Ему полагалось быть нашим противником, но он нам помогал. Сказал ли он правду, что его цель — только правосудие, или солгал? Пока я не узнаю, чего добивается Таранис, верить я никому не смогу.
      Ведуччи подошел к моему стулу, кивнул Дойлю и Морозу, стоявшим по обе стороны от меня.
      — Не стоит ли ее высочеству взять что-нибудь металлическое?
      — При ней есть металлические предметы, как и при всех нас.
      — Ваши пистолеты и мечи я вижу. — Взгляд Ведуччи метнулся ко мне. — Вы хотите сказать, что принцесса тоже вооружена?
      Вооружена, да. На бедре в специальных ножнах у меня был нож, а на пояснице — пистолет в нарочно приспособленной кобуре. Никто не думал, что мне придется из него стрелять, но так я могла носить на себе немало металла — стали и свинца, — не бросая вызов Таранису. В другом случае он счел бы это оскорблением. Стражам носить металл позволялось, потому что они стражи — они должны быть вооружены.
      — У принцессы есть чем себя защитить, — сказал Дойль.
      Ведуччи коротко склонил голову:
      — Тогда я остальное сложу обратно в коробку.
      Протрубили фанфары, мелодично и чисто, будто музыка небесных сфер. Сигнал вызова от короля Тараниса. Проявляя вежливость, он ждал, чтобы кто-нибудь коснулся зеркала с нашей стороны. Все повернулись к ничего не отражающему стеклу, и фанфары пропели еще раз.
      Дойль с Морозом подняли меня на ноги. Рядом со мной, как решили заранее, встал Рис; Дойль шагнул вперед, уступая ему место. Рис приобнял меня за талию и прошептал:
      — Прости, что потеснил твоего фаворита.
      Я удивленно к нему повернулась: ревность, как считается, чувство человеческое. Но Рис дал мне прочитать по его лицу, что он знает, кого выбрало мое сердце, хоть и не тело. Дал понять, что знает о моих чувствах к Дойлю, и что страдает из-за них. Всего один взгляд — и так много сказал.
      Дойль тронул зеркало, и Рис шепнул:
      — Улыбнись его величеству.
      Я улыбнулась — отработанной годами улыбкой. Любезной, но не очень-то радостной. Придворной улыбкой — улыбкой, за которой прячутся, за которой таят совсем-совсем другие мысли.

      В зеркале вспыхнул свет — и золотистое солнечное сияние хлынуло потоком, заставив всех отвернуться, чтобы не ослепнуть от блеска — блеска Тараниса, Короля Света и Иллюзий. В полумраке сомкнутых век кто-то спросил — я решила, что Шелби:
      — Да что ж это такое?!
      — Королевская похвальба, — ответила я. Нельзя было так говорить, но я плохо себя чувствовала и злилась. Злилась, что вообще здесь сижу. Злилась и боялась, потому что, зная Тараниса, уверена была, что он второй сапог еще и не снял, не то что не бросил.
      — Похвальба? — весело переспросил мужской голос. — Не похвальба это, Мередит, это я, каков я есть.
      Он назвал меня только по имени, не добавив никакого титула. Намеренное оскорбление, и оно сойдет ему с рук. Удивительно другое — что он сам не представился по всей форме. Он говорил так вольно, словно мы встретились наедине. Как будто для него присутствующие люди в счет не шли.
      В залившем комнату ослепительном свете прозвучал голос Ведуччи:
      — Ваше величество, я разговаривал с вами несколько раз, и никогда еще ваше сияние не было столь ослепительно. Не проявите ли вы милосердие к простым смертным и не пригасите ли ваш блеск хоть немного?
      — А что ты думаешь о моем блеске, Мередит? — спросил веселый голос, и я невольно улыбнулась от его звука, хоть и щурилась, оберегая глаза.
      Мороз сжал мне руку, его прикосновение дало мне силы думать. Плоть и секс к талантам Тараниса не относились. Чтобы ему противостоять, надо было использовать ту магию, в которой ты силен — только тогда в присутствии Тараниса хотя бы думать удавалось. Я потянулась к Рису, нащупала рукой его щеку и шею. Прикосновение двух стражей мне помогло.
      — Я думаю, что твое сияние восхитительно, дядя Таранис.
      Он первый повел себя фамильярно, назвав меня только по имени, так что я решила напомнить ему о наших родственных связях. Напомнить, что я не просто дамочка из Неблагого двора, на которую надо произвести впечатление.
      Его поведение не слишком меня задевало — если не считать обращения по имени, точно так же он пытался достать Андаис. Эти двое веками старались один другого переколдовать. Я просто попала в середину игры без надежды на выигрыш. Если уж Андаис не могла унять магию Тараниса при разговорах по зеркалу, что толку стараться мне с моими куда более скромными способностями? Мы со стражами знали, на что идем. Я надеялась, что в присутствии слуг закона Таранис чуть притушит накал магии. Зря надеялась.
      — Я себя чувствую стариком, когда ты называешь меня дядей, Мередит. Лучше просто Таранис. — Он говорил так, словно мы старые друзья и он страшно рад меня видеть. От одного его голоса мне хотелось согласиться на все, что только он предложит. Если бы любого другого сидхе поймали на применении голоса и магии к кому-то из собратьев, дело кончилось бы либо дуэлью, либо наказанием от собственного монарха. Но Таранис — король, а значит, к ответу его никто не призовет. В последний раз, когда мы говорили вот так же, мне пришлось его обвинить в нечестной игре. Надо ли теперь начать с той же резкости, на которой я в тот раз закончила?
      — Хорошо, дядя… то есть Таранис. Нельзя ли попросить тебя уменьшить блеск твоего великолепия, чтобы мы смогли на тебя взглянуть?
      — Свет вредит твоим глазам?
      — Да, — сказала я, и меня поддержал хор голосов. Чистокровным людям, должно быть, приходилось совсем несладко.
      — Тогда я приглушу его ради тебя, Мередит. — Он как будто ласкал мое имя языком, перекатывал его как леденец. Сладкий, твердый и долго тающий.
      Мороз поднес мою руку к губам и поцеловал пальцы — это мне помогло стряхнуть не в меру настойчивое воздействие Тараниса. В последний наш разговор король пробовал то же самое — настолько мощный магический соблазн, что чертовски похоже было на пытку.
      Рис прильнул ко мне тесней, уткнулся носом в шею.
      — Он не всех без разбору стремится поразить, Мерри, он целит именно в тебя, — прошептал он.
      Я повернулась к нему лицом, пусть и с закрытыми от ослепительного света глазами.
      — Как и в прошлый раз.
      Рис нащупал мой затылок, притянул к себе лицо.
      — Не совсем так, Мерри. Сейчас он еще больше старается тебя покорить.
      И Рис меня поцеловал. Осторожно поцеловал — скорее из-за яркой помады у меня на губах, чем из соображений приличия. Мороз гладил мне ладонь большим пальцем. Их прикосновения не давали мне утонуть в голосе Тараниса, в море света.
      Еще не открыв глаз, я почувствовала, что передо мной стоит Дойль. Он поцеловал меня в лоб, добавляя еще и свое касание к прикосновениям Риса и Мороза — наверное, догадался, что задумал Таранис. Потом Дойль шагнул влево, и я не поняла поначалу, зачем, но тут послышался голос короля, совсем не такой довольный, как минуту назад.
      — Мередит, как смеешь ты появляться передо мной в окружении чудовищ, напавших на мою подданную? Почему они стоят, как ни в чем не бывало, почему они не в оковах?
      Голос у него был все так же красив и звучен, но магии лишился. Негодовать с интонациями искусителя — этого даже Таранис не может.
      Свет слегка померк. Дойль несколько загораживал Риса от взора короля и впридачу закрывал мне обзор, но я все равно этот спектакль уже смотрела. Таранис ослаблял свет и одновременно сам словно выплывал из этого сияния. Словно лицо, тело, одежда создавались, лепились из света.
      — Мои клиенты невиновны, пока их вина не доказана, ваше величество, — заявил Биггс.
      — Ты подвергаешь сомнению слова благородных сидхе Благого двора?
      На этот раз возмущение вряд ли было поддельным.
      — Я юрист, ваше величество. Я все подвергаю сомнению.
      Кажется, Биггс решил смягчить атмосферу шуткой. Если так, он просчитался с аудиторией. Я у Тараниса чувства юмора не замечала. То есть он-то считал, что шутить умеет, но никому не позволялось шутить лучше короля. По последним слухам, Таранис даже придворного шута бросил в темницу за непочтительность.
      Я бы осудила короля строже, если бы Андаис своего придворного шута не казнила четыре или пять сотен лет назад.
      — Ты шутки шутить задумал?! — Голос короля раскатился по комнате громовым эхом. Среди прочих имен Тараниса звали еще Громовержцем. Прежде он был богом неба и грозы. Римляне отождествляли его со своим Юпитером, хотя его власть никогда не простиралась так широко, как власть Юпитера.
      — Ни в коем случае, — ответил Биггс, стараясь удержать беседу в рамках вежливости.
      Таранис наконец показался в зеркале. Его окружало мерцание, словно краски переливались и волновались вокруг него. Ну, хотя бы волосы и борода имели свой истинный цвет — красно-оранжевый цвет роскошного заката. Пряди его вьющихся волос окрасило великолепие раннего заката, а в глазах чередовались зеленые лепестки: нефритовый, травяной, разные оттенки зеленой листвы. Словно вместо радужки у него в глазах были зеленые ромашки. Когда я была маленькой, я считала его очень красивым — пока не поняла, насколько он меня презирает.
      — Господи… — задыхаясь, выговорила Нельсон.
      Я оглянулась, увидела широко раскрытые глаза, обмякшее лицо.
      — Вы видели короля только на фотографиях, где он подражал людям?
      — У него были рыжие волосы и зеленые глаза, не такие! — сказала она. Кортес, ее начальник, взял ее за локоть и усадил в кресло. Кортес был зол и с трудом это скрывал. Интересная реакция с его стороны.
      Таранис обратил к женщине зелено-лепестковый взор.
      — Не многие смертные женщины за последние годы видели меня во всей славе. Как понравился тебе мой истинный вид, юная красотка?
      Я практически уверена, что нельзя стать помощником окружного прокурора Лос-Анджелеса, позволяя мужчинам в глаза называть себя юной красоткой. Но если Нельсон что и не понравилось, она промолчала. Она казалась очарованной королем, опьяненной его вниманием.
      К нашей тесной группке присоединился Эйб, следом за ним растерянный Гален. Эйб наклонился и прошептал:
      — Он использует не только магию света и иллюзий. Был бы на его месте кто другой, я сказал бы, что он добавил к арсеналу любовные чары.
      Дойль притянул Эйба еще ближе и шепнул:
      — И чары достаточно сильные, чтобы подчинить миз Нельсон.
      Все согласились.
      Мы не хотели проявлять неуважение к Таранису, но он так увлекся флиртом с Нельсон, что мы невольно выпустили из виду: если король не замечает вас, это еще не повод не замечать его.
      — Не думал, что меня здесь станут оскорблять, — пророкотал грозовой раскат. Еще недавно он произвел бы на меня впечатление, но теперь я была знакома с Мистралем. Мистраль тоже был бог грозы, но он умел прострелить молнией коридор в ситхене. Рокочущий голос Тараниса с голосом Мистраля в сравнение не шел. Я бы даже сказала, что теперь, когда мои стражи расступились и дядюшка стал мне виден, он казался несколько искусственным, нарочитым — как слишком разряженный кавалер на свидании.
      Глянув на обступивших меня стражей, я поняла, что все они ко мне прикасаются. Рис обвил мою талию рукой и прижался к боку, Мороз сделал то же самое с другого бока, поместив руку чуть выше. Дойль держал в сильных черных ладонях мое лицо, Эйб оперся рукой на мое плечо, чтобы не упасть, если потеряет равновесие (с которым у него были проблемы, даже когда он был трезв). Гален тоже прикасался ко мне, потому что он это делал при любой удобной возможности. И кажется, касания достигли критической массы. Мне удавалось думать. Я не была уже зачарована, как бедная мисс Нельсон. Когда-то я думала, что Андаис появляется в зеркале в окружении толпы мужчин, чтобы дразнить и шокировать Тараниса с его двором. Всего два собственных разговора по зеркалу, и мне стала очевидной система в ее безумии. Что до меня, то либо пять — магическое число, либо соединение сил и талантов именно этих пяти стражей оказалось удачным. Так или иначе, а разговор будет совсем другим, чем был бы, если б на меня действовали чары Тараниса. Очень интересно.
      — Мередит! — позвал меня Таранис. — Посмотри на меня, Мередит.
      Я понимала, что его голос обладает магией. Я ее чувствовала, как чувствуют близость океана — шорох и шелест волн. Но я уже не стояла в волнах, мне не грозила опасность утонуть в этом голосе.
      — Я смотрю, дядя Таранис. Отлично тебя вижу, — сказала я громко и отчетливо, и великолепная бровь цвета заката выгнулась дугой.
      — А я тебя едва различаю за толкотней твоих охранников, — ответил он. В голосе появилась непонятная нотка — досада или злость, что-то неприятное.
      Дойль, Гален и Эйб шагнули в стороны, даже Мороз попытался отстраниться. Один только Рис остался возле меня, будто приклеенный. Едва руки стражей оторвались от меня, вокруг Тараниса появилось сияние.
      — Стойте на месте, стражи, — сказала я. — Я ваша принцесса, а он вам не король.
      Стражи остановились. Первым обратно шагнул Дойль, а за ним и остальные. Я прижала к щеке руку Мрака и попыталась взглядом дать понять, что происходит. Чары направлены были точно на меня, нацелены на мой разум, будто стрела. Как же мне объяснить им, ничего не говоря вслух?
      Рис плотнее обнял меня за талию, прижал к себе, оставив только место Морозу взять меня за плечи. Эйб встал у меня за спиной ближе к Рису, положив руку на плечо. Мало что понимающий, судя по виду, Гален встал рядом с ним и положил руку на другое мое плечо, со стороны Мороза. Одной рукой я обнимала Риса за талию, другую подала Дойлю. Как только все пятеро коснулись меня, пусть сквозь одежду, сияние вокруг короля померкло. Таранис был красив, но и только.
      — Мередит! — возмутился Таранис. — Как ты можешь так меня оскорблять? Эти трое напали на даму моего двора, терзали ее, как дикари! А ты позволяешь им к себе прикасаться, как будто они… будто они твои фавориты!
      — Но, дядя, они действительно мои фавориты.
      — Мередит! — с ужасом сказал он, шокированный, будто пожилая тетушка, впервые услышавшая, как ругается малолетний племянник.
      Биггс и Шелби наперебой попытались вмешаться и сгладить конфликт. Наверное, они вмешались бы раньше, если бы не чары, распространяемые Таранисом: даже мужчин они задели краем. То ли Таранис нарочно эти чары наложил с какой-то своей целью, то ли он просто всегда их использовал в разговорах с королевой Андаис, а теперь со мной. При последнем нашем разговоре я их не обнаружила, но ведь и Дойль их не учуял, и никто другой из стражей! Не одна только я обрела новые силы за несколько дней в холмах. Богиня многое успела. И я, и стражи изменились от ее прикосновения и от прикосновения Охотника — ее консорта.
      — Я не стану вести дискуссию в присутствии чудовищ, напавших на мою подданную! — Голос Тараниса прокатился по комнате дыханием бури. Люди среагировали так, словно это было не дыхание, а сама буря. А я в руках моих мужчин была в недосягаемости для Тараниса, чего бы он ни пытался достичь.
      Шелби повернулся к нам:
      — Полагаю, было бы разумно удалить отсюда троих подозреваемых на время разговора с его величеством.
      — Нет.
      — Ваше высочество, принцесса Мередит, — настаивал Шелби, — ваш подход нерационален.
      — Мистер Шелби, вами манипулируют с помощью магии, — ответила я и улыбнулась.
      Он нахмурился:
      — Не понимаю, о чем вы говорите.
      — Конечно, не понимаете. — Я повернулась к Таранису. — То, что ты с ними делаешь, запрещено законом. Тем самым законом людей, к которому ты обратился за помощью.
      — Я не искал помощи людей.
      — Ты обвинил моих стражей перед людским законом.
      — Я воззвал к правосудию королевы Андаис, но она не признала мое право судить Неблагих сидхе.
      — Ты правишь Благим двором, не Неблагим.
      — Твоя королева именно это и заявила.
      — И тогда, поскольку королева ответила отказом на твою просьбу, ты обратился к людям.
      — Я обратился к тебе, Мередит, но ты даже не ответила, когда я вызывал тебя по зеркалу.
      — Мне отсоветовала отвечать королева. Она мой сюзерен и сестра моего отца, я следую ее советам.
      Это скорее приказ был, чем совет. Она сказала, что какое бы зло ни задумал Таранис, мне лучше его избегать. А когда настолько могущественная персона как Андаис говорит, что с определенным лицом встречаться опасно, я предпочитаю прислушаться. Я не настолько высокого о себе мнения, чтобы думать, будто Таранис желает всего лишь пообщаться со мной по зеркалу. Андаис тоже так не думала, но теперь, вот в эту самую минуту, я начала сомневаться. Но я представить не могла, чего такого можно от меня добиться, что оправдало бы потраченные усилия.
      — Однако теперь, благодаря людскому закону, ты вынуждена со мной говорить.
      — Ее высочество согласилась на нынешнюю конференцию из любезности, — вмешался Биггс. — Она не обязана здесь находиться.
      Таранис на адвоката даже не глянул.
      — Сейчас ты передо мной, еще прекрасней, чем я помнил. Я уделял тебе непростительно мало внимания, Мередит.
      Я весьма непочтительно засмеялась:
      — О нет, дядя Таранис, ты мне уделял вполне достаточно внимания. Едва ли не больше, чем могло выдержать мое полусмертное тело.
      Дойль, Рис и Мороз ощутимо напряглись. Я их поняла, они говорили: будь осторожней, не выдавай людям секреты дворов. Но начал Таранис, а не я, это он вытащил наши дрязги на свет. Я только шла по его стопам.
      — Неужели ты никогда не забудешь один-единственный горький случай из твоего детства?
      — Ты едва не забил меня до смерти, дядя. Вряд ли я когда-нибудь сумею забыть.
      — Я не понимал, насколько ты хрупка, Мередит, или я никогда бы тебя не тронул.
      Первым опомнился Ведуччи:
      — Ваше высочество, верно ли я понял?… Король Таранис только что признался, что бил вас, когда вы были ребенком?
      Я взглянула на своего дядюшку, такого мощного, такого величественного, такого царственного в бело-золотой придворной мантии.
      — Он этого не отрицает. Не так ли, дядя?
      — Ох, Мередит, «дядя» — это так официально! — сказал он вкрадчиво. По тому, как Нельсон завороженно потянулась ближе к зеркалу, я догадалась, что задумывал он тон искусителя.
      — Нет, не отрицает, — сказал Дойль.
      — С тобой, Мрак, я не говорю, — отрезал Таранис, пытаясь придать голосу громовой раскат. Но как соблазн, так и угроза пропали впустую.
      — Ваше величество, — переспросил Биггс, — вы признаете, что били мою клиентку, когда она была ребенком?
      Таранис все же соизволил повернуться к нему, насупив брови. На Биггса это произвело такое впечатление, словно на него лично обратило внимание солнце. Он замолчал на полуслове, неуверенно улыбаясь.
      Таранис сказал:
      — Что бы я ни совершил десятки лeт назад, это не имеет касательства к преступлению стоящих здесь чудовищ.
      Ведуччи повернулся ко мне:
      — Насколько сильно он вас избил, принцесса?
      — Я помню, какой красной была моя кровь на белом мраморе, — ответила я, глядя на юриста, хотя магия настойчиво звала меня смотреть на короля. Но я смотрела на Ведуччи, потому что мне это удавалось, и потому что я знала, что короля это выводит из равновесия. — Если бы не заступничество моей бабушки, он бы, наверное, забил меня до смерти.
      — Ты затаила обиду, Мередит. А я ведь извинился за то, что совершил в тот день.
      — Да, — сказала я, поворачиваясь к зеркалу. — Совсем недавно извинился.
      — Почему он вас избил? — спросил Ведуччи.
      — Здесь не место любопытству смертных! — прогремел Таранис.
      Он избил меня, когда я поинтересовалась, за что изгнали из Светлого двора Мэви Рид, прежнюю богиню Конхенн. Теперь она называлась золотой богиней Голливуда, теперь и последние пятьдесят лет. Я жила со свитой в ее поместье в Холмби Хиллс, хотя с недавним пополнением упомянутой свиты даже в ее просторных владениях стало тесновато. Мэви освободила для нас еще немного места, отбыв в Европу — мы надеялись, что там она будет в недосягаемости для Тараниса.
      Мэви-то и рассказала нам самую страшную тайну Тараниса. Он хотел на ней жениться, после того как отослал за бесплодие третью свою жену. Мэви ему отказала, потому что эта самая последняя жена забеременела от другого сидхе. Мэви отважилась сказать королю, что бесплоден он сам, а не его бывшие жены. Дело было сто лет назад. Таранис ее изгнал и всем своим подданным запретил с ней разговаривать. Если бы двор Тараниса узнал, что королю сообщили о его возможном бесплодии столетие назад, а он никому не сказал и ничего не сделал… Когда бесплоден король, бесплодны его народ и его земля. Таранис обрек свой народ на медленную гибель. Сидхе живут почти вечно, но когда нет детей — это значит, что после их смерти Благих сидхе не останется. Если бы Благие сидхе узнали, что он наделал, по закону они могли потребовать священного жертвоприношения — с Таранисом в главной роли.
      Король дважды пытался убить Мэви с помощью магии, с помощью жутких заклятий, в использовании которых не сознается ни один Благой. Убить он пытался именно ее, не нас, хотя уже должен был задуматься, не прознали ли мы его секрет. То ли он боялся нашей королевы, то ли думал, что его подданные никому из Неблагих не поверят — но угрозой себе он считал Мэви, а не нас.
      — Если вы избивали принцессу, когда она была ребенком, это может повлиять на рассмотрение дела, — сказал Ведуччи.
      — Я сожалею, что не сдержал тогда свой гнев, — ответил Таранис. — Но одна многолетней давности вспышка не отменяет того, что трое стоящих здесь Неблагих сидхе обошлись с леди Кейтрин куда ужасней.
      — Если в прошлом короля и принцессы имелись факты насилия, — заметил Биггс, — то обвинения, выдвинутые против ее любовников, могут иметь личный мотив.
      — Вы хотите сказать, что у короля имеется любовный мотив? — сказал Кортес с усмешкой, как явную нелепицу.
      — Случаи физического насилия, когда мужчина избивает девочку, нередко сменяются сексуальным насилием, когда девочка вырастает, — ответил Биггс.
      — В чем вы меня обвиняете? — вознегодовал Таранис.
      — Мистер Биггс пытается доказать, что у вас имеются романтические намерения по отношению к принцессе, — ответил Кортес, — а я ему возражаю.
      — Романтические намерения, — медленно повторил Таранис. — Что вы под этим подразумеваете?
      — Есть ли у вас желание вступить в брак или в сексуальные отношения с принцессой Мередит? — спросил Биггс.
      — Не понимаю, каким образом этот вопрос относится к жестокому нападению на прекрасную леди Кейтрин.
      Все стоявшие рядом со мной стражи замерли, даже Гален. Всем было очевидно, что король не ответил на вопрос. Сидхе уклоняются от ответа только по двум причинам. Первая — из духа противоречия и любви к игре словами. Таранис не любил играть словами и для сидхе был очень прямолинеен. Вторая причина — когда ответ означает нежелательное признание. Но нежелательным признанием для Тараниса стал бы только ответ «Да». Нет, быть того не может. Не может Таранис иметь по отношению ко мне романтические планы. Не может!
      Я посмотрела на Дойля и Мороза. Мне нужна была подсказка. Пропустить мне это мимо ушей или копать глубже? Что лучше? Что хуже?
      Кортес заявил:
      — При всем сочувствии к травме, полученной в детстве ее высочеством, собрались мы, чтобы расследовать другую трагедию — нападение, совершенное этими тремя сидхе на леди Кейтрин.
      Я удивленно посмотрела на Кортеса. Он отвернулся, словно даже на свой собственный слух высказался слишком грубо.
      — Вы осознаете, что находитесь под магическим воздействием короля? — спросила я.
      — Я бы знал, если бы находился, — отмахнулся Кортес.
      — Природа магического воздействия такова, — сказал Ведуччи, делая шаг вперед, — что не дает осознавать происходящее. Именно поэтому оно так строго преследуется законом.
      Биггс повернулся к зеркалу:
      — Вы используете магию для воздействия на присутствующих здесь, ваше величество?
      — Я не пытаюсь подчинить себе всех присутствующих, мистер Биггс, — ответил Таранис.
      — Позвольте задать вопрос нам, — попросил Дойль.
      — Я не стану говорить с чудовищами из Неблагого двора, — заявил Таранис.
      — Капитана Дойля ни в чем не обвиняют, — сказал Биггс. Я отметила, что наши адвокаты не так легко поддаются магии Тараниса, как наши противники — за исключением Ведуччи, который вроде был вполне адекватен. Остальные же были на стороне Тараниса; только формально на его стороне, но при его магической силе этого достаточно, чтобы он все больше овладевал их разумом и волей. Такова своеобразная магия королевской власти: если вы по-настоящему встаете на сторону короля, ваше решение дает ему силу. Когда-то волшебная страна избрала Тараниса королем, и даже сейчас это древнее соглашение не утратило мистической силы.
      — Все они чудовища, — сказал Таранис. Он посмотрел на меня со всей страстью и силой зелено-лепестковых глаз. — Вернись к нам, Мередит, вернись, пока Неблагие не превратили тебя в свое подобие.
      Если бы я не успела освободиться от его чар, этот страстный призыв мог бы на меня повлиять. Но сейчас я была в безопасности — среди своих стражей, в ауре нашей силы.
      — Я повидала оба двора, дядя. И узнала, что оба они прекрасны и оба ужасны, каждый по-своему.
      — Как ты можешь сравнивать свет и радость Золотого двора с мраком и ужасом Темного?
      — Наверное, только я и могу, дядя. Из всех высокородных сидхе за последние десятилетия.
      — Таранис, Мередит. Прошу, называй меня Таранис.
      Мне не нравилось, что он так настаивает на обращении по имени. Он всегда требовал от Неблагих очень точно следовать формальностям. А тут он даже не попросил зачесть вслух все его титулы. Это было так на него не похоже — забыть о чем-то, что возвышает его в чужих глазах.
      — Хорошо, дядя… Таранис.
      Едва я выговорила его имя, как в воздухе повисла тяжесть. Дышать стало трудней. Он вплел свое имя в приворотные чары — каждый раз, как я его произносила, заклятье стягивалось прочней. Он шел против всех правил — сидхе обоих дворов вызывали на дуэль за меньшее. Но короля на дуэль не вызовешь: во-первых, он король, а во-вторых, один из величайших воинов сидхе. Может, он и потерял слегка в силе, но я-то вообще смертная. Мне придется проглотить любое оскорбление, которое он себе позволит. Может, на это он и рассчитывает?
      — Ее высочеству нужно присесть, — сказал Дойль.
      Адвокаты принесли кресло, извинившись, что не додумались сами. Это все магия, это она заставляет забыть обо всем на свете. Забыть о насущном — о том, что нужен стул, что ноги устали — до тех пор, пока не поймешь, что все тело болит, а ты и не заметил. Я с благодарностью опустилась в кресло. Знала бы, что придется так долго стоять, надела бы каблуки пониже.
      В секунды суеты у кресла не все стражи прикасались ко мне, и Таранис оделся золотистым светом. Но как только стражи вернулись по местам, король снова стал обычным. Насколько может выглядеть обычным Таранис.
      За спиной у меня встал Мороз, положив руку мне на плечо. Я думала, что Дойль встанет с ним рядом, но место у другого моего плеча занял Рис, а Дойль опустился на колено на полу, взяв меня за руку. Гален переместился вперед и сел по-турецки, прислонившись спиной к моим обтянутым чулками ногам. Он гладил мне ногу рукой — бессознательный жест, который у человека казался бы собственническим, а у фейри скорее выдавал беспокойство. Эйб встал на колено с другой стороны, повторив позу Дойля. Ну, не совсем повторив. У Дойля одна рука лежала на рукояти короткого меча, а другая так же спокойно накрыла мою ладонь. Эйб мою руку крепко сжал: был бы он человеком, я бы решила, что он испуган. Я припомнила, что он, скорее всего, впервые видит Тараниса с той поры, когда король изгнал его из Благого двора. Эйб никогда не числился в фаворитах Андаис и, наверное, в междворцовых переговорах по зеркалу не участвовал.
      Я наклонилась, коснувшись щекой его волос. Эйб ошеломленно глянул на меня: он такого жеста не ожидал. Королева предпочитала брать, а не дарить — если не говорить о боли. Я улыбнулась его потрясенному взгляду, и взглядом попыталась извиниться, что не подумала о его чувствах при виде его бывшего государя.
      — Моя вина, что ты довольствуешься нынешними своими кавалерами, Мередит, — сказал Таранис. — Если бы ты познала радость с Благим сидхе, ты бы к ним и не прикоснулась.
      — Большинство моих стражей были прежде подданными Благого двора, — возразила я, никак не называя Тараниса. Если я не стану звать его дядюшкой, придумает ли он еще какой-нибудь способ заставить меня произносить его имя?…
      — Они уже несколько веков живут при Неблагом дворе, Мередит, — сказал Таранис. — Такая жизнь их извратила, но тебе не с чем сравнивать, и это ужасное упущение со стороны Благого двора. Мне от всего сердца жаль, что мы так тебя забросили. Я бы очень хотел это упущение исправить.
      — Что ты имеешь в виду, говоря об извращении? — спросила я. Мне казалось, что я знаю ответ, но я давно научилась не делать поспешных умозаключений, общаясь как с Благими, так и с Неблагими.
      — Леди Кейтрин рассказала, как ужасны их тела. Ни одному из троих ее насильников не достало гламора скрыть свой истинный облик в интимные моменты.
      Биггс шагнул ко мне, словно услышал вопрос:
      — Заявление леди Кейтрин весьма подробно и более всего напоминает сценарий фильма ужасов.
      Я посмотрела на Дойля.
      — Ты его читал?
      — Да, — сказал он, глянув на меня сквозь темные очки.
      — Она сказала, что их тела чудовищны? — спросила я.
      — Да.
      — Такими же вас видел посол, — догадалась я.
      Дойль усмехнулся самым уголком губ, так чтобы из зеркала не было видно. Я понимала, что значит его улыбка. Догадалась я правильно, и он думал, что я двигаюсь в нужном направлении. Ладно, пусть направление верное, но куда же едет наш поезд?
      — И насколько же чудовищны, по словам этой леди? — спросила я Биггса.
      — Настолько, что обычная женщина не пережила бы их нападения.
      Я нахмурилась:
      — Не понимаю.
      — Старые сплетни, — пояснил Дойль. — О том, что у Неблагих половые органы шипастые.
      — А, — сказала я. Как ни странно, сплетни имели реальную основу. Среди слуа, подданных Шолто, есть ночные летуны — на вид они напоминают скатов с пучком щупалец на животе, но умеют летать как летучие мыши. Они ищейки Дикой охоты, только летучие, в отличие от собак. У королевских летунов в половом органе есть костяной шип, стимулирующий овуляцию у самок. Вообще говоря, все летуны — дети королевских самцов, потому что только они могут заставить самку производить готовые к оплодотворению яйцеклетки. Наверное, случаи изнасилования ночными летунами и породили эту старую страшилку. Отец Шолто не принадлежал к королевским летунам — его матери-сидхе не нужен был стимулирующий овуляцию шип в половом органе. Рождение Шолто было неожиданностью во многих отношениях. Шолто вырос великолепным, потрясающим сидхе, вот только с некоторыми излишествами там и сям. Большей частью там.
      — Король Таранис! — сказала я, и опять почувствовала притяжение, словно меня рукой разворачивали к себе. Глубоко вздохнув, я плотнее прижалась спиной к Рису и Морозу и вцепилась в Дойля с Эйбом. Гален, наверное, почувствовал, что мне нужно, потому что обвил рукой мою ногу и надавил, чтобы я развела колени и он мог прижаться теснее. Мало кто из моих стражей решился бы показаться в столь унизительной позе перед Таранисом. Я очень ценила тех, кому важнее была близость ко мне, чем внешнее впечатление.
      — Король Света и Иллюзий! — начала я снова. — Не хочешь ли ты сказать, что трое из моих стражей настолько чудовищны, что спать с ними болезненно и жутко?
      — Так утверждает леди Кейтрин, — сказал он, откидываясь на спинку трона. Трон так и остался громадным и золотым, когда исчезла иллюзия. Король сидел на предмете мебели, который даже по теперешним временам стоил по-королевски.
      — Но ты говоришь, что во время близости они не могут поддерживать иллюзию красоты. Я правильно поняла?
      — Неблагие не обладают той властью над иллюзиями, которая присуща нам. — Он сел вольготней, широко расставив ноги, как садятся мужчины, будто выставляя напоказ свои достоинства.
      — Значит, я должна видеть их истинный облик, когда занимаюсь с ними любовью?
      — В тебе течет человеческая кровь, Мередит. Тебе не хватает способностей чистокровного сидхе. Прости, что я так говорю, но хорошо известно, что твоя магия слаба. Им удалось тебя обмануть, Мередит.
      Каждый раз, как он произносил мое имя, воздух вокруг густел. Гален скользнул рукой до верха моих чулок и добрался до голой кожи. От остроты ощущения я на миг закрыла глаза, зато в голове прояснилось. Еще недавно слова Тараниса были правдой, но моя магия возросла. Неужели никто ему не сказал? Не всегда разумно говорить королям то, что они не хотят слышать… Таранис всю мою жизнь считал меня слабосильной и обращался соответственно. Когда я вдруг оказалась наследницей соперничающего двора, его поведение стало выглядеть как минимум политически неверным. Он сделал меня своим врагом — так он мог думать, во всяком случае. Среди знати обоих дворов полно было народу, которые теперь из кожи вон лезли, стараясь загладить десятилетия дурного обращения.
      — Я знаю, что чувствую руками и всем телом, дядюшка.
      — Ты не знаешь радостей Благого двора, Мередит. Ты даже не представляешь, сколько открытий тебя ждет. — Голос у него звенел колокольчиками — воздух наполнился музыкой.
      Нельсон снова шагнула к зеркалу, лицо у нее светилось от восхищения. Что бы она ни видела, она видела неправду. Теперь я была уверена.
      — Я дважды уже сказала юристам, что ты их зачаровываешь, дядя, но они забывают. Твое воздействие заставляет их забывать правду!
      Люди в комнате как будто дружно вздохнули.
      — Я что-то пропустил, — сказал Биггс.
      — Мы все что-то пропустили, — поддержал его Ведуччи. Он подошел к Нельсон — она стояла у зеркала, глядя в него так, словно там расстилались все чудеса вселенной, и не отреагировала, когда Ведуччи тронул ее за плечо. Смотрела на короля, не отрывая глаз.
      — Кортес, помогите мне, — позвал Ведуччи.
      У Кортеса был такой вид, словно он внезапно проснулся в незнакомом месте.
      — Что за черт?… — спросил он.
      — Король Таранис воздействует на нас магией.
      — Я думал, с этим железом нам ничего не страшно, — сказал Шелби.
      — Мы имеем дело с королем Благого двора, — напомнил Ведуччи. — Даже все, что захватил с собой я, не обеспечивает защиту. Вряд ли вам помогут несколько офисных безделушек.
      Он взял Нельсон за плечи и повел прочь от зеркала, крикнув через плечо:
      — Кортес, соберитесь и помогите вашему помощнику!
      Окрик на Кортеса подействовал. С ошарашенным видом он шагнул вперед, и они вдвоем с Ведуччи оттащили Памелу от зеркала. Она не сопротивлялась, но лицом все время поворачивалась к высокой фигуре Тараниса на троне.
      Интересно — я до этого момента не замечала, что небольшое искажение перспективы в зеркале давало впечатление, что он сидит выше, чем мы. Впрочем, нет, он сидел на троне в тронном зале, а трон стоял на возвышении. Король буквально смотрел на нас сверху вниз. И то, что я только сейчас это осознала, свидетельствовало, что его чары имели определенный успех. Как минимум, не давали мне замечать очевидное.
      — Используя магию против людей, — сказал Дойль, — ты нарушаешь их законы.
      — С чудовищами из гвардии королевы я не говорю.
      — Тогда говори со мной, дядя. Ты нарушаешь закон, применяя магию. Прекрати, или наша беседа закончена.
      — Я поклянусь любой клятвой на твой выбор, — сказал Таранис, — что не воздействую намеренно магией ни на кого из чистокровных людей, которых вижу перед собой.
      Замечательная ложь — такая близкая к правде, что будто и не ложь вовсе. Я засмеялась. Мороз с Эйбом вздрогнули, будто от неожиданности.
      — Ох, дядя, а поклянешься ли ты любой клятвой по моему выбору, что не пытаешься зачаровать меня?
      Он демонстрировал мне все великолепие своего мужественно-красивого лица, хотя на мой вкус борода многое портила. Я не отношусь к поклонницам растительности на лице — может, меня испортило воспитание при дворе Андаис. В свое время королева, не знаю по каким соображениям, пожелала, чтобы у ее мужчин борода не росла — и так оно и стало. Большинство Неблагих сидхе не смогли бы отрастить бороду, даже если б захотели. Желания королевы в стране фейри нередко становятся реальностью — я сама убедилась в истинности этого старого поверья. То, что я говорила вслух, мне еще удавалось контролировать, но когда начали воплощаться мои мысли — мне стало страшно. Приятно было вернуться из волшебной страны в более твердую реальность, где можно думать о чем угодно и не беспокоиться, что мечты станут явью.
      Я думала о своем, а Таранис давил на меня красотой лица, глаз, фантастическим цветом волос, давил чарами, заготовленными для меня. Они висели тяжестью в воздухе, лежали на языке, сам воздух словно стремился ему угодить. Таранис оставался в стране фейри и, наверное, там, при его дворе, чары сработали бы именно так, как он задумал. Мне пришлось бы выполнить то, чего он добивался. Но я была в Лос-Анджелесе, а не при его дворе, и очень была этому рада. Рада, что вокруг меня рукотворный бетон, сталь и стекло. Кто-нибудь другой из фейри мог заболеть, едва вступив на порог такого здания, а меня защищала моя смертная кровь. Ну а стражи мои были сидхе — их тоже такой малостью не проймешь.
      — Приди ко мне, Мередит!
      Он даже руки ко мне протянул, как будто мог дотянуться сквозь зеркало. Кое-кто из сидхе мог и дотянуться, но не думаю, что Таранис из них.
      Дойль встал, держа меня за руку, но свободно опустив другую руку и расставив ноги. Узнаваемая стойка. Он готовился в любую минуту вытащить оружие — наверняка пистолет, потому что меч на боку ему пришлось бы брать той рукой, которой он сжимал мою.
      Мороз шагнул чуть дальше от спинки моего кресла, руки легко касались моих плеч. Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять: он готовился к бою, как и Дойль.
      Гален встал, разорвав прикосновение. Таранис вдруг оделся золотистым светом, глаза вспыхнули зеленью юной листвы. Я начала подниматься с кресла — Рис меня удержал на месте.
      — Гален! — сказал Дойль.
      Гален снова опустился на колено и взялся рукой за мою ногу. Этого было достаточно. Сияние померкло, порыв встать рассеялся.
      — Проблема, — отметила я.
      Эйб наклонился к моей ладони, рассыпав вокруг водопад разноцветных волос, и тихо, очень по-мужски засмеялся.
      — Ох, Мерри, тебе надо больше мужчин. С тобой это постоянно.
      Я улыбнулась — он попал в самую точку.
      — Не успеть, — сказал Мороз.
      Я крикнула:
      — Биггс, Ведуччи, Шелби, Кортес! Все сюда.
      Кортес остался рядом с Нельсон, не давая ей пойти к зеркалу, но остальные поспешили ко мне.
      — Мередит, — нахмурился Таранис, — что ты делаешь?
      — Обратилась за помощью.
      Дойль жестом попросил людей встать между нами и зеркалом. Нас заслонила стена тел и деловых костюмов. Помогло. Что же это за чары, во имя Дану?!
      Я знала, знала, что призывать Богиню не следует. Правда, знала. Но я так всю жизнь говорила, точно как люди говорят: «Ради Бога». Никто же не ждет, что Бог и правда ответит?
      Вдруг запахло шиповником. По комнате пролетел ветерок, как из открытого окна, хотя никто окна не открывал.
      — Осторожней, Мерри, — тихо сказал Рис.
      Понятно было, что он имеет в виду. Пока нам удавалось скрывать от Тараниса, насколько часто теперь являлась мне Богиня. В волшебной стране — практически во плоти. Если сейчас она или даже ее тень появится здесь, Таранис узнает и поймет, что меня нужно бояться. Мы еще не были к этому готовы.
      Я молча взмолилась: «О Богиня, прошу, помоги мне позже. Не выдавай ему нашу тайну!»
      На миг аромат цветов усилился, но ветер стих, а потом и от запаха остался тонкий след, как от дорогих духов, когда их хозяйка вышла из комнаты. Стражи вокруг меня слегка успокоились, а люди не поняли, что произошло.
      — У вас изумительные духи, принцесса, — сказал Биггс. — Что это за аромат?
      — О парфюмерии поговорим позже, мистер Биггс.
      Он смутился.
      — Конечно. Прошу прощения. Есть в вас, волшебном народе, что-то такое, что даже бедного адвоката заставляет забыться.
      Последняя фраза могла оказаться чертовски близка к истине. Я только надеялась, что никто здесь не испытает на себе, насколько Биггс попал в точку.
      — Король Благого двора, ты оскорбляешь меня, мой двор и в моем лице — мою королеву, — объявила я.
      — Мередит! — Его голос пронесся по комнате и лаской пробежал по коже.
      Нельсон застонала.
      — Прекрати! — крикнула я, и голос мой зазвенел силой. — Будешь пытаться меня зачаровать, я погашу зеркало и конец всем разговорам!
      — Они напали на даму моего двора. Я требую их выдачи и наказания.
      — Докажите их вину, дядя.
      — Слова Благой сидхе достаточно, — заявил он. В голосе уже не было искушения — только злость.
      — А слово Неблагих сидхе ничего не стоит?
      — Так свидетельствует история.
      Мне хотелось сказать законникам, чтобы они ушли в сторону и дали мне видеть Тараниса, но я не посмела. Пока они его закрывают, я хоть думать могу. И злиться.
      — Значит, я, по-твоему, лгунья, дядюшка?
      — Нет, Мередит, только не ты.
      — Один из тех, кого ты обвинил, во время нападения на леди Кейтрин был со мной — точно в то же самое время! То ли она лжет, то ли верит в чью-то еще ложь.
      Рука Дойля сжалась на моих пальцах. Он был прав. Я проговорилась. Черт бы побрал все эти словесные игры! Слишком много надо держать в секрете, и помнить, кто что знает и что нет, и решать, кому что сказать и когда.
      — Мередит! — сказал король, и опять его голос касался меня почти ощутимо. — Мередит, вернись к нам, ко мне.
      Нельсон тихонько вскрикнула.
      — Я не могу ее удержать! — сказал Кортес.
      Шелби поспешил ему на помощь, и мне вдруг стало видно зеркало, стала видна высокая царственная фигура — и этот вид добавил силы словам. Меня словно ударило.
      — Мередит, приди ко мне.
      Он протянул мне руку, и я знала, знала, что должна ее взять!
      Руки, плечи, ноги — везде в меня вцепились стражи, не давая встать с кресла. Сама того не осознавая, я попыталась встать. Не думаю, что я пошла бы к Таранису, но… но… Хорошо, что было кому меня удержать.
      Нельсон кричала:
      — Он так прекрасен, прекрасен! Мне надо к нему, пустите, пустите!
      Она так билась, что рухнула на пол вместе с Кортесом и Шелби.
      — Охрану! — прорезал истерию глубокий бас Дойля.
      — Что? — переспросил Биггс, слишком часто моргая.
      — Охрану вызовите, — сказал Дойль. — Нужна помощь.
      Биггс кивнул — тоже слишком торопливо, но все же пошел к телефону на столе.
      Голос Тараниса блеснул сияющими самоцветами — слова словно превратились в камни и молотили по телу:
      — Мистер Биггс, посмотрите на меня.
      Биггс замер, не донеся руку до трубки.
      — Не давайте ей встать, — приказал Дойль и шагнул к Биггсу.
      — Он чудовище, Биггс, — сказал Таранис. — Не давай ему к тебе притронуться.
      Биггс уставился на Дойля круглыми глазами и попятился, защищаясь руками как от удара.
      — Господи… — шептал он. Не знаю, что он видел перед собой, но только не моего красавца-капитана.
      Ведуччи повернулся, не сходя с места, вынул из кармана что-то зажатое в горсть и бросил в зеркало. В стекло ударили труха и обрывки травы — и провалились будто в воду! Стебельки поплыли по поверхности, по твердому с виду стеклу побежала мелкая рябь. Мне сразу стало ясно первое: Таранис умеет превратить зеркало в мост между точками в пространстве — чего не умел уже почти никто, и второе: «приди ко мне» он понимал буквально. Если бы я подошла к зеркалу, он мог бы меня протащить сквозь него. Да поможет мне Богиня!
      Биггс как будто очнулся от чар, целеустремленно схватился за трубку телефона.
      — Они чудовища, Мередит, — повторил Таранис. — Они не выносят света дня. Что еще может скрываться во тьме, как не зло?
      Я качнула головой.
      — Твой голос надо мной не властен, дядя. А мои стражи прямо и гордо стоят на дневном свету.
      Упомянутые стражи смотрели на короля, только Гален на меня смотрел, спрашивая взглядом: как я себя чувствую? Я ему кивнула и улыбнулась — точно так же, как улыбалась все время с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать.
      — Нет! — зарычал Таранис. — Нет, не будешь ты спать с зеленым рыцарем, не понесешь жизнь тьме! Тебя коснулась Богиня, а народ Богини — это мы!
      Я едва сумела сохранить спокойное выражение лица. Слишком много говорила последняя фраза. Знал ли он, что ко мне вернулась чаша Богини? Или до него долетели какие-то другие слухи?
      Снова запахло розами. Гален прошептал: «Яблоней пахнет». Все стражи ощутили аромат, которым заявляла им о себе Богиня. Она не одной богиней была, а множеством. Всю женственность мира она несла в себе. Не одни только розы — все цветы и травы мира дали ей свой аромат.
      Дойль вернулся к нам:
      — Надо ли, Мередит?
      — Не знаю.
      Но я встала, и они убрали руки. Я стояла лицом к лицу со своим дядей, а мои стражи стояли рядом со мной. Юристы отошли в сторону, хмурясь и ничего не понимая — кроме Ведуччи, который как будто понимал много больше, чем должен был.
      — Мы все — народ Богини, дядя, — сказала я.
      — Неблагие — дети темного бога.
      — У нас нет темных богов. Мы не христиане, чтобы населять кошмарами преисподнюю. Мы дети неба и земли. Мы — сама природа. Нет в нас зла, есть лишь отличия.
      — Тебе забили голову лживыми россказнями, — сказал он.
      — Правда есть правда, в свете дня или самой темной ночью. Нельзя вечно прятаться от правды, дядя.
      — А где посол? Пусть он осмотрит их тела и убедится, что они именно так ужасны, как говорит леди Кейтрин.
      В комнате веяло ветром — первым теплым весенним ветерком. Запахи цветов плыли и менялись, я различала то яблони Галена, то осеннюю листву Дойля, то сладко-тяжелые ландыши Риса, хрусткий лед — так пахнет богиня для Мороза, — медовое пиво — это Эйб. Запахи перемешивались с ароматом шиповника.
      — Пахнет цветами, — ломким голосом сказала Нельсон.
      — Ты чувствуешь запах, дядя? — спросила я.
      — Только запах разложения от тех, кто стоит рядом с тобой. Где посол Стивенс?
      — На попечении чародея-человека. Его очистят от заклятья, которое ты на него наложил.
      — Опять ложь! — сказал он, но выражение лица лишало протесты убедительности.
      — Я с этими стражами спала. Нет у них никаких уродств.
      — В тебе течет смертная кровь, Мередит. Они тебя околдовали.
      Ветер окреп, он гнал рябь по поверхности зеркала, шевелил плывущую по стеклу травяную крошку.
      — Ты чувствуешь запах, дядя?
      — Только вонь Неблагой магии!
      Голос искажен был злостью и еще какой-то эмоцией. И я вдруг поняла, что Таранис сошел с ума. Я-то думала, что беда его в лишнем высокомерии, а сейчас глянула на него и похолодела, несмотря на прикосновение Богини. Таранис, король Благого двора, был безумен. Безумие светилось в его глазах, словно кто-то поднял завесу здравомыслия, и нездоровье стало очевидным. В голове у него что-то было очень не так. Да поможет нам Консорт!
      — Вы не в себе, ваше величество, — негромким басом сказал Дойль.
      — Молчи, Мрак, когда говорит Свет! — Таранис поднял правую руку ладонью вперед. Стражи мгновенно заступили меня, уложили на пол, прикрыли своими телами. Даже сквозь барьер их тел я ощутила жар. Поднялся шум, Нельсон завизжала, закричали адвокаты. Лежа под грудой тел, под плотно прижатым ко мне Галеном, я спросила:
      — Что там? Что происходит?
      В дверях зазвучали новые мужские голоса. Охранники. Что толку в пистолетах, когда враг может превратить в оружие свет? Разве можно выстрелить в зеркало и поразить мишень на той его стороне? Зеркало-то прострелить можно, но все пули останутся здесь. Таранис нас достать смог. А мы? Мы ему отплатить можем?
      Из зеркала тоже слышались голоса. Я попыталась выглянуть из-под руки Галена и разлива длинных Аблойковых волос, но там были еще тела. Я лежала под грузом тел, беспомощная и бесполезная до самого конца боя. Приказывать стражам меня отпустить было без толку. Если они увидят удачный момент, они меня поднимут и выведут из комнаты, а до того станут защищать ценой своей жизни. Когда-то меня это успокаивало и вселяло надежду. Сейчас среди них были те, чья жизнь мне так же дорога, как моя собственная. Мне надо узнать, что происходит.
      — Гален, что там?
      — У меня перед глазами две чужие шевелюры. Я вижу не больше твоего.
      Мне ответил Эйб:
      — Стража Тараниса пытается его успокоить.
      — А почему кричала Нельсон? — спросила я сдавленным голосом — не так-то легко было держать всю кучу на себе.
      Крик Мороза:
      — Уводите ее!
      Груда надо мной шевельнулась, Гален схватил меня за руку и поднял рывком. Эйб схватил другую руку и они помчались к двери так быстро, что я не успевала перебирать ногами.
      Таранис крикнул мне в спину:
      — Мередит! Нет, Мередит, им не украсть тебя у меня!
      Свет. Золотой, ослепительный, жгучий свет вспыхнул позади. Жар ударил нам в спины. Рис орал всем уходить. Я слышала топот бегущих ног, но понимала, что они не успеют. Это не кино. Обогнать свет не может никто, даже сидхе.

      Эйб споткнулся, едва меня не уронил; Гален успел перехватить и со мной на руках рванулся к двери — все вокруг только мелькнуло цветными пятнами. Я даже не заметила, открыл он дверь или прошел насквозь — летел он так, что никакая дверь бы не удержала. Так или иначе, а мы оказались по ту ее сторону. Гален нес меня по коридору на руках, как ребенка или как невесту от алтаря, подальше от двери и шума боя.
      Галеном мне командовать проще, чем другими, и я хотела приказать ему остановиться, но не знала, что происходит. Что если останавливаться никак нельзя? Что если мои любимые уже отдали жизнь ради моего спасения, а я остановлюсь, и их жертва окажется бесполезной? Вот в такие моменты я готова что угодно отдать, только бы не быть принцессой. Слишком много приходится решать, слишком много ситуаций, когда победить нельзя и приходится выбирать между поражением и поражением.
      Гален дал мне встать на пол, но не отпускал моей руки, словно подозревал, что я побегу обратно. Он нажал кнопку лифта, загудел мотор за дверью. Нет, не смогу я уйти. Я вдруг поняла, что не войду в лифт, когда откроется дверь. Не могу я их бросить. Не могу сбежать, не зная, что с ними, не ранен ли кто и насколько тяжело.
      Я шагнула назад, потянув Галена за руку. Он глянул на меня чуть расширенными зелеными глазами. На бледной шее над галстуком и воротничком рубашки, надетой по настоянию адвокатов, еще колотилась жилка. Я качнула головой.
      — Мерри, нам надо уходить. Я должен обеспечить твою безопасность.
      Я просто покачала головой и потянула его за руку — к дверям, которые закрылись за нами, а может, и не открывались вовсе. Не могла я припомнить, как они открывались, и чем больше думала, тем хуже помнила. Наверное, Гален и правда прошел сквозь дверь. Невозможно, особенно за пределами волшебной страны. Невозможно, но ведь случилось?
      Открылись двери лифта. Гален шагнул внутрь, но я осталась на месте, держа его за протянутую руку.
      — Мерри, прошу тебя, — сказал он. — Нельзя тебе обратно.
      — Уйти мне тоже нельзя. Если я хочу стать королевой, мне нельзя убегать. Править двором фейри — значит быть еще и воином. Я должна уметь драться.
      Он потащил меня в лифт — я уперлась рукой в стенку.
      — Ты смертная! — воскликнул он. — Ты умереть можешь!
      — Умереть все могут, — возразила я. — Сидхе больше не бессмертны. Ты это знаешь не хуже меня.
      Он подставил руку в начавшую закрываться дверь:
      — Зато убить нас тяжелей, а ты уязвима, как человек. Я не пущу тебя в ту комнату, Мерри.
      У меня была секунда понять, что миг сейчас решающий. Буду я королевой или марионеткой?
      — Не пустишь? Гален, либо я правлю, либо нет. То и другое одновременно не пройдет.
      Я высвободила руку, он отпустил ее, не сопротивляясь. И смотрел на меня так, будто впервые видит.
      — Ты туда правда пойдешь? Мне тебя не уговорить, разве только на плечо закинуть и унести?
      — Не уговорить и не унести.
      Я пошла обратно по длинному коридору, по которому мы только что бежали сюда.
      Гален пошел следом за мной. Расстегнув пуговицу пиджака, он достал из кобуры пистолет, снял с предохранителя и дослал патрон.
      Я потянулась рукой за спину и достала мой собственный пистолет из удобной боковой кобуры. У меня был новый «Леди Смит» вместо того, который отобрал Дойль, когда еще не служил мне. Я к этой модели привыкла, да и полицейские ее часто берут в качестве запасного пистолета. Чаще мужчины, как ни странно, потому что разрабатывалась она для женщин. Даже есть вариант с рукояткой розового цвета. Но и с черной или стальной рукояткой это хороший пистолет, и к тому же мне знакомый. Мне не удалось его вытащить так изящно, как Галену — это потому что у меня новая кобура и пистолет тоже новый. Для изящества практика нужна. Но если Таранис и правда спятил, практики мне может хватить с избытком.

      Открылись двери соседнего лифта, из них вышел охранник, а следом — медики «Скорой» с каталкой и чемоданчиками, еще двое тоже с каталкой и с какой-то аппаратурой, и еще охранник — замыкающим.
      Медики не знали, куда идти, и охранник показал на дверь справа — конечно, ту самую, из которой мы вышли. У меня сердце прыгнуло к горлу. Кто же ранен?
      Женщина-врач поглядела на наши пистолеты. Я машинально набросила гламор на руку — теперь пистолет казался маленькой сумочкой. Женщина нахмурилась, встряхнула головой и пошла следом за коллегами.
      — Миленькая сумочка, — прошептал Гален.
      Я глянула на его руку и увидела букетик цветов. Даже мне он показался настоящим.
      Охранник нас узнал — во всяком случае, меня узнал.
      — Принцесса, я не могу вас впустить, пока там не будет безопасно. Полиция уже едет.
      — Разумеется, — сказала я. Я не собиралась с ним спорить. И врать не стала. Я просто пройду в дверь прямо за ними, и все.
      Охрана вызвала полицию и «Скорую». Что же там стряслось, во имя Дану?
      Дверь закрылась за каталкой, и мы с Галеном шагнули вперед. Ему ничего не надо было говорить: я приняла решение и он подчинился. Бывают минуты, когда мне только это от моих мужчин и нужно.
      Гален открыл дверь, прикрывая меня собой на всякий случай. Если бой еще идет, он оттолкнет меня назад. Но он, как и я, наверняка решил, что если б бой еще не кончился, медиков заставили бы ждать приезда полиции, а не провели внутрь.
      Гален помедлил немного. Внутри слышались голоса — испуганные, или спокойные, или слишком громкие. Голос Эйба сказал:
      — Клянусь Богиней, лучше б я не трезвел!
      — Сейчас болеутоляющее вколем, — отозвался женский голос.
      Я толкнула Галена в спину: я хотела видеть. Он вздохнул так глубоко, что даже вздрогнул, потом шагнул за дверь и открыл мне обзор.
      Почти у самой двери на животе лежал Эйб, вокруг него суетились медики. Длинные волосы они убрали в сторону, на спине у стража видны были ожоги. Рука власти Тараниса прожгла насквозь пиджак и рубашку вплоть до самой кожи.
      К нам подошел охранник в синей форме:
      — Прошу вас подождать приезда полиции в другом помещении, принцесса.
      Биггс, с подпалиной на рукаве дорогого костюма, поддержал его:
      — Прошу вас, ваше высочество. Здесь мы не можем гарантировать вашу безопасность.
      Я глянула на громадное зеркало. Оттуда слышались крики Тараниса, но видно его не было. Он кричал:
      — Пустите меня! Я ваш король! Не смейте ко мне прикасаться!
      Прямо посередине зеркала стоял придворный Благого двора — Хью Беленус. Сэр Хью, вообще-то, но он не так кичится титулами, как заведено у Благих. Кроме прочего, он состоит офицером личной гвардии Тараниса. При Благом дворе — не то что у нас — все гвардейцы мужчины. Даже королеве гвардия из женщин не полагается. Раньше я как-то не замечала, что у Хью и у короля есть общая черта: длинные волосы Беленуса тоже цвета пламени. Только не закатного солнца, как у Тараниса, а живого огня: красные, желтые, оранжевые пряди.
      Рис и Мороз стояли перед зеркалом и говорили с Хью. А Дойль где? Почему его с ними нет? Я шагнула вперед и за суетой юристов и охранников разглядела еще одну группу медиков и раненого на каталке. Это был Дойль — неподвижный. Одежда на нем была порвана в клочья — словно когтистой лапой. Мир внезапно сузился — стены комнаты сворачивались в трубу, туже и туже, — и вот я уже ничего не видела, только Дойля. Мне стало не до зеркала, не до Хью, не до Тараниса, наконец так зарвавшегося, что ему уже не скрыть от других сидхе, что он натворил. Остался только тот, кто неподвижно лежал на носилках. И ничего больше.
      Гален стоял рядом со мной, держа рукой за локоть. Не знаю, вел он меня вперед или отдергивал назад, но я оказалась у каталки, стояла и глядела на длинное мускулистое тело моего Мрака. На Дойля, который выиграл тысячу битв еще до моего рождения. На Дойля, который казался вечным, как стихия, чье имя он носил. Нельзя уничтожить мрак — он останется всегда.
      Одежда у него вовсе не была порвана, она была сожжена, как у Эйба. Просто ожоги на его черной коже не были так заметны, как на белой коже Эйба, но теперь я видела широкие отметины на груди и плече. И еще лицо — половина лица была перевязана, от лба до подбородка. Если медики перевязали вначале лицо, значит, оно обожжено сильнее, чем грудь. На животе у Дойля лежал пластиковый пакет с прозрачной жидкостью, гибкая трубка от него тянулась к руке, к иголке, закрепленной пластырем.
      Я глянула на медиков:
      — Он…?
      — Если не разовьется шок, опасности для жизни нет, — ответил один из врачей, а потом они развернули каталку к дверям. — Но его надо срочно в ожоговое отделение.
      — Ожоговое отделение, — повторила я. Я словно отупела.
      — Нам надо спешить, — сказал второй участливо, видя мое потрясение.
      Возле меня оказался Рис.
      — Мерри, ты нужна нам у зеркала. С ними пойдет Гален.
      Я помотала головой.
      Рис схватил меня за плечи и развернул к себе, оторвал от Дойля.
      — Нам нужна сейчас королева, а не любовница Дойля. Так что, нам самим справляться, или ты возьмешь себя в руки?
      Меня окатило жаркой злостью. Я чуть не заорала: «Как ты смеешь!», но в ту же секунду раздался вопль Тараниса: «Как ты смеешь прикасаться к королю!». Я проглотила слова, только с выражением лица ничего сделать не удалось.
      — Мерри, мне жаль. Мне жаль больше, чем можно вообразить, но ты нам нужна. Прямо сейчас.
      Сдавленным, жарким от злости, но очень сдержанным голосом я сказала:
      — Позвони домой. Пусть в больницу поедет целитель, или даже оба. — Я кивнула сама себе, злость начала проходить при мысли, что я так и не знаю, насколько тяжело пострадали Дойль и Эйб. — Да, оба.
      — Я позвоню. Но ты нужна Морозу.
      — Понимаю, — кивнула я.
      Рис поцеловал меня в лоб. Я удивленно подняла глаза. Он достал из кармана сотовый.
      — Поезжай с ними в больницу, — сказала я Галену.
      — Я обязан быть при тебе.
      — Ты обязан быть там, где я прикажу. Иди. Пожалуйста, Гален, времени нет.
      Он колебался долю секунды, потом кивнул — едва ли не поклонился, — и побежал за быстро едущей каталкой. Я не успела поцеловать Дойля на прощанье. Нет, никакого прощанья! Он сидхе, один из величайших чародеев и воинов страны фейри. Он не умрет от ожогов, пусть даже магических. Разум мне удалось убедить, но в глубине души оставалось темное, тесное местечко, на которое не действовала логика. Там царил только страх.
      Я заставила себя пойти к Морозу. Шаг за шагом. В руке у меня все еще был пистолет — пусть под гламором, но концентрация у меня ни к черту. Что, если Благие его увидят? Мне есть разница? Нет. А должна быть? Наверное.
      Я откинула полу жакета, чтобы сунуть пистолет в кобуру. На ходу не удалось, пришлось остановиться, но я его убрала. В основном потому, что если Таранис вырвется от своих стражей и появится в зеркале, я с собой не справлюсь. Я в него выстрелю, а это плохо. Неважно, насколько легче мне станет на минуту: я принцесса и хочу стать королевой, а значит, мне нельзя подчиняться порывам. Слишком дорого они обходятся, как доказывает сегодняшняя беда. Чертов Таранис. Чтоб он провалился! Почему он не отрекся давным-давно?
      Я глубоко и неровно вздохнула. Меня мутило от эмоций, которым нельзя было дать выхода. Идя к Морозу и зеркалу с сэром Хью, я молила Богиню не дать мне сломаться на глазах у Благих. Андаис печально прославилась вспышками гнева, а сейчас Таранис продемонстрировал еще меньшее самообладание. Я шла к зеркалу и молилась, чтобы мне хватило сил быть правителем, который сейчас необходим. Молилась, чтобы не взорваться или не сблевать. Нервы, это просто нервы. О Богиня, пусть только с Дойлем все будет хорошо!
      Едва я попросила о том, чего хотела всем сердцем, мне стало спокойней. Да, мне хотелось быть хорошей королевой. Хотелось показать Благим, что я не такая сумасшедшая, как мои тетя с дядей, но если совсем честно, то гораздо больше того и другого значил для меня мужчина, которого только что увезли на каталке.
      Королевы так думать не должны. Так думают женщины, а быть королевой — значит прежде всего быть королевой, а все остальное потом, в свободное время. Так меня учил отец. Учил до того, как его убили. Я отбросила неуместную мысль и подошла к Смертельному Морозу.
      Я буду королевой, как учил меня отец. Дойль говорил мне, какой я могу и должна быть — и ему не придется за меня краснеть.
      Я выпрямилась до последнего дюйма своего небольшого роста. Трехдюймовые каблуки оказались не лишними, хотя рядом с высоченным Морозом я все равно казалась былинкой.
      Но я стояла и выполняла долг, и горек был этот долг, как пепел.

      Сэр Хью Беленус низко поклонился. При этом стало видно, что огненная грива была поутру заплетена в искусную косу, а теперь из ее остатков там и сям свисали жженые ленты. Когда он выпрямился, оказалось, что перед его камзола вместе с двумя нижними рубахами прожжен до самой кожи бледно-золотистого цвета. Одежда была прожжена и начисто испорчена, но тело под ней казалось невредимым.
      — В последние минуты сэр Хью заслонил нас от Тараниса, — сказал Мороз. — Он встретил удар, предназначавшийся Аблойку.
      — Что же мне на это сказать? — спросила я совершенно спокойным на слух голосом. Само его спокойствие меня потрясло. Тоненький голосок удивился у меня в голове, как мне удается говорить так спокойно. Выучка? Или шок?
      — Если бы сэр Хью не принадлежал к старейшим из сидхе, ты могла бы поблагодарить его за то, что он рисковал собой ради спасения твоих воинов.
      Я посмотрела на Мороза. Посмотрела прямо в серые глаза и увидела в них отражение нагого дерева на заснеженной равнине — словно его радужки превратились в крошечные шары со снегом. Такие глаза у него бывали только на пике магии или на пике тревоги. Раньше у меня всякий раз кружилась голова, когда я смотрела в иномирные глаза Мороза. А сегодня они меня успокаивали. Сегодня в них была ледяная сила зимы, холод, который оберегает, который не дает эмоциям выесть тебя изнутри. И я поняла, что помогло Морозу пережить злобные издевки королевы. Он обращался к холоду внутри себя.
      Я тронула его за руку, и мир стал чуточку надежней. По равнине в глубине его глаз что-то двигалось — что-то белое и быстрое. Мороз склонился меня поцеловать, и в глазах у него на миг мелькнул силуэт оленя. Поцелуй был целомудренный, но это нежное прикосновение дало мне понять, что Мороз знает, чего стоит мне спокойствие. Он знал, что значит для меня Дойль, знал, что значит он сам, и чего не значит — знал тоже.
      Держа Мороза за руку, я повернулась к зеркалу.
      Сэр Хью сказал:
      — Я видел грезу среди бела дня. За вами, точно за вашими спинами, призрачным видением прошел белый олень.
      — Когда ты в последний раз грезил наяву? — спросил Мороз.
      Хью моргнул черными глазами, но в их черноте я видела оранжевые искры и сполохи, как на углях неостывшего костра.
      — Давно.
      — Ты как будто не удивлен своим видением, сэр Хью, — сказала я.
      — На озеро у нашего холма спустились лебеди. Лебеди с золотыми цепями на шеях. А впервые — впервые за все время, что мы живем в этой стране — они пролетели у нас над головами в ночь твоей битвы с Дикой охотой.
      Из-за наших спин послышался небрежный голос Риса:
      — Осторожней со словами, Хью. У нас тут законников полно.
      Рис встал рядом со мной, но не попытался взять за руку.
      — Да, наш король выбрал на редкость неудачный момент показать нелучшую свою сторону.
      — Неудачный момент, — повторила я, не скрывая сарказма. — Какая мягкая характеристика случившегося.
      — Других выражений я позволить себе не могу, принцесса, — сказал Хью.
      — Это оскорбление не пройдет незамеченным, — все тем же ровным голосом сказала я.
      — Если бы я видел перед собой Королеву Воздуха и Тьмы, я бы готовился к войне или к личному поединку двух монархов. Но я слышал, что принцесса Мередит Ник-Эссус — создание более уравновешенное, чем ее тетушка или ее дядюшка.
      — Уравновешенное создание? — переспросила я.
      — Уравновешенная женщина, если пожелаешь. — Хью еще раз низко поклонился. — Я не желал нанести оскорбление, принцесса. Прошу, не обижайся на неловкий выбор слов.
      — Я постараюсь не принимать ничего на свой счет, кроме тех оскорблений, которые наносятся намеренно.
      Хью выпрямился, стараясь не показывать тревогу на красивом лице с аккуратной бородкой и усами. Когда-то Хью был богом огня, а огненные божества не обладают спокойным темпераментом. Божества стихий как будто перенимают свойства своей стихии. Я это наблюдала уже у Мистраля, бога бурь.
      — А я, — сказал Хью, — приложу все усилия, чтобы их не нанести.
      Сзади прозвучал голос Нельсон:
      — Как вы можете? Так… так спокойно?! Вы что, не видели? Ваших любовников унесли на носилках!
      В голосе звучали истеричные нотки, которые обещали настоящую истерику впереди. Ее тут же принялись успокаивать — я не слушала. Пусть только молчит и остается от меня подальше. Мне уже все равно. Никто не будет обвинять моих мужчин в насилии над леди Кейтрин. Потому что стоит Благим начать грубую игру, мы их закопаем за то, что натворил Таранис. У нас в свидетелях несколько лучших юристов страны. Если бы не состояние Дойля и Эйба, все было бы просто здорово.
      Открылась дверь и вошли еще медики. Прибыла полиция. Вот не знаю, почему они так долго добирались — может, мне просто чувство времени отказывает. Так бывает от потрясения. И на часы смотреть бесполезно, потому что я не смотрела на них раньше. Насколько я могла судить, прошло всего несколько минут. Наверное, они просто показались очень долгими.
      — Как мы поступим с этим инцидентом, сэр Хью? — спросила я.
      — Замолчать его не удастся, — ответил он. — Слишком много здесь людей, да и в больнице твоих стражей многие увидят. Благому двору предстоит крупнейший скандал за все время, что мы живем в Америке.
      — Король будет все отрицать, — сказала я. — Он попытается любым способом объявить виноватыми нас.
      — Он не прибегает к «правде в человеческом понимании» с тех пор, как ты освободила дикую магию, принцесса Мередит.
      — Не вполне понимаю, сэр Хью. Не объяснишь?
      — Я говорю настолько прямо, насколько я осмеливаюсь судить своего короля. Когда ты выпустила на волю дикую магию, она пробудила… — Он поискал слово. — …некоторых созданий. Тех, которые недобры к клятвопреступникам или… к другим.
      — Дикой охоты боятся клятвопреступники и лжецы, — сказал Мороз.
      — Это твои слова, не мои, — отозвался Хью.
      — Давненько я не слышал такой словесной эквилибристики от сидхе Благого двора, — заметил Рис.
      Хью улыбнулся:
      — Ты и при дворе давно не бывал.
      — А вы знали, что творит Таранис? — спросила я.
      — У нас были подозрения, что король не вполне здоров.
      — Как вежливо. Как осторожно, — сказала я.
      — Но правдиво, — ответил Хью.
      — Что случилось еще, что ты так осторожен, огненный лорд? — спросил Рис.
      — Для такой беседы лучше выбрать не такое людное место, бледный лорд.
      — Не стану спорить, — ответил Рис.
      Я начинала думать, что Рис и Хью знакомы куда лучше, чем я представляла.
      — Так что мы станем делать сейчас, сию минуту? — спросила я.
      — Я всего лишь скромный придворный, — сказал Хью. — Во мне не течет королевская кровь.
      — Что ты хочешь сказать?
      — Что не только у людей есть законы. — Хью уставился на меня черно-оранжевыми глазами. Он словно старался мне что-то сказать, не произнося вслух.
      — Благие никогда на это не пойдут, — сказал Рис.
      — На что? — спросила я, переводя взгляд с одного на другого.
      — Король недавно вышел из себя, разгневавшись на служанку, — сообщил Хью. — И между ним и мишенью его гнева встала громадная зеленая собака.
      — Ку Ши, — выдохнула я.
      — Да, Ку Ши. После долгих лет зеленые псы страны фейри снова с нами, снова защищают тех, кто нуждается в защите. Собака не дала королю ударить девушку. Бедняга испугалась еще больше, думала, что ей достанется еще и за собаку, но король при виде пса растерял гнев.
      Я вспомнила собак, появившихся в ночь Дикой охоты. Той ночью сырая магия заполнила все вокруг. Из ниоткуда взялись огромные черные псы, и стоило кому-то к ним прикоснуться, они превращались в других собак, собак из легенд. Одна Ку Ши побежала прямо к холму Благих.
      — Вот интересно, кого эта Ку Ши считает хозяином — или хозяйкой, — подумала я вслух.
      — Если применить тот закон, — сказал Рис, — в твоем дворе начнется гражданская война, Хью.
      — Возможно, настало время для некоторого гражданского неповиновения, — ответил Хью.
      — Что за закон? — спросила я.
      Рис повернулся ко мне.
      — Если монарх неспособен править, благородные сидхе его двора могут объявить его недееспособным и заставить отречься от трона. Андаис этот закон у себя отменила, а Таранис не позаботился. Слишком был уверен во всеобщей любви.
      — И что из этого? — спросила я. — Хью затеет голосование и Благие выберут нового короля?
      Поворот событий неплохой — в зависимости от того, кого выберут.
      — Не совсем так, Мерри, — сказал Рис.
      — Она всегда такая скромная? — улыбнулся Хью.
      — Часто, — ответил Рис.
      — Что?! — поразилась я.
      Мороз сказал:
      — Благие сидхе никогда ее не примут как королеву.
      — Ты просто не знаешь, что у нас было, когда она выпустила магию. Голосование вполне может быть в ее пользу.
      — Голосование в мою пользу! — Наконец до меня дошло. — Да нет, это вы не всерьез.
      — Всерьез, принцесса. Если ты согласишься, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты стала нашей королевой.
      Я молча уставилась на него, пытаясь собраться с мыслями, вспомнить придворную выучку — а сказать мне удалось только:
      — Ты думаешь, это реально?
      — Достаточно реально, чтобы обсуждать вслух.
      — А значит, очень реально, — заметил Рис.
      — Я не верю, что Благие захотят видеть меня на троне, Хью. Но в любом случае этот вопрос я должна вначале обсудить со своей королевой.
      — Обсуди, если должна, но кем бы ты ни была для Неблагих, ты вернула старую магию стране фейри — кроме нашего холма. Мы здесь сохнем и умираем, но шпионы доносят нам, что ваш холм растет и живет. И даже холм слуа снова ожил. Царь Шолто возносит хвалы твоей магии.
      — Царь Шолто очень добр.
      Хью рассмеялся от неожиданности.
      — Добр? Царь слуа добр? Ужас и кошмар страны фейри ты называешь добрым?
      — Я его таким считаю, — сказала я.
      Хью кивнул.
      — Доброта. Не то чувство, которое часто встречалось при наших дворах. Я, надо сказать, хотел бы видеть ее почаще.
      — Могу понять, — согласился Рис.
      Хью глянул в сторону от зеркала, на что-то, что нам не было видно.
      — Мне пора идти. Говорите с вашей королевой, но когда все наши сидхе узнают, что сделал Таранис с леди Кейтрин при помощи своих подручных, на голосование в его пользу он может не рассчитывать.
      — Он заставил ее солгать или околдовал? — спросил Рис.
      — С помощью иллюзии он придал троим придворным ваш облик. Но наделил чудовищными уродствами — шипы, бугры… — Хью вздрогнул. — Она сильно пострадала. При всех стараниях наших целителей она все еще прикована к постели. — Он глянул на меня. — Если для ваших раненых нужны целители, только скажите, и они придут.
      — Непременно, если будет нужно, — сказала я и подавила импульс сказать спасибо. Хью достаточно стар, чтобы оскорбиться.
      — Но чего хотел добиться король таким злодеянием? — спросил Мороз.
      — Мы не знаем наверняка, — сказал Хью. — Но знаем точно и можем доказать, что он это сделал, что лгал, и что виновники-сидхе лгали тоже. Я почти не помню в нашем дворе случаев такого страшного насилия, совершенного с помощью магии.
      — Можете доказать, точно? — переспросил Рис.
      — Можем. — Он опять глянул в сторону и повернулся к нам с обеспокоенным видом. — Мне пора идти. Поговорите с королевой и будьте готовы.
      Он махнул рукой, и перед нами оказались только наши отражения.
      — Все это пахнет дворцовыми интригами, — сказал Мороз. Наши с Рисом отражения дружно кивнули. Ни один из нас не выглядел особенно веселым.
      К нам подошел Ведуччи.
      — Вам сообщили замечательные новости, принцесса. Почему же вы по-прежнему обеспокоены?
      Я ответила не оборачиваясь, глядя в глаза его отражению:
      — Как мне подсказывает опыт, дворцовые интриги обычно плохо кончаются. Кроме того, Благой двор всю мою жизнь относился ко мне хуже, чем Неблагой. Я не верю, что нескольких новых магических трюков хватит, чтобы стать королевой народа, который меня презирает. Если каким-то чудом все повернется по словам сэра Хью, за мной просто будут охотиться две шайки убийц вместо одной.
      Еще не договорив, я поняла, что говорить этого не стоило. Единственное мое оправдание — шок у меня еще не прошел.
      — Надеюсь, обвинения против меня и моих друзей теперь сняты? — быстро вмешался Рис.
      Ведуччи повернулся к нему.
      — Если сэр Хью сказал правду, да. Но пока жертва не отзовет иска, формально они сохраняются.
      — Даже после слов Хью? — удивился Мороз.
      — Как заметила принцесса, дворцовые интриги — штука неприятная. Люди нередко лгут.
      — Но не сидхе, — сказала я.
      Ведуччи пытливо на меня посмотрел:
      — На вашу жизнь были еще покушения, кроме той стрельбы в аэропорту?
      — Ответа вы не получите до нашего разговора с королевой Андаис, — сказал Рис, обнимая меня за плечи. Мороз мою руку не отпустил, так что я прижималась к ним обоим. Не знаю, хотел Рис меня приободрить или себя. День такой выдался — нам всем нужны были объятья.
      — Вы же понимаете, что уже ответили, — сказал Ведуччи.
      — Что это за юрист, который носит в кармане именно те травы, что способны разрушить магию короля?
      — Не понимаю, о чем вы говорите, — улыбнулся Ведуччи.
      — Лжец, — сказала я шепотом, потому что расслышала шаги за спиной.
      К нам подошли Биггс и Шелби. Биггс был без пиджака, рукав рубашки закатан, на руке повязка.
      — Полагаю, сегодняшнее поведение короля Тараниса подвергло серьезному сомнению обвинения в адрес моих клиентов.
      — Мы не можем ответить утвердительно, пока не поговорим с… — Шелби оборвал свою речь, откашлялся. — Мы еще вернемся к этому вопросу.
      Он подхватил своего помощника и они пошли к двери.
      — Милая девушка, которая перевязала мне руку, сказала, что мне нужно поехать в больницу, — сообщил Биггс. — Мой помощник отведет вас отдохнуть и привести себя в порядок, прежде чем ехать домой.
      — Благодарю вас, мистер Биггс, — сказала я. — Мне жаль, что фейри сегодня никак не могли похвастаться присущей им любезностью.
      Он засмеялся:
      — Ни разу не слышал таких изящных извинений за такой жуткий бардак. — Он приподнял раненую руку. — Мне это дорого стоило, как и вашим стражам, но если ваш дядюшка король выбирал момент, чтобы съехать с катушек, то выбрал он правильно. Его дело в явном проигрыше, а наше удалось.
      — Наверное, можно и так посмотреть, — согласилась я.
      Рис обнял меня, прижался щекой к волосам.
      — Веселей, детка, мы победили!
      — Нет. Это Благие нас выручили.
      К Биггсу подошла медсестра, тронула его за плечо:
      — Пора ехать.
      Нельсон лежала привязанная к каталке и вроде бы была в обмороке. Рядом с ней шел Кортес, скорее раздосадованный, чем встревоженный.
      — Миз Нельсон тоже получила ожоги? — спросила я.
      Биггс хотел ответить, но медсестра его увела. Ответил Ведуччи.
      — Насколько я понял, она неадекватно среагировала на заклинание, которое король предназначал для вас.
      Он глянул на меня слишком уж понимающим взглядом. Он был искушен в магии. Не практиковал профессионально, но это не важно — магически одаренные люди далеко не всегда своим талантом зарабатывают на жизнь.
      — На такой взгляд отвечают вопросом, — хмыкнул Рис.
      — Каким вопросом?
      — Каким глазом ты на меня смотришь.
      Я напряглась — я знала продолжение сказочки.
      Ведуччи широко улыбнулся:
      — Никаким, так нужно отвечать.
      — Верный ответ — обоими, — возразил Мороз таким тоном, что я слегка напряглась.
      Улыбка Ведуччи заметно поблекла.
      — Вы же не скрываете, кто вы такие. Все вас видят.
      — Успокойтесь, Ведуччи, — сказал Рис. — Давно прошли дни, когда тем, кто видел волшебный народ, вырывали глаза. А сидхе и вовсе так не делали. Максимум, что грозило тому, кто нас увидел — похищение. Нас всегда занимали люди, которые умели видеть волшебное.
      Рис говорил как будто в шутку, но достаточно серьезно, чтобы Ведуччи забеспокоился. Не упустила ли я чего? Возможно. Важное ли? Возможно. Но к этому вопросу я вернусь, когда навещу Дойля и Эйба в больнице.
      — Оставим загадки на потом, — сказала я. — Я хочу поехать к Дойлю с Эйбом.
      Ведуччи полез в карман и протянул мне какой-то предмет:
      — Это ваше.
      Темные очки Дойля. Расплавленные с одной стороны, словно смятый громадной рукой воск. Желудок у меня провалился куда-то вниз и тут же прыгнул к горлу. Секунду я боялась, что меня стошнит, потом мелькнула мысль, что свалюсь в обморок. Я не видела, что с лицом у Дойля, видела только повязку. Что же с ним?!
      — Вам не нужно присесть, ваше высочество? — Ведуччи был сама услужливость. Даже потянулся взять меня за руку, словно некому было меня поддержать.
      Мороз шагнул между мной и юристом:
      — Мы о ней позаботимся.
      — Не сомневаюсь.
      Ведуччи отступил, коротко поклонился и отошел к охранникам, разговаривающим с полицией. Нас ждал полицейский в форме.
      — Мне нужно задать вам несколько вопросов, — сказал он.
      — Вы не сможете их задать на пути в больницу? Мне надо узнать, что с моими людьми.
      Он подумал.
      — У вас есть машина или вас подвезти?
      Я взглянула на часы на стене. Сюда нас привез в лимузине водитель Мэви Рид. Он собирался еще поездить по ее поручениям и вернуться за нами около трех. Как ни странно, трех еще не было.
      — Если подвезете, было бы отлично. Спасибо, — сказала я.

      Дойля и Эйба поместили в отдельную палату, но когда мы в сопровождении полиции туда вошли, трудно было понять, кто там по необходимости, а кто так, посмотреть просто. Нас встретила толпа моих стражей, врачей и сестер — куда больше врачей и сестер, чем было нужно, и преимущественно женщин. И зачем сюда зашел тот коп, что нас привез? Наверное, полицейские подозревали, что нападение на моих стражей — еще одно покушение на мою жизнь, и решили, что береженого бог бережет. Глядя, сколько стражей согнал сюда Рис, я решила, что ему в голову пришла та же мысль.
      Эйб лежал на животе и пытался болтать со всеми миловидными сестричками одновременно. Пусть раненый, он был верен себе, своей сути. Он был когда-то богом Аккасбелем, материальным воплощением хмельного кубка. Тот кубок мог сделать женщину королевой, он вдохновлял поэтов, храбрецов и безумцев — так гласят легенды. Аккасбель открыл первый в Ирландии паб и был первым завсегдатаем вечеринок. Если б он не морщился так часто, я бы сказала, что ему здесь очень даже неплохо. Но он, наверное, просто храбрился. А может, и правда наслаждался вниманием — я еще не настолько хорошо знала Эйба, чтобы понять.
      Мне пришлось пробираться между моими собственными красавцами-стражами. В другое время я бы каждого оценила, но сейчас они только загораживали от меня того единственного, которого мне нужно было видеть.
      Кто-то из них пытался что-то у меня спрашивать, но я не отвечала, и они поняли: расступились в стороны как занавес, и я увидела вторую кровать.
      Дойль лежал страшно неподвижный. Из капельницы ему в руку лилась прозрачная жидкость. На небольшом пластиковом пакете с лекарством было колесико-регулятор — видимо, в состав прозрачной жидкости входило болеутоляющее. Ожоги — это больно.
      У постели стояла Хафвин — высокая, золотоволосая и прекрасная. На ней было платье, модное веке в четырнадцатом или раньше: простое и узкое, облегающее фигуру во всех нужных местах, но подрезанное выше щиколоток, чтобы не стеснять движений. Когда я ее впервые увидела, она носила доспехи. Она служила в гвардии моего кузена Кела: он заставлял ее убивать, а применять впечатляющие целительские способности запретил — потому что она отказалась с ним спать. Настоящий целительский дар был сейчас редкостью среди сидхе, и даже королева поразилась такой бессмысленной трате таланта Хафвин. Целительница ушла от Кела и разделила ссылку со мной. Думаю, Андаис поразило еще и число женщин-стражниц, которые предпочли изгнание службе у Кела. Меня не поразило. После нескольких месяцев пыток Кел вышел из темницы еще более свихнувшимся садистом, чем был. А отправили его в темницу, среди прочего, за попытки меня убить. Я вернулась в изгнание именно потому, что он вышел на свободу. Королева признала — с глазу на глаз — что не ручается за мою жизнь, когда ее сын на свободе.
      От Хафвин и ее подруг я услышала, что сделал Кел с первой из стражниц, которую взял себе в постель. Отчет о действиях маньяка-убийцы. Разве что жертва его была сидхе, а потому не умерла. Она выжила и выздоровела — только чтобы снова стать его жертвой. И снова. И опять.
      Так что ко мне попросились двенадцать его стражниц. Это за месяц. Было бы и больше, потому что Кел безумен, и стражницам дали выбор. Андаис не представляла, сколько из них предпочтут изгнание милостям Кела, но королева всегда переоценивала его обаяние и недооценивала его мерзкий характер. Не поймите меня неправильно: Кел потрясающе красив, как большинство Неблагих сидхе, но тот хорош, кто хорошо поступает, а Кел поступал ужасно.
      Я подошла прямо к кровати Дойля, но он меня не видел. Если б я еще обладала сырой магией страны фейри, я бы вылечила его в одно мгновение. Но магия пролилась в осеннюю ночь, творя чудеса и волшебство, и осталась творить их в волшебной стране. А мы из волшебной страны уехали. Мы сейчас в Лос-Анджелесе, в здании из металла и бетона. Здесь вообще далеко не всякая магия может осуществиться.
      — Хафвин, — спросила я, — почему ты не стала его лечить?
      Врач, который при его росте смотрел на Хафвин снизу вверх, но на меня сверху вниз, заявил:
      — Я не позволю применять магию к моему пациенту.
      Я уставилась на него со всей выразительностью моих трехцветных глаз. Наш взгляд нередко смущает людей, особенно если раньше они таких глаз не видели. Иногда это здорово помогает настоять на своем.
      — Почему же… — я прочла его имя на бейдже, — …доктор Санг?
      — Потому что мне непонятен принцип действия магии, а если я не понимаю принципа действия лекарства, я не могу дать разрешение на его использование.
      — Значит, если вы поймете, то препятствовать лечению не будете?
      — Я не препятствую лечению, это вы ему препятствуете, принцесса. Здесь больница, а не тронный зал. Ваши люди одним своим присутствием мешают лечебному процессу.
      Я ему улыбнулась, чувствуя, что до глаз улыбка не дошла.
      — Мои люди никак вам не мешают. Это ваши люди неправильно себя ведут. Я думала, что во все больницы в округе разослали памятку о том, как обращаться с сидхе в случае, если к вам поступит такой пациент. Разве вас не проинструктировали, что носить или иметь при себе, чтобы иметь возможность выполнять свою работу?
      — Применение вашими людьми гламора к медсестрам и женщинам-врачам просто оскорбительно! — заявил доктор Санг.
      Устроившийся на стуле — одном из двух, которые здесь стояли, — Гален сказал:
      — Я ему сто раз повторил, что мы ничего не делаем. Не применяем мы никакого гламора. Но он мне не верит.
      У Галена был усталый вид, у глаз и рта кожа как будто натянулась. Раньше я такого не замечала. Сидхе не стареют по-настоящему, но приметы усталости с возрастом проявляются — даже алмаз можно поцарапать, если правильно выбрать инструмент.
      — У меня нет времени на объяснения, но я не позволю вам мешать моим целителям лечить моих людей.
      — Она признала, — кивнул он на Хафвин, — что за пределами вашей страны ее способности уменьшаются. Она не уверена, что сможет его вылечить. А чем чаще снимать повязки — особенно в такой толпе посторонних, — тем больше шанс подхватить вторичную инфекцию.
      — Сидхе не подхватывают инфекций, доктор, — сказала я.
      — Простите мне излишнее недоверие, принцесса, но это мой пациент, — ответил доктор Санг. — Я за него отвечаю.
      — Нет, доктор. Отвечаю за него я. Он мой Мрак, моя правая рука. Он считает, что это он отвечает за меня, но я его будущая королева, и я отвечаю за весь мой народ. — Я потянулась погладить Дойля по волосам, но отдернула руку. Я не хотела, чтобы он очнулся, когда мы не можем даже облегчить его боль. Ради лечения я бы его разбудила, но будить его от вызванного лекарствами и шоком забытья просто потому, что я не могу стоять рядом и не дотрагиваться до него — это нечестно.
      Руки почти болели от желания к нему притронуться, но я заставила себя опустить их по швам и сжала кулаки. Рис взял меня за руку. Я посмотрела в его единственный трехцветно-синий глаз, в красивое лицо со шрамами на месте другого глаза, не полностью прикрытыми белой повязкой. Я Риса знала только таким. Это лицо я видела над собой или под собой, когда мы занимались любовью, вот такое — со всеми шрамами. Он был Рис, и все.
      Я погладила его по щеке. Буду ли я меньше любить Дойля, если у него останутся шрамы? Нет, хотя потерю мы будем чувствовать оба. Лицо, которое я полюбила, навсегда станет другим. Ох, нет. Он сидхе, черт побери! Не может у него не пройти простой ожог!
      Рис словно прочитал мои мысли:
      — Он не умрет.
      Я кивнула:
      — Но я хочу, чтобы он выздоровел.
      — А я? — спросил Эйб с соседней кровати. По голосу казалось, будто он слегка навеселе. Он столько лет не просыхал, что словно не мог уже вести себя по-другому. Без вина пьян — так, кажется, это называют. Ни вина, ни наркотиков — но он все равно как будто был не вполне трезв.
      — И ты тоже, — сказала я. — Не сомневайся.
      Но Эйб знал свое место — в первую пятерку он не входил. Он не был против. Как многие из недавно вступивших в мою гвардию, он так упивался вновь полученной возможностью заниматься сексом, что не успел еще начать страдать от уязвленного наличием конкурентов мужского самолюбия.
      — Я настаиваю, принцесса, чтобы вы и ваши люди покинули помещение, — сказал доктор Санг.
      Сопровождавший нас полицейский, полисмен Брюэр, вмешался:
      — Прошу прощения, доктор, но мы предпочли бы, чтобы охрана осталась.
      — Вы хотите сказать, что на них могут напасть прямо в больнице?
      Брюэр глянул на своего напарника, полисмена Кента. Кент только пожал плечами. Наверное, им приказали не спускать с меня глаз, но не проинструктировали, что говорить публике. Мы публикой не считались, раз уж на нас напали. Мы в понимании полиции перешли в другую категорию — потенциальных жертв.
      — Доктор Санг, — сказал Мороз. — Стражей принцессы командую я, пока мой капитан не отдаст другого приказа. Мой капитан лежит здесь. — Он показал на Дойля.
      — Может, вы и командуете стражей принцессы, но здесь командую я.
      Доктор ростом Морозу до плеча не доставал. Чтобы заглянуть Морозу в глаза, он неловко запрокинул голову, но по взгляду ясно было — сдаваться он не собирается.
      — Нет времени на споры, принцесса, — сказала Хафвин.
      Я посмотрела в ее трехцветные глаза: кольцо синевы, серебряное кольцо и внутри кольцо такого цвета, каким был бы свет — если бы был цветом.
      — Что такое?
      — Мы вдали от холмов, это накладывает на меня ограничения. Мы находимся внутри здания из стекла и металла, в доме, построенном людьми, и это тоже накладывает на меня ограничения. Чем позже я займусь раной, тем труднее мне будет сделать хоть что-то.
      Я повернулась к доктору Сангу:
      — Вы слышите, доктор. Позвольте работать моему целителю.
      — Я могу его вывести, — предложил Мороз.
      — Вряд ли мы позволим, — неуверенным тоном сказал полисмен Брюэр.
      — А как вы его выведете? — поинтересовался Кент.
      — Вот именно, — поддержал Брюэр. — Мы не можем допустить насилия по отношению к медперсоналу.
      — Зачем же насилие, — улыбнулся Рис, играя с завитком волос у моего уха. По мне дрожь пробежала от одного прикосновения.
      Я повернулась взглянуть ему в лицо:
      — А этика как же?
      — Хочешь, чтобы Дойль стал похож на меня? Уверен, что он не хочет лишиться глаза. Чертовски трудно потом оценивать расстояние.
      Он улыбнулся, но в шутливом тоне сквозила горечь.
      Я поцеловала идеальной формы губы. Я ни у одного мужчины таких красивых губ не видела. Полные и яркие, они превращали мальчишескую красоту его лица в чувственную.
      Он отодвинул меня ближе к врачу.
      — Уважаемый доктор не понимает, Мерри, а у нас нет времени спорить до упаду.
      — М-м, — сказал Брюэр. — Что вы собираетесь сделать, принцесса Мередит? Я имею в виду…
      Он повернулся к напарнику. Понятно было, что они чувствуют свою некомпетентность. Вообще-то я удивилась, что сюда не нагнали еще полиции. У двери стояли полицейские в форме, но не было ни одного детектива, никого из верхнего эшелона. Похоже было, что большие шишки нас побаиваются. Не опасности боятся — они полицейские, опасность для них работа. Боятся политики.
      Слухи все равно не удержишь. Боги мои, одного того, что король Таранис напал на принцессу Мередит, хватит надолго. Но слухи еще и разрастаются со временем. Как знать, что полиции уже наговорили? Дело вырисовывалось не просто горячее, а опасное для карьеры. Представить только — чтобы принцессу Мередит убили или короля Тараниса ранили в твою смену. В лоб или по лбу, а отдуваться тебе.
      — Доктор Санг! — позвала я.
      Он повернулся ко мне с сердитой миной:
      — Мне все равно, сколько полицейских за вас вступятся, здесь слишком много народу, чтобы можно было кого-то лечить.
      Я зажмурилась и выдохнула. Людям, как правило, нужно что-то делать, чтобы воспользоваться магией. А я почти всю жизнь ставлю щиты, чтобы магией не пользоваться. До того, как проявились мои руки власти, я очень старалась не отвлекаться на пролетающих духов, на мелкие каждодневные чудеса, держать их в стороне. Сейчас эта тренировка помогала мне держать в узде саму себя, потому что мои личные — как и унаследованные генетически — таланты взлетели на новую высоту.
      — Ну-ка в сторонку, господа, — сказал Рис.
      Стражи подались назад и прихватили с собой обоих полицейских. Вокруг меня и доктора высвободилось небольшое пространство. Врач удивленно на них посмотрел:
      — В чем дело?
      Я подняла руку к его лицу, но он схватил меня за запястье, не дав дотронуться. Вот только мне совсем не надо было до него дотрагиваться. Он дотронулся до меня — и достаточно.
      У него глаза стали круглыми, лицо застыло, как от страха. Взгляд направлен был не на меня, а на что-то глубоко в его собственной душе. Я старалась действовать осторожно, применить ровно столько унаследованных от Благого двора способностей, сколько нужно — и ни на йоту больше. Но магия плодородия — штука малопредсказуемая, и я тревожилась.
      — Боже мой… — прошептал доктор Санг.
      — Богиня, — поправила я и наклонилась к нему. Я повела его прочь от кроватей, от Хафвин — пальцем его не трогая, только отводя руку. Он тянулся следом, не отпуская моего запястья.
      И тут я погладила его по лицу другой рукой, совершенно забыв, что надето у меня на пальце. В стране фейри кольцо королевы, как его привыкли называть, — это магический артефакт. В мире людей — всего лишь древняя полоска металла, мягкого от времени. Оно веками переходило от женщины к женщине и побывало на стольких пальцах, что совсем потеряло форму. Андаис недавно призналась, что сняла его с руки Благой, которую победила на дуэли, — с руки богини плодородия. Думаю, Андаис забрала кольцо в надежде принести плодородие в собственный двор, но ее собственной стихией были война и разрушение. Черная ворона и ворон-падальщик — вот ее воплощения. Кольцо у нее на руке не действовало как должно.
      Королева отдала мне его как знак своей милости. Доказательство, что она на самом деле видит ненавистную племянницу в качестве возможной наследницы трона. Но мои сила и власть были далеки от поля битвы и смерти.
      Едва я коснулась лица человека древним металлом, как кольцо ожило. На миг я подумала, что оно сообщает о плодовитости доктора Санга, как это было с мужчинами-сидхе, но кольцо хотело от доктора совсем не того.
      Я увидела, что он любит. Он любил свою работу, ему до самозабвения нравилось быть врачом. А еще я увидела женщину, хрупкую и нежную, с черными волосами до плеч — они блестели под солнцем, лившимся из широких окон, выходивших на улицу. Вокруг все было в цветах: наверное, она работала в цветочном магазине. Она улыбнулась покупателю, но разговор слышен не был — как будто звуки были не важны. Лицо у нее просветлело, как небо после дождя, когда сквозь тучи пробьется солнце, — это она подняла голову и увидела, как в дверь входит доктор Санг. Кольцо знало, что эта женщина его любит. Я увидела два соседних дворика в Лос-Анджелесе. Снова увидела их обоих, только много моложе. Они вместе выросли, они даже бегали друг к другу на свидания в старших классах, но он любил медицину больше всякой женщины.
      — Она вас любит, — сказала я.
      — Как… Как вы это делаете? — сдавленным голосом спросил он.
      — Вы тоже видели? — тихо спросила я.
      — Да, — прошептал он.
      — Разве вы не хотите иметь семью, детей?
      Я снова ее увидела, в том же магазинчике. Обеими руками держа чашку чая, она смотрела в окно на гуляющих туристов. Возле нее парили два туманных силуэта — мальчик и девочка.
      — Что это? — спросил он, задыхаясь от чувств, как от боли.
      — Дети, которые у вас родятся.
      — Точно? — прошептал он.
      — О да. Но они появятся на свет, только если вы ее любите.
      — Я не могу…
      Призрачный мальчик повернулся и как будто посмотрел прямо на нас. Даже мне стало не по себе, а доктор задрожал.
      — Прекратите. Прекратите!
      Я отвела руку от его щеки, но он так и держал меня за руку.
      — Отпустите меня, — сказала я.
      Он посмотрел на свою руку, словно забыл, что меня держит. Разжал пальцы. Глядел он почти испуганно. Взгляд его упал на кровать Дойля у меня за спиной.
      — Прочь от него! — крикнул он.
      — Доктор Санг, это чудо! — сказала женщина-врач. — Он снова видит этим глазом.
      Санг присоединился к группе докторов и медсестер, суетившихся у кровати Дойля. Он посветил в открывшийся глаз стража и помотал головой.
      — Невозможно!
      — Теперь вы позволите мне совершить невозможное для Аблойка? — с легкой улыбкой спросила Хафвин.
      Я думала, он станет возражать, но он только кивнул. Хафвин подошла ко второй кровати, а я сделала то, что мне хотелось сделать с той самой секунды, как я сюда вошла. Я погладила Дойля по волосам. Он посмотрел на меня. Лицо еще покрывали волдыри ожогов, но смотревший на меня черный глаз был цел. Дойль улыбнулся — пока уголки губ не поднялись до ожогов, потом он перестал улыбаться. Не поморщился, не вздрогнул — просто перестал улыбаться. Он Мрак. Мрак не дрожит.
      У меня щипало в глазах, а горло так сжалось, что я вздохнуть не могла. Я силилась не заплакать, потому что не знала, что сделаю, если сорвусь.
      Он накрыл ладонью мою руку на поручне кровати. Одно прикосновение — и я не сдержала слез.
      Доктор Санг снова оказался рядом.
      — То, что я видел — просто фокус. Вы меня отвлекали, чтобы ваша знахарка успела им заняться.
      Мне удалось сказать сквозь слезы:
      — Не было никаких фокусов. Это настоящее ясновидение. Она вас любит. У вас родится двое детей, сначала мальчик, потом девочка. Она в своем цветочном магазине. Если позвоните сейчас, она еще чай не допьет.
      Он посмотрел на меня так, словно я что-то жуткое сказала.
      — Не может человек быть и хорошим врачом, и хорошим мужем.
      — Вам решать. Но ей жаль будет вас потерять.
      — Как она может меня потерять, если у нас ничего не было?
      Сестрички вокруг навострили уши. Одна Богиня знает, что за слухи теперь пойдут по больнице.
      — Я не видела в ее сердце никого другого. Если вы не станете ее мужем, скорее всего им не станет никто.
      — Ей надо выйти замуж. Она будет счастлива!
      — Она думает, что счастлива будет только с вами.
      — Она ошибается, — сказал он, но так, словно самого себя пытался убедить.
      — Может быть, а может, ошибаетесь вы.
      Он покачал головой, на глазах собираясь заново — как натягивают повыше уютное одеяло. Он восстанавливал свою ипостась врача.
      — Я поручу медсестре заново наложить повязки. Ваша целительница может так же лечить людей?
      — К сожалению, на сидхе наша магия всегда действует лучше, — ответила я.
      — Так не всегда было, — сказал Рис. — Но в последние несколько тысяч лет — да.
      Доктор Санг снова покачал головой.
      — Я бы хотел больше узнать о механизме такого исцеления.
      — Хафвин будет рада попытаться объяснить, но в другое время.
      — Понимаю. Вы хотите забрать ваших людей домой.
      — Да.
      Слезы перестали литься под вопросами доктора. И я поняла, что не только он заставляет себя быть собой. Где-нибудь в тишине, потом, я могу и сломаться, но не на виду у всех. Того гляди, здешний медперсонал еще воспользуется возможностью продать мою истерику в газеты. Вот чего бы не хотелось.
      Доктор Санг пошел к двери, словно не мог уже нас видеть. Но на пороге задержался на секунду:
      — Это точно был не фокус и не иллюзия?
      — Клянусь, мы оба видели истинный образ будущего.
      — И мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день?
      Я помотала головой.
      — Я не сказку вам рассказываю. У вас будут дети, и она вас любит. Еще я думаю, что и вы бы ее любили, если бы самому себе разрешили любить — но от вас любовь потребует работы над собой. Любить — значит в чем-то утратить контроль над собой и над своей жизнью, а вам терять контроль не нравится. Никому не нравится, — добавила я.
      Я улыбнулась доктору, а Дойль сжал мне руку, и я ему ответила тем же.
      — Есть люди, которым необходимо постоянно влюбляться — как пьянице необходимо вино. Им нравится накал новых чувств, а когда первый порыв любви и страсти уходит, они переключаются на следующего человека и думают, что та, прежняя любовь, была ненастоящая. В ней — и возможно в вас — я чувствую долгую любовь, любовь на годы. Любовь, которая знает, что первая обостренная чувственность — это не любовь. Это только верхушка айсберга.
      — Знаете присказку насчет айсбергов, принцесса?
      — Какую?
      — При встрече с айсбергом проверь, не называется ли твой корабль «Титаником».
      Кто-то из медсестер засмеялся, но я промолчала. Он переводил все в шутку, потому что был напуган до глубины души. Почему-то он себя убедил, что не может любить и медицину, и женщину. Что не может воздать должное сразу двум. Может, он и не мог, но…
      Ко мне — к нам — подошел Рис, легонько обнял меня за плечи.
      — Малодушный не завоюет прекрасную деву.
      — А если он не хочет ее завоевывать? — спросил доктор Санг.
      — Тогда он не малодушный, а дурак, — сказал Рис, смягчая резкость улыбкой.
      Мужчины долгие несколько секунд смотрели друг другу в глаза. Наверное, что-то они так друг другу сказали или что-то поняли, потому что доктор Санг кивнул, как будто в ответ на сказанное. Рис ничего не говорил, я точно знаю, но у мужчин иногда совместное молчание говорит громче слов. Один из мужских секретов — это особое молчание. Женщинам его никак не понять, а мужчинам не объяснить.
      Доктор Санг пошел к двери. До их с Рисом загадочного молчаливого диалога я бы отвела равные шансы на то, позвонит доктор своей цветочнице или нет. Но слова Риса — и не только слова — бросили камень на весы. Теперь я гадала только, позвонит он ей или явится без звонка.
      Рис обнял меня и поцеловал в лоб. Я подняла к нему лицо. Он улыбался как обычно, чуть поддразнивая, но в единственном синем глазу выражение было совсем не обычным. Я припомнила миг, когда кольцо королевы впервые ожило у меня на пальце. Я увидела тогда призрачного младенца перед одной из стражниц Кела, а все мужчины в коридоре, где мы стояли, смотрели на нее так, словно в мире не было никого прекрасней. Все, кроме четверых: Дойля, Мороза, Мистраля и Риса. Даже Гален смотрел на нее. Мне сказали потом, что только истинная любовь к кому-то другому освобождает от очарования кольца. С помощью кольца я нашла того из стражей, кто должен был стать отцом обещанного ребенка, и помогла паре соединиться. Все получилось. Месячные у нее прекратились и тесты были положительные. Первое зачатие у Неблагих сидхе с момента моего рождения.
      Дойля я по-настоящему люблю и только чуть меньше люблю Мороза. Мне вообразить страшно, что я расстанусь с кем-то из них. Мистраль был моим консортом в миг, когда ожило кольцо, так что на него магия кольца не действовала — он сам помогал ее творить. Но Рис должен был смотреть на ту сидхе. А он смотрел только на меня, а значит, он меня любит — и знает, что я его не люблю.
      Народу волшебной страны ревность и чувство собственничества несвойственны, но истинная любовь, оставаясь безответной, заставляет страдать, и лекарства от этой боли нет.
      Я подняла лицо навстречу его поцелую. Улыбка пропала окончательно, лицо Риса стало таким же серьезным, как единственный глаз. Он поцеловал меня, и я ответила на поцелуй. Я расслабилась и прильнула к Рису, я хотела, чтобы он понял, как он мне дорог. Понял, что он для меня не пустое место, что я его хочу. Даже сквозь одежду я чувствовала, как реагирует его тело.
      Он отстранился первым, дыша с некоторым трудом.
      — Давай отвезем домой наших раненых, и закончим уже там, — сказал он с улыбкой.
      Я кивнула — а как тут еще ответишь? Что сказать мужчине, когда знаешь, что разбиваешь ему сердце? Можно пообещать, что больше не будешь его огорчать, но я-то знала, что не пообещаю — не могу я перестать любить Мороза и Дойля.
      Мороза я тоже мучила, ведь он знал, что Дойль занимает в моем сердце больше места. Если бы мы не были все так близки, я бы, может, скрыла что-то от Мороза, но он теперь каждый раз делил со мной и с Дойлем моменты близости. Слишком много стало мужчин, чтобы оставаться с кем-то наедине. Но не только эта причина была важна. Мороз как будто боялся, что если он оставит нас с Дойлем наедине хотя бы на одну ночь, случится что-то непоправимое.
      Что делать, если разбиваешь кому-то сердце, а изменить ничего не можешь, потому что иначе разобьешь сердце себе? Я пообещала Рису секс — объятием и поцелуем, и выполню обещание, но дала я его не из похоти. Наверное, в каком-то смысле меня вела любовь — но не та любовь, которой мужчина добивается от женщины.

      У выхода из больницы репортеры стояли стеной — кто-то им сказал. На шквал вопросов мы ответили молчанием, зато Дойля в инвалидном кресле они отсняли со всех сторон. Что Дойль согласился сесть в это кресло, показывает, насколько серьезны оказались его ранения. Другое дело Эйб: он в кресло уселся скорее из лени и потому, что любил внимание к своей персоне — хотя сидел он все же боком, чтобы не тревожить спину. Хафвин не удалось вылечить его полностью — за пределами наших холмов ее сила куда слабее действует.
      Репортеры знали, из какой двери мы выйдем. Кто-то из персонала больницы принесет домой денежку в клювике — то ли нас направили к выходу, где ждали репортеры, то ли им сказали, из какой двери мы выйдем. В общем, кто-то на нас наварил малость.
      Вспышки камер слепили глаза. Больничная охрана вызвала полицию заранее, и когда мы вышли, нас встретили еще полицейские вдобавок к тем двоим, что сопровождали нас сюда. После сеанса магии, устроенного мною для доктора, Кент и Брюэр стали меня несколько остерегаться, но обязанности свои выполняли — вышли вперед и помогли своим коллегам оттеснить толпу.
      Один раз репортеры нажали и продавили линию полицейских — тогда мои стражи влились в линию и восстановили барьер. Кто-то из стражей брал соседнего копа или охранника за плечо — и человек выпрямлялся, словно прикосновение стража вливало в него храбрость и силу. Не помню, чтобы стражи раньше были на такое способны — а может, это новенькие? Что же такое я привела с собой из волшебной страны в мир людей? Даже я не знала наверняка.
      У меня на глазах стражи пробуждали в людях храбрость, как я будила похоть — и мне стало интересно, останется ли с людьми храбрость и удача навсегда, или быстро пройдет, как внушенное мной вожделение? Спрошу потом, без зрителей.
      В один лимузин мы теперь не поместились бы, нас ждали два лимузина и два «хаммера» — и лимузины, и джипы один белый, другой черный. Я даже задумалась, у кого это чувство юмора проснулось — или это просто случайность? Я взялась было помогать Дойлю забраться в машину, но Рис меня отодвинул, и Дойля внесли Мороз с Галеном. Из-за вспышек я ничего вокруг не видела. Чей-то голос крикнул сквозь общий гам:
      — Мрак, почему король Таранис хотел вас убить?
      Рука Риса напряглась у меня на плече. Мы думали — я-то точно, — что проговорился кто-то из случайных свидетелей, но по этому вопросу ясно стало, что информатор был неплохо осведомлен. Нападение видели только юристы и охранники — и тем, и другим принято доверять, полагаться на их умение хранить секреты. Кто-то из них предал наше доверие.
      Наконец мы забрались в лимузин. Эйб уже лежал на животе на большом диване. Дойль сидел на боковом сиденье, неестественно выпрямившись. Я хотела сесть с ним рядом, но он отправил меня к Эйбу.
      — Пусть он положит голову тебе на колени, принцесса.
      Я нахмурилась, не понимая, почему он меня отсылает к Эйбу. Наверное, вопрос у меня на лице был написан, потому что Дойль сказал:
      — Прошу тебя, принцесса.
      Дойлю я верю. Он без причины ничего не делает. Так что я села на край дивана и положила голову Эйба себе на колени. Он улегся щекой на мое бедро, и я погладила тяжелую роскошь его волос. Никогда еще я не видела их заплетенными в косу — похоже на длинную полосатую карамельку с готским таким оттенком, черно-серо-белую. Наверное, медики просто хотели убрать волосы от ран на спине.
      Мороз сел напротив Дойля. Гален хотел сесть рядом, но Дойль сказал:
      — Сядь в джип. А Рис во второй. Там слишком много стражей, которые знают только страну фейри. Будь их глазами и ушами в современном мире, Гален.
      Рис хлопнул его по спине:
      — Пошли.
      Гален огорченно на меня глянул, но подчинился.
      Мороз сказал:
      — А сюда пришлите Айслинга.
      — И Усну, — добавил Дойль.
      Мороз кивнул, соглашаясь. А мне непонятно было, почему именно этих двоих. Но у меня за плечами не было векового опыта боев, шок и растерянность окутали меня будто туманом.
      Дверь захлопнулась. До того, как Рис с Галеном пришлют себе замену, оставалась пара минут, и я спросила:
      — А почему их?
      — Айслинга изгнали из Благого двора, потому что их ситхен, их холм, королем на новой земле выбрал именно его, а не Тараниса, — ответил Дойль. Голос у него казался совсем обычным, никакого намека на испытываемую боль. Только подвешенная на повязке рука и перевязанное лицо выдавали то, что скрывал голос.
      — Значит, ему нужно сказать, что Хью пытается отнять его королевство?
      — Нет, — возразил Эйб, не поднимая головы с моих колен. — Это уже не его королевство.
      — Но ведь ситхен выбрал его правителем?
      — Да, — сказал Эйб, — как выбирал когда-то королей Ирландии камень Лиа-Файл. Но ситхен переменчив, а с той поры, как он выбрал Айслинга, прошло больше двух сотен лет. Айслинг теперь не тот, каким он ушел в ссылку — его изменило время. Холм Благих может теперь его не признать.
      У Эйба прерывался голос — ему трудно было говорить.
      Я погладила его по щеке, и он улыбнулся этой нехитрой ласке.
      — Мать Усны по-прежнему в фаворе при Благом дворе, — сказал Мороз, — и с сыном она постоянно общается.
      — Значит, Усна может знать о заговоре против Тараниса, если такой существует, и о планах Хью, — заключила я.
      Мороз кивнул. Дойл сказал:
      — Да.
      Я посмотрела им в лица — одинаково отстраненные и холодные, очень похожие на те, что были у них, когда они только пришли ко мне на службу. Что с ними такое? Я из королевской семьи, я не должна проявлять слабость, но я люблю их обоих, а свидетелей здесь один только Эйб, так что могу себе позволить спросить прямо.
      — Почему вы оба так закрылись?
      Они переглянулись, и взгляд их мне не понравился — даже при всех бинтах на Дойле. Ничего хорошего он не обещал.
      — Ты не беременна, Мередит, — тщательно контролируемым голосом сказал Дойль. — А по твоим поступкам становится видно, что ты выбрала нас. Но если ты не носишь ребенка, то мы не можем стать твоими избранниками. Ты должна искать других мужчин, более одаренных судьбой.
      — Ты от боли с ума сходишь и несешь чушь, — сказала я.
      Дойль попытался повернуть ко мне голову, но это было больно, и он повернулся всем телом.
      — Не схожу. Совсем напротив, пытаюсь мыслить разумно. Тебе нельзя отдавать сердце тем, кого не выбрало твое тело.
      Я покачала головой.
      — Не решай за меня, Дойль. Я не ребенок, и я сама выбираю, с кем мне спать.
      — Мы боимся, — с грустью сказал Мороз, — что твои чувства к нам затруднят близость с тобой для других.
      — Я сплю с другими. Притом, что мы вернулись всего несколько недель назад, мне кажется, я уделяю им достаточно внимания.
      Мороз слабо улыбнулся:
      — Не все мужчины жаждут только секса, даже после тысячи лет воздержания.
      — Я знаю, — сказала я. — Но сердец на всех у меня не хватит.
      — В том-то и беда, — заметил Дойль. — Мороз рассказал мне, что было с тобой, когда меня ранили. Нельзя тебе выбирать любимцев, Мередит, рано пока. — По лицу Дойля пробежала тень страдания, но вряд ли физического. — Ты знаешь, что я к тебе чувствую то же самое, но тебе необходимо забеременеть, Мередит. Или ребенок, или не будет ни трона, ни короны.
      Эйб положил руку мне на бедро, рядом со своей щекой.
      — Хью не ставил для Мерри таких условий. Просто предложил ей править Благим двором.
      Я попыталась припомнить точные слова сэра Хью.
      — Эйб прав, — сказала я.
      — Может быть, для них магия имеет большую ценность, чем дети, — предположил Мороз.
      — Может быть, — согласился Дойль. — А может, у Хью свои расчеты.
      Открылась дверца лимузина, и мы вздрогнули, даже Дойль и Эйб. Эйб застонал, Дойль промолчал, только лицо на миг исказила боль. Когда Усна с Айслингом пробрались в машину, лицо Дойля вернулось к прежнему стоическому выражению.
      Двое стражей уселись — Усна рядом с Морозом, Айслинг с Дойлем. Дойль попросил:
      — Скажите, что можно ехать.
      Мороз нажал кнопку интеркома:
      — Едем домой, Фред.
      Фред возил Мэви Рид добрых тридцать лет. Он поседел и постарел, а она оставалась юна и прекрасна. Фред спросил:
      — Поедем колонной, или мне оторваться от репортеров?
      Мороз посмотрел на Дойля. Дойль посмотрел на меня. У меня опыта в общении с прессой было побольше, чем у любого из них. Я нажала у себя над головой кнопку интеркома, хоть дотянулась с трудом.
      — Незачем, Фред. Все равно они нас достанут. Лучше доберемся до дома всей компанией.
      — Непременно, принцесса.
      — Спасибо, Фред.
      За прошедшие десятилетия Фред привык иметь дело с «аристократией» Голливуда. Настоящие аристократы его не впечатляли. И вообще, если возишь повсюду золотую богиню Голливуда, много ли значит какая-то принцесса?

      Высокий и мускулистый Усна свободно раскинулся в кресле, словно на автомобильной прогулке. Из-под длинных волос, рыже-бело-черной роскошью рассыпавшихся по плечам, выглядывала рукоять меча. Волосы у него были не полосатые, как у Эйба, а пятнистые. Глаза большие, блестящие и такие чисто серые, как ни у кого из моих стражей. Но смотрели эти сияющие глаза сквозь завесу волос.
      На переезд в большой город Усна отреагировал следующим образом: во-первых, оружия стал носить много больше, чем в холмах; во-вторых — начал прятаться за волосами. Он теперь выглядывал из-за волос, как выглядывает из травы кошка, охотясь на беспечную мышь. В-третьих, он составил компанию Рису в тренажерном зале и добавил мускулов стройной фигуре. Сравнение с кошкой приходило на ум потому, что он весь был пятнистый, как кошка-калико, а еще потому, что его мать превратили в кошку, когда его носила. Она забеременела от мужа другой Благой сидхе, и обманутая жена решила, что облик обманщицы должен соответствовать ее натуре.
      Усна вырос, отомстил за мать и развеял чары; с тех пор его мать счастливо жила при Благом дворе. А Усну за кое-какие действия, совершенные в ходе мести, отправили в изгнание. Он считал, что дело того стоило.
      Любопытство проявил Айслинг:
      — Рад ехать рядом с тобой, принцесса, но почему нас перевели в головную машину? Все знают, что мы к числу твоих фаворитов не относимся.
      Замечание насчет фаворитов перекликалось с недавними словами Дойля и Мороза. Но, черт возьми, разве не положено королевским особам иметь фаворитов?
      Я смотрела в лицо Айслингу, но видела только его глаза, потому что он носил что-то вроде вуали, как носят женщины в арабских странах. В глазах у него цвета завивались спиралями — не кольцами, а именно спиралями. Цвет витков менялся, словно его глаза не могли решить, какого они хотят быть цвета. Длинные золотистые волосы Айслинг сплетал в замысловатые косички на затылке, чтобы не мешали привязывать вуаль.
      Когда-то от одного взгляда в лицо Айслинга у человека или у сидхе вспыхивало желание, причем все равно, у мужчины или у женщины. Предания уверяли, что вспыхивала любовь, но Айслинг сказал мне правду: вспыхивало желание, а чтобы оно переросло в любовь, он должен был приложить к магии волевой импульс. Когда-то прикосновение Айслинга могло разбить даже истинно любящую пару. Магия его была всесильна — и внутри холмов, и снаружи. Мы убедились, что и сейчас он может заставить без памяти влюбиться в него ненавидящую его женщину, заставить ее выдать все секреты и предать все клятвы — заставить всего одним поцелуем. Вот почему я с Айслингом еще не спала — ни он, ни прочие стражи не были уверены, что мне хватит силы устоять перед его чарами.
      Сегодня вуаль на нем была белая, в тон древнего покроя одежде. Мы не успели еще сшить современные костюмы для всех новых стражей, и они носили камзолы, штаны и сапоги, которые превосходно смотрелись бы в Европе века так пятнадцатого, может чуть позже. В волшебной стране мода менялась неспешно — для всех, кроме королевы Андаис. Королева обожала самых модных современных кутюрье — в том случае, если им нравилось черное.
      На Усне были одолженные у кого-то джинсы, футболка и пиджак. Ему самому принадлежали только мягкие сапоги, выглядывавшие из-под штанин. Но котам можно одеваться свободней, чем богам.
      — Расскажи им, Мередит, — попросил Дойль с почти неразличимой ноткой страдания в голосе. Лимузин ехал плавно, но когда у тебя ожоги второй степени, еще недавно бывшие ожогами третьей степени… Вряд ли ход какой угодно машины покажется плавным.
      Просьба его больше была похожа на приказ, но страдальческая нотка в голосе заставила меня подчиниться. Нотка — и еще то, что я его люблю. От любви каких только глупостей не творят.
      — Вы знаете, кто на нас напал? — спросила я.
      — Работу Тараниса я везде узн аю, — сказал Айслинг.
      — Рис с Галеном нам сказали, что Таранис спятил и атаковал вас магией, — ответил Усна. Он подтянул колени к груди, обвил их руками и выглядывал теперь из-за волос и джинсовых коленок. Поза как у испуганного ребенка, и мне даже захотелось спросить, не трудно ли ему сидеть посреди обработанного людьми металла. Малые фейри, запертые в железной ловушке, могут и погибнуть — так что тюремное заключение для волшебного народа может стать и смертным приговором. К счастью, из нас немногие нарушают человеческие законы.
      — А что стало поводом? — поинтересовался Айслинг.
      — Не знаю наверняка, — ответила я. — Он просто взбесился. Я вообще-то даже не знаю толком, что потом было, потому что меня завалили телами.
      Я посмотрела на Эйба, лежащего у меня на коленях, на Мороза с Дойлем.
      — Так что там было?
      — Король напал на Дойля, — сообщил Мороз.
      — Вряд ли тебе кто из них скажет, — вмешался Эйб, — что Дойль сохранил глаза только потому, что догадался вскинуть пистолет к лицу. Чары слегка рассеялись. Таранис метил в лицо, причем хотел убить — ну или изуродовать. Веками не видел, чтобы старый пердун так хорошо пользовался своей силой.
      — А разве ты не старше его? — спросила я, опустив к нему взгляд.
      Он улыбнулся:
      — Старше, это верно. Только в душе я все равно щенок, а Таранис состарился духом. Мы обычно внешне не старимся как люди, зато внутри точно так же можем постареть. Точно так же растет нежелание меняться с переменой времен.
      — И пистолет отвел Таранисову руку силы? — удивился Усна.
      — Да, — ответил Дойль и показал здоровой рукой: — Не все, как видишь, но отвел.
      — Пистолеты делают как раз из тех материалов, которые ненавистны фейри, — сообразила я.
      — Насчет новых пластиковых не так уверен, — сказал Дойль. — Металлические — да, но пластиковых даже малые фейри не боятся, так что вряд ли они отведут чары.
      — А почему малые фейри не боятся пластика? — спросил Усна. — Он же тоже человеческими руками сделан.
      — Может, дело не в человеческих руках, а в металле, — предположил Мороз.
      — Пока не убедимся, пусть стражи носят металлические пистолеты, — приказал Дойль. Все кивнули, соглашаясь.
      — Когда Дойль упал, — продолжал рассказ Мороз, — люди забегали и закричали. Таранис еще раз применил руку силы, но ненаправленно — он как будто растерялся, не мог выбрать цель.
      — А когда он перестал жечь, нам с Галеном велели выводить принцессу, что мы и сделали, — подхватил Эйб. — И тогда Таранис пальнул в меня.
      Эйб вздрогнул и чуть сильнее сжал мне ногу. Я наклонилась, поцеловала его в макушку:
      — Бедняжка, прости, что тебе досталось.
      — Я на службе был.
      — Он метил именно в Аблойка? — спросил Айслинг. — Или в принцессу, и промахнулся?
      — Мороз? — глянул на заместителя Дойль.
      — Думаю, он попал, в кого метил, но когда Аблойк упал, Гален подхватил принцессу и ушел так, как мне случалось видеть только однажды — тогда сама принцесса так перемещалась внутри холма, — ответил Мороз.
      — А, так Гален все-таки не открывал дверь!
      — Не открывал, — подтвердил Мороз.
      — Гален тебя пронес сквозь дверь? — спросил Усна.
      — Не знаю. Мы только что были внутри, и вдруг оказались снаружи. Совершенно не помню, что случилось у двери.
      — Вы расплылись в туман и исчезли, — сказал Мороз. — В первую секунду, Мередит, я даже не понял, это работа Галена или новый трюк Благих, которые все же умудрились тебя выкрасть.
      — А потом что было? — продолжила я расспросы.
      — На короля бросилась его собственная стража, — сказал Эйб.
      — Серьезно? — спросил Айслинг.
      Эйб широко улыбнулся:
      — О да. Изумительный момент.
      — На короля напали самые доверенные из его подданных? — не мог поверить Усна.
      Эйб улыбнулся еще шире — даже лицо пошло морщинами:
      — Здорово, правда?
      — Правда, — согласился Усна.
      — И короля с легкостью приструнили? — удивился Айслинг.
      — Нет, — сказал Мороз, — он еще трижды применил руку силы. В последний раз Хью встал перед ним и защитил остальных собственной грудью.
      — Хью Повелитель Огня смог выдержать в упор направленный удар силы Тараниса?
      — Да.
      — У него обгорела рубашка, но кожа казалась нетронутой, — вспомнила я.
      — А как ты его увидела, если Гален тебя унес из-под огня? — спросил Айслинг.
      — Она вернулась, — без особого удовольствия сказал Мороз.
      — Не могла я вас бросить на растерзание Благим.
      — Я Галену приказал тебя увести, — возразил Мороз.
      — А я приказала не уводить.
      Мороз пристально на меня посмотрел, а я в ответ уставилась на него.
      — Ты не могла бросить Дойля раненым, а может умирающим, — тихо сказал Усна.
      — Может и так, но еще, если я собираюсь когда-нибудь править — по-настоящему править — двором фейри, я должна быть вождем в битвах. Мы не люди, чтобы прятать командиров за спинами солдат. Вожди сидхе идут впереди.
      — Ты смертная, Мерри, — напомнил Дойль. — К тебе не все правила применимы.
      — Если я слишком уязвима, чтобы править, так тому и быть, но править я должна, Дойль.
      — Кстати о правлении, — вклинился Эйб. — Расскажите-ка им, как Хью предложил сделать нашу принцессу королевой Благого двора.
      — Ушам не верю, — выдохнул Усна, в остолбенении глядя на меня и Эйба.
      — Клянусь, что все правда, — сказал Эйб.
      — Хью повредился в рассудке? — спросил Айслинг. — Прошу прощения, принцесса, я не хочу тебя оскорбить, но Благие никогда не пустят на золотой трон принцессу Неблагих с примесью крови людей и брауни. Если, конечно, за два века моей ссылки двор не изменился до неузнаваемости.
      — Что скажешь, Усна? — спросил Дойль. — Ты в таком же недоумении, как Айслинг?
      — А что за доводы привел Хью в обоснование такой перемены мыслей?
      — Он говорил о лебедях с золотыми ошейниками, о возвращении в Благой двор зеленой собаки… — сказал Мороз.
      — Мама говорила, что Ку Ши не дала королю избить служанку, — припомнил Усна.
      — А ты никому не сказал? — возмутился Эйб.
      Усна пожал плечами:
      — Показалось не слишком важным.
      — Видимо, часть придворных сочла поведение собаки плохой приметой для Тараниса, — сделал вывод Дойль.
      — А еще он спятил окончательно, — сказал Эйб. — Сбрендил как Мартовский заяц.
      — Вот в этом и дело, — заключил Дойл.
      Айслинг посмотрел на меня:
      — Тебе на самом деле предложили трон Благого двора?
      — Хью говорил о голосовании среди придворных — если оно пройдет не в пользу Тараниса, в чем он уверен, он предложит проголосовать за меня как за бесспорную наследницу.
      — Что ты ответила? — спросил Айслинг.
      — Что мы должны обсудить все с нашей королевой, прежде чем я отвечу на столь щедрое предложение.
      — Вот интересно, обрадуется она или взбесится? — заметил Усна. Вопрос я сочла риторическим, но все же ответила:
      — Понятия не имею.
      — Не знаю, — сказал Дойль, а Мороз добавил:
      — Хотел бы я знать.
      Того гляди, мы окажемся как меж двух огней между монархом сумасшедшим и монархом попросту жестоким. А я давно уже поняла, что для жертвы при таком раскладе особой разницы нет.

      Дойль с Морозом выпытали у Усны прочие «неважные» новости, сообщенные его матерью. Их оказалось немало. Похоже, Таранис довольно давно действовал без смысла и без логики. Когда мы въезжали в ворота поместья Мэви Рид, Айслинг спросил:
      — А зачем я вам понадобился? Таранис всем Благим со мной запретил разговаривать под страхом пытки, так что у меня никаких разведданных нет.
      — Холм Благих признал в тебе короля, когда мы прибыли в Америку, — сказал Дойль. — За что тебя и отправили в ссылку.
      — Я знаю, отчего потерял свое место при дворе.
      — И потому принцесса готова предложить тебе занять трон, принадлежащий тебе по праву.
      У Айслинга глаза полезли на лоб. Потрясение видно было даже сквозь вуаль. Он явно не сложил два и два, и предложение оглушило его своей неожиданностью.
      Открылась дверца лимузина, ее придерживал Фред. Никто не двинулся с места, мы ждали, пока Айслинг переварит новость.
      — Прикройте дверцу на минутку, Фред, — попросила я.
      Дверь закрылась.
      — Пусть ситхен и признал меня королем более двух веков назад, это не значит, что он сейчас меня предпочтет, — сказал Айслинг. — И предложение придворные сделали не мне.
      — Я хотел, чтобы ты узнал первым, Айслинг, — сказал Дойль. — Не хочу, чтобы ты думал, будто мы забыли, кому когда-то такое предложение сделала сама страна.
      Айслинг посмотрел на Дойля долгим взглядом:
      — Ты поступил очень достойно, Дойль.
      — Ты как будто удивился? — сказала я.
      Он повернулся ко мне:
      — Дойль очень долго был Королевским Мраком, принцесса. Только сейчас я начинаю понимать, что многие из самых тонких его чувств не могли проявиться на службе у королевы.
      — Вежливей еще никто не говорил, что все тебя считали бессердечной скотиной, Дойль! — прыснул Эйб.
      У Айслинга вокруг глаз возникли морщинки — он улыбнулся:
      — Я бы на такую формулировку не отважился.
      Дойль улыбнулся:
      — Думаю, многие из нас увидят, что на службе у принцессы мы впервые за долгие века можем быть собой.
      Все повернулись ко мне, и под весом их взглядов мне захотелось поежиться. Я поборола это желание и сидела прямо, стараясь оставаться именно той принцессой, какой они меня считали. Хотя иногда — вот как сейчас — мне казалось, что я попросту не сумею быть такой, как им надо. Никто не сможет отвечать стольким требованиям сразу.
      Пахн уло свежим ветром и цветами. Голос, который не звучал, а скорее отдавался по телу, звенел у самой кожи, шепнул:
      — Мы сумеем.
      Я знаю старое присловье, что когда на твоей стороне Бог — или Богиня, — ты обречен на победу. Но порой мне казалось, что под победой мы с Богиней понимаем разные вещи.

      На пороге на нас выплеснулся вихрь тел. Вылетевшие нам навстречу собаки радостно лаяли, тявкали, скулили и завывали, и как будто даже говорили — что не так уж и невозможно, потому что собаки эти волшебные.
      Псов было так много — как и хозяев, — что пробиться в дом не получалось. По собачьему обычаю они радовались так, словно нас неделю не было, а не несколько часов. Мне здесь принадлежала пара борзых, почти как настоящих. Форма головы не совсем та, и уши другие, и линия спины, но мускулистая грация — та же самая. Основной цвет шерсти белый — чистый, сияющий белый, в тон моей кожи, и рыжие пятна там-сям — в тон моих волос. У Минни — уменьшительное от Минивер — наполовину рыжая морда и большое рыжее пятно на спине. Морда просто замечательная: с одной стороны рыжая, а с другой белая, точно кто-то провел под линейку черту точно посередине. А Мунго, мальчик, немного выше, потяжелее, и почти совсем белый — только одно ухо рыжее.
      Среди собак покрупнее были похожие на прежних ирландских волкодавов — до того, как породу разбавили мелкие собаки. Их было немного, но эти немногие возвышались среди борзых как горы посреди равнины — жесткошерстные или гладкошерстные, но все рыже-белые. Совсем под ногами крутились терьеры — тоже в основном рыже-белые, но были и черно-коричневые, точнее черно-палевые, древней породы, возрожденной дикой магией, предки большинства современных пород.
      Терьеры почти все принадлежали Рису: он ведь бог смерти или когда-то им был. Наш народ страну мертвых помещает под землю, и вполне логично, что у Риса собаки, привыкшие рыться в земле. Рис вроде бы нисколько не страдал, что у него не изящные борзые и не здоровенные волкодавы. Он присел в море тявкающих и ворчащих псов — один другого меньше — и просто светился от радости, как и все мы. Наш народ всегда чтил своих животных и очень горевал, когда их не стало.
      Из общего цветового фона выбивались только собаки Дойля. Они были пониже волкодавов, зато коренастей: сплошные черные мышцы на крепком костяке. Эти собаки сохранили тот вид, в котором к нам явились — черные псы, которых христиане зовут Адскими гончими. Только с христианским дьяволом они никак не связаны, черные, темные псы — псы бесплодной пустоты. До того, как возникнет свет, бывает тьма.
      Дойль попытался идти сам, но пошатнулся; Мороз подставил другу сильное плечо. К моему удивлению, Мороз своей собаки не приобрел. Ни один из черных псов не превратился в другую собаку под его прикосновением — так вышло с Морозом и еще несколькими (очень немногими) стражами. Почему — никто не знал, но Мороз здорово комплексовал по этому поводу. Наверное, считал явным свидетельством, что он не вполне сидхе. Когда-то он был воплощением зимнего холода и звался Джекки Иней, а сейчас он Смертельный Мороз, моя любовь — но все равно переживает, что не родился сидхе, а стал им.
      Над морем собак носились крылатые фейри, феи-крошки. У них считалось позором родиться бескрылым. Все, кто последовал в ссылку за мной, еще недавно были бескрылыми — пока я не принесла в холмы новое волшебство. Пенни и Ройял, темноволосые и яркокрылые близнецы, помахали мне ладошками.
      Я помахала им в ответ. Даже не воображала никогда, что меня станут вот так приветствовать феи-крошки и волшебные собаки.
      Я предложила Дойлю свою помощь, но он отказался, даже не глянув на меня. Слишком переживал свою мнимую «слабость». Черный пес толкнул меня плечом и тихо зарычал. Мунго и Минни дружно шагнули вперед, шерсть на загривках поползла вверх. Вот уж собачьей драки мне точно не хотелось, так что я отступила и отозвала псов.
      Собаки смогли бы меня защитить, если потребуется, но по статям они здорово уступали черным псам. Я погладила гончих по головам; Мунго ободряющей тяжестью привалился к моей ноге. Ничего так не хотелось, как завалиться в кровать, и чтобы мои собаки спали на коврике у кровати или сразу за дверью — присутствие животных не всем моим мужчинам нравилось, да и мне иногда тоже. Но до отдыха мне предстояло еще одно дело.
      Мы вызвали по зеркалу мою тетю Андаис, Королеву Воздуха и Тьмы, едва вошли в дом. Дойля с Эйбом я бы отправила в постель немедленно, но Дойль напомнил, что стоит тетушке от кого-то третьего, а не от нас, узнать, что мне предложили занять трон Благих, и она может счесть нас изменниками. Может решить, что я сбегаю с корабля. Андаис не любит, когда ею пренебрегают. Пусть ей даже это только кажется.
      Она и без того была вне себя, что чуть ли не все ее преданные телохранители переметнулись ко мне. Только я не думала, что они ради меня ее бросили: просто они увидели шанс на секс после веков насильственного целибата. В такой ситуации чуть ли не каждый мужчина увяжется за женщиной, все равно какой. А я, к тому же, не садистка — в отличие от тетушки Андаис. О чем, впрочем, лучше вслух не говорить.
      Дойль настоял, что должен присутствовать при разговоре. Он хотел, чтобы королева увидела дело рук Тараниса — наверное, думал, что печальное зрелище погасит вспышку царственного гнева. Андаис поуравновешенней Тараниса, но порой мне казалось, что и тетушка не вполне в своем рассудке. Понравятся ей наши странные новости или совсем наоборот? Я понятия не имела.
      Дойль сел на краю кровати, я рядом с ним, Рис — рядом со мной. Он шутливо сказал:
      — Ты мне кое-что обещала, но знаю я тебя: стоит мне отойти в сторонку, ты тут же забудешь.
      Шутка была довольно язвительная, но Дойль поспешно согласился на предложение Риса составить нам компанию, и я поняла, что мой Мрак чувствует себя хуже, чем хочет показать.
      Мороз встал сбоку от кровати — стоя легче выхватить оружие. Рядом с ним встал Гален. Он тоже захотел присутствовать при разговоре, и никто не придумал достойных аргументов, чтобы его переубедить. Легче оказалось позволить ему остаться. Гален уверял, что нам нужен еще хоть один дееспособный страж, и в этом был определенный смысл. Но мне казалось, что он, как и я, опасался реакции Андаис на новости. Он боялся за меня, а я — за нас всех.
      Эйб лег у стенки. Он присутствовать как раз не хотел, но подчинился приказу Дойля. По-моему, Эйб боялся Андаис. Как и я, разумеется.
      Рис шагнул к зеркалу, протянул руку, обернулся, не касаясь стекла.
      — Все готовы? — спросил он.
      Я кивнула. Дойль сказал:
      — Да.
      — Нет, — сказал Эйб, — но кто ж меня послушает.
      — Давай уже, — поторопил Мороз.
      Гален просто смотрел на зеркало чуточку слишком блестящими глазами. Не от магии блестящими, от тревоги.
      Рис тронул зеркало, послав почти неощутимый импульс магии. На миг стекло затуманилось, потом в нем проявилась черная спальня королевы. Только самой королевы в ней не было. На громадной постели в черных простынях лежал белокожий мужчина.
      Он лежал на животе в разливах черного шелка и черного меха. Кожа у него была не просто белая, и даже не лунно-белая, как у меня, а настолько бледная, что казалась прозрачной, как будто хрустальной. Только этот хрусталь на ногах и руках был покрыт длинными алыми порезами. Спину и ягодицы Андаис оставила нетронутыми — так что скорее всего это было «вразумление», а не пытка. Когда королеве хотелось причинять боль ради боли, она чаще бралась за торс.
      Кровь блестела на свету — ярко, будто драгоценные камни, я никогда не видела крови такого цвета. Волосы расстелились сбоку, отражая свет, словно сотни маленьких призм. Тело было так неподвижно, что я решила — где-то должна быть страшная рана, нам ее просто не видно. Но тут я заметила, как поднимается и опадает его грудь. Он был жив. Ранен, но жив.
      Я прошептала его имя:
      — Кристалл!
      Он медленно, явно через боль повернулся, лег щекой на мех постели и посмотрел на нас ничего не выражающими глазами, глазами без надежды. У меня от его взгляда защемило сердце.
      Кристалл никогда не был моим любовником, но он дрался на нашей стороне. Он помог спасти Галена, когда тому грозила гибель. Королева объявила, что любой из стражей, кто пожелает, может отправиться в ссылку следом за мной, но отправиться пожелали слишком многие и она отменила свое слишком щедрое предложение. Те, кто успел уйти, были в безопасности рядом со мной. Те, кто не попал в первую партию, которую доставил в Лос-Анджелес Шолто, Повелитель Всего, Что Проходит Между, оказались в ловушке — остались в распоряжении королевы. В распоряжении женщины, которая не любит, когда ею пренебрегают — после того, как открыто предпочли ей другую. И теперь я видела, что думает на этот счет та самая женщина, моя тетка.
      Я протянула руку к зеркалу, словно могла дотронуться до Кристалла, только это было не в моих силах. Я не способна на то, что с такой легкостью проделал сегодня Таранис.
      — Принцесса, — прошептал Кристалл сорванным, хриплым голосом. Мне понятно было, почему у него такой голос. От крика. Понятно, потому что я не однажды испытала королевское милосердие на себе. Милосердие королевы вошло у Неблагих в поговорку. «Лучше я отдамся на милость королевы» — так говорили о том, чего не хотели делать ни за что.
      Андаис считала, что ссылка из волшебной страны ужасней любой пытки, какую она могла выдумать, и не понимала, почему фейри порой все же предпочитали изгнание. Точно так же она не поняла, почему мой отец принц Эссус забрал меня и своих домочадцев и поселился среди людей после того, как Андаис попыталась меня утопить — мне тогда было шесть лет. Она считала, что если я настолько человек, что смогу утонуть, то я не настолько сидхе, чтобы оставить меня жить. Примерно так топят принесенного породистой сукой щенка, когда станет ясно, что отцом его оказался не высокопородный, нарочно подобранный кобель, а никому неведомый дворняга, пролезший в дыру под изгородью.
      Андаис испытала потрясение, когда мой отец покинул волшебную страну, чтобы растить меня среди людей, и второе — когда, много лет спустя, чуть ли не вся ее гвардия решила последовать за мной в Западные Земли. Она была уверена, что лишиться волшебной страны — участь хуже смерти. Вот только она не понимала, что милосердие королевы стало участью хуже изгнания.
      Я смотрела в блестящие безнадежные глаза Кристалла, и горло у меня сжималось от слез, которые я не решусь пролить. Андаис оставила нам подарок — полюбоваться; но она явно за нами следит, и слезы сочтет проявлением слабости. Кристалл — словно видеоряд к ее сообщению. Наглядный пример. Для нас, для меня. Не знаю, что именно она хотела таким путем нам сообщить, но явно что-то хотела. Только, да простит меня Богиня, не видела я тут другого смысла, кроме выражения ревности и злобы отвергнутой женщины.
      — Прости, Кристалл, — сказала я. — Мне так жаль!
      Голос у него раньше звенел колокольчиками на ветру. А сейчас больше походил на хрип:
      — Не твоя вина, принцесса.
      Он глянул в сторону двери — хоть я не видела, где она, но помнила ее расположение. Лицо его мгновенно закрылось, безнадежность на миг сменилась яростью — но он ее погасил, спрятал, глаза стали такими же непроницаемыми, как и лицо.
      Я понадеялась, что Андаис не успела разглядеть секундную ярость. Если успела — она попытается выбить из него непокорность.
      Королева величаво вступила в спальню, одетая в свободный, развевающийся черный халат. Он оставлял на виду треугольник белой плоти — плоское совершенство живота, завиток пупка. На высоких тугих бугорках грудей полы халата удерживала тонкая завязка, а то бы он распахнулся полностью. Длинные широкие рукава обнажали руки почти до локтей. Наверное, ее отозвали по важному поводу, если она потрудилась одеться, когда в постели у нее лежал Кристалл. Она с ним явно еще не разобралась — ран маловато.
      Длинные черные волосы она собрала в хвост и перевязала красной лентой. Никогда не видела, чтобы она носила хоть что-нибудь красное. Ни ниточки. Красный цвет королеве нравился только в одном случае — если это чужая кровь.
      Не знаю, почему, но при виде красной ленты у меня живот свело, а пульс зачастил. Андаис села на кровать перед Кристаллом, но так, чтобы ласкать рукой нетронутую кожу его спины. Она поглаживала его бездумно, как собачку. От первого прикосновения он вздрогнул, но потом затих, пытаясь сделать вид, будто его здесь нет.
      Королева посмотрела на нас трехцветными глазами: от темного серо-стального до цвета грозовых туч и потом до бледно-бледно-серого, как небо зимой. Глаза отлично сочетались с черными волосами и белой кожей. Та же готская раскраска, как у Эйба, вот только королева круче любого гота на Земле. И страшнее. Андаис жутка, как маньяк-убийца, и при этом она — сестра моего отца и моя королева. И ни того, ни другого мне не изменить.
      — Тетя Андаис! — сказала я. — Мы только что вернулись из больницы и должны о многом тебе сообщить.
      Мы сошлись во мнении, что королеве надо с самого начала дать понять, что мы воспользовались первой же возможностью рассказать ей обо всем.
      — Приветствую мою королеву. — Дойль неловко поклонился, насколько позволяли повязки.
      — Я слышала уже немало, — произнесла она голосом, который некоторые считали грудным и полным соблазна. А меня он всегда приводил в ужас.
      — О Богиня! Интересно, на что похожи слухи, когда сама правда ни в какие ворота не лезет? — сказал Рис, делая шаг ко мне. Говорил он с улыбкой и обычной своей слегка игривой интонацией.
      Королева ответила ему хмурым взглядом — выражал он что угодно, только не радость при виде Риса. Судя по взгляду, настроение ей так легко не поправишь. Она обратила тот же злобный взгляд на Дойля.
      — Кто же сумел ранить самого Мрака? — спросила она со злостью и без любопытства. Она знала ответ. Не знаю, откуда, но уже знала. Кто же ей сказал, псы бы его взяли?
      — Когда появляется Свет, Мрак уступает дорогу, — ответил Дойль самым невыразительным голосом.
      Алым лаком ногтей она провела по спине Кристалла. Остались красные полосы, хотя кожу она не прорезала. Кристалл отвернулся от зеркала — и от нее, — наверное, боялся выдать себя выражением лица.
      — Чей же свет так ярок, что победил Мрака?
      — Таранис, Король Света и Иллюзий, как прежде властен над своей рукой силы, — сказал Дойль еще невыразительней, чем королева.
      Она всадила ногти в спину Кристалла чуть ниже лопатки — словно хотела вырвать кусок мяса. Под ногтями выступила кровь — медленно просачиваясь наверх, как вода заполняет свежевырытую яму.
      — Тебе что-то не нравится, Мередит? — спросила она тоном почти светским, если не слышать в нем нотку жестокости.
      Надо было как-то отвлечь ее от Кристалла.
      — Таранис ударил нас магией сквозь зеркало. В адвокатской конторе. Ранил Дойля и Аблойка. И пытался достать меня, но Гален успел меня унести.
      — О, не думаю, что он в тебя метил, Мередит, при всем его безумии. Подозреваю, он целил в Галена.
      Я недоуменно моргнула. По ее словам казалось, что она больше знает о подоплеке событий, чем мы.
      — Но почему в Галена?
      — А ты не думала, племянница, почему он обвинил в изнасиловании леди Кейтрин именно Галена, Аблойка и Риса?
      — Ничего не приходит в голову, тетя, — сказала я, стараясь говорить спокойно, без эмоций. Нельзя было проявлять ни страха, ни злости, хотя сейчас самым сильным моим чувством был именно страх. Королева была вне себя, и я не знала, по какой причине. Если ей донесли о сделанном Благими предложении, то понятно, почему она разозлилась — но не дай Богиня ее спросить: она решит, что я сознаю свою вину, а вины никакой не было. С Андаис разговаривать — все равно что по минному полю идти. Знаешь, что нужно его пройти, а как это сделать и не взорваться — вопрос.
      — Ну подумай же головой, Мередит. Или в тебе так мало от Неблагих и так много от Благих, что думать ты способна только о продолжении рода?
      — Мне казалось, что именно о продолжении рода мне и полагается думать в первую очередь, если я хочу стать твоей наследницей, тетя Андаис?
      Она сжала пальцы; Кристалл невольно вскрикнул. На спине у него остались кровавые царапины — словно на коже расцвел жуткий цветок. Андаис подняла бледную руку — с пальцев капала кровь.
      — А ты хочешь стать моей наследницей, Мередит? Или тебя привлекает другой трон?
      А, вот теперь мне было от чего оттолкнуться.
      — Благие действительно предложили мне шанс занять трон Тараниса, когда утихомирили своего короля.
      — И ты согласилась, — прошипела она, вставая и делая шаг к зеркалу.
      — Нет. Я сказала, что такое предложение я должна прежде обсудить с моей королевой. С тобой, тетя Андаис.
      Она стояла перед зеркалом, загораживая кровать и Кристалла. От гнева зажглась ее сила. Кожа начала светиться, глаза наполнились сиянием — но не так, как светятся от магии глаза у других сидхе. У нее свет как будто загорался в глубине глаз, словно за черно-серыми тучами зажигали свечу. У нас, у других сидхе, каждый цвет обычно сиял отдельно, но у нее было вот так. Она королева, она не должна походить на других.
      — Мне сказали, что ты вцепилась в удачу руками и зубами, неблагодарная стервочка.
      — Значит, тебе солгали, тетя Андаис. — Я с трудом сохраняла спокойствие.
      — Правильно, не забудь напомнить, что ты моя родня, мой последний шанс оставить на троне преемника моей крови. Если бы ты только родила ребенка, Мередит! Видит Богиня, ты трахаешься со всем, что носит штаны! Почему ты до сих пор не беременна?
      — Не знаю, тетя, зато знаю, что мы только что приехали из больницы и прямо с порога направились к зеркалу. Мы хотели рассказать тебе обо всем, что произошло. Клянусь Всепоглощающей Тьмой, я не давала Благим согласия сесть на их трон. Я сказала им, что прежде чем ответить, я должна поговорить с моей королевой.
      Свет у нее в глазах стал тускнеть; магия гасла. Меня чуть-чуть отпустило. Я поклялась клятвой, которую ни один из фейри не даст не подумав. Есть силы еще древнее волшебной страны, во тьме и мраке они поджидают клятвопреступников и наказывают их за нарушенные клятвы.
      — Ты точно не согласилась сесть на золотой трон? Ты не предала наш двор?
      — Нет, не предала.
      — Я должна тебе поверить, племянница, но Благой двор гудит слухами, что ты станешь их новой королевой.
      Дойль дотронулся до меня здоровой рукой в ту же секунду, что Рис положил ладонь мне на плечо. Я легонько погладила Дойля по ноге и накрыла рукой ладонь Риса.
      — Слухами я не распоряжаюсь, но согласия я не давала.
      — А почему? — поинтересовалась она.
      — В Неблагом дворе у меня есть друзья и союзники. Насколько я знаю, при Благом дворе у меня таковых не имеется.
      — Но они наверняка есть, и сильные, Мередит. Прямо сейчас там идет голосование за свержение Тараниса с трона. А потом начнется голосование за то, чтобы провозгласить королевой тебя. Если ты не сговаривалась с их верхушкой, никто бы на такое не пошел. Ты наверняка давно уже с ними заигрывала! Наверняка устраивала тайные встречи, и никто из стражей мне не доложил!
      Теперь я поняла, откуда взялся ее гнев, и даже согласилась, что у нее были основания.
      — Я ответила им «нет» и поторопилась поговорить с тобой, тетя Андаис, именно по этой причине, среди прочего. Я ни в чем и никогда не сговаривалась с Благими сидхе. Таранис до странности упорно желал видеть меня на своих зимних празднествах, но кроме переговоров по этому поводу я никаких сношений с Благим двором не имела. Клянусь. И как раз поэтому мне очень хотелось бы знать, зачем я на самом деле им понадобилась.
      — Я знаю эту старую лису Хью. Он не сделал бы тебе такого предложения, не будь у него причины. Ты клянешься, что он никогда не подкатывал к тебе с таким разговором?
      — Клянусь, — сказала я.
      — Мрак, расскажи мне, что именно произошло.
      — Боюсь, моя королева, от меня будет мало пользы. К моему глубокому стыду, почти все время я пролежал без сознания.
      — Твои раны не кажутся настолько серьезными.
      — Меня исцелила Хафвин, иначе я так и остался бы в больнице.
      — Аблойк? — повернулась она к другому стражу.
      Эйб пошевелился у нас за спинами. Он так мечтал, чтобы его не заметили!
      — Да, моя королева?
      — Ты знаешь, почему Таранис хотел поразить именно тебя?
      Аблойк медленно, осторожно сел на кровати — точнее, не сел, а скорее поднялся на четвереньки.
      — Когда-то королеву выбирали с помощью моей магии, как магия Мэб выбирала короля. Наверное, до Тараниса дошли слухи о возрождении моего дара. Думаю, он боялся, как бы я не помог Мередит стать истинной королевой волшебной страны. Если он прознал, что кому-то из его подданных пришла в голову мысль предложить ей Благой трон, то в его нападках на меня появляется смысл. Он хотел удалить меня от принцессы.
      — Гален! — позвала Андаис. — Почему он целил в тебя?
      В глазах у Галена мелькнула растерянность. Он покачал головой.
      — Не знаю.
      — Ну же, Гален Зеленоволосый, Зеленый рыцарь, почему?
      До меня вдруг дошло.
      — Он узнал о пророчестве, полученном Келом у смертного ясновидца, — сказала я.
      — Да, Мередит, о том, что ты вместе с зеленым человеком вернешь жизнь дворам фейри. Таранис сделал ту же ошибку, что и мой сын. Он решил, что Гален и есть зеленый человек из пророчества. Оба они забыли нашу историю.
      — Зеленый человек — это бог, Консорт, — сказала я.
      Андаис кивнула и повернулась к Рису:
      — А ты? Почему ты, ты понял?
      — Он прослышал, что я снова стал Кромм Круахом. Если я вернусь к моей прежней силе, ему действительно стоит меня бояться.
      — Говорят, что ты снова убиваешь гоблинов прикосновением. Правдив ли этот слух?
      — Я убил одного, — уточнил Рис. — Но не знаю, сохранится ли сила и дальше.
      — Таранису могло хватить и слуха. — Она как будто успокаивалась. Хорошо, если так. Королева снова взглянула на Дойля. — Почему он напал на тебя, мне понятно. Если бы я хотела убить принцессу, я бы тоже вначале убила тебя. Но он сделал глупость, не тронув Смертельного Мороза. — С тем же спокойствием она повернулась к очень молчаливому высокому стражу у кровати. — Не правда ли, нужно вас обоих убить, чтобы надеяться выжить, прикончив Мередит? А, Смертельный Мороз?
      Мороз облизал губы. Правильно он беспокоился. Не тот разговор, чтобы нам хотелось его вести с королевой.
      — Это верно, моя королева, — сказал он.
      — Благой двор поставил тебе то же условие, что и я? Ты должна зачать ребенка, чтобы сесть на их трон?
      — Нет, мне предложили трон безо всяких условий, в случае если придворные проголосуют за свержение Тараниса и мое избрание.
      — И что ты об этом думаешь, Мередит?
      — Я польщена, но я не дура. Я думаю, что кто-то из аристократов наверняка метит на трон сам, и мое выдвижение просто дает им время собраться с силами. Голосование за мою кандидатуру здорово затянет выборы нового правителя Благого двора.
      Андаис улыбнулась:
      — Это Дойль тебе подсказал?
      — Нет, моя королева, — ответил Дойль. — Принцессе отлично известны коварство и лицемерие Благих сидхе.
      — Таранис вправду едва не забил тебя до смерти, когда ты была ребенком?
      — Да, — сказала я. Про себя добавив: а ты меня чуть не утопила. Вслух я ничего не сказала, разумеется.
      Андаис улыбнулась, словно припомнив что-то приятное.
      — Ох, Мередит, пора бы тебе научиться следить за лицом. Глаза всю твою ненависть ко мне выдают.
      Я опустила взгляд, не придумав, что бы сказать такое, чтобы не солгать.
      Она мелодично рассмеялась — а у меня от ее смеха мурашки по спине побежали, словно это я лежала беспомощная у нее в кровати. Я хотела выручить Кристалла, но не могла придумать, как. Если попытка окажется неудачной, я ему только хуже сделаю. Она решит, что он мне небезразличен, и ей только больше удовольствия доставит пустить ему кровь.
      — Теперь, когда я уверена, что ты не сговаривалась с Хью или другими Благими, я соглашусь, что они задумали тебя обмануть. Скорее всего, ты для них станешь подставной фигурой — отвлекать возможных убийц. А может, как ты предположила, они всего лишь тянут время, выставляя тебя напоказ, пока кто-то за сценой собирает силы. Второй вариант больше похож на правду, но сама новость настолько неожиданна, что у меня не хватило времени как следует над ней поразмыслить.
      Понимать надо было так: она была настолько убеждена в моем предательстве, что от злости даже думать толком не могла. Но эту мысль я оставила при себе. Мне удалось сделать достаточно непроницаемое лицо, чтобы я рискнула снова посмотреть на королеву. Или я надеялась, что удалось. Как узнать, что твое лицо не выражает ничего предосудительного?
      — Если Таранис знает содержание полученного Келом пророчества, то, значит, кто-то из приближенных Кела шпионит на короля. — Андаис постучала себе по подбородку кровавым ногтем. — Но кто же?
      В зеркале что-то зазвенело, словно забряцали мечи. Я глянула на часы.
      — Мы ждем зова от Курага, Царя Гоблинов, — сказала я.
      — И твое зеркало ждет, пока ты ему ответишь?
      Я кивнула.
      — Никогда такого не видела. Кто накладывал чары на зеркало?
      — Я, — ответил Рис с легкой улыбкой, но глаза у него оставались серьезными.
      — Тебе надо и мое зеркало зачаровать.
      — С радостью, моя королева, — нейтрально-любезным тоном сказал он.
      Снова звякнули мечи.
      — Пожалуй, прямо сегодня. Вернись ко двору.
      — Со всем уважением, тетя Андаис, но Рис сегодня должен быть в моей постели, если мы улучим момент посреди переговоров и внештатных ситуаций.
      — Тебе не хотелось бы видеть его белую плоть у меня на кровати, окровавленной, как плоть Кристалла?
      На такой вопрос правильного ответа нет.
      — Не знаю, какого ответа ты от меня ждешь, тетя Андаис.
      — Меня вполне устроит правдивый.
      Я вздохнула. Дойль сжал мне руку, а Рис напрягся. И тут взорвался Гален.
      — А зачем?! Нас чуть не убил Таранис! Таранис спятил, на него накинулись его собственные придворные, куда-то уволокли и теперь намерены свергнуть с трона, а ты изводишь Мерри допросом о нас!
      Он даже к зеркалу шагнул, так на нее орал.
      — Дойль чуть не умер! И Мерри могла бы погибнуть, и ты никогда не дождалась бы продолжателя династии, не было б у тебя наследников — ни на одном троне, ни на другом! Благие вот-вот затеют бучу, которая наверняка отразится на нашем дворе, а ты все играешь в дурацкие садистские игры! Нам королева нужна, а не палач. Нам помощь нужна! Видит Богиня, до чего нужна.
      Нам бы на него броситься и заткнуть ему рот — но мы оторопели так, что застыли столбами. Повисла тяжелая тишина, нарушаемая только учащенным дыханием Галена.
      Андаис смотрела на него так, словно впервые видела. И взгляд ее хоть и не был довольным, но и злости в нем не было.
      — И какой помощи ты от меня хочешь, Зеленый рыцарь?
      — Выяснить, почему Хью предложил Мерри трон. Настоящую причину.
      — А он как объяснил?
      — Он говорил о лебедях в золотых ошейниках, о том, что Ку Ши не дала королю избить служанку. Благие уверены, что винить — или благодарить — за возвращение магии надо Мерри.
      — А это так? — спросила Андаис, и в голосе снова прорезалась жестокая нотка.
      — Ты же знаешь, что да, — сказал Гален без вызова, будто констатируя общеизвестный факт.
      — Возможно. — Андаис повернулась ко мне. — Я попытаюсь выяснить, был ли Хью честен в своем предложении, или коварен, как мы подозреваем. Ты, Мередит, должно быть, околдовываешь мужчин, хоть я и не пойму, как. С Кристаллом ты даже не спала, а он тебе до странности предан. Я все равно его сломаю и приведу к покорности, а потом возьмусь за следующего из тех, кто променял меня на тебя. За сидхе, который предпочел последовать в ссылку за тобой, чем остаться со мной в волшебной стране.
      Последнюю фразу она сказала чуть ли не задумчиво, словно и правда не могла понять, как такое возможно. А правда была в том, что не из волшебной страны они бежали, а от ее садистских ласк. Но такую правду я лучше оставлю при себе.
      — Если предложение Благих сделано без подвоха, Мередит, тебе стоит о нем подумать.
      По спине пробежал холодок страха.
      — Не понимаю, тетя Андаис.
      — С каждым новым мужчиной, который предпочитает мне тебя, я тебя ненавижу немного больше. Боюсь, вскоре моя ненависть перевесит мое желание возвести тебя на мой трон. На золотом троне Благого двора ты будешь в безопасности от моего гнева.
      Я облизала вдруг пересохшие губы.
      — Я не стремлюсь вызывать твой гнев, моя королева. Я ничего не делаю нарочно.
      — Именно это меня и злит, Мередит. Я знаю, что ты это делаешь не нарочно. Ты просто такая, какая есть, и при этом как-то умудряешься переманить к себе моих придворных и моих любовников. Их покоряет твоя Благая магия.
      — Я владею руками плоти и крови, тетя, это не магия Благих.
      — О да, и пророк Кела сказал, что принц погибнет, когда некто от плоти и крови воссядет на престол Неблагих. Кел думал, что подразумевается твоя смертность, но ошибся. — Она посмотрела мне в глаза, и во взгляде у нее была не жестокость, а что-то еще, только непонятно, что. — Кел по ночам кричит твое имя, Мередит.
      — Он бы меня убил, если б смог.
      Она покачала головой.
      — Он себя убедил, что вы зачали бы ребенка, если б он лег с тобой, и тогда он стал бы королем, а ты королевой.
      Во рту у меня не могло пересохнуть еще больше, зато сердце забилось чаще.
      — Не думаю, что это возможно, тетя Андаис.
      — Возможно, невозможно — какого черта, Мередит! Обычный трах. Хватило бы простой механики.
      Я снова попыталась объяснить, хотя Дойль с Рисом сжимали мне руки до боли. Даже Эйб прижался к моей спине и зарылся в волосы лицом, пытаясь успокоить.
      — Я имела в виду, что из нас с Келом вряд ли получится гармоничная правящая чета.
      — Не надо так пугаться, Мередит. Я знаю, что от Кела ты не забеременеешь, но он себя в этом убедил. Так что мне стоило тебя предупредить. Он больше не жаждет твоей смерти, зато убьет любого твоего мужика, если дотянется.
      — А он… — Я попыталась подыскать слова. — Он свободен?…
      — Он не в тюрьме, но за ним все время следят. Я не хочу, чтобы мои собственные стражи убили моего единственного сына, защищая мою же наследницу. — Она покачала головой. — Иди, ответь царю гоблинов. Я постараюсь узнать, насколько искренним был Хью в своем предложении.
      С этими словами она направилась обратно к кровати.
      — Но сперва я вымещу свою злость на тебя на твоем Кристалле. И знай, что даже самый мелкий порез я бы лучше на твоей лилейной коже сделала — если б ты не нужна мне была целая и здоровая.
      Она забралась на кровать и потянулась к Кристаллу. В руке у нее возник нож — то ли по волшебству, то ли из-под подушки.
      Мороз успел к зеркалу первым. Он погасил изображение, и мы остались смотреть на самих себя. Глаза у меня были слишком круглые, лицо слишком бледное.
      — Твою мать, — сказал Рис.
      «Твою тетку» было бы точнее. Но описание ситуации очень верное.

      Зеркало зазвенело, как столкнувшиеся в ударе клинки — резко, со скрежетом. Я вздрогнула.
      Рис посмотрел на Дойля, на меня. Дойль сказал:
      — Нам с Эйбом лучше уйти. Чем меньше народу в стране фейри будет знать о наших ранах, тем лучше.
      Он сжал мне руку на прощанье и попытался встать с привычной легкостью, но остановился посреди движения. Не то что пошатнулся — просто застыл.
      Я подставила ему руку, а Мороз подхватил под локоть, и помог скорее он, чем я. Дойль попытался отстранить руку Мороза, но пошатнулся; Мороз перехватил его прочнее. Дойль практически оперся на руку друга — а значит, ему было очень больно.
      — Ты что, отказался в больнице от болеутоляющего? — спросила я.
      Зеркало заскрежетало еще пронзительнее — казалось, мечи вот-вот не выдержат, сломаются.
      — Гоблины терпением не отличаются, Мередит, — немного искаженным голосом сказал Дойль. — Ответь им.
      Он пошел к двери, не протестуя против помощи Мороза — ясно было, что ему по-настоящему плохо. Хуже, чем казалось на вид. У меня сердце сжималось при мысли, что мой Мрак так сильно ранен, и не только потому, что я его люблю, а еще потому, что он самый сильный из моих воинов. Пусть Мороз не уступает ему в бою, но стратег у нас Дойль. Он мне нужен, нужен во всем.
      Наверное, эти мысли отразились у меня на лице, потому что он сказал:
      — Я тебя подвел, прости.
      — Таранис едва не выжег тебе глаза, — возразил Рис. — Никого ты не подвел.
      Воздух опять наполнился злобным скрежетом.
      — Идите, — сказал Рис. — Я останусь с Мерри.
      — Ты не любишь гоблинов, — заметил Мороз.
      Рис пожал плечами.
      — Ту, что лишила меня глаза, я прикончил. Месть адекватна. Да и не стану я подводить вас и Мерри, изображая великовозрастную деточку. Иди, пусть Дойль отдохнет и примет что там врачи прописали.
      — Я пойду с Дойлем, — предложил Гален. Мы все повернулись к нему.
      — Если Мерри должна обходиться без Дойля, то пусть с ней останется Мороз, — объяснил он.
      Эйб с кровати спустился самостоятельно.
      — Да… Мне-то помочь никто и не подумает.
      — Тебе нужна помощь? — спросил Гален, уже протягивая ему руку.
      Секунду Эйб смотрел ему в глаза, потом качнул головой, но тут же остановился от боли.
      — Нет, малыш, идти я сам смогу. Короля оттащили раньше, чем он успел напрочь сжечь мне спину.
      Он пошел к двери не быстро, но вполне твердой походкой.
      Гален повел Дойля к двери, прочь от зеркала. Мороз вернулся ко мне, Рис потянулся рукой к зеркалу, но остановился на полпути:
      — Не хочу я, чтобы ты с этими двумя спала.
      — Мы все уже обсудили, Рис. За каждого полукровку-гоблина, который с моей помощью обретет силу сидхе, наш союз с Курагом продлевается на месяц. Без поддержки гоблинов нам не выстоять.
      Зеркало опять противно заскрежетало.
      — Нетерпеливый народ — гоблины, — отметил Мороз.
      — Они нам нужны, Рис, — сказала я.
      — Знаю. Думать больно, но знаю. — По лицу Риса пробежала тень, слишком быстро, чтобы я догадалась, о чем он подумал. — Хотел бы я, чтобы когда-нибудь ты смогла делать то, что тебе хочется, а не то, что тебя вынуждают делать.
      Ответа я не нашла.
      Рис прикоснулся к зеркалу. Металлический скрежет поднялся крещендо, мне захотелось зажать уши, но при гоблинах нельзя показывать слабость. В двух верховных дворах страны фейри твоими слабостями воспользуются к своей выгоде, но гоблины слабость попросту считают поводом тебя помучить. В мире гоблинов ты либо хищник, либо добыча, и я очень стараюсь не стать добычей.
      Зеркало вдруг открылось окном в тронный зал двора гоблинов. Царя там не было, перед пустым каменным троном стояли Падуб и Ясень. Зеркала касался Ясень — это его магия извлекала из зеркала звуки битвы.
      Он моргнул нам в лицо ярко-зелеными глазами. В глазах не было зрачка, только слепая стеклянная зелень, и немного белка вокруг. Светлые волосы острижены коротко, потому что только мужчинам сидхе позволено носить длинные волосы, но кожа у него была золотистая, поцелованная солнцем. Пусть она не сверкала золотыми искрами, как у Айслинга, но немногим была хуже. У обоих близнецов была золотистая кожа Благих сидхе. Лунная белизна, как у меня или Мороза, считалась красивой при обоих дворах, но вот такой золотистый цвет, будто цвет легкого загара, встречался исключительно при Благом дворе. А глаза у Ясеня были гоблинские, если не считать цвета.
      Падуб шагнул к брату. Он во всем был копией своего близнеца, кроме цвета глаз — алого, как ягоды падуба, в честь которого он назван. Красные глаза без зрачка — отличительная черта не просто гоблинов, а Красных колпаков.
      Рис отступил от зеркала и вернулся ко мне — теперь я стояла между ним и Морозом.
      — Договор отменяется! — Красивое лицо Падуба исказилось от ярости. Он из двух близнецов первым терял терпение.
      — Вот так заставить нас ждать — это выставить на позор перед всем двором, — поддержал его Ясень. Тон у него мало чем отличался от тона брата, что было плохо, ведь именно Ясень у них в паре олицетворял голос разума.
      — Нас задержала королева Андаис, — сказал Мороз.
      Рис только подвинулся ко мне ближе, словно близнецы одной своей яростью могли причинить мне зло.
      Они взглянули на него мельком и снова повернулись ко мне.
      — Это так, принцесса? — спросил Ясень.
      — У королевы было что нам показать, — сказала я, не убирая из голоса нотку тревоги, которую я испытывала по поводу Кристалла и его участи.
      — Она развлекается с сидхе, которые не успели за тобой, — кивнул Ясень.
      У Падуба на лице проступило смущение, гнев начал таять — необычная для него реакция.
      — Королева с вами говорила? — спросила я.
      Они переглянулись; ответил Ясень:
      — Наверное, королеве понравилось смотреть, как мы слизывали с тебя ее кровь. Мы не думали, что у кого-то из сидхе, пусть даже Неблагих сидхе, будут такие гоблинские вкусы.
      Кровь Андаис залила меня, когда она пыталась меня убить — совсем недавно. Тогда она очень была мной недовольна. Потом недовольство прошло, так что больше она пока попыток меня убить не предпринимала, и счета от адвокатов оплачивала исправно.
      — Она предложила вам постель? — спросил Мороз.
      — Мы не с тобой говорим, Смертельный Мороз, — буркнул Падуб.
      Я погладила Мороза по руке, говоря ему, что все правильно.
      — Я должна блюсти гордость всех мужчин, что меня окружают, — сказала я. — Один из них — Мороз, а если нынешняя ночь пройдет, как задумано, то и вы ими будете. Я понимаю, что вы чувствуете себя оскорбленными нашим невниманием к вашему звонку, но желания королевы для нас закон, и нам всем порой приходится им подчиняться.
      — Нам — нет, — отрезал Падуб.
      — Вы ей отказали? — спросила я.
      — Мы начали обговаривать, кто что будет делать, — сказал Ясень, — но она не соглашалась на боль. Совсем. Она желает только мучить сама.
      — Она так прямо и предложила пытать вас во время секса? — удивилась я.
      — Да! — чуть ли не выкрикнул Падуб.
      — Она не знает, что для вас это смертельное оскорбление.
      — А ты знаешь, — сказал Ясень.
      Я кивнула.
      — Я не раз бывала в детстве при дворе гоблинов. Мой отец не боялся меня к вам привозить — чего не скажешь о других дворах фейри.
      — Он не пускал тебя в холм Благих? — спросил Ясень.
      — Не пускал.
      — Гоблинов тоже надо бояться! Не меньше чем сидхе! — снова взъярился Падуб.
      — Конечно. Но гоблины блюдут честь и не нарушают своих законов, — сказала я.
      — А правда, что королева хотела тебя убить, когда ты была ребенком? — спросил Ясень.
      — Правда, — опять кивнула я.
      — Значит, тебе точно спокойней было с нами, чем с твоими сородичами.
      — Да, с гоблинами и со слуа.
      Падуб резко, неприятно засмеялся:
      — Спокойней с нами и с ужасом всей волшебной страны, чем с прекрасными сидхе! Верится с трудом.
      — Слуа, как и гоблины, чтут свои законы. Мой отец знал ваши обычаи и научил меня. Вот потому мы и встретились сегодня.
      — Ты торговалась очень продуманно, принцесса, — сказал Ясень безо всякой похоти в голосе, хотя торговались мы из-за условий секса. Но у него в глазах светилось уважение, и я его заслужила.
      — Понимаю, почему здесь Мороз — он с тобой чуть ли не постоянно, но другую твою руку обычно держит не Рис, — заметил Ясень.
      — Где это Мрак? — обошелся без намеков Падуб.
      — Он будто твоя тень, принцесса, — поддержал брата Ясень. — А сегодня с тобой только Рис и Мороз. И всем известно, что Рис не поклонник гоблинской плоти.
      Последнюю реплику Ясень произнес с явным намеком. Рис напрягся, потянулся рукой к моему плечу — но ничем больше своих чувств не проявил.
      Непонятно, знают ли гоблины о нападении Тараниса? Если знают, не посчитают ли оскорблением, что мы им не говорим? Гоблины нам союзники, но не друзья.
      — Если ты с нами в союзе, — озвучил мою мысль Ясень, — то надо ли хранить от нас тайны?
      Знают. Я решилась.
      — Неужели слухи так быстро летят по стране фейри?
      — Некоторые гоблины смотрят новости людей. Они видели Мрака на инвалидной коляске в дверях больницы. Мы не видели, так что не слишком поверили, но его с тобой нет. Мы с моим братом спрашиваем снова: где твой Мрак?
      — Он вскоре будет здоров.
      — Значит, он ранен, — заключил Ясень. Похоже, эти новости не оставили его равнодушным.
      Я подавила желание облизать губы или сделать еще какой-нибудь нервный жест.
      — Да, ранен, — просто сказала я.
      — Должно быть, очень серьезно, раз он тебя покинул.
      — Мрак в инвалидной коляске! — поразился Падуб. — Не думал, что увижу такой позор.
      — Сидхе не считают позором лечиться, когда ранены, — возразила я.
      — Если гоблина так сильно ранят, он сам свою жизнь оборвет, или ему помогут сородичи, — заявил Падуб.
      — Тогда я рада, что я не гоблин, — заметила я. — Потому что меня ранить труда не составляет.
      Я нарочно напомнила о своей уязвимости, надеялась увести разговор с Дойля на секс, предстоявший нам нынешней ночью. Ни Ясень, ни Падуб никогда не спали с людьми, никогда не занимались сексом с партнером, который настолько хрупок, которого можно убить по неосторожности, по-настоящему убить даже без холодного металла. Для них это в новинку. Ясень, конечно, надеялся стать королем. Оба полукровки — и Ясень, и Падуб, — надеялись, что со мной они обретут свойственную сидхе магию, как было с другими. Но не жажда силы наполняла нетерпением взгляд Падуба. Жажда была совсем другого рода.
      У Ясеня взгляд оставался задумчивым, возбуждение брата его не захватило. От Падуба можно ждать, что он забудется и покалечит меня по неосторожности, зато Ясень вполне может причинить мне боль нарочно. Он по складу ума был чуточку меньше гоблин и чуточку больше сидхе. Обретя с моей помощью магию сидхе, он может стать по-настоящему опасен. Царю гоблинов Курагу стоило бы за ним приглядеть: у гоблинов трон не наследуется, а завоевывается в драке, и дракой же и удерживается. Старый принцип: король умер, да здравствует король.
      — Меня не отвлечь, принцесса, — сказал Ясень. — Даже твоим белым телом.
      — Неужели я так мало ст ою? — спросила я, опуская взгляд. Гоблинам нравятся либо смелые до наглости, либо застенчивые и скромные. Наглостью мне с близнецами не равняться, так что сыграем на скромности.
      Ясень коротко рассмеялся:
      — Ты отлично знаешь себе цену, принцесса.
      Падуб шагнул ближе к зеркалу, красивое лицо заняло большую часть обзора. Искажения, как в камере, не было — просто как будто стеклянная перегородка между двумя помещениями. Гоблин прижал палец к стеклу, посмотрел на меня, и в глазах у него была далеко не одна только похоть.
      Я вздрогнула и отвела взгляд.
      — Жалко, что через стекло я не чую запах твоего страха, — сказал он севшим от возбуждения голосом.
      Мороз придвинулся ко мне, Рис обнял меня за талию. Прикосновения меня успокаивали, но мы имеем дело с гоблинами, они заметят все наши слабости и используют их против нас.
      — Мы согласились, чтобы за нашим трахом следили Мрак и еще один по его выбору, — сказал Ясень. — Но раз он не может, то пусть никого не будет.
      — Нет, — тихо сказала я.
      — Тогда надо пересмотреть всю сделку.
      Мороз собрался что-то сказать, но я тронула его за руку.
      — Вам с Падубом выпал шанс вернуть гоблинам магию, настоящую магию. Выпал шанс участвовать в состязании за трон Неблагого двора. Такой удачей не жертвуют из-за того, что Дойлю не хватит здоровья присматривать за нами в постели. Я выберу двух других стражей охранять мою безопасность и прослежу, чтобы все устроилось к общему удовольствию.
      — Мы приказам сидхе не подчиняемся! — фыркнул Падуб.
      — Это не приказ. Просто так обстоит дело.
      Я глянула на Ясеня у него за плечом, в глубине зеркала.
      — Мы тебе дали слово, принцесса, — сказал Падуб. — Гоблины не то что сидхе, мы слово держим. Мы сделаем ровно то, на чем сошлись, ни капли больше. Не сделаем ничего, на что ты не согласилась заранее.
      — Стражи должны быть при нас не только для того, чтобы не дать вам забыться в разгар утех, есть и еще причина, — сказала я.
      — Какая же? — спросил Ясень.
      — Чтобы не дать забыться мне.
      — Это как? — не понял Падуб.
      — Мы договорились, что вы не сделаете ничего, на что я не дам согласия или о чем не попрошу. Я опасаюсь, что в разгар страсти могу попросить о таком, чего не вынесет мое тело.
      — Что? — Падуб нахмурился, пытаясь сообразить.
      — Она говорит, что ей нравится боль, и что она может попросить такого, что сама же не перенесет, — объяснил Ясень.
      — Врунья-сидхе! — скривился Падуб.
      — Клянусь, что не вру. Мне нужно, чтобы за мной приглядывали и не дали мне навредить себе самой.
      Падуб так стукнул по зеркалу, что на его стороне оно закачалось. Я невольно вздрогнула.
      — Ты нас боишься, — сказал он. — Не бывает, чтобы сидхе хотел переспать с тем, кого боится.
      — За всех сидхе я не отвечаю.
      — Ты хочешь, чтобы я сделал тебе больно? — спросил Падуб.
      Тут я подняла взгляд и посмотрела ему прямо в глаза, чтобы он увидел там эту правду:
      — Очень хочу.

      Наконец зеркало снова стало просто зеркалом. Гоблины прибудут к ночи — с эскортом из Красных колпаков, чтобы «противостоять коварству сидхе». Поскольку Дойль не в форме, мне придется выбирать других стражей для наблюдения, а тем, кому я больше всего доверяю, такая служба не по душе.
      Мороз разделил бы эту обязанность с Дойлем, если ему приказать, но ему откровенно не нравилось видеть меня с другими мужчинами. Дойля он переносил нормально, но больше ни с кем мою постель не делил. Рис в этом плане был менее разборчив, но просить его, чтобы он наблюдал за моим сексом с гоблинами — это все равно что его самого пытать. Ему секс с гоблинами стоил глаза.
      — Ты серьезно говорила насчет боли? — спросил Рис.
      — Да, — сказала я.
      — А ты знаешь, насколько это мне не по душе?
      Я подумала и кивнула.
      — Это такая вещь — либо ты ее понимаешь, либо нет.
      — Я вот тоже не понимаю, — заметил Мороз.
      Я промолчала, потому что на самом деле Мороз понимал больше, чем ему казалось. Причинять мне боль он не любил, но там связать, тут прихватить — очень даже его заводило. Но раз он не считал бондаж разновидностью садо-мазо, то я с ним спорить не стала.
      — А Дойль понимает, — сказал Рис.
      Я кивнула.
      — Но ты ведь получаешь удовольствие от нормального секса? — уточнил Рис.
      — Нормальный — слово оценочное. Тот секс, которым я занимаюсь, мне нравится.
      Он глубоко вздохнул и перефразировал:
      — Я не хотел расставлять оценки, я хотел спросить: когда ты не просишь от нас… ну, бондажа, к примеру, — это только потому, что нам это не нравится, по твоему мнению? Мне хотелось бы получить уверенность, что тебе на самом деле хорошо со мной в постели.
      Я обняла его, но не слишком прижимаясь — так, чтобы смотреть ему в лицо.
      — Мне очень, очень хорошо с тобой в постели. И с другими тоже. Просто иногда мне хочется чего-то погрубее. Каждый день мне гоблинской любви совсем не нужно, но мысль о ней меня возбуждает.
      Он вздрогнул, причем не от удовольствия. От страха.
      — Я теперь знаю, спасибо тебе, что глаз я потерял только из-за собственного невежества. Если б я не пренебрегал чужой культурой, как все сидхе, я бы знал, что у гоблинов даже пленники могут обговаривать условия секса. Я бы запретил им меня калечить. Но я считал это пыткой, а палачам условия не ставят.
      — Пытка у гоблинов — совсем, совсем другое.
      Он снова вздрогнул.
      Я обняла его, чтобы стереть страх с его лица.
      — Нам надо выбрать, кому доверить сегодня мою охрану.
      Он прижал меня крепче.
      — Прости, Мерри, я не смогу. Просто не смогу.
      Я прошептала ему в щеку:
      — Я понимаю. Все в порядке.
      — Я могу, — сказал Мороз.
      Я повернулась к нему в объятиях Риса. Лицо у Мороза стало надменной маской — в лучшем его стиле. Холодное и прекрасное. Только мне стало понятно: он боялся не того, что отвращение помешает ему исполнять служебные обязанности, а того, что зрелище может слишком его возбудить. У него чувства нередко брали верх над разумом, а ожидающееся зрелище заденет слишком многие его тайные струнки. В присутствии Дойля он с лишними эмоциями сумел бы справиться, но Дойля не будет. Так кого же я могу попросить меня охранять?
      В зеркале вдруг проявилась спальня королевы. Мы поначалу наложили на стекло чары, которые никому не давали за нами подглядывать, но королева на это плохо среагировала. Так что ей предоставили прямой доступ. Мы в результате лишились тайны частной жизни, зато ярость Андаис снизилась до более приемлемого уровня.
      Еще один результат — что я теперь спала где угодно, только не здесь. Королеве объяснили, что секс нас полностью изматывает, и мы засыпаем прямо на месте. Пока что объяснение прокатывало.
      Королева была в крови от локтей до ног. В глаза это не бросалось при ее черной одежде, но промокшая от крови ткань так и липла к телу. В руке у нее был нож — настолько залитый кровью, что наверняка рукоятка скользила.
      На постель мне и смотреть не хотелось, но пришлось. Вместе с Рисом, который по-прежнему меня обнимал, мы повернулись к кровати — замедленным таким движением, когда и хочешь посмотреть, и боишься.
      Наверное, там лежал Кристалл, но видна была только окровавленная масса в форме мужского тела — причем насчет пола я судила только по широким плечам и узким бедрам. Лежал он на животе, там же, где мы видели его в последний раз. Рука свесилась с кровати и непроизвольно подергивалась — наверное, Андаис нерв повредила или что там.
      У меня слезы хлынули из глаз. Я ничего не могла с собой поделать. Рис прижал меня лицом к своему плечу, чтобы я не смотрела. Я не сопротивлялась. Я все уже увидела, что она хотела мне показать, хоть и не понимала, зачем она этого хотела. Обычно она обращалась так с врагами, с изменниками. С теми, у кого выбивала сведения, или с преступниками, которые осуждены были на пытку. За что же она превратила в кровавое мясо Кристалла? За что?! Мне хотелось крикнуть это ей в лицо.
      Руки Риса напряглись, словно он прочитал мои мысли.
      — Ты врала, что собираешься заняться сексом с Рисом, — сказала вдруг она.
      — Нет, — возразила я. — Мы просто не успели еще отойти от зеркала после разговора с гоблинами.
      Я вытерла глаза и повернулась лицом к моей королеве. Боги, как же я ее ненавижу!
      — Ты как будто бледна и не слишком расположена к сексу, племянница. — Она чуть ли не мурлыкала от удовольствия при виде моей реакции. Неужели только в этом дело? Ей просто нравится меня изводить? Неужели Кристалл для нее ничего значит, и она им просто пользуется, чтобы сделать больно мне?
      — Я прикажу Шолто доставить Риса домой. Он зачарует мне зеркало, как у тебя, а потом разделит мое общество, как всегда того хотел. — Тут она глянула на Риса трехцветно-серыми глазами, глянула в самую душу. — Ты ведь меня по-прежнему хочешь, Рис?
      Опасный вопрос. Рис ответил медленно, подбирая слова:
      — Разве найдется тот, кто откажется от твоей красоты? Но ты хочешь, чтобы Мерри забеременела, и я должен быть при ней, подчиняясь твоему приказу.
      — А если я прикажу тебе вернуться?
      — Ты обещала, что все мужчины, разделившие со мной постель, останутся моими, — сказала я. — Ты поклялась!
      — За исключением Мистраля. Его я тебе не отдавала.
      — За исключением Мистраля, — согласилась я, стараясь говорить тихо и ровно.
      — Ты бы расстроилась больше, если бы сейчас в моей кровати лежал не Кристалл, а Рис?
      Еще один опасный вопрос. Перебрав несколько ответов, я остановилась на честном:
      — Да.
      — Ты не можешь их всех любить, Мередит. Ни одна женщина не может любить их всех!
      — Пусть не всем сердцем, моя королева, но я их люблю. Люблю, потому что они мои подчиненные. Меня приучили заботиться о тех, за кого я в ответе.
      — Опять мой брат говорит твоими устами. — Она всплеснула руками, забрызгав зеркало кровью — вряд ли нарочно. — Со мной связался сэр Хью. Говорят, Тараниса заставят пожертвовать жизнью ради его народа. Поговаривают о цареубийстве, Мередит. О том, что Благой двор многое потерял под его безумным правлением.
      От ее тона у меня поджилки свело. Мороз сказал:
      — Сегодня утром он показался мне совершенно безумным, моя королева.
      — А, Смертельный Мороз! Ты все еще здесь. Все еще при ней. Благие хотели меня убедить, что не имели в виду дурного, предлагая тебе их трон, Мерри.
      — Так предложение подтверждено? — спросил Мороз.
      — Нет пока, но еще сутки — и фракция Хью либо проиграет, либо соберет достаточно голосов, чтобы возвести на трон нашу принцессу. Хью напомнил, что у меня есть еще один наследник — Кел. Что Мередит для меня лишь запасной вариант.
      Понимал ли Хью, какой опасности меня подвергает? Андаис по степени нормальности недалеко ушла от Тараниса. Я не представляла, как она отреагирует на такие заявления из Благого двора.
      — Ты как будто испугалась, Мередит, — сказала она.
      — Разве у меня нет причин пугаться?
      — Неужели тебя не приводит в восторг возможность стать королевой Благого двора?
      — Мое сердце принадлежит Неблагому двору, — сказала я после паузы.
      Она улыбнулась:
      — В самом деле? Половина моего ситхена покрылась золотом и бело-розовым мрамором. Куда ни посмотришь — цветы и листья. Зал Смертности, тысячелетний пыточный зал, увит цветами. Магия Галена уничтожила темницы, и я не в силах заставить ситхен их восстановить. Я послала людей оборвать цветы в коридорах, но они попросту выросли заново всего за одну ночь!
      — Не знаю, что мне сказать, тетя Андаис.
      — Я-то думала, что революции делаются сталью и интригами. А ты мне показала, что есть и другие пути к потере власти. Твоя магия, Мередит, овладевает моим ситхеном, хоть ты и сидишь невесть где в Лос-Анджелесе. Изменения расползаются день ото дня, будто раковая опухоль. — Она рассмеялась, но с оттенком горечи. — Рак из цветов и розовых стен. Если я уступлю тебя Благим, станет ли все как было? Или уже поздно? Не это ли углядели Благие, Мередит, не то ли, что ты всю волшебную страну перестроишь по их нраву? Ты уничтожаешь свое наследие, Мередит. Если я это безобразие не прекращу, скоро от темного двора не останется ничего.
      — Я ничего не делала нарочно, тетя.
      — А если я отдам тебя Благим, это прекратится?
      Я посмотрела ей в глаза. Глаза, в которых осталось куда меньше рассудка, чем требовалось.
      — Не знаю.
      — А что говорит Богиня?
      — Не знаю.
      — Она говорит с тобой, Мередит, не отпирайся. Но берегись! Это тебе не христианский бог, она тебя не помилует. Это она меня создала.
      — У Богини много лиц, — сказала я.
      — Верно. Но понимаешь ли ты, Мередит, что это значит?
      Я только кивнула.
      — Так наслаждайся своим Рисом, пока можешь — потому что как только ты сядешь на золотой трон, мои стражи вернутся ко мне. Они охраняют только членов моей династии.
      — Но я не дала согласия…
      Она жестом велела мне замолчать.
      — Я уже не знаю, как сберечь мой народ и наши обычаи. Мне казалось, что спасение может быть в тебе, но ты, спасая волшебную страну, уничтожаешь обычаи Неблагих. Богиня предлагала тебе выбрать способ возвращения нашей страны к жизни?
      — Да, — очень тихо сказала я.
      — И что был за выбор? Кровавая жертва или секс?
      — Да, — ответила я, не сдержав удивления.
      — Не удивляйся так по-дурацки, Мередит. Я не всегда была королевой. Когда-то любого правителя выбирала Богиня. Чтобы скрепить свои узы со страной, я выбрала кровь и смерть. Выбрала путь Неблагих. А ты, ты что выбрала, дитя моего брата?
      В глазах у нее что-то предостерегало меня от правдивого ответа, но солгать я не могла. Об этом — никак не могла.
      — Жизнь. Я выбрала жизнь.
      — Ты выбрала путь Благих.
      — Если есть путь обретения власти, который никому не стоит жизни, почему нельзя его выбрать?
      — Чью жизнь ты пощадила?
      Я облизала внезапно пересохшие губы.
      — Не спрашивай.
      — Дойля?
      — Нет, — сказала я.
      — Тогда чью?! — рявкнула она.
      — Аматеона, — созналась я.
      — Аматеон. Твое новейшее приобретение. Он вместе с Келом отравлял тебе детство. Почему?!
      — Я не знаю, тетя.
      — Почему?
      — Что «почему»? — спросила я.
      — Почему ты его пощадила? Почему не убила, возвращая жизнь стране? Он жертвовал собой добровольно!
      — Но зачем его убивать, если есть другой выход?
      Она с горечью покачала головой:
      — Вот твое отличие от Неблагих, Мередит.
      — Мой отец, твой брат, поступил бы так же.
      — О нет, мой брат был Неблагой.
      — Отец учил меня, что все живое в волшебной стране, от мала до велика, имеет свою ценность.
      — Не верю, — сказала она.
      — Так было, — сказала я.
      — Полосуя Кристалла, я видела перед собой тебя. Только одно не дает мне отправить тебя к Благим, Мередит — что в таком случае мне придется войну развязывать, чтобы тебя убить. Не хочу терять возможность запытать тебя до смерти. А когда ты умрешь, твоя магия рассеется — и предательница-богиня, сменявшая меня на тебя, рассеется вместе с ней.
      — Неужели ты обречешь на гибель всю нашу страну за то, что она не такая, как ты хочешь? — в потрясении спросил Мороз.
      — Нет. И да.
      На этих словах зеркало опустело. Мы смотрели в глаза собственным отражениям, бледным и потрясенным. Что бы сегодня ни случилось хорошего, расплатились мы за это сполна.

      Мне надо было лечь и отдохнуть хоть немного, ночь впереди предстояла трудная. Но одну меня не оставят, даже чтобы дать мне поспать. Помня о коварстве Тараниса и о том, что в любую минуту в зеркало может заглянуть Андаис, Рис с Морозом просто не хотели оставлять меня в одиночестве. Переспорить их мне не удалось бы, так что я и не пыталась. Попросту начала раздеваться, намереваясь забраться в кровать.
      Будь здесь Мороз и Дойль, они остались бы оба и мы спали бы втроем или занялись чем-нибудь поинтересней. Но с Рисом и Морозом вместе я никогда даже не лежала в одной кровати. Когда я разделась, они переглянулись, и после неловкой паузы Рис сказал:
      — Я хотел заняться с тобой сексом до того, как появятся гоблины, но этот взгляд у Мороза я помню.
      — Какой взгляд? — спросил Мороз. А мне спрашивать не пришлось, потому что я сама видела, и помнила тоже. Неуверенность и потребность в утешении были написаны на лице Мороза, в глазах, в линии губ.
      — Мне нужен секс, — сказал Рис. — Но тебе нужно утешение, а это занимает больше времени.
      — Не понимаю, о чем ты говоришь, — холодно бросил Мороз. Лицо опять превратилось в надменную маску, минутный проблеск неуверенности скрылся под многолетней дворцовой выучкой.
      Рис улыбнулся.
      — Не переживай, Мороз. Я все понимаю.
      — Нечего тут понимать, — не сдавался Мороз.
      Я голой забралась под простыню, слишком усталая, чтобы волноваться, кто из них выиграет спор, а потому просто улеглась на подушку и ждала того из них, кто останется со мной. Я так устала, так была перегружена впечатлениями дня, что мне не важно было, кто будет со мной спать, лишь бы кто-то спал.
      — Дойль для тебя не просто командир, Мороз. Вы веками были не разлей вода. Тебе его не хватает.
      — Нам всем его не хватает, здорового и в строю, — ответил Мороз. Рис кивнул:
      — Верно, но только ты и Мерри так глубоко переживаете эту потерю.
      — Не пойму, о чем ты говоришь, — сказал Мороз.
      — Ладно, замнем.
      Рис глянул на меня, будто спрашивая, поняла ли я. Мне казалось, что поняла. Я похлопала по одеялу.
      — Идем сюда, Мороз. Поспи со мной.
      — Дойль велел мне охранять тебя, пока он сам не может.
      Я улыбнулась, глядя, как он тщетно пытается сохранить невозмутимость.
      — Ну так забирайся в кровать и охраняй меня.
      — Напомню, что ты обещала мне секс, и отказываться я не намерен, — сказал Рис.
      Мороз остановился, не дойдя до кровати.
      — Мы никогда не были с тобой и принцессой втроем.
      — И не будем, — кивнул Рис. — Я не против разделить постель с новичками, потому что меня Мерри любит больше, чем их. — Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Но его лицо тут же посерьезнело, и даже слишком. — А вот делить ее с тобой и видеть, как Мерри на тебя смотрит… Нет, это не по мне. Я знаю, что вас с Дойлем она любит больше, но не хочу, чтобы мне этим в глаза тыкали.
      — Рис, — сказала я.
      Он качнул головой и выставил ладонь вперед:
      — Не пытайся щадить мое самолюбие. А то тебе придется врать, а врать сидхе не должны.
      Тогда вмешался Мороз:
      — Я не хотел причинять тебе боль, Рис.
      — Ты не можешь перестать быть собой, а она не может тебя не любить. Я пытался тебя возненавидеть, но не смог. Если она от тебя забеременеет, и мне придется вернуться к Андаис — вот тогда я тебя возненавижу. А до тех пор постараюсь сносить свою участь не без достоинства.
      Мне хотелось как-то разрядить обстановку, но что я могла сказать? Рис прав: чтобы его утешить, оставалось только солгать.
      — Я никак не хочу тобой пренебрегать, мой белый рыцарь, — сказала я.
      Рис улыбнулся.
      — Ты столь же бела, как и я, моя принцесса. И все мы знали с самого начала, что королем станет только один. Даже я считаю, что Дойль с Морозом вдвоем составили бы тебе отличную компанию на троне. Очень грустно, что из них двоих тоже один окажется победителем, а второй — побежденным.
      С этими словами Рис вышел и закрыл дверь за собой. Мне слышно было, как он говорит что-то собакам, сидевшим прямо у двери. На время разговора с Андаис мы предпочли их выставить, потому что когда она дотрагивалась до черных псов, ни один не изменился под ее прикосновением. Волшебство ее не признало, и ей это очень не нравилось. Мороз боялся, что равнодушие собак означает его неполноценность как сидхе. Андаис попросту злилась, что возрождающаяся магия обходит ее стороной. Ведь она королева, вся магия ее двора должна ей подчиняться — а она не хотела.
      Я чуть не крикнула, чтобы Рис впустил собак, но вовремя вспомнила, что они будут напоминать Морозу о его страхах. Дверь закрылась тихо, но плотно, и я осталась наедине с моим стражем.
      Мороз снял пиджак; теперь мне видно стало, сколько на нем оружия. И пистолетов, и ножей — Мороз всегда снаряжался как на войну. Я насчитала четыре пистолета и два ножа на кожаных ремнях. И наверняка были еще, потому что у Смертельного Мороза всегда бывало при себе больше оружия, чем удавалось разглядеть.
      — Почему ты улыбаешься? — тихо спросил он, расстегивая пряжки ремней.
      — Хотела спросить, с какой это армией ты собирался нынче сражаться, но я и так знаю, чего ты боялся.
      Он аккуратно снял оружие и сложил на тумбочку у кровати. Металлическая груда дышала разрушительной силой.
      — Куда ты положила свой пистолет? — спросил Мороз.
      — В ящик тумбочки.
      — Сразу, как только сюда вошла?
      — Да.
      Он пошел к шкафу, повесил пиджак на плечики, взялся за пуговицы на рубашке, не поворачиваясь ко мне.
      — Не понимаю, почему ты так делаешь.
      — Во-первых, мне не слишком удобно его носить. Во-вторых, пистолет понадобится мне в моей спальне, только когда вас всех перебьют. А в таком случае один-единственный пистолет меня не спасет.
      Мороз повернулся в расстегнутой до середины рубашке. Он вытащил ее из штанов, и как я ни устала, а глядя, как он вытаскивает рубашку, как расстегивает оставшиеся пуговицы, я задышала чаще.
      Кожа его белой полосой сияла между полами рубашки, уступавшей ей в белизне. Он стянул рубашку с плеч, медленно, по дюйму обнажая сильные мышцы. Он знал уже, что смотреть, как он медленно раздевается — заметно разжигает мой аппетит.
      Рубашку он аккуратно повесил на пустые плечики, даже пуговицу на воротничке застегнул. И при этом все время демонстрировал точеные линии спины и плеч. Даже серебряную шевелюру перекинул за плечо, чтобы не мешала любоваться их атлетичной шириной.
      Порой только смотреть, как он вешает одежду в шкаф, доводило меня чуть не до безумия, заставляло постанывать от нетерпения, пока он не нырнет в постель. Сегодня так не вышло. Вид был великолепен, как всегда, но я ужасно устала и не слишком хорошо себя чувствовала. Может, виной было горе и потрясение, но я подозревала, что еще и простудилась — или вирус какой подхватила. А Мороз никогда не простудится. Даже носом никогда шмыгать не будет.
      Он повернулся ко мне лицом, руки скользнули к поясу брюк. Ремень он уже снял, освобождаясь от груза оружия. Наверное, я устала больше, чем сама думала — я даже не помнила, когда он это сделал.
      Он взялся за пуговицу на поясе, и я перекатилась на живот и уткнулась в подушку. Не могла я больше смотреть. Он слишком красив, чтобы быть настоящим. Слишком великолепен, чтобы быть моим.
      Кровать покачнулась; он был рядом со мной.
      — В чем дело, Мерри? Я думал, тебе нравится на меня смотреть.
      — Нравится, — сказала я, не поворачиваясь. Разве могла я объяснить, что я вдруг показалась себе такой смертной, такой уязвимой, а его бессмертие — таким ослепительным по контрасту?
      — Тебе не хватит меня одного, без Дойля?
      Услышав это, я повернулась. Он сидел на краю кровати ко мне лицом, подогнув ногу в колене. Пуговицы на поясе расстегнуты, а молния — нет, брюки разошлись вверху. Он наклонился — напряглись и красиво обрисовались мышцы живота. Я могла посмотреть ниже, на то, что все еще было скрыто одеждой, или выше — на великолепие его груди, плеч, лица. В другое время я бы посмотрела вниз, но иногда от тебя ждут вначале внимания к тому, что повыше талии.
      Я села, прикрывая грудь краем простыни, потому что моя нагота порой мешала Морозу слушать, а я хотела, чтобы он меня услышал.
      Волосы серебряным дождем лились у него по обнаженной коже. Он на меня не смотрел, хотя чувствовал, как шевельнулась кровать, и знал, что я совсем рядом.
      — Я люблю тебя, Мороз.
      Его серые глаза глянули на меня и снова опустились к большим ладоням, сложенным на коленях.
      — Меня одного, без Дойля?
      Мои пальцы стиснули его локоть; я пыталась придумать, что говорить. Такого разговора я точно не ожидала. Я люблю Мороза, но вот его перепады настроения…
      — Ты привлекаешь меня нисколько не меньше, чем в нашу первую ночь.
      Он вознаградил меня слабой улыбкой:
      — Хорошая была ночь, но на мой вопрос ты не ответила. — Он посмотрел мне прямо в глаза. — Что само по себе ответ.
      Он попытался встать, но я потянула его за руку, не вынуждая, а прося остаться на месте. Он позволил мне усадить его обратно, хотя силища у него такая, какой мне точно не видать. Тоже, конечно, повод для огорчений.
      Я вздохнула и попыталась преодолеть и его грусть, и свою.
      — Ты потому спросил, что я отвернулась и не смотрела, как ты раздеваешься?
      Он кивнул.
      — Я плохо себя чувствую. Кажется, я простудилась.
      Он недоумевающе на меня глянул.
      — Помнишь, кто-то из стражей говорил, что последние события в холмах сделали меня такой же бессмертной, как вы?
      Еще кивок.
      — Похоже, он ошибся. Если я простужусь, значит, я по-прежнему смертная.
      Он накрыл мою руку своей.
      — Но почему ты от меня отвернулась, даже если так?
      — Я тебя люблю, Мороз. Но это значит, что я буду стареть и смотреть, как ты остаешься юным и прекрасным. Вот это тело, которое ты любишь, таким не останется. Я постарею и умру, и каждый день я должна буду смотреть на тебя и знать, что ты не понимаешь. Даже когда я стану старухой, ты все так же будешь медленно раздеваться и все так же будешь прекрасен.
      — Ты навсегда останешься нашей принцессой, — сказал он. По лицу было видно, что он старается понять.
      Я убрала руку и снова легла, глядя в невероятно прекрасное лицо. Слезы жгли глаза и скапливались в горле, мне казалось, что я захлебнусь жалостью к себе. Столько всего сегодня случилось, столько ужасного, столько опасностей, а я вот-вот зарыдаю оттого, что мои любимые мужчины всегда останутся молодыми и прекрасными, а я — нет. Я боялась не смерти, нет. Я боялась увядания. Как смирился с этим муж Мэви Рид? Как он смотрел на ее вечную юность, старея сам? Как он смог сохранить любовь и рассудок?
      Мороз склонился надо мной широкими плечами, волосы завесили меня со всех сторон, будто сияющий полог шатра, застывший водопад, блистающий в полумраке моей спальни.
      — Этой ночью ты молода и прекрасна. Зачем думать о грустном, когда оно далеко, а я рядом? — Он прошептал последние слова мне прямо в губы и завершил их поцелуем.
      Я позволила ему себя поцеловать, но сама не ответила. Разве он не понял? Нет, конечно не понял. Откуда же ему знать? Или… или?…
      Я уперлась рукой ему в грудь и чуть оттолкнула, чтобы взглянуть в глаза.
      — С тобой такое было? Ты любил женщину и видел, как она стареет?
      Он резко выпрямился и отвернулся. Я взяла его за руку, попыталась обхватить ее, но у него слишком большие руки, чтобы я могла сомкнуть пальцы на запястье.
      — Было, да?
      Он не повернулся, но помолчал и потом кивнул.
      — Кто она была? Когда?
      — Я увидел ее за оконным стеклом, когда был еще просто Мороз, а не Смертельный Мороз. Я был мороз и иней, оживленный верой людей и магией волшебной страны. — Он неуверенно на меня глянул. — Ты помнишь, я был таким в твоем видении?
      Я кивнула. Да, я помнила.
      — Ты пришел под ее окно в образе Джекки Инея, — догадалась я.
      — Да.
      — Как ее звали?
      — Роза. У нее были золотые кудри и глаза цвета зимнего неба. Она увидела меня и сказала матери, что за окном кто-то есть.
      — Второе зрение, — сказала я.
      Он кивнул.
      Я хотела перестать спрашивать, но не смогла.
      — И что было дальше?
      — Она всегда держалась особняком — дети как будто понимали, что она другая. Не надо ей было рассказывать им о своих видениях. Ее прозвали ведьмой, и мать ее тоже. А отца у нее не было. Если верить россказням соседей — никогда. Я их слышал, когда рисовал узоры на стеклах: они шептались, что Розу зачал не человек, а дьявол. Они с матерью были так бедны, а я только доставлял им лишние страдания — я ведь зимний холод. Я так хотел ей помочь. — Он поднял большие ладони, словно видел вместо них другие, маленькие, куда более слабые. — Мне надо было стать сильней.
      — Ты попросил о помощи? — спросила я.
      Он удивленно на меня посмотрел:
      — Ты имеешь в виду, попросил Богиню и Консорта?
      Я кивнула.
      Он улыбнулся. Улыбка осветила его лицо обычно скрытой от мира радостью.
      — Попросил.
      Я улыбнулась ему в ответ.
      — И тебе помогли.
      — Да, — сказал он с той же улыбкой. — Я заснул, а когда проснулся, я стал выше и сильнее. Я нашел им дров для очага. Нашел еду.
      Тут радость на его лице померкла.
      — Еду я забрал у других крестьян, и они обвинили ее мать в воровстве. Роза им говорила, что еду принес ее друг, ее сияющий друг.
      Я взяла его за руку.
      — И тогда они обвинили ее в колдовстве, — тихо сказала я.
      — Да. И в воровстве тоже. Я пытался помочь, но я не понимал, что значит быть человеком, я даже что значит быть фейри не понимал. Для меня все было таким новым, Мерри! Я не знал, как быть чем-то, кроме льда и холода. Я был овеществленной мыслью, я не знал, как быть живым, и не знал, что это такое.
      — Но ты хотел помочь, — сказала я.
      Он кивнул.
      — Моя помощь лишила их последнего. Их бросили в тюрьму и приговорили к смерти. Я тогда в первый раз призвал в свои руки холод, холод такой лютый, что от него сыпался металл, и было это ради Розы и ее матери. Я разбил решетки и освободил их.
      — Но это же чудесно.
      Только его рука судорожно сжалась, и я поняла, что рассказ не окончен.
      — Можешь представить, что подумали их односельчане, когда обнаружили, что решетки рассыпались, а пленниц нет? Можешь представить, что они подумали о Розе и ее матери?
      — Именно то, в чем и раньше были убеждены, — тихо сказала я.
      — Да, наверное. Но я — порождение зимы. Я не мог построить для них дом, не мог согреть. Ничего не мог, только выпустить их на смертельный мороз, когда против них ополчилась вся округа.
      Я села и потянулась его обнять, но он отстранился. Отвернувшись, он закончил рассказ.
      — Они умирали, потому что вместе со мной шла зима. Я еще слишком принадлежал стихии, чтобы понимать природу собственной магии. И когда надежды не осталось, я взмолился. Ко мне пришел Консорт и спросил, пожертвую ли я всем, что я есть, чтобы их спасти. Я тогда еще мало был живым, Мерри, я помнил, как мне было прежде. Я не хотел вернуться к тому состоянию, но Роза лежала в снегу так неподвижно, и волосы ее уже не были золотыми, они стали белыми… И я сказал: «Да». Я готов был отдать все, чем я был, чтобы их спасти. Мне казалось, что это правильно, ведь это я, пусть по неведению, пусть с благими намерениями, довел их до гибели.
      Он замолчал, и молчал так долго, что я придвинулась к нему и обняла со спины. На этот раз он не сопротивлялся. Даже придвинулся ближе ко мне, чтобы я обняла его плотней.
      — И что произошло? — прошептала я.
      — Из-за снега зазвучала музыка и показался Таранис, Властелин Света и Иллюзий, верхом на коне из лунного света. Ты не представляешь, какое изумительное зрелище открывалось в те дни тому, кто видел всадников Золотого двора. Дело было не только в Таранисе, который мог создать скакуна из света и теней листвы. Это было истинное волшебство. Всадники подняли женщин из снега и поскакали к холмам фейри. Я готов был расстаться с Розой, только бы она жила. Я ждал, что мгновенно вернусь в небытие, и был готов. Я спас им жизнь, и готов был пожертвовать взамен своим существованием — не говорю «жизнью», потому что тогда я еще не жил в том смысле, как сейчас.
      Я обняла его крепче, он тяжелее налег на меня, и я прислонилась к изголовью кровати, чуть укачивая его. Касаясь руками его ребер, я чувствовала, как рокочет в груди его голос.
      — Она очнулась в объятиях сияющего всадника. Моя маленькая Роза. Она звала к себе Джекки, ее Джекки-Мороза. И я пошел к ней, как всегда с тех пор приходил. Пошел, потому что ничего другого сделать не мог. Она вырвалась из объятий сияющего лорда-сидхе и бросилась ко мне. Я выглядел не так, как сейчас, Мерри. Я был юн и казался ребенком. Богиня подарила мне тело, которое способно было на многое, но я все равно не принадлежал к сияющему двору. По облику и по сути я был малым фейри. Наверное, людскому взгляду я представлялся мальчиком лет четырнадцати или младше. Для моей Розы я был отличной парой.
      Он затих у меня в объятиях.
      — А что случилось с ее матерью? — спросила я.
      — Она и теперь кухарка при Благом дворе.
      Я поцеловала его в лоб и спросила:
      — А Роза?
      — Мы нашли себе приют, и я волшебством унес ее далеко от родной деревни. Люди тогда не ездили так далеко, как сейчас, двадцати миль хватало, чтобы ни разу больше не встретиться с бывшими соседями. Роза научила меня, как быть настоящим, и я вырос вместе с ней.
      — То есть как — вырос вместе с ней?
      — Мне на вид было лет четырнадцать, ей — лет пятнадцать. Она росла, и я рос тоже. Первое орудие, которое взяли эти руки — не меч и не щит, а топор и заступ, я учился не воевать, а работать и заботиться о семье.
      — У вас были дети, — прошептала я.
      — Нет. Я думал, это потому, что я еще не совсем настоящий. А теперь, когда и ты не можешь завести ребенка, я думаю, что мне просто не суждено иметь детей.
      — Но вы жили вдвоем, — сказала я.
      — Да, и священник, который был сперва добрым, а потом уже христианином, даже нас обвенчал. Но нам нельзя было долго оставаться в одной деревне, потому что я не старел. Вместе с Розой я вырос вот в такого, каким ты меня знаешь, а потом перестал меняться. А она — нет. Я видел, как ее волосы из золотых становились серебряными, как глаза из голубых как зимнее небо стали серыми как снеговые тучи.
      Он снова на меня посмотрел, на этот раз с яростью.
      — Я видел ее увядание, но все равно ее любил. Потому что любовь к ней меня сотворила, Мерри. Не страна фейри, не дикая магия, а магия любви. Я думал, что ради Розы пожертвую той недолгой жизнью, которую я обрел, но Консорт спросил, пожертвую ли я всем, чем был прежде. Я и пожертвовал, и стал тем, кем она хотела меня видеть. Когда я понял, что не старюсь вместе с ней, я плакал. Я не представлял себе жизни без нее.
      Он встал на колени, взял меня за локти и посмотрел мне в лицо.
      — Я не перестану тебя любить. Если твои рыжие кудри превратятся в белые, я все равно буду тебя любить. Если упругая гладкость твоих щек сменится хрупкой мягкостью старости, я все равно буду ласкать твою кожу. Если твое лицо пробороздят следы всех улыбок, всех восторгов, всех слезинок, скатившихся из глаз — я только больше стану тобой дорожить, потому что разделил с тобой их все. Я хочу разделить с тобой жизнь, Мередит, и я буду любить тебя, пока последний вздох не покинет тело — твое или мое.
      Он наклонился и поцеловал меня, и теперь я ему ответила. Я провалилась в его объятья, в его любовь, потому что никак иначе я ответить не могла.

      Он оказался на мне, волосы у него развязались и спадали вокруг нас серебряным дождем — если дождь бывает мягким, как шелк, и теплым, как тело любовника. Кожа у нас светилась, словно мы проглотили луну и она насквозь просветила наши тела до последнего дюйма. Я знала, что волосы у меня сияют чистым алым огнем, я ловила их отсветы краем глаз. Волосы Мороза сверкали и искрились, играя на свету, как снег под луной. Другие стражи приносили в мою постель солнце, но Мороз был зимней ночью во всем ее суровом блеске.
      Он был слишком высок — или я слишком мала, — чтобы он просто лег на меня. Мне так и не нравилось, и просто трудно было дышать, а потому он приподнялся надо мной на сияющих белоснежно-мускулистых руках. Только глянув вдоль наших тел, на то, как он скользит в меня и из меня, я вскрикнула от восторга и поспешно отвела взгляд — будто зрелище было слишком чудесно, будто нельзя было долго на него смотреть. Только там, куда я отвела взгляд, были его глаза — серые, как небо зимой, — но сейчас, когда Морозом владела магия, они были не просто серые.
      В серых глазах мерцал заснеженный холм, а на холме — голое зимнее дерево. На миг голова закружилась, словно я вот-вот провалюсь в снежную круговерть, в его глаза, и окажусь где-то далеко-далеко. Я зажмурилась — я совсем не знала, где этот холм и где это дерево.
      Ритм его движений, его скользящая во мне упругость начали меня переполнять, возникло и росло предвестие оргазма.
      — Посмотри мне в глаза, Мерри.
      В его голосе слышалась настойчивость, та хрипловатая напряженность, что говорила: он тоже уже вот-вот…
      Я послушалась, взглянув прямо в его глаза — широко раскрытые, настойчивые, требующие не отводить взгляда. Он схватил меня за волосы над ухом.
      — Хочу смотреть тебе в лицо, — сказал он, дыша прерывисто и тяжело.
      В глазах у него падал снег, сыпался на одинокое дерево и холмистую равнину. Кто-то там шел — или бежал?
      Ритм его движений изменился, стал резче — и это было уже слишком. Не могла я смотреть ему в глаза, когда его тело вонзалось в мое. Я попыталась опустить взгляд к его животу, но он сильнее потянул за волосы, заставляя поднять голову, смотреть в лицо. Лицо оказалось просто лицом, лицом моего возлюбленного, моего Мороза. В глазах уже не было картин, отвлекающих от совершенства его лица, от свирепой настойчивости взгляда.
      — Да, да, вот-вот, — шептала я. Еще один толчок — и стало просто «да!»
      Я закричала, и только его хватка, едва ли не жестокая теперь, не дала мне выгнуть шею. Он заставлял меня смотреть в глаза, не давал отвернуться. И мы смотрели друг на друга, сотрясаемые наслаждением. Он силой заставил меня разделить с ним самый интимный из моментов близости, не дав ни моргнуть, ни отвернуться — и ничто не могло нас спасти от дикой, безумной страсти в глазах — его и моих.
      И мы упали в эту дикость, в лихорадочную ярость страсти. Он закричал в оргазме, как и я, а потом содрогнулся всем телом, и поднял меня, еще не выходя. Встав на колени, он прижал меня к изголовью; я схватилась за деревянную раму, удерживая позу, в которой он вроде бы хотел меня видеть. Он кончил, но не упал. И доказал это, начав всаживаться в меня со всей силой, яростно сотрясая кровать — деревянная рама протестующе визжала, возмущенная насилием.
      Я закричала от наслаждения, судорожно цепляясь за изголовье, а он вонзался в меня на всю глубину. Так глубоко, что стало больно, и боль подпитывала наслаждение, и наслаждение властвовало над болью, как Мороз властвовал надо мной.
      Отцепившись от подголовника, я процарапала ногтями по его белой коже. Там, где я расцарапала его до крови, сияние померкло, но не кровь там потекла. За моими ногтями протянулись синие светящиеся линии, окрашивая наши тела. На миг я увидела шипастую лозу, обвившую мою руку, а у Мороза на груди проступил контур оленьей головы. Мороз вздрогнул — рядом со мной, внутри меня, — а я раскрашивала его кожу своим наслаждением и его болью.
      Он прижал меня к себе; я теперь видела сияющий знак у него на плече — я помнила этот знак, как и лозу у себя на предплечье. И теперь поняла, что проявившаяся не так давно, когда мы гостили в волшебной стране, татуировка несла тот же образ, что отражался у него в глазах.
      Мы застыли на миг, прижимаясь к изголовью. Сердце у Мороза билось так часто и сильно, что я чувствовала его стук щекой. Мороз осторожно уложил меня на бок и лег сам, мы растянулись поперек кровати на немногих не слетевших на пол подушках.
      — Совсем забыла, как ты бываешь великолепен, Мороз.
      Это не я сказала; голос раздался из зеркала. Мгновение назад я и пошевелиться не смогла бы, а тут сама не заметила, как села и судорожно вцепилась в простыни.
      — Не прикрывайтесь, — сказала из зеркала Андаис.
      Мы оба натянули на себя простыни.
      — Не прикрывайтесь, сказала я. Или я уже вам не королева? — Тон был такой зловещий, что простыни мы отбросили. Все равно она видела наш финал; что толку теперь скромничать?
      Мороз закрывал меня собой, насколько мог. Я первая обрела голос и спросила:
      — Чему мы обязаны твоим вниманием, моя королева?
      — Я думала, что увижу с тобой Риса. Или ты соврала, что будешь с ним?
      — Рис придет ко мне в свою очередь, моя королева.
      Она смотрела только на Мороза, словно меня тут и не было. Я тоже глянула на него. На теле стража от физического напряжения росой выступил пот, серебряная путаница волос роскошной драпировкой подчеркивала мужественную стать. Он был прекрасен. Прекрасен так, как даже из сидхе прекрасны не многие. Ирония судьбы: тот, кто в начале жизни вовсе не был сидхе, стал одним из прекраснейших наших мужчин. Впрочем, теперь, когда я знала, что его создала любовь — не стремление к силе, а беззаветная, самоотверженная любовь, я уже не удивлялась. Любовь всех делает прекрасными.
      — Как ты на него смотришь, Мередит! О чем ты сейчас думаешь?
      — О любви, тетя Андаис. Я думаю о любви.
      Она презрительно фыркнула.
      — Вот что помни, племянница моя. Если Смертельный Мороз не станет твоим королем, я его непременно верну себе, и посмотрю, так ли он хорош, как кажется на вид.
      — Он ведь был уже твоим любовником.
      — Помню, — проронила она без особой радости.
      Мне не удавалось понять ни выражения ее лица, ни интонаций в голосе. И вообще непонятно было, зачем ей так хотелось застать меня с Рисом — или она наоборот, хотела застать меня без него? Она искала повод отозвать Риса обратно в страну фейри? Зачем, если так? Он никогда не числился в ее фаворитах, насколько помнили те, с кем я общаюсь.
      — Я вижу страх на твоем лице, мой Смертельный Мороз, — сказала она.
      У меня руки невольно напряглись, прижали его крепче.
      — Ты взялась его от меня защищать, Мередит?
      — Я готова защищать от опасности любого из моих людей.
      — Но он для тебя не любой?
      — Да, не любой, — сказала я, потому что другой ответ был бы ложью.
      — Посмотри мне в глаза, Мороз, — приказала она. Он поднял взгляд. — Ты меня боишься, Мороз?
      Он сглотнул пересохшим ртом и хрипло сказал:
      — Да, моя королева, я тебя боюсь.
      — А Мередит ты любишь?
      — Да, моя королева.
      — Он любит тебя, племянница, зато меня боится. Рано или поздно ты обнаружишь, что страх действеннее любви.
      — Я не собираюсь на него «действовать».
      — Когда-нибудь придется. Когда-нибудь ты обнаружишь, что вся любовь, которая есть в волшебной стране, не заставит любимого повиноваться тебе. Ты захочешь тогда пустить в ход страх, а ты слишком мягкотелая, чтобы пользоваться этим оружием.
      — Меня действительно не боятся, тетя Андаис. Я знаю.
      — Смотрю я на тебя и боюсь за будущее своего двора.
      — Если будущим нашего двора станет любовь, тетя Андаис, то я за него рада.
      Она еще раз глянула на Мороза, как голодающий на тарелку с едой.
      — Ненавижу тебя, Мередит. Со всей страстью.
      Я сумела не сказать вслух того, что крутилось на языке, но помогло мне это мало.
      — Твое лицо тебя выдает. Ну, скажи, что у тебя на душе, племянница. Я тебя ненавижу, Мередит. Что ты хочешь сказать в ответ?
      — Я тебя тоже ненавижу.
      Андаис улыбнулась с искренней радостью. С кровати у нее за спиной сняли все вплоть до матраса. Наверное, крови от пытки Кристалла было столько, что даже она в этом спать не захотела.
      — Позову-ка я сегодня Мистраля. И сделаю с его мощным телом то же, что уже сделала с Кристаллом, Мередит.
      — Я тебе не могу помешать, — сказала я.
      — Нет, пока не можешь.
      На этих словах зеркало опять опустело. Я смотрела в собственные потрясенные глаза.
      Мороз на зеркало не взглянул. Просто сполз с кровати и начал одеваться. Даже в душ сперва не пошел. Ему просто надо было срочно одеться, и я его понимала.
      Он сказал, не поворачиваясь ко мне — слишком торопился как можно быстрей чем-нибудь прикрыться:
      — Я тебе как-то говорил, что лучше умру, чем вернусь к ней. Я говорил серьезно, Мередит.
      — Знаю, — сказала я.
      Он принялся распихивать по местам оружие.
      — И повторяю теперь.
      Я потянулась к нему. Он поймал мою руку, поцеловал и улыбнулся так печально, как никогда в жизни.
      — Мороз, я…
      — Если ты хочешь сегодня быть с Рисом, лучше бы выбрать другую комнату. Еще одного ее визита я бы не хотел.
      — Так и сделаем.
      — Я проверю, как там Дойль.
      Он полностью уже был одет и увешан оружием. Высокий, красивый, ледяной и прекрасный. Мой Смертельный Мороз, такой же надменный и непроницаемый, каким я его увидела в первый раз. Но теперь я хранила воспоминание о его исступленных, широко раскрытых глазах, когда он вонзался в мое тело. Я знала, кто находится под этой холодной, тщательно контролируемой оболочкой, и дорожила каждой черточкой настоящего Мороза. Того мужчины, который полюбил крестьянскую девушку и отдал ради нее все, что было у него и чем был он сам.
      Он вышел за дверь, высокий и прямой, несгибаемый — для любого стороннего наблюдателя. Но я знала, почему он ушел от меня: он до смерти боялся, что королева заглянет к нам еще раз.

      Я последовала совету Мороза и перешла в другую комнату, поменьше — одну из многочисленных комнат в громадном гостевом крыле. Мэви предложила нам занять и главное здание, пока она не вернется из Европы, куда сбежала после двух покушений, устроенных Таранисом с использованием магии. Даст Богиня, вскоре мы сможем сказать Мэви, что Таранис больше ни ей, ни кому-либо другому не угрожает, но надо сперва пережить нынешний день. Вообще я предпочла бы иметь собственное жилье, но мне просто денег не хватало разместить и прокормить чуть ли не двадцать сидхе. У тетки я содержание брать отказывалась: слишком длинные и опасные ниточки тянутся от всех ее благодеяний.
      Адреналин схлынул, и я себя чувствовала еще хуже, чем утром. Чем-то я заболеваю. Вот гадость.
      Я теперь верила, что Мороз будет меня любить, даже когда я постарею, но каково мне самой будет стареть, видя вокруг немеркнущую юность и красоту? Порой мне кажется, что не настолько я добродетельна, чтобы с честью все это переносить.
      В новой комнате было темно. Единственное окно забрано ставнями, зеркало над туалетным столиком сняли — голая стена смотрится мирно и спокойно. Сюда никто с нежданным визитом не нагрянет. Вот почему я и выбрала эту комнату: мне необходимо отдохнуть, а неожиданных вызовов по зеркалу с меня на сегодня достаточно.
      Со мной был Китто, свернулся калачиком в нежной прохладе чистых хлопковых простыней. Темные кудри легли мне на плечо, теплое дыхание согревало мою грудь. Руку он положил мне на живот, ногу перекинул через бедра, другой рукой перебирал мои волосы. Он один в моей свите был ниже меня ростом, ему удавалось свернуться у меня под мышкой, как я сворачивалась рядом с мужчинами повыше. Китто был в первой партии фейри, разделивших мою добровольную ссылку. Когда мы вернулись из волшебной страны, Дойль заставил его поработать на тренажерах, и теперь, несколько недель спустя, под лунно-белой шелковой кожей чувствовались мускулы. Мускулы, которых никогда раньше у него не было.
      Рост у Китто четыре фута и одиннадцать дюймов, а лицо — как у ангела, не достигшего половой зрелости. Впрочем, тут ему повезло с наследственностью: гоблинам нет нужды бриться. Я перебирала пальцами мягкие кудри, отросшие до раздавшихся в ширину плеч. Волосы у него были мягкие как у Галена — или как у меня.
      Другой рукой я его обнимала, пальцы пробегали по ровной линии чешуек вдоль спины. В полумраке чешуйки казались темными, но на свету они радужно переливаются. Под пухлыми губами, прижатыми к моей груди, скрываются втяжные клыки, соединенные с протоками ядовитых желез. Отцом Китто был змеегоблин. Он изнасиловал Благую сидхе, а не съел: редкий случай, обычно змеегоблины — холодные твари в любом смысле слова. Страсти им неведомы, но что-то в матери Китто, видно, пробудило жар в холодном сердце его отца.
      Мать бросила младенца у холма гоблинов, как только поняла, каким он родился. Гоблины свое потомство нередко съедают, а мясо сидхе у них считается деликатесом. Родная мать Китто бросила его на съедение. Ему повезло: его забрала гоблинка, собираясь вначале подрастить, а потом уже съесть. Но Китто ее растрогал, ей не хватило сердца его убить. В нем и правда было что-то, вызывающее желание защитить, желание о нем заботиться. Он уже не раз рисковал жизнью ради меня, а я все равно не могла воспринимать его в роли защитника.
      Он поднял ко мне миндалевидные глаза — ярчайшего синего цвета, без белков, как у Падуба или Ясеня. Только цвет другой, чудесный ясно-синий цвет, как у светлого сапфира или утреннего неба.
      — От кого ты сейчас прячешься, Мерри? — спросил он тоненько.
      Я улыбнулась, поглубже закапываясь в подушки.
      — Почему ты решил, что я прячусь?
      — Ты всегда сюда приходишь прятаться.
      Я провела пальцами по контуру его щеки. Чуть другое сочетание генов, и он был бы похож на Падуба с Ясенем: высокий, красивый как сидхе, но сильный и выносливый как гоблин.
      — Я ведь говорила: я плохо себя чувствую.
      Он улыбнулся и приподнялся на локте, глядя на меня чуть сверху:
      — Это правда, но еще ты грустишь, и я бы развеял твою грусть, если ты скажешь мне, как.
      — Давай не будем говорить о политике. Мне еще ночью предстоят нелегкие обязанности, мне бы отдохнуть.
      Он провел пальцем по моей щеке от виска до подбородка. Медленным, плавным жестом, от которого я закрыла глаза и задержала дыхание.
      — Так ты смотришь на ночь с гоблинами, как на обязанность?
      Я открыла глаза.
      — Не в том дело, что они гоблины.
      Он улыбнулся, запустил руку мне в волосы:
      — Я знаю. Дело в том, кто они и какие они, и в том, что ты плохо себя чувствуешь.
      — Они меня пугают, Китто.
      Он помрачнел.
      — Я их тоже боюсь.
      — Они с тобой плохо обращались?
      — У них нет пристрастия к мужской плоти. Я их обслуживал пару раз, когда они приходили спать с моей хозяйкой.
      Китто сумел выжить в обществе, куда более склонном к насилию, чем все другие социальные группы фейри, поступая так, как часто поступают заключенные в тюрьме. Они находят сильного вожака — или он их выбирает — и становятся его собственностью. На таких «собачек» смотрят свысока, но, как ни странно, способности их очень ценят. То есть гоблины вроде Китто становятся мишенью для грубых шуток, с одной стороны, а с другой — хозяева очень ими дорожат. У гоблинов хозяева могут быть обоих полов, лишь бы рабы у них имелись.
      — Обслуживал? — переспросила я.
      — Разогревал — так, кажется, это называют в порнографии. Они все делают вместе, как братья. Пока один кончал, я помогал другому встать.
      Он говорил с таким видом, будто это совершенно в порядке вещей. Без возмущения, без злости. Так прежде был устроен его мир. Единственный знакомый ему мир — пока царь гоблинов не подарил Китто мне. Я теперь очень старалась дать Китто возможность самому выбирать и решать, но приходилось соблюдать осторожность: слишком широкий выбор заставлял его нервничать. Для него мир буквально стал другим. Раньше он представления не имел, что такое телевизор или электричество, а сейчас жил в поместье одной из ведущих актрис Голливуда, хоть и не смотрел ни одного ее фильма. Для него куда важнее было, что прежде ее звали богиней Конхенн — эту тайну, кстати, Голливуд не знал.
      — Я буду с тобой, Мерри. Я тебе помогу.
      — Я не могу тебя просить…
      Он прижал палец к моим губам.
      — Тебе не надо просить. Из твоих стражей больше никто так не знает обычаи гоблинов, как я. Не скажу, что я смогу тебя защитить от братьев, но хоть от ловушек уберегу.
      Я поцеловала его пальцы и отвела их от своего лица, чтобы поцеловать еще и ладонь. Думала сказать: «Не надо, они ведь тебя насиловали», но он не считал их поведение насилием. Надо ли говорить ему, что его насиловали, если он так не считает? Это культура его народа, не моего. И мне ли кидать камни после того, что я видела сегодня в спальне Андаис? Бедный Кристалл.
      В дверь негромко постучали. Вздохнув, я глубже зарылась в подушки. Не хочу, не хочу новых проблем! У меня и так одна на носу — славная такая. Прибудет вместе с близнецами.
      Китто нагнулся и прошептал мне в макушку:
      — Ты же принцесса. Можешь приказать им уйти.
      — Не могу, пока не узнаю, что им нужно. — Я крикнула: — Кто там?
      — Рис.
      Мы с Китто переглянулись, он сделал большие глаза — его жест недоумения, вместо пожатия плечами. Ну да. Чтобы Рис пришел ко мне, когда я в постели с гоблином… Китто ему даже нравился, ну или как минимум Рис спокойно его воспринимал, особенно после совместного марафонского просмотра «черных фильмов». Даже составил компанию Галену, когда они покупали Китто современную одежду. Но когда доходило до физических прикосновений, он всегда сбегал.
      Так что с чем бы Рис ни пришел, дело наверняка важное. А сегодня важное — значит скверное. Черт. Вслух я сказала:
      — Входи.
      Китто попытался встать и уйти, но я поймала его руку и удержала на месте.
      — Мы в твоей комнате. Нечего тебе уходить.
      Китто глянул с сомнением, но остался на месте. Мне в нем это нравилось. Он прекрасно выполнял приказы, чем мои стражи редко могли похвастаться.
      Рис вошел, бесшумно закрыв за собой дверь. Вглядевшись в его лицо, я решила, что оно довольно спокойное.
      — Даже для сидхе Дойль жутко упрямый.
      — Ты только сейчас это выяснил? — спросила я.
      Рис улыбнулся:
      — Засчитано. Ну да, не сейчас.
      — Он не хочет, чтобы Мерри сидела возле него? — спросил Китто. Он держался совершенно спокойно, словно и не думал сбегать секунду назад.
      Рис шагнул ближе к нам.
      — Говорит: «Я здесь, чтобы защищать ее, а не наоборот». И еще говорит, что тебе надо отдохнуть, а не сидеть и вздыхать над ним.
      — Я могла бы его обнять и поспать у него под боком.
      — Ну так ему беда, а нам счастье, — сказал Рис, улыбаясь еще шире и снимая пиджак.
      — Нам счастье, — повторил Китто с некоторым удивлением в голосе.
      Рис застыл с пиджаком в руке. Наплечная кобура резко выделялась на бледно-голубой рубашке. На вид кобура как будто предназначалась исключительно для пистолета, а на деле — совсем не только. Все мои первые стражи обзавелись новыми кобурами — наверное, сработали их умельцы в стране фейри. Ни один смертный так быстро и так хорошо работу не сделает. Модель тоже была неординарная, остроумно приспособленная для того, чтобы носить прорву оружия под модным пиджаком.
      У Риса пистолет закреплен был под одним плечом и нож под другим, еще один пистолет на поясе, а на спине как-то пристроен короткий меч, его рукоять чуть выступала сбоку — чтобы Рис мог его выхватить, как пистолет, который носят на пояснице.
      — Я же тебя обнимала в адвокатской конторе, — сказала я. — Никаких пистолетов с мечами не почувствовала. Ты их скрываешь заклятьем, обманывающим зрение и осязание?
      — Ну, если ты их не ощутила, значит, заклятье действует, как обещано, — ответил Рис.
      — А почему у Дойля и Мороза я мечи на спине вижу?
      — Чары действуют, только если оружие не выступает из-под одежды. Эти двое упорно носят длиннющие мечи, вот ты их и видишь. Заодно и прочее оружие лучше видно — стоит где-то нарушить иллюзию, и она рассыпается. Ты же в курсе.
      — Да, но я не думала, что ваши кобуры и прочие портупеи зачарованы.
      Он пожал плечами.
      — Должно быть, стоят прорву денег.
      — Нам их подарили, — сказал он.
      Я сделала большие глаза:
      — Такие чары — даром?
      — Ты после того спича в коридоре пользуешься популярностью у малых фейри. Когда ты заявила, что в детстве у тебя все друзья были с кухни, а не из тронного зала.
      — Это чистая правда, — сказала я.
      — Конечно, но от того не менее политически выгодно. Привлекает к тебе сердца. Как и твое родство с брауни.
      — Так вашу сбрую делали малые фейри? — поинтересовалась я.
      Он кивнул.
      — Это сидхе магию почти потеряли, а малые фейри сохранили куда больше, чем мы думали. Полагаю, они боялись говорить сидхе, что малые фейри деградируют не в такой степени, как высокие.
      — Мудро с их стороны, — оценила я.
      Рис подошел к кровати.
      — Не то чтобы мне не нравилась моя крутая кобура, но ты тянешь время потому, что ищешь способ вежливо меня отшить, или есть вопрос, который ты хочешь задать, но стесняешься?
      — Меня действительно заинтересовали эти чары. Нам скоро понадобится весь доступный магический арсенал. Но я и правда хочу спросить… Ты в первый раз по собственной воле вошел в комнату Китто, когда я здесь. Нам интересно, в чем дело.
      Рис кивнул и опустил глаза, будто собираясь с мыслями.
      — Если оба вы не возражаете, я бы к вам присоединился — поспать обнявшись.
      Он поднял лицо — с самым непроницаемым выражением, какое мне только случалось у него видеть. Обычно он прятал эмоции за язвительной иронией. А сегодня был серьезен, сам на себя не похож.
      — Мое мнение не в счет, — сказал Китто, но при этом сполз пониже и натянул на себя простыню.
      Рис перебросил пиджак через плечо;
      — Мы говорили на эту тему, Китто. Ты теперь сидхе, а значит, вполне можешь иметь свое мнение, как все мы.
      — Ой, только не это! — взмолилась я. — Не надо как все. Китто так выгодно от вас отличается отсутствием капризов!
      Рис улыбнулся:
      — Мы так ужасны?
      — Временами, — сказала я. — Ты еще получше прочих.
      — Вроде Дойля, — предположил Рис.
      — Вроде Мороза, — поправил Китто, и вдруг испугался собственной дерзости. Он буквально с головой забрался под простыню, крепко прижавшись к моему боку. Но по напряжению его тела ясно было, что ничего в этом нет сексуального, один страх.
      Он боялся Риса? Страж как минимум однажды на моих глазах пытался если не убить, так покалечить Китто — вскоре после нашего приезда в Лос-Анджелес. Надо полагать, несколько визитов в кино и прогулка по магазинам прежнюю вражду не преодолели. Это как родители пытаются наладить отношения с детьми после развода: хоть сколько подарков и внимания прежнее зло не перечеркнут.
      Рис зла сделал достаточно, но Китто скрывал, что до сих пор боится стража. Я ничего, совсем ничего не замечала. Я думала, что все мы — одна большая счастливая семья, насколько это возможно. Как же я собираюсь править целым народом, если среди собственных любовников не могу установить мир и порядок?
      — Боюсь, Китто в твоем присутствии будет неловко, Рис, — сказала я, гладя Китто по спине сквозь простыни. Он прильнул ко мне, словно боялся, что я потребую от него чего-нибудь неприятного. Я не понимала, почему «обслуживать» Падуба с Ясенем он не был против, а Риса смущался. Может, дело в культурных различиях — все-таки я не гоблин. Возможно, я стану их верховной правительницей, но гоблином по-настоящему не стану никогда. Гоблины — наша пехота, наши громилы и нередко пушечное мясо. Красные колпаки — ударные части нашей армии. Но чего-то я никак не могла понять в гоблине, что лежал в одной постели со мной. По своей магии он был истинным сидхе, но в сердце он навсегда останется гоблином, как и я во многом останусь человеком из-за того, что ходила в школу для людей и дружу с людьми. Не одни только гены делали меня человеком — я стала больше человеком, чем должна была, и больше американкой по образу мыслей, чем должна была. Иногда я задумывалась, не нашел бы мой отец другой предлог, чтобы воспитывать меня за пределами волшебной страны, если б Андаис не пыталась меня убить. Он считал очень важным, чтобы я понимала дух нашей новой страны.
      — Китто, — сказал Рис. — Я знаю, что поначалу вел себя ужасно, но я пытался загладить вину.
      Голос Китто глухо прозвучал из-под простыни:
      — Ты все делал, просто чтобы загладить вину?
      Рис обдумал вопрос.
      — Поначалу да, но ты один оказался способен посмотреть два гангстерских фильма подряд и получить от них удовольствие. Остальные только терпели. Или и ты просто проявлял вежливость?
      Китто ответил, не высовывая головы:
      — Мне нравится Джим Кэгни. Он маленький.
      — Угу, я это тоже ценю, — согласился Рис.
      — Но ты же не маленький, — сказал Китто.
      — Для сидхе маленький.
      Китто выглянул из-под простыни и повернулся к Рису. На меня внимания не обращали. Момент взаимопонимания между парнями — правда, с несколько девчачьим оттенком. Я вообще заметила, что с Китто мужское молчание не проходит. Ему надо было почти по-женски проговорить свои мысли и чувства, или он их не вполне осознавал.
      — Эдвард Г. Робинсон тоже маленький, — тихонько сказал Китто.
      Рис улыбнулся.
      — Да и Богарт совсем не высокий.
      — Правда? А кажется, будто высокий.
      — Ящики из-под яблок и камеры снизу, — хмыкнул Рис.
      Китто не задавал вопросов насчет ящиков из-под яблок, так что у них явно был уже разговор о том, как невысоких актеров ставят на подставки, чтобы они казались повыше. Простейший способ добиться, чтобы герой или злодей выглядел так, словно может одной левой всех вокруг расшвырять. О, эта магия малобюджетного кино!
      Китто высунулся из-под простыни чуть подальше.
      — Так чего ты хочешь, Рис?
      — Хочу извиниться, что когда-то не отделял тебя от Падуба, Ясеня и прочих.
      — Я не такой сильный, как они.
      Рис покачал головой:
      — Ты добрый и ищешь доброты в других. Это не грех.
      — Ты мне объяснял уже насчет греха. Если я понял правильно, то это грех, Рис, — быть слабым среди гоблинов. Грех, который чаще всего карается смертью.
      Рис присел на кровать. Китто не вздрогнул, что уже было неплохо.
      — Я слышал, ты решил сегодня остаться с Мерри, когда придут гоблины? — спросил Рис.
      — Да.
      — Они еще раз вызывали нас по зеркалу, когда Мерри ушла.
      А, ну вот оно, подумала я.
      Китто сел на кровати, крепко обхватив колени. Простыня с него соскользнула, да и с меня немного тоже.
      — И что было?
      — Кураг, Царь гоблинов, удивился, услышав, что ты сам вызвался помогать Мерри. Он сказал, что Падуб тобой пользовался как шлюхой, если не мог найти женщину по вкусу.
      — Много кто мной пользовался, когда у меня не было хозяина, — сказал Китто как совершенно обыденную вещь.
      — Он сказал, что одна твоя хозяйка очень любила братцев, и что ты ей тоже помогал.
      Уверена, что Кураг не так выразился. Гоблины насчет секса не говорили обиняками — кроме тех, кто, как Китто, всю жизнь проводил в подчинении. Как ни странно, но лучшими дипломатами среди гоблинов были самые слабые. Если за неверно сказанное слово тебя запросто прибьют или искалечат — научишься думать, что говоришь. Я училась именно так.
      — Они нравились моей последней хозяйке, это правда.
      — А что случилось с твоей последней хозяйкой? — спросил Рис.
      — Я ей надоел, и она меня отправила искать новую хозяйку. — Он тронул меня за руку.
      — Ты считаешь Мерри своей новой хозяйкой, — понял Рис.
      — Да.
      Этот поворот для меня был новостью.
      — Китто, — сказала я, и он посмотрел на меня. — Ты считаешь, что если я о чем-то прошу, ты не вправе отказаться?
      — Твои просьбы выполнять приятно. У меня никогда в жизни не было такой замечательной хозяйки.
      Не на такой ответ я рассчитывала. Я посмотрела на Риса, пытаясь взглядом спросить: «И как же мне на это реагировать?».
      Рис ответил вслух:
      — Тысячелетний образ мыслей не изменится за пару месяцев хорошей жизни, Мерри.
      Это верно, но мне не нравилось, что Китто считал себя так мало свободным в своей новой жизни.
      — Ты сидхе, Китто, — сказала я.
      — И гоблин тоже, — сказал он, как будто это все решает. Может, и решает.
      — А почему ты вызвался помогать Мерри при визите Ясеня и Падуба? — спросил Рис.
      — Никто из вас не знает, на что они способны. Мне надо быть здесь, чтобы если что плохое случится — то не с Мерри.
      — То есть, ты заменишь Мерри, если дойдет до насилия?
      Китто кивнул.
      Я села и обняла его:
      — Я не хочу, чтобы ты пострадал.
      Он прижался ко мне.
      — Именно поэтому я с радостью приму боль. И вообще я выносливей тебя.
      — Если вы меня примете, я бы хотел остаться с вами на этот вечер, — сказал Рис.
      — На эту ночь, ты имеешь в виду? — уточнила я.
      — Нет, на это я пока не решусь. — Он глянул в сторону, потом снова на нас — но не на меня. — Не уверен, что мне хватит силы духа, как моему другу.
      — Другу? — переспросил Китто.
      Рис кивнул.
      — Почему ты говоришь, что у меня больше силы? — удивился Китто.
      — Я стал жертвой гоблинов всего на одну ночь — а потом боялся и ненавидел их годами. Ты мне показал, как я неправ. И все же я не уверен, что мне хватит силы остаться и смотреть, как Мерри отдается гоблинам. Не уверен, что смогу наблюдать и охранять ее. Тебя годами… мучили те самые гоблины, что будут с ней сегодня. И все же ты отдашься им во власть, чтобы защитить Мерри. Вот что я скажу тебе, Китто: такого рода храбростью я не обладаю.
      Его единственный прекрасный глаз заблестел в полутьме.
      Китто потянулся к Рису и взял его за руку.
      — Ты храбрый! Я видел.
      Рис покачал головой и зажмурился. Одинокая слезинка скатилась у него по щеке, сияя в полумраке, как не могла бы сиять человеческая слеза.
      Китто кончиком пальца снял эту слезинку. Он предложил дрожащую каплю мне, но я качнула головой. Тогда он поднес ее к губам, и под взглядом Риса слизнул слезу с пальца. Слезы чуть меньше ценятся, чем кровь или еще одна жидкость, но все же ценятся высоко. Слышала, что иногда гоблины пытают жертву только для того, чтобы добиться слез.
      Сидхе тоже могут заставить плакать, но слезы для них ничего не стоят.
      — Можно мне остаться с вами? — спросил Рис, и я знала, что спрашивает он не меня.
      Китто пристально посмотрел ему в лицо — и кивнул.

      Одежда и оружие Риса кучей громоздились на полу у кровати. Обнаженным он выглядел просто невероятно. У меня есть стражи с плечами пошире или талией потоньше, но ни у кого нет таких лепных мускулов на животе, груди, руках и ногах. Он весь — изящество, упругость и сила.
      С любыми другими двумя стражами было бы слишком тесно, но Рис и Китто занимали места меньше других. Нам тесно не было.
      Я лежала, чувствуя гладкую мускулистую близость двоих мужчин, и мне было хорошо. Я невольно закрыла глаза, наслаждаясь ощущением от их прижатых ко мне тел. Мне это было нужно — чтобы меня убаюкали любящие меня существа, чтобы меня обняли, прижали к себе, и чтобы не беспокоиться ни о чем. Может быть, Дойль понял, что я не заснула и не отдохнула бы рядом с ним, прислушиваясь к его стонам? Наверное, понял.
      Только теперь, когда Рис и Китто гладили меня, целовали в плечи — то в одно, то в другое, — только теперь я поняла, что не секса мне сейчас хочется. Мне нужно было, чтобы меня обнимали, чтобы вокруг меня хлопотали. Неужели я так слаба, что хочу заботы, даже когда мужчина, которого я называю любимым, лежит раненый? Удовлетворюсь ли я когда-нибудь прикосновениями всего одного мужчины, пусть самого лучшего на Земле?
      Я ни на грамм меньше не любила Дойля, лежа в объятиях двух других мужчин, но они мне давали то, чего он дать не мог: простую, ничем не отягощенную ласку. Ни одного, ни другого я не любила так, как Дойля. Я их любила, но… но их слезы мне сердце не ранили. Я огорчалась их печалям, но их кровоточащие раны не становились моими. От любви становишься и слабей, и сильней. На какой-то миг я сегодня решила, что моего Мрака больше нет — мне показалось, что я потеряла кусок себя. Я обмерла, забыла, что делаю и для чего. Очень опасный момент. И ведь то же самое было со мной, когда в волшебной стране едва не убили Галена. Я его любила с детства, и какой-то частью души не перестану любить. Но любовь к Галену — детская любовь, а я уже не ребенок.
      — Эй, ты где? — спросил Рис.
      Я заморгала ему в лицо. Наверное, вид у меня был удивленный — Рис рассмеялся.
      — Твое тело реагирует на ласку, зато голова — за тысячи миль отсюда. — Смех угас, лицо у Риса погрустнело. — Так что, все уже? Дойль с Морозом получили тебя целиком?
      Я не сразу поняла, что он имеет в виду.
      — Нет, не в том дело.
      — Она о власти думает и о политике, — сказал Китто снизу — головой он лежал у меня на бедрах.
      Рис глянул на него:
      — О политике? Посреди любовной игры? Дело еще хуже, чем я думал.
      — Она часто меня трогает и думает. Ей так лучше думается.
      Рис посмотрел на меня, приподнявшись на локте:
      — Так что, мы просто помогаем тебе думать?
      Отвлекаться от любовника — оскорбление.
      — Нет, Рис, мне на самом деле очень хорошо. Только мысли у меня мчатся на тысячу миль в час. Не могу я их притормозить. — Я глянула на Китто. — Я что, правда тебя зову, когда хочу подумать?
      — Я твоим королем не буду, это всем понятно. Я рад, что мне нашлось место в твоей жизни, Мерри. Я всегда рядом и делаю то, что твои благородные стражи считают ниже своего достоинства. Я могу быть твоей служанкой, а больше никто этого для тебя не сделает.
      — С нами сейчас несколько женщин-сидхе, — напомнил Рис. — Если Мерри нужны фрейлины, она может их позвать.
      — Они всего месяц как ушли от Кела, нельзя их оставлять наедине с принцессой.
      Рис помрачнел:
      — Нельзя, да.
      — Вот я и радуюсь, что только я один могу быть ей служанкой, — сказал Китто. Я погладила его по волосам:
      — Правда?
      Он улыбнулся, и в просиявших глазах я увидела не просто радость. У него есть место в моей жизни. Он нужен. Все мы ищем не просто счастья — мы ищем свое место. Некоторые счастливчики обретают его еще в детстве, в своей семье. Но как правило, мы уже взрослыми всю жизнь ищем место, или человека, или организацию, где или с кем мы почувствуем себя важными и нужными, где без нас не справятся, не обойдутся. Всем нравится чувствовать себя незаменимыми.
      — Ты больше никого не трогаешь, чтобы собраться с мыслями, только меня. Ты приходишь ко мне в комнату, когда устаешь от всех, кто от тебя чего-то требует. Приходишь ко мне, когда хочешь подумать. Ты трогаешь меня, а я тебя. Иногда потом бывает секс, но чаще мы просто обнимаемся. — Он прижался щекой к моему бедру. — Еще никто не обнимал меня, чтобы успокоиться и утешиться. Оказывается, это очень приятно!
      Я думала над его словами и не находила, что возразить.
      — А я считал, что в комнате Китто ты прячешься потому, что здесь зеркала нет, — удивился Рис.
      — И поэтому тоже, — сказала я.
      — Она не только в комнату ко мне приходит. Она меня гладит, когда я сижу у нее под столом. Когда-то она считала меня обузой, а сейчас она ждет, что я буду сидеть у ее ног и ее гладить, а она будет гладить меня.
      — А собаки с тобой под стол не забираются? — спросил Рис.
      — Нет, собаки не остаются под столом, если со мной Китто. — Я посмотрела в глаза полукровке-гоблину, перебирая его волосы. — Ты им что-нибудь сделал?
      — Место у твоих ног — мое место, Мерри! Я его не уступлю.
      — Это же собаки, Китто. Пусть особенные и волшебные, но собаки. А ты — нет.
      Он улыбнулся, но не очень весело.
      — Собаки делают для тебя то же, что и я. Многое из того, что делаю я. Я видел, как ты их гладишь, и как тебе от этого становится спокойней.
      — Ты к собакам ревнуешь больше, чем к стражам? — спросил Рис.
      — Да, — просто сказал Китто.
      Мне стало грустно оттого, что он ценит себя так мало.
      — Китто, ты мне дорог и ценен. Прикасаться к тебе — совсем не то, что гладить собак.
      Он отвернулся, спрятал от меня глаза. Спрятал, целуя меня в бедро, но все было понятно.
      — Ты моя принцесса.
      Я уже знала, что эта фраза много что может означать. Что я слишком упряма, что ошибаюсь, но он не может меня переубедить — и потому опускает руки. Могла еще значить, что ему в голову пришла какая-то страшноватая мысль, и он не хочет высказывать ее вслух. Или что я его чем-то обидела, но он не считает себя вправе жаловаться.
      Многозначная такая фраза.
      — Гоблины собак не держат и никогда не держали, — заметил Рис. Я перевела взгляд на него.
      — Но волшебных собак любят во всей волшебной стране!
      — Гоблины их едят.
      Я посмотрела на Китто — тот не поднял головы, целуя мне ногу чуть ниже. Надо думать, Рис прав.
      — Я очень расстроюсь, если какая-нибудь из собак пропадет.
      — Вот видишь, — сказал Китто. — Ты мне из-за них угрожаешь.
      — Мы их любим как домашних животных и ценим, как дар Богини. А еще они — создания дикой магии.
      — Я знаю, что они значат для вас, но бояться надо не меня. Падуб с Ясенем найдут себе занятие поинтересней, чем гоняться за живой добычей, но ведь с ними придут Красные колпаки. И они-то будут слоняться без дела, пока ты станешь заниматься сексом с близнецами. А Красные колпаки любят, чтобы мясо еще дергалось.
      — Черт! — воскликнул Рис. — Я же знал. Но я так давно не имел никаких дел с Красными колпаками, что все забыл!
      — Их среди твоих палачей не было? — спросила я, не успев поймать себя за язык.
      — Нет. Они еще помнят меня как Кромм Круаха; я в свое время пролил столько крови, что они плескаться в ней могли. Они все еще считают себя мне обязанными.
      — Да… И правда, должно быть, была кровавая баня, раз они столько веков тебе благодарны, — оценила я.
      Теперь отвернулся Рис.
      — Меня звали когда-то Красным Когтем. Имя было истинное.
      «Истинное имя», надо думать, значит, что оно верно характеризует обладателя. Я оглядела Риса: белокожий красавец с мальчишеским лицом и пухлыми чувственными губами. Только шрамы нарушали маску юности и веселья, заставляли вглядеться глубже. Если б они не напоминали, сколько всего пережил этот нестареющий мужчина, можно было бы ошибиться и принять его за кого-то ординарного. За такого, кем можно пренебречь. И разумеется, именно эту роль он годами разыгрывал при дворе.
      Я провела пальцем по краю шрама. Еще недавно Рис отдернулся бы, но сейчас он знал, что для меня шрамы — всего лишь деталь его кожи, еще один повод к нему прикоснуться, еще одно место, где его можно ласкать и целовать.
      Он улыбнулся мне, став еще красивей — так вдруг освещается изнутри лицо любящего — не от магии, а от чистой радости, в ответ на что-то сказанное или сделанное тобой.
      — Что такое? — негромко спросила я.
      — Сколько лет уж прошло, как я потерял глаз, а только ты одна трогала меня вот так.
      Я нахмурилась, приложила ладонь к его щеке, не думая, шрам под пальцами или обычная кожа.
      — Как — так?
      Он посмотрел на меня так, словно я должна была сама понимать.
      — Мы Неблагие. То, что другие считают дефектами внешности, у нас ценится, — сказала я.
      — Только не у сидхе, — заметил Рис. — Отмеченный шрамами сидхе — живое напоминание о том, что совершенная красота может быть загублена навеки. Я как призрак в зеркале, Мерри. Я напоминаю всем, что мы теперь всего лишь долгоживущие, а не по-настоящему бессмертные.
      — Я тоже, — сказала я.
      Он опять улыбнулся, плотней прижимаясь щекой к моей ладони:
      — Вот потому я и думал, что мы станем хорошей парой.
      Я нахмурилась:
      — Что?
      — Разве не помнишь? Я тебя пригласил на свидание, когда тебе было шестнадцать.
      — Помню. — Я опустила руку. — Помню, что ты пытался уговорить меня на секс, за что нас обоих казнили бы.
      — До акта я бы не довел. Мне просто хотелось узнать, в кого ты пошла из твоей родни.
      Я нахмурилась сильней:
      — Как это?
      Он улыбнулся с нежностью.
      — По твоей реакции на мои заходы… — На этом слове он приподнял бровь, и я рассмеялась. — …я собирался решить, разговаривать ли с твоим отцом.
      До меня дошло, куда он клонит.
      — Ты просил у моего отца разрешения стать моим женихом?
      — Я просил его рассмотреть мою кандидатуру.
      — Ни ты, ни он мне ни слова не сказали!
      — С самого начала ясно было, что твоим сердечным избранником мне не стать. В шестнадцать лет ты любила Галена, а не меня. А потом твой отец отдал тебя Гриффину, и если бы ты забеременела, тем бы все и кончилось.
      При упоминании бывшего жениха я помрачнела. Через несколько лет после помолвки он меня бросил. Сказал, что я для него слишком человек, что во мне слишком мало от сидхе. Он только одного не предусмотрел: что как только он меня бросит, Андаис заставит его вернуться к целибату, как и всех прочих стражей. Он попытался влиться в мой маленький гарем, а я его прогнала. Цель у него — только секс, неважно с кем. Меня он не любит. Я точно знаю.
      Чего я не ожидала — это что он продаст газетам наши довольно интимные фотографии. Я его когда-то любила, но не знаю теперь, любил ли он меня хоть когда-нибудь. Он продал снимки и сбежал из страны фейри. Насколько мне известно, длинные руки родины до него пока не дотянулись. Насколько мне известно. Я не спрашивала. Я его любила — пусть давно, — и не хочу знать, как он умер, и получить его голову на блюде тоже не хочу. От тетушки Андаис такого подарка — или чего похуже — ждать можно.
      Рис тронул меня за лицо, повернул к себе.
      — Не надо мне было его вспоминать.
      — Прости, я его почти уже забыла…
      — Пока я не напомнил, — сокрушенно сказал Рис.
      Китто чуть пошевелился у моего бока. Он было так притих, что я едва не забыла о его присутствии. Он умел быть незаметным, но лежать голым в постели со мной и Рисом, и никак о себе не напоминать… Я начинала думать, что это своего рода магия. Если так, то это не магия сидхе. Змеегоблинам часто поручали разведку, особенно разведку на местности. Может быть, это их природный дар — оставаться незаметными, если они того хотят.
      Я испытующе посмотрела на Китто, но вслух спрашивать не стала. Китто не поверил бы, что наделен магическим даром, даже если и впрямь наделен. Он считал себя беспомощным и бессильным, и с этого его было не сбить.
      — Наверное, мне надо уйти, — сказал он.
      — Здесь твоя комната и твоя постель, — напомнил Рис.
      — Да, но я могу поделиться ими с другом, даже если меня в компанию не берут.
      Рис протянул руку через меня и потрепал Китто по плечу.
      — Спасибо за щедрое предложение, Китто, но на секс я сегодня не рассчитываю.
      — То есть как? — удивилась я. Рис улыбнулся.
      — Твои мысли слишком заняты сегодняшними событиями, королеве так и положено. Хорошо для правителя, плохо для секса.
      Я открыла рот возразить, но он взял меня рукой за подбородок:
      — Все нормально, Мерри. Может, нам только и нужно, что обняться и полежать. Просто близость, ничего другого.
      — Рис…
      Он накрыл мне губы ладонью, прикоснувшись очень легко:
      — Все хорошо, правда.
      Я поцеловала о ладонь и отвела ее в сторону.
      — Я поняла уже, почему не Гален. В политике он безнадежен. Но ты — ты-то в политике как рыба в воде.
      — Благодарю за комплимент.
      — Так в чем причина?
      — Почему твой отец не выбрал меня?
      Я кивнула. Китто соскользнул с кровати:
      — Это дела сидхе.
      — Останься, — попросил Рис.
      Китто остановился в нерешительности.
      — Принц Эссус сказал мне, что смерти в твоей жизни достаточно. Он хотел, чтобы парой тебе стал тот, чья магия основана на жизни.
      — Магия Гриффина — магия красоты и секса.
      — И она отвечает тем способностям, которые надеялся видеть в тебе твой отец. — Рис погладил завитки моих волос. — Ты такой и выросла.
      — У гоблинов, — вмешался Китто, — красота и секс бесполезны. Они бы только обрекли тебя на рабство у более сильного, у способного драться. Твоя магия, Рис, ценилась бы куда больше таких никчемных игрушек.
      — Эссус хотел для своей дочери чего-то помягче, — сказал Рис.
      — Дойля он никогда бы не выбрал, да? — спросила я.
      — Ему и в голову не пришло бы, что королева когда-нибудь отдаст своего Мрака. Но да, я думаю, что если он счел меня слишком темным для брака с его дочерью, то и Дойля рассматривать бы не стал.
      — Я даже не думала, кого из моих стражей выбрал бы для меня отец…
      — В самом деле? — спросил он.
      — В самом деле.
      Китто подобрал с пола свои джинсы.
      — Поговорите наедине, я пойду.
      — Останься, — снова попросил Рис. — Помоги мне разобраться, почему именно к тебе приходит Мерри, когда ищет покоя. Она не тянется ко мне сердцем, и никогда оно из-за меня не забьется сильнее. Мне тоже надо найти место в ее жизни. Научи меня, подскажи мне новую роль в ее жизни.
      — Я не буду учить тебя, как занять мое место. Если ты его займешь, куда деваться мне?
      — Нет, таким нетребовательным, как ты, я никогда не буду: у меня ни характера такого нет, ни терпения. Но все же научи меня предъявлять поменьше претензий — и может, она меня к чему-нибудь приспособит.
      — Ох, Рис, — только и сказала я.
      Он качнул головой, разметав по плечам белые кудри.
      — Нет, я тебе нравлюсь. Всегда нравился. Тебе нравится быть со мной в постели, но я тебя не зажигаю. Странно, но ты загораешься от вещей даже более холодных, чем мои силы.
      — Я Неблагая сидхе.
      — И Благая тоже.
      — Частично. Но частично я еще и человек, и брауни. И все же, если заставить меня назвать себя одним словом, то я — Неблагая.
      Он невесело улыбнулся.
      — Знаю.
      — Андаис обвиняет меня в том, что я переделываю Неблагой двор в подобие Благого. Я этого не хочу, так само получается.
      — Помнишь, что я сказал о тебе шестнадцатилетней? Что хотел понять, в кого из своей родни ты пошла?
      — Да.
      — Мне хотелось, чтобы ты унаследовала больше от Благих.
      — Мой дед бил жену смертным боем. Дядька сошел с ума. Мать — черствая завистливая снобка. И такого ты себе хотел?
      — Я не об отдельных личностях говорю, да и конкретно об этих личностях я не думал. Припомни, я знал куда более ранних твоих предков еще до того, как они сгинули в великих войнах. Я помню женщин по линии твоей матери — богинь плодородия, любви, плотского желания. Хорошие такие бабы, по-земному теплые, по-настоящему.
      — Так что, ты хотел узнать, не пошла ли я в какую-то из своих прапрабабок?
      — Двоюродных бабок, — ответил Рис. — И кое-кого из прабабок тоже. Ты мне их напоминала. Волосами, глазами. Я видел их в тебе.
      — Только ты и видел, — сказала я.
      — Только я и смотрел.
      Я приподнялась и поцеловала его. Поцелуй становился все жарче, пока я не ощутила, как твердеет он там, где стал было мягким за всеми этими разговорами. Он оторвался от моих губ едва ли не со стоном.
      — Не могу я вести себя прилично, когда ты так меня целуешь!
      — Так брось вести себя прилично, просто люби меня.
      Китто застегнул джинсы.
      — Я оставлю вас заниматься тем, что сидхе умеют лучше всего — не считая магии. Ты мне друг, Рис, я верю, но тебе неловко, когда я в постели с тобой и с принцессой.
      Рис попытался возражать, и теперь я приложила палец к его губам:
      — Он прав.
      Рис отвел мою руку.
      — Знаю. Черт бы все побрал, знаю. Я думал, если я смогу заняться сексом с тобой и Китто, то смогу и охранять тебя этой ночью. Но я не могу.
      — Ты и без того быстро продвигаешься в отношении к гоблинам, Рис. Все нормально.
      — Так кто же станет тебя охранять, если Дойль ранен, а у меня приступ гиперчувствительности?
      — Не знаю, — сказала я. — И как-то мне сейчас наплевать. Люби меня, Рис, вот сейчас, просто люби. Будь со мной, помоги справиться с растрепанными мыслями.
      Я поднялась и поцеловала его опять, и потащила вниз, к себе — руками, и поцелуем, и нетерпением.
      Я не слышала, как закрылась дверь за спиной Китто, но когда я снова открыла глаза, в спальне мы были одни.

      Рис уложил меня на живот и дыханием проложил дорожку по спине. Я бы сказала — поцелуями, только эти касания были нежней поцелуев. Он ласкал мне кожу едва ощутимыми прикосновениями губ и дыханием. Спустившись достаточно далеко, он принялся дуть и шевелить коротенькие, почти невидимые волоски на пояснице и ниже, так что я невольно вздрагивала, а кожа покрылась мурашками.
      Я чуть приподняла бедра, молча поощряя его на большее.
      Он рассмеялся — таким типично его смехом, выражением общего мужского и его личного веселья. Только сейчас в смехе не было привычной самоиронии. Он поцеловал меня в спину более ощутимо, и я изогнулась, без слов давая ему понять, насколько это чудесно.
      Он лег на меня всем весом, поместившись твердой своей длиной у меня между ягодицами, и я вскрикнула от восторга.
      Просунув под меня руки, он приподнял меня и обхватил груди ладонями. Твердо и крепко он прижал меня к своему сильному телу.
      — Если бы я тебя любил всем сердцем, — прошептал он, — я бы сделал то же, что и Китто. Отказался бы от соития. Выбыл из гонки за трон. Китто понимает, что ни один из дворов не потерпит на троне полукровку-гоблина. Скорей вас обоих убьют.
      Он прижался тесней, чуть толкнув бедрами. Я невольно задвигалась — насколько позволял его вес на мне, — но серьезность в голосе противоречила тому, что делало его тело.
      Рис по-прежнему шептал мне в макушку:
      — Я знаю, что ты любишь Дойля с Морозом. Черт возьми, ты Галена любишь больше, чем меня, даже сейчас, когда вы оба понимаете, какой обузой тебе он стал бы на троне.
      — Мы теперь иногда занимаемся только оральным сексом.
      Рис напрягся, и совсем не от сексуального возбуждения, скорее от неожиданной мысли:
      — Он отказался от гонки за трон?
      — Не совсем… Но иногда мы не делаем ничего такого, что может кончиться зачатием. Просто доставляем друг другу удовольствие.
      — Интересно, — сказал Рис голосом, далеким от сексуального шепота.
      Я попыталась подняться, но он руками и бедрами вжал меня обратно в постель.
      — Почему интересно? — спросила я, пойманная будто в капкан.
      — Гален вышел из состязания за трон, потому что знает — ему сил не хватит, чтобы тебя защитить от убийц. Но он тебя любит, даже слишком любит. Он любит тебя так сильно, что готов от тебя отказаться, если тебе так лучше. Доблестный Гален.
      Мне такое в голову не приходило, но Рис был прав. Гален вел себя невероятно честно и отчаянно храбро. У него еще сохранялся шанс стать отцом моего ребенка, но в последние несколько наших интимных встреч он только однажды воспользовался шансом на соитие. Все остальное было потрясающе хорошо, но к рождению ребенка никаким образом не привело бы.
      Рис крепче сжал сильные руки — так крепко, что мне стало трудновато дышать. Обжигая мне ухо дыханием, он прошептал:
      — Если бы я тебя по-настоящему любил, я бы тоже отказался от надежды на трон. Я помог бы тебе соединиться с теми, кого выбрало твое сердце — с Дойлем и Морозом. Только я слишком эгоистичен, Мерри. Не могу я тебя отдать без боя.
      С трудом дыша в его хватке, я прохрипела:
      — Это не бой.
      — Бой, — прошептал он яростно. — Бой. Без клинков и пуль, но все же бой. Для кого-то из нас — битва за трон, а для большинства, Мерри… Мы бы бились за тебя, даже не будь никакого трона.
      Он ударил в меня бедрами так жестко и резко, что я закричала. А потом стиснул меня еще крепче — так что я подумала даже попросить его перестать, дать мне вздохнуть. Он то ли прошептал, то ли прошипел мне на ухо, с такой яростью, с таким чувством:
      — Я хочу победить, Мерри. Хочу тебя завоевать, даже если это разобьет тебе сердце. Я эгоистичная сволочь, Мерри. Я от тебя не откажусь даже ради твоего счастья.
      Я лежала под ним, не зная, что сказать.
      Он еще сильней меня сжал, и я не выдержала:
      — Рис, пусти…
      Он разжал руки ровно настолько, чтобы я смогла нормально дышать, но пальцы до боли стиснули мне груди. Я застонала.
      — Тебе нравится секс грубее, чем нравится мне. То, что для меня просто боль, тебя заставляет дрожать от удовольствия. — Он ослабил хватку на груди. — Гоблины с тобой сегодня похуже обойдутся, но ты получишь удовольствие, так ведь?
      — Я с ними уговорилась, что мне должно быть приятно.
      Он потерся лицом о мои волосы.
      — Я смогу отдать тебя Дойлю, Морозу смогу, Галену — если никуда не деться. Что-то во мне умрет, но смогу. Но потерять тебя, отдав Ясеню с Падубом… Я не вынесу, если моя Мерри будет замужем за гоблином, будет отдаваться гоблину каждую ночь!
      Он издал звук, очень похожий на всхлип.
      — Рис, — сказала я. — Я…
      — Не надо, не говори. Помолчи минуту. Дай мне договорить. Может, я уже не наберусь храбрости это все сказать.
      Я притихла. Молча лежала под теплым грузом его тела и слушала — раз ему было так нужно.
      — Мне думать невыносимо, что ты с ними будешь спать. И еще невыносимей, что ты возбуждаешься при мысли, как они тебя свяжут и станут трахать. Господи, вот это попросту невыносимо. — Он опять меня стиснул руками. — Вот видишь, я тебя люблю не по-настоящему. Если бы любил, я б хотел, чтобы ты была счастлива. Хотел бы, чтобы ты занималась сексом так, как тебе нравится, а не так, как я считаю нужным. А я не хочу. Я хочу, чтобы ты хотела того секса, который нравится мне. Так, как это делаю я. Ужасно, что ты хочешь того, что я считаю болью, а не удовольствием. Ужасно знать, что хоть тебе и нравится секс со мной, но это не все, что тебе нужно, не все, чего ты хочешь.
      Он впился пальцами мне в груди, пока я опять не вскрикнула, забившись под ним.
      Он отпустил меня внезапно, приподнялся надо мной на руках, но бедрами прижался еще крепче.
      — И потому, что мне думать невыносимо о тебе в лапах гоблинов, потому, что я хочу, чтобы ты была моей больше, чем хочу, чтоб ты была счастлива, потому что я сволочь эгоистичная — вот потому я сейчас залью тебя семенем, и буду при этом молиться. Буду призывать силу. Я хочу, чтобы ты понесла моего ребенка — да поможет мне Консорт, вот чего я хочу! Хочу, да поможет мне Богиня! Не того, чтобы мы остались живы. Не того, чтобы трон не достался Келу, чтобы он не втянул нас в гражданскую войну — нет, никакого благородства, Мерри. Я этого хочу, потому что хочу получить тебя — пусть и знаю, что ты меня не хочешь!
      — Я тебя хочу, — сказала я, обернувшись к нему через плечо.
      Его взгляда мне не забыть никогда. Ярость, отчаянье, бешенство — но не от вожделения, не от страсти даже и не от любви. А от чудовищной утраты. Если бы мне предстояло послать его в бой на мечах, я бы его не пустила — потому что так смотрит человек, знающий, что не вернется. Знающий, что обречен на поражение и смерть. Нет, не пустила бы я его на бой. Заставила бы остаться со мной рядом и прожить еще день. Но от этой битвы я его уберечь не могу. Это битва за мое сердце и мое тело, а они уже сделали выбор.
      Он качнул головой:
      — Вот только жалости мне не надо, Мерри. Хоть от этого меня избавь!
      Я отвернулась, чтобы он не увидел блеснувших в глазах слез. Только так я могла не мучить его своей жалостью. Я его люблю — но не так, как он хочет, не так, как ему нужно. Он прав, даже сексуальные потребности у нас не совпадают.
      Он вздернул меня за бедра. Я попыталась встать на четвереньки, но он заставил меня пригнуть голову, подставить ему зад.
      Я чувствовала, как тычется в меня его головка, но в такой позе я еще была слишком узка.
      — Начни пальцем, — шепнула я. — Без прелюдии в этой позе вход слишком узкий.
      Но он проталкивался в меня все резче, все сильней.
      — Тебе самому больно будет, Рис, — сказала я, зарывшись лицом в подушки.
      — Пусть будет, — ответил он. Тут я почувствовала, как он пробился внутрь — на самую малость, но внутрь меня, и я замолчала. Он с силой входил в меня, преодолевая узость и недостаток влаги. Будь я по-другому устроена, мне стало бы больно. Нет, мне можно причинить боль, даже половой акт можно так повести, что ничего кроме боли я не почувствую, но для этого надо стараться, надо хотеть причинить боль. По-настоящему хотеть, злобно — Рис так не умеет.
      Я закричала. Тело свело оргазмом от одного только ощущения того, с каким трудом он пробивается в меня. И не одним оргазмом — настоящие волны оргазмов перекатывались по телу один за другим, заставляя меня извиваться и вновь и вновь бросаться к его силе и напору. Наслаждение вырывалось из меня нескончаемыми хриплыми криками, я орала: «О да», и «Господи», и «О Богиня!», а потом я могла только выкрикивать его имя, снова и снова.
      — Рис, о господи, Рис!
      Темная спальня наполнилась светом наших тел, сияющих как две луны на подъеме. Моя кожа изливала свет под его напором. Он зарылся рукой в сияющие гранаты моих волос и дернул голову вверх, не прекращая в меня вонзаться. От жесткого рывка я снова вскрикнула, но он опустил мои волосы, стараясь войти в ритм. Дыхание у него изменилось, я поняла, что он уже скоро, скоро… и старается затянуть еще хоть немножко, чтобы еще хоть немножко я орала под ним.
      Я стояла на четвереньках, как он поставил меня железной хваткой. Груди свисали, шлепаясь друг о друга при бешеных толчках. Я орала от наслаждения, выкрикивала его имя как молитву некоему разъярившемуся божеству. А потом его тело ударило в меня еще раз с невероятной, огромной силой — я знала, что должно стать больно, только слишком было хорошо, чтобы чувствовать боль.
      Он вздрогнул всем телом, еще раз глубоко в меня погружаясь. И я ощутила, как он льется в меня жарким дождем семени и силы.
      Он сказал, что будет молиться, трахая меня. Сказал, что призовет магию, чтобы сделать меня своей. Мне бы надо было испугаться, только я не испугалась. Не могла я бояться Риса.
      Я рухнула на кровать. Он так и оставался пока во мне. Он лежал на мне сверху, и оба мы слишком были опустошены, чтобы двигаться, дыхание вырывалось неровными вздохами, пульс колотился в горле. Сияние наших тел понемногу меркло — в такт замедляющемуся сердцебиению.
      Наконец он медленно скатился с меня. Я не шелохнулась, слишком слабая пока, чтобы двигаться. Он лег на спину, тяжело дыша. Хриплым от напряжения голосом Рис сказал:
      — То, как ты реагируешь на грубость, здорово заводит. Даже когда уверен, что это не мое.
      — Ты потрясающий, — прошептала я слегка сорванным от воплей голосом.
      Он улыбнулся.
      — Ты ведь так и не представляешь, как здорово у тебя получается. Да?
      — У меня получается. Во всяком случае, так мне говорили.
      Он покачал головой:
      — Нет, Мерри, без шуток. Ты изумительна в постели. И на полу тоже. И на столе, если выбрать какой покрепче.
      Я засмеялась.
      Он улыбнулся — почти как старый добрый Рис, до того, как он стал таким серьезным. Но серьезность проглянула опять.
      — Я помню, что сегодня ты достанешься гоблинам, а я ничего с этим поделать не могу. — Лицо у него из серьезного стало злым. — Но когда они сунутся в тебя, они только глубже протолкнут мое семя.
      — Рис…
      — Нет, все нормально. Я знаю, что ты выполняешь долг королевы. Нам нужен союз с гоблинами, а это способ его продлить. Я сознаю, что политически это выгодно, что это просто великолепно. — Он пристально на меня глянул, и под весом его взгляда мне трудно стало не отвести глаза в сторону. — Но представить, что они вдвоем будут тебя иметь — так, как это планируется, — это тебя возбуждает, правда?
      Я посомневалась, но сказала правду:
      — Да.
      — Вот это у тебя не от Благого двора. Это определенно от Неблагого. Вот эту твою сторону я не понимаю. Лучше всего ее понимает Дойль, даже Морозу это слаб о. Может, ты считаешь Дойля своим Мраком, но он и в тебе любит тьму. Я твоей тьмы не приемлю, Мерри. Мне нужен твой свет.
      — Нельзя разделить свет и тьму, Рис. И то, и другое — это я.
      Он кивнул.
      — Знаю, знаю. — Он сел и спустил ноги с кровати. — Пойду помоюсь.
      — Ты был грандиозен, — сказала я.
      — У меня уже все саднит.
      — Я тебя предупреждала. Прелюдия — не только для меня.
      — Предупреждала, да.
      Он собрал с пола одежду, но надевать даже не собирался.
      — Приятного купания, — пожелала я.
      — Составишь мне компанию?
      Я улыбнулась.
      — Нет, мне все-таки нужно немного поспать перед ночью.
      — Я тебя утомил?
      — Да, но утомил замечательно.
      Я свернулась калачиком, накрывшись простыней.
      Рис пошел к двери. Мне слышно было, как он с кем-то говорит. «Спроси ее сам», — донеслись слова.
      Из двери послышался голос Китто:
      — Можно к тебе?
      — Да, — ответила я.
      Он вошел и закрыл за собой дверь. Наверное, все это время просидел в коридоре.
      — Хочешь обнимать меня, пока спишь? — спросил он.
      Я посмотрела в честное, серьезное лицо. Он такой всегда серьезный…
      — Да, — сказала я.
      Он улыбнулся — хорошей, радостной улыбкой. Я совсем недавно узнала, что он может так улыбаться. Он забрался под простыню и прижался к моей спине. Своей наготой он прижался ко мне, и было это просто приятно. Любого другого мужчину я бы сейчас, наверное, выставила за дверь.
      Китто знал, что королем ему не стать, так что не так сильно рвался к сексу. Куда больше ему были нужны нежные прикосновения, ласка. В конце концов, секса ему в жизни хватало, но не уверена, что его хоть когда-то любили просто за то, какой он есть. Я его люблю. Я их всех люблю, но Рис прав — не всех одинаково.
      В конституции Америки говорится, что все люди созданы равными, но это неправда. Мне никогда не прыгать так красиво, как Мэджик Джонсон, не водить машину как Марио Андретти и не рисовать как Пикассо. Мы не равны по таланту. А меньше всего равенства в сердце. Талант можно развивать, можно учиться и совершенствоваться, но любовь — она или есть, или нет. Или ты кого-то любишь, или нет — и не изменить ничего, и не переделать.
      Я уплывала в теплоту сна, согретая чудесным послевкусием хорошего секса. Теплое льнущее тело Китто обнимало и убаюкивало меня, и было мне спокойно и уютно. Меня любят, и я довольна. Хотелось бы мне, чтобы Рис был так же доволен и счастлив, как я, но я знала, что желание это неосуществимо.
      Я принцесса фейри, но фей-крестных не существует. Феи есть и крестные есть, но нет такой волшебной палочки, чтобы взмахнуть ею над сердцем и все стало хорошо. Сказки лгут. Рис это знает, я знаю, и тот, кто дышит сейчас мне в спину, погружаясь в сон, знает тоже.
      Чертовы братья Гримм.

      Скрывшись от Тараниса в Европе, Мэви Рид на это время предоставила свой дом в наше полное распоряжение. Она сказала, что это не высокая цена за то, что мы спасли ей жизнь и помогли забеременеть от ее смертного мужа до того, как его убила раковая опухоль. Так что хотя бы раз доброе дело оказалось вознаграждено. Нам досталось поместье на добром куске земли в Холмби Хиллс — с отдельным домом для гостей, домом у бассейна и еще домиком садовника у ворот.
      Я сама, как и раньше, ночевала в главной спальне дома для гостей, но свиты у меня теперь прибавилось, и мы заняли все спальни даже в главном доме. Некоторым пришлось даже разместиться по двое в комнате.
      Китто досталась отдельная комната — потому что она была такая маленькая, что поселить вторым в нее можно было разве что Риса или меня. А значит, никого нельзя.
      Первый прием для гоблинов мы решили устроить в гостиной центрального дома — громадном помещении, бывшем бальном зале. Гостиная была светлая, просторная, вся в мраморе — будто из человеческой сказки; Благой двор явно ее бы одобрил. Наверное, Мэви, изгнаннице Благого двора, она напоминала о родине.
      В блеске и сиянии громадных люстр мои стражи — в большинстве своем — смотрелись вполне органично. Об охране, сопровождавшей Ясеня и Падуба, такого не скажешь.
      Красные колпаки горой возвышались над всеми присутствующими. Семифутовый гоблин — это очень большой гоблин, а семифутовый Красный колпак — очень маленький Красный колпак. Нормальный рост у них до двенадцати футов, а в среднем — восемь-десять. Кожа у Колпаков разных оттенков желтого, серого и бледно-зеленого. Что близнецов будут сопровождать Красные колпаки, меня предупредили заранее. Царь гоблинов Кураг думал, что если он отправит их к нам без охраны и с ними случится что-нибудь нехорошее — нас заподозрят в сговоре, решат, что он с моей помощью избавился от Ясеня и Падуба. У гоблинов тот, кто убьет в схватке прежнего царя, получает корону, так что смерть обоих братцев ему на руку.
      Но почему же тогда он отправил их ко мне, чтобы они стали еще сильней? Потому что Кураг знал, чем должно кончиться его царствование — тем же, чем всегда кончались царствования у гоблинов, — и хотел быть уверен, что народ его останется силен и после его смерти. Он не таил гнева на братцев за их амбиции, он только хотел подольше подержать их на поводке.
      Если близнецы — пусть даже случайно — погибнут от нашей руки, а вокруг не будет гоблинов-свидетелей, пойдут кривотолки. Стоит гоблинам решить, что братьев убили по просьбе Курага, и царь обречен, ведь у гоблинов признаются только личные поединки. Среди гоблинов бывают наемные убийцы, но они никогда не возьмут заказ на гоблина. Сидхе убить — пожалуйста, кого-то из малых фейри — сколько угодно, но гоблина — никогда.
      Единственное исключение из правила — «содержанцы» вроде Китто: за них дерется хозяин или хозяйка. Положение, которое занимал среди гоблинов Китто, само по себе предполагало, что он не может драться так, чтобы свободно влиться в гоблинское общество.
      Я уселась на массивное кресло, изображающее трон. Большой стол отодвинули к стене вместе со стульями. За моим креслом встал Мороз — Дойль по-прежнему был прикован к постели, в спальне у него дежурили черные собаки. Таранис чуть не убил моего Мрака. Были бы мы в стране фейри — Дойль бы, может, уже был здоров, но здесь сила нашего волшебства куда меньше. Именно поэтому многих так пугает изгнание из волшебной страны — за ее границами магия сразу слабеет.
      — Мы впустили вас в дом, чтобы люди из газет и с телевидения не распускали языки, — сказал Мороз голосом таким же ледяным, как его имя. — Если бы не журналисты, я бы ни за что не пропустил вас сквозь наши щиты с такой армией за спиной.
      Я не могла не чувствовать его правоту, но почему-то нисколько не тревожилась. На самом деле, мне стало спокойней, чем за многие часы до этого момента.
      — Все уже, Мороз, хватит, — сказала я.
      — Почему тебя это так мало беспокоит? — возмутился он.
      — Не знаю, — ответила я.
      — Не были б они гоблинами, я бы решил, что они тебя заколдовали, — сказал Рис.
      На Ясеня с Падубом вся эта церемония произвела впечатление: их принимали не столько как гоблинов, сколько как сидхе.
      — Приветствую вас, Ясень и Падуб, воины гоблинов. Приветствую также Красных колпаков из двора гоблинов. Кто вас ведет?
      — Мы, — ответил Ясень, и они с братом шагнули к моему креслу. Одеты они были в те же придворные одежды, в которых я их уже видела: Ясень в зеленом под цвет глаз, Падуб в красном — под цвет своих. Наряды были атласные и наверняка хит сезона — пришедшегося где-то между 1500 и 1600 годами.
      Гоблины поклонились; их короткие золотистые волосы качнулись возле ушей. Братья перестали стричь волосы. Впрочем, пока еще неприятности им не грозили — чтобы королева обратила внимание, волосы должны отрасти до воротника.
      — За месяц, что мы не виделись, волосы у вас отросли, — сказала я.
      Братья переглянулись, потом Ясень сказал:
      — Мы ждем, что твоя магия разбудит в нас силу сидхе.
      — Слишком вы в себе уверены, — заметила я.
      — Мы в твоей силе уверены, принцесса, — возразил Ясень.
      Я посмотрела на Падуба. У него во взгляде уверенности не было — одно только нетерпение. Он хочет со мной переспать и переспит, все остальное — лицемерие. По нему мне видно было, что на самом деле думают братья. Ясень в придворных играх ни одному сидхе в подметки не годится, но все же умеет лгать лицом и глазами; Падуб — нет. Полезно знать.
      Я глянула на Красных колпаков у них за спиной. Некоторых я узнала — мы вместе бились с Дикой охотой. Со мной пошли именно Красные колпаки, не Падуб с Ясенем и не царь Кураг. Красные колпаки повиновались мне куда больше, чем требовал от них договор. Я не разбиралась еще в причинах такого странного послушания, столь непохожего на обычное поведение Красных колпаков по отношению к сидхе и к женщине, потому что не знала, как на это отреагирует Кураг. Мне не хотелось, чтобы он заподозрил, будто я пытаюсь соблазнить, пусть чисто политическими методами, самых мощных воинов гоблинской расы.
      Кураг отчаянно хотел избавиться от нашего договора. Он боялся гражданской войны — то ли между дворами, то ли внутри одного Неблагого двора. Он не хотел быть втянутым в драки сидхе, а наш договор обязывал его меня поддерживать. И я не дам ему повода увильнуть от обязательств — слишком мы в нем нуждаемся. Так что я не стала допытываться до причин странной лояльности Красных колпаков по отношению ко мне.
      Теперь они стояли передо мной, и я впервые в жизни видела столько Красных колпаков одновременно — настоящая живая стена из мышц и костей. У всех на макушках маленькие круглые колпачки, большинство — покрытые засохшей кровью, черного или бурого цвета. Но примерно у трети с шапок текла кровь, капала на лицо и плечи, на грудь, пятнала одежду.
      Когда-то стать их вожаком мог только тот, кто умел сделать так, чтобы текущая с шапки кровь не сворачивалась, а как вариант — убивал врагов так часто, что шапка не успевала высыхать. Из-за такой культурной особенности Колпаки стали самыми кровожадными воинами среди фейри.
      Я знала только одного из Красных колпаков, у кого кровь на шапке оставалась свежей: Джонти. Сейчас он стоял среди наших гостей, в первом ряду ближе к середине. Ростом он был почти десять футов, серокожий, с глазами цвета свежей крови. У всех Колпаков глаза красные, но красные с тем или иным оттенком, а у Джонти глаза такие же алые, как его шапка.
      Когда мы встретились впервые, кожа его цветом и фактурой напоминала пыль под ногами, но сейчас она совсем не казалась сухой и грубой. Он как будто… как будто воспользовался самым лучшим увлажняющим средством, какое только существует в природе. А при том, что гоблины в спа-салоны не ходят, я терялась в догадках, что же случилось с его кожей.
      Но не только кожа изменилась: с шапки у него текли такие ручьи крови, что весь торс ею пропитался. Кровь стекала с одежды и капала с толстых пальцев, оставляя тонкий алый рисунок на мраморном полу.
      — Джонти, рада тебя видеть! — сказала я, и сказала искренне. Он спас нам жизнь, заставив близнецов поддержать нас в бою. Красные колпаки пошли за ним, а не за Ясенем и Падубом.
      — И я рад, принцесса Мередит, — ответил он рокочущим басом — будто камни загрохотали.
      — Следует ли нам приветствовать Смертельного Мороза и Риса? — спросил Ясень. — Я не знаток этикета сидхе.
      — Как пожелаешь. Я поздоровалась с Джонти, потому что он мой боевой товарищ. Я приветствую Джонти и его сородичей, потому что они помогли мне и моим людям. Я приветствую Красных колпаков как истинных союзников.
      — Все гоблины с тобой в союзе, — заявил Ясень.
      — Гоблины со мной в союзе, потому что Кураг не придумал, как разорвать договор. А ты в ту ночь оставил бы моих стражей погибать во тьме.
      — Ты хочешь взять назад обещание переспать с нами, принцесса? — спросил Ясень.
      — Нет. Просто появление Джонти и его родичей напомнило мне ту ночь.
      Если честно, я разозлилась. Ясень и Падуб вели себя тогда как все гоблины — и как многие из сидхе. Для них это была чужая драка, и не хотели они умирать, защищая сидхе, которые ради них самих и пальцем бы не шевельнули. Я не должна их осуждать, но все равно осуждаю.
      В ту ночь Джонти подхватил меня на руки и побежал к месту боя сквозь зимнюю ночь, и остальные Красные колпаки побежали за ним. А за ними пришлось побежать и всем гоблинам — потому что уклониться от боя значило бы признать себя слабее и трусливей Красных колпаков. Что это значило в плане тщеславия, я понимала, но Китто сказал мне, что дело не только в тщеславии. За уклонение от боя любой гоблин мог получить вызов на поединок от Красных колпаков, сражавшихся на моей стороне. Навлекать на себя такой вызов не захочет ни один гоблин.
      Я понимала, чем я обязана Джонти и его родичам, но почему они так поступили — не понимала. Почему они всем рискнули ради меня? Если бы я сообразила, как задать вопрос, не оскорбив при этом их самих, Ясеня с Падубом и даже их царя, я бы у них спросила. Но гоблинские обычаи — целый лабиринт, а карты к нему у меня нет. У воинов не спрашивают «почему». «Почему вы проявили такую отвагу?» — Потому что мы гоблины. — «Почему вы мне помогли?» — Потому что ни один гоблин не откажется от доброй драки. Ни тот, ни другой ответ не был чистой правдой, но так принято отвечать, и начать спорить — значило бы заговорить о не самом храбром поведении Ясеня и Падуба.
      Мороз легонько тронул меня за руку. Дойль, будь он здесь, сделал бы это куда раньше. Морозу не нравилась цель визита гоблинов: не нравилась мысль, что я стану с ними спать, но необходимость союза с гоблинами он осознавал.
      — Мерри, — тихонько позвал Рис. Я вздрогнула и посмотрела на него:
      — Я отвлеклась?
      — Да. — Он взглядом указал на близнецов. Я повернулась к гоблинам:
      — Прошу прощения. Сегодня столько всего случилось, что беспокойство заставляет меня забыть о долге.
      — Так значит, Мрак не выздоровел и не сможет оставаться при тебе, — повторил реплику Ясень.
      — Да, ночью его со мной не будет, как я и говорила.
      — Тебя будут охранять Рис и Смертельный Мороз? — спросил Падуб.
      — Нет.
      Рис не сможет, а Морозу я запретила. Он не настолько хорошо владеет чувствами. Я опасалась, что он оскорбит Падуба взглядом или словом. С гоблинами разгар секса мало чем отличается от разгара битвы по уровню кровожадности; не хотелось, чтобы Мороз по недоразумению полез в драку.
      — Меня будут охранять Аматеон и Адайр.
      Упомянутые стражи шагнули вперед из шеренги: медноволосый Аматеон и Адайр с короной темно-золотых волос. Раньше цвет его волос был ближе к обычному каштановому, но после нашего соития в стране фейри к нему вернулась часть прежней силы. Аматеон когда-то был богом земледелия, а Адайр — божеством дубравы, и еще солнечным божеством. Не знаю точно, то ли он из бога солнца был низведен до бога дубовых рощ, то ли воплощал и то, и другое одновременно: спрашивать павшего бога, в чем когда-то заключалась его власть — верх грубости. Все равно что тыкать носом в потери.
      — Правда ли, что твой с ними секс превратил королевские сады пыток в цветущий луг? — спросил Падуб.
      — Да.
      Рис сказал вдруг:
      — Всем сердцем желал бы, чтобы Дойль стоял здесь. Я гоблинов ненавижу, как знает каждый младенец, а потому себе не доверяю в их присутствии.
      — Рис, — удивилась я. — Что…
      — Что, никто не спросит, с какой стати они притащили сюда всех до единого Красных колпаков?
      — Я тоже не хочу, чтобы Мерри шла на то, на что идет, — сказал Мороз. — И мои суждения тоже несвободны.
      — Ну, мне плевать, с кем она трахается, лишь бы время от времени трахалась со мной, так что я спрошу. Зачем, ради рогов Консорта, вы взяли с собой столько Красных колпаков? — Вперед из шеренги выступил Онилвин.
      Онилвин — самый неуклюжий из всех сидхе, которых я знаю. Мускулистая фигура у него этакая квадратная, едва ли не коренастая. Роста ему хватает и двигается он легко, но скроен не так ладно, как другие. Почему — я не знала, и опять же не решалась спрашивать. Но не из-за его неотесанности я с ним не спала — длинные зеленые волосы и замечательные глаза делали его не хуже других сидхе. Но если красив тот, кто поступает красиво, то Онилвин для меня урод.
      До сих пор мне удавалось держать его на расстоянии — я его и правда терпеть не могу. Он из прихвостней Кела, отравивших мне детство. Меньше всего мне хотелось оказаться связанной с ним браком и ребенком, так что я не пускала его в свою постель. Я ему разрешила мастурбировать, чего королева не позволяла, и он счастлив был, развлекаясь в одиночку. Лишь бы не со мной.
      Если я вскоре не забеременею, он нажалуется королеве, он уже обещал. Времени у меня осталось до конца месяца, потому что именно тогда из меня с кровью вытечет шанс завести ребенка в теперешнем цикле. И королева заставит меня переспать с Онилвином. Во-первых, чтобы я не упустила возможности забеременеть, а во-вторых — потому что она знает, что я с ним спать не хочу.
      Впрочем, иногда и мерзавцы говорят нужные вещи. До выступления Онилвина меня нисколько не беспокоило, что в зале собралось так много Красных колпаков — а это было неправильно. Я должна была встревожиться. Их здесь столько, что стоит им начать драку, и они могут победить. Но почему же мне совсем не страшно?
      Левую руку так вдруг кольнуло, что я вскрикнула. Моей руке крови нравились Красные колпаки. Красные колпаки нравились моей магии. Плохо, да? Или ничего страшного?
      Ясень с Падубом переглянулись.
      — И правда, — сказала я. — Почему вы привели с собой всех Красных колпаков, какими только может похвастаться двор гоблинов?
      — Они захотели, — сказал Ясень.
      — Красные колпаки не «хотят», — хмыкнул Онилвин. — Они выполняют приказы.
      Ясень смерил его взглядом:
      — Не ждал, что кто-то из сидхе что-то о нас знает. — Глянув на меня, он поклонился: — Кроме принцессы, которая изучает обычаи всех своих подданных.
      Я кивнула в ответ:
      — Благодарю, что ты оценил мои старания.
      — Высоко оценил. Потому я и пришел, кроме прочего.
      — Я дрался в гоблинских войнах, — сказал Онилвин. — И видел, как Красных колпаков посылали на верную смерть, но они ни секунды не медлили. Мне сказали, что они поклялись никогда не прекословить Царю Гоблинов.
      — Ты прав, зеленый человек, — сказал Джонти.
      — И еще — что им не позволено претендовать на трон царя.
      — Тоже верно.
      — Так почему вы сюда явились? — повторил вопрос Онилвин.
      Я повернулась к нему. Несвойственно Онилвину так беспокоиться о моей безопасности. Может, он о себе заботится?
      Красные колпаки дружно посмотрели на Джонти, а он на меня.
      — Почему ты сюда пришел, Джонти? И почему с тобой пришло так много твоих родичей?
      — Тебе я отвечу, — пробасил он, нанося оскорбление всем — Ясеню, Падубу, Онилвину, — всем, кроме меня.
      Он шагнул вперед. Рис и Мороз тоже шагнули, загородив меня собой. И кое-кто из других стражей сделал шаг вперед из шеренги.
      — Нет, — остановила их я. — Он помог мне вас спасти. Не будьте неблагодарными.
      — Мы должны охранять тебя, Мерри. Как же нам допустить вот это к тебе? — сказал Рис. Я сердито на него глянула.
      — Он не «это», Рис. Он Красный колпак. Он Джонти. Он гоблин. Но не «это».
      Рис не ожидал моей вспышки. Коротко поклонившись, он шагнул назад.
      — Как пожелает моя госпожа.
      В другое время я бы попыталась смягчить его обиду, но сейчас слишком много другого вертелось у меня в голове, чтобы возиться еще с личными проблемами.
      Я встала; шелковый халат зашелестел по полу как живой. Босоножки на высоких каблуках громко клацнули о мрамор.
      Высокие каблуки — единственное, о чем попросили близнецы. Единственная их просьба. Я шевельнула полой халата, блеснув четырехдюймовым каблуком и кожаными ремешками, обвивающими голень. Падуб зарычал от восторга; Ясень лучше себя контролировал, но и он не полностью совладал с лицом. Они хотели, чтобы моя белая плоть прижалась к их золотистой. Хотели познать плоть сидхе, и не только ради обещанной магии.
      Как и я, они знали, что значит быть отщепенцем. Что значит отличаться от всех, кто тебя окружает.
      Джонти упал передо мной на колено. Стоя на коленях, он смотрел прямо мне в глаза, невольно напоминая, какая я маленькая.
      — Джонти! — позвала я.
      — Да, принцесса?
      Я вгляделась в его лицо. Так близко разница стала еще видней: кожа почти гладкая, мягко-серого цвета. Он улыбнулся; запомнившиеся мне кривые клыки стали ровней, белее, не такими жуткими — больше похожими на человеческие зубы, чем на звериные клыки.
      — Что с тобой случилось, Джонти? — спросила я.
      — Ты, принцесса.
      — Объясни понятней.
      — На всех нас подействовала твоя рука крови — в ту зимнюю ночь.
      Нахмурившись, я попыталась сформулировать вопрос, но как его формулировать, когда не понимаешь, о чем спрашивать?
      — Я не понимаю тебя, Джонти.
      — Твоя рука крови вернула нам нашу магию.
      — Вы не вернулись в полную силу, — сказал Падуб.
      Джонти злобно на него глянул:
      — Нет, не вернулись, полурослик верно говорит. Но и такой силы у нас веками не было.
      Он снова повернулся ко мне, и злость растаяла у него в глазах. Теперь во взгляде светилась нежность, совершенно неожиданная для гоблина. Красные колпаки славятся свирепостью, а не добротой.
      — Так почему же вы пришли сюда, Джонти?
      — Все хотят, чтобы ты коснулась их, как коснулась нас. Хотят вернуть себе магию.
      — А почему ты раньше меня не попросил?
      — А ты бы согласилась?
      — Ты нас спас, Джонти, и я это не забыла. Но кроме того, я принцесса — и моя задача, моя работа состоит в том, чтобы вернуть магию всей нашей стране. Всей стране фейри. А значит, и тебе и твоему народу.
      Джонти опустил взгляд и сказал так тихо, как только позволял его бас:
      — Я знал, что ты не откажешь нам, если мы встанем прямо перед тобой, знал, что рука крови будет нас звать, и ты не устоишь. Но я не думал, что ты просто согласишься — даже на расстоянии.
      Он поднял голову: красные глаза затуманились. Красные колпаки не плачут, никогда не плачут!
      Из глаза скатилась одинокая слеза. Слеза цвета свежей крови. И я поступила, как заведено у гоблинов. Слезы у них драгоценны, кровь — драгоценна еще более. Я тронула пальцем щеку Джонти и поймала слезинку, пока она не успела затеряться в крови, струившейся у него по лицу.
      Слезинка дрожала у меня на пальце, будто настоящая слеза, но была красная как кровь. Я поднесла палец ко рту и выпила слезинку.

      Порой весь мир задерживает дыхание. Словно сам воздух замирает, словно время делает глубокий вздох перед тем, как…
      Сладко-металлический и одновременно соленый вкус растекся на языке. Капля словно увеличивалась и росла — пока не скользнула в горло полноценным глотком прохладной, хрустальной воды, только вода была соленой как океан и на вкус как кровь.
      Все вокруг воспринималось как-то по отдельности, словно двигалось не в такт. В дверь ворвалось облако фей-крошек, хотя им запрещено было сюда прилетать — гоблинам они нравятся на вкус. И все же крылатые феи заполонили воздух яркой стаей бабочек, стрекоз и еще таких насекомых, которых в природе не встретишь. Их как будто больше прилетело, чем последовало за нами в ссылку.
      Воздух вспыхнул многоцветьем порхающих крыльев, от их движения пошел ветер, тронул лицо, запутался в волосах.
      Следом примчались собаки. Мелкие терьеры пронеслись мимо ног гоблинов, словно их не видя — а гоблины не увидели собак. Грациозно выбежали борзые, осторожной поступью пробираясь в переполненном зале. Они прошли между застывшими Красными колпаками, словно между деревьями в лесу. Странно, но Красные колпаки никак на это не отреагировали.
      Собаки нашли своих хозяев: терьеры подбежали к Рису, борзые — к другим стражам. Мои две собаки прибежали ко мне: Минни с рыже-белой, словно под линейку разрисованной мордой, и лебяжье-белый Мунго с рыжим ухом.
      Они ждали… нас.
      Из-за спины прозвучал голос Мороза:
      — Что это, Мерри?
      Ответил ему Ройял, порхающий над моей головой на крыльях ночной бабочки:
      — Миг созидания, Смертельный Мороз.
      Я подняла голову к крылатому человечку:
      — О чем ты говоришь?
      Он ответил улыбкой, но меня настораживало его очевидное нетерпение. В Ройяле всегда было что-то ярко чувственное, едва ли не сексуальное. При его росте — с куклу Барби примерно — это всегда нервировало, чтобы не сказать больше.
      — Остался последний кусочек. — Это сказала Пенни, сестра-близнец Ройяла. Она порхала рядом с братом.
      Ее слова были для меня загадкой, пока в дверь не вбежали черные псы — влились как тени, словно тьма, ставшая плотью, и глаза у них светились красным, зеленым, всеми цветами, что сменяли друг друга в глазах Дойля, когда он призывал свою магию. Сам Дойль вошел в дверь, держась рукой за круп создания, показавшегося мне черным пони — чуть крупнее собак. Но всего одного взгляда черных глаз хватило, чтобы я поняла: никакой это не пони. Тварь оттянула губы в оскале, блеснув клыками на зависть любому гоблину. Келпи это была, и понятия не имею, откуда она здесь взялась. Всех келпи истребили еще в Европе, до нашего переселения в Америку.
      Келпи либо прячутся в воде, затаскивая свою добычу в омут, как крокодилы, либо бродят по земле, притворяясь лошадками. Стоит неосторожному человеку забраться на спину келпи — и они галопом мчатся к ближайшему водоему. Добычу свою они топят, а потом съедают, и чаще всего им попадаются дети. Дети любят лошадок.
      Мы с Морозом в один голос воскликнули:
      — Дойль!
      Он выдавил улыбку. Лицо у него все было в бинтах, но руку он развязал. Шел он медленно, но шел почти сам, только рукой держась за плотоядного пони.
      — Собаки не дали мне спать, — сказал Дойль.
      Я протянула ему руку.
      — Нет, принцесса, не этого мы ждем, — сказал Ройял. Я глянула на него:
      — Но вы сказали, всего один кусочек.
      — Да, это он и есть, но трогать его тебе не надо. Ты его достаточно трогала, чтобы наступил нынешний миг. Ты их всех трогала достаточно много, чтобы призвать нас к себе.
      — Я не…
      — …понимаю, — договорил он за меня.
      — Да, не понимаю.
      — Поймешь, — сказал он, в типичной своей манере — так, что прозвучало зловеще.
      Мунго поддел мою руку головой. Я его погладила, потрепала шелковое ухо. Под другую руку сунулась Минни, словно ревнуя к моему вниманию. Я гладила их обоих, чувствуя их тепло и надежность.
      — А для меня собаки нет, — вздохнул Мороз, придвигаясь ко мне.
      — Чему суждено быть — будет, — объявил Ройял.
      И все феи-крошки взлетели к высокому потолку, сверкая яркими искрами в отблесках хрустальных люстр. Свет танцевал и играл на всех, кто стоял в зале. Гоблины, даже Ясень и Падуб, будто выпали из нашего временного потока — так и стояли застыв.
      Первым моргнул Джонти. Моргнул и посмотрел на меня. Он первым увидел из всех. Глаза у него сделались большие, а потом мир выдохнул.

      Мир взорвался — если можно назвать взрывом взметнувшийся фейерверк красок, света, музыки и аромата цветов. Но у меня другого слова не нашлось. Словно стоишь в эпицентре взрыва в тот самый день, когда природа создала Землю, но одновременно — будто стоишь на прекраснейшем лугу в чудесный весенний денек под дуновением легчайшего ветерка. Миг счастья и одновременно миг чудовищной разрушительной силы — словно всех нас во мгновение ока разобрали на атомы и сложили заново.
      Пока все это происходило, собаки с двух сторон крепко прижимались ко мне. Они якорем держали меня, давали точку опоры, не позволяли поддаться и улететь в небытие. Удерживали мою реальность и рассудок — иначе бы я не выжила.
      Я цеплялась за их шерсть, за ощущение в собственных пальцах. И думала, что у Мороза нет собаки, что его удержать некому. Я уже готова была закричать, но тут все кончилось. И только чувство дезориентации и память о боли и о силе, тающая в танце света и волшебства, говорили, что это был не сон.
      Из-за спин своих черных псов на меня смотрел Дойль — здоровый, исцеленный. Лошадку-келпи он теперь только поглаживал, не наваливался на нее. Стоял прямо и ровно.
      У меня на глазах он стащил повязку с лица: ожоги исчезли. Наверное, создавая новую реальность, не так уж трудно вылечить пару ожогов.
      А реальность вокруг оказалась новой.
      Нет, мы все так же стояли в бальном зале — или в гостиной — Мэви Рид, только зал был другим. Попросту огромным, акры мрамора во все стороны — окна светились где-то очень далеко. Везде метались феи-крошки; казалось, дышать надо с осторожностью — того и гляди, проглотишь какую ненароком.
      Ясень и Падуб отмахивались от них как от мух.
      — Меня огорчит, если вы причините им вред, — предупредила я.
      Красные колпаки руками не махали, не пытались избавиться от фей — просто стояли, а крошечные создания садились на них. Машущие крылышки покрыли гоблинов с ног до головы, за медленным танцем ярких красок почти не видно было громадных тел.
      Джонти глянул на меня красными глазами в оправе сияющих крылышек. В его колпак вцепились сотни маленьких рук, феи купались в крови, перекатывались, хрустальными колокольчиками лился их смех.
      — Ты нас переделываешь, моя королева, — сказал Джонти.
      Я не знала, как ему ответить, но тут меня позвал Рис.
      — Мерри!
      Нотка тревоги в одном этом коротком слове заставила меня повернуться, вселяя уверенность: что бы я ни увидела, мне это не понравится.
      Рис и Гален склонились над Морозом. Он лежал на боку, согнувшись, ужасающе неподвижный.
      Я вспомнила мелькнувшую мысль. Ему не за кого было уцепиться, когда менялась реальность. Ему в одиночку пришлось справляться с ужасом и красотой мига созидания.
      Я побежала к нему, и собаки тоже — слишком близко ко мне, я боялась споткнуться, но магия еще висела в воздухе, еще продолжалась, и я не решалась отпустить собак. Вокруг разлита была самая древняя магия, которой только владели сидхе. Эту магию можно оседлать, но не взнуздать, нестись на ней — но не править ею. В созидании всегда остается элемент случайности, никогда не знаешь, что получится, когда все будет сказано и сделано — и не знаешь, окажется ли творение достойно затрат.

      Судя по возгласам вокруг, сознание потерял не только Мороз. Падуб и Ясень тоже упали на пол — к ним, неспособным теперь защищаться, слетались феи-крошки. Но к упавшим стражам, пытаясь растормошить, привести в сознание, бросились только другие стражи. Я коснулась сияющего водопада волос Мороза, отвела от лица.
      — Что с ним такое? — спросила я. — И с другими?
      — Не знаю, — сказал Рис. — У него пульс слабеет.
      Я подняла к нему глаза над неподвижным Морозом. Лицо наверняка отражало мое потрясение.
      — У них не было собак, — вспомнил Гален. — Им не за кого было схватиться, когда ты творила новые волшебные земли.
      Рис кивнул. Пушистое море у его колен сидело тихо, с очень серьезными мордочками.
      Я собиралась сказать: «Но это же только собаки!», но Мунго ткнулся мордой в мое плечо, а Минни привалилась к боку. Я посмотрела им в глаза: да, конечно, они собаки — но не только собаки. Это собаки, созданные из сырой магии, волшебные создания, а значит, не просто собаки. Погладив бархатное ухо Минни, я прошептала:
      — Помоги мне. Помоги им всем. Помоги Морозу.
      Дойль прошел немного вперед; вокруг него вились черные собаки. Одна отделилась от стаи и подбежала к кому-то из упавших стражей. Пес шумно обнюхал его волосы и вдруг вырос, стал выше и массивней, шерсть подернулась рябью, на глазах из черной становясь зеленой, длинной и косматой.
      Когда рябь успокоилась, перед нами стояла собака размером с теленка, зеленая — как свежая травка, как весенняя листва. Она глянула на меня громадными желто-зелеными глазами.
      — Ку Ши, — прошептал Гален.
      Я молча кивнула.
      Ку Ши в буквальном переводе — собака сидхе. Когда-то у каждого холма сидхе был как минимум один такой сторож. Одна Ку Ши появилась — возродилась? — в ночь, когда магия вернулась в Иллинойс. И вот появилась вторая.
      Пес опустил громадную голову, снова обнюхал потерявшего сознание стража и лизнул огромным розовым языком. Страж вздохнул так шумно, что мы услышали через всю комнату. Он содрогнулся: в тело возвращалась жизнь — или уходила смерть.
      Большой зеленый пес переходил от одного стража к другому, и все, кого он трогал языком, оживали. Подойдя к рухнувшему на бок Онилвину, пес его обнюхал и зарычал — басовито и угрожающе, словно в грудной клетке у него прятался гром. Облизывать Онилвина он не стал. Оставил лежать как есть. Не только мне не хочется к нему прикасаться, оказывается.
      Зеленый пес подошел к близнецам, отогнал здоровенной башкой фей, но понюхал — и пошел дальше. Не счел их сидхе.
      Зазвучал бас Дойля, но в голосе слышалось эхо бога. Я повернулась к Мраку: глаза у него смотрели вдаль, словно он не этот зал перед собой видел, а что-то иное. Им владело видение или божество — а может, и то, и другое.
      Говорил он на непонятном мне диалекте, но одна из черных собак шагнула вперед, подошла к близнецам и обнюхала их макушки. Черная шерсть сменилась белой — сияющей и переливающейся. Белая шерсть оказалась гуще и длинней, чем черная, даже длинней и пышнее, чем зеленая шерсть Ку Ши.
      Ростом пес был с Ку Ши, может даже чуть выше, а шерсть не то чтобы очень густая: не как у лаек, а скорее просто растрепанная. Он посмотрел на меня глазами-блюдцами, непропорционально огромными на собачьей морде. Да и взгляд этих глаз собачьим назвать было трудно, не взгляд зверя — скорее взгляд человека. Слишком много мудрости читалось во взгляде.
      — Это Галли-Трот, — негромко сказал Рис.
      — Пес-призрак, — вспомнила я. Фантом, являвшийся на заброшенных дорогах и пугавший путников.
      — Не совсем, — поправил Рис. — Припомни, когда-то люди всех фейри считали духами мертвых.
      Галли-Трот опустила к близнецам огромную белую морду и лизнула языком — таким же черным, какой недавно была ее шерсть.
      Падуб пошевелился, заморгал кроваво-красными глазами; Ясень под оживляющим языком Галли-Трот издал болезненный стон.
      Я ждала, что к Морозу подойдет Ку Ши или хотя бы Галли-Трот, но не дождалась. Ку Ши шагала среди моих стражей, от всех получая ласковые поглаживания, и улыбалась по-собачьи, вывалив язык.
      Близнецы не сразу поняли, как относиться к белой собаке. Падуб первым решился ее погладить. Собака так боднула его головой, что он чуть не шлепнулся обратно — это гоблина развеселило, он довольно засмеялся. Ясень тоже потрепал собаку, и они, похоже, нашли со зверюгой общий язык.
      Феи-крошки начали взлетать с Красных колпаков. Открывшиеся лица оказались мягче — словно глину, из которой вылеплены были тела гоблинов, перемесили во что-то более близкое к сидхе или к людям. В мыслях у меня прозвучали слова Джонти: «Ты нас переделываешь».
      Я не хотела их переделывать.
      Но я много чего не хотела делать.
      Я снова посмотрела на Мороза и заметила синеватое мерцание у него на шее. Галстук его кто-то уже развязал, и теперь я нетерпеливо рванула ворот и увидела светящийся синий рисунок.
      Рис с Галеном повернули Мороза на спину и помогли мне расстегнуть рубашку. На груди у Мороза синим светом горела татуировка: голова оленя с царственными рогами. Знак царя — но знак царя-жертвы. Той ночью в зимней тьме он своим прикосновением превратил пса в белого оленя… А белый олень — это добыча и жертва, он ведет героя к его судьбе.
      Я не отрывала глаз от Риса: на лице у него написан был тот же ужас, какой чувствовала я.
      — Что это? — спросил Гален.
      — Когда-то любой акт творения требовал жертвы, — проговорил голос Дойля… но не Дойля.
      — Нет! — воскликнула я. — Нет, я не давала согласия!
      — Он дал, — сказал голос. Взгляд Дойля тоже был не его.
      — Но почему? Почему он?
      — Он олень.
      — Нет! — Я встала, путаясь в полах халата, и шагнула к черным псам и незнакомцу в теле Дойля.
      — Мерри, — позвал Рис.
      — Нет!! — снова крикнула я.
      Один из псов на меня зарычал. Магия вспыхнула во мне, жаром прокатилась по коже. Я сияла, будто проглотила луну; на лицо легли рубиновые сполохи от волос, и глаза светились — я видела зеленые и золотые отблески.
      — Ты бросаешь мне вызов? — спросили губы Дойля, но не с Дойлем мне пришлось бы драться, скажи я «да».
      — Мерри, не смей, — сказал Рис.
      — Мерри! — взмолился Гален. — Не надо, Мерри, Мороз такого не пожелал бы.
      Борзые ткнулись мордами мне в руку и в бок. Я глянула на них: собаки светились. Рыжая половина морды Минни сияла цветом моих волос, а от шкуры под моей рукой лился белый свет, перемешиваясь с моим. Рыжеухий белоснежный Мунго казался живой драгоценностью.
      Руку кольнуло кольцо королевы. Как многие другие артефакты, оно набирало силу в волшебной стране, а мы сейчас в ней и оказались.
      Вокруг моих борзых плясали призрачные щенки: моя Минни успела забеременеть. Первые щенки волшебных собак за… лет пятьсот или больше?
      Минни толкнула меня мордой в бок, заставляя взглянуть на себя. На два уже моих маленьких призрака, плывущих в воздухе надо мной. Только я знала, что они не призрачные, они настоящие. Понятно теперь, откуда такая усталость. Близнецы — как моя мать и ее сестра. Близнецы. И еще — бледнее этих двоих, как мысль, парящая на краешке сознания, — третий. Еще не воплощенный, только обещание будущего. А значит, близнецы — не единственные дети, которые у меня родятся; будет как минимум еще один ребенок: мой и еще чей-то.
      И едва я об этом подумала, как вспомнила, что у кольца и другие силы есть. Если я хочу знать, кто станет отцом моих детей, то с помощью кольца я узн а ю — здесь, на волшебной земле. Я повернулась к Дойлю и получила самый желанный для меня ответ. Кольцо мигнуло, и воздух наполнился запахом роз.
      Я повернулась к Морозу. Ребенок замер над ним неподвижно, притихший и слишком серьезный. Нет, о Богиня, только не это! Даже чудо рождения ребенка, двоих детей, не оправдает потерю Мороза. Я этих призрачных младенцев еще не знаю, я их не обнимала, не видела их улыбок. Не знаю, как мягки их волосы, как сладко пахнет кожа… Они еще не существуют! А Мороз — вот он. Он мой, он отец моего ребенка!
      — Молю тебя, Богиня, — прошептала я.
      На краю поля зрения шевельнулся Рис, и ребенок потянулся к нему, провел по его ладони призрачной ручкой. Рис почувствовал: он пытался разглядеть, кто к нему прикасается. Но так быть не должно! Я ношу двоих детей, а не троих. Отцов наблюдался переизбыток.
      Впрочем, ненадолго, в случае… Я шагнула к Морозу. Гален перехватил меня по пути, и кольцо так кольнуло руку, что я споткнулась. Четыре. Четыре отца на двоих детей? Абсурд. Я с Галеном больше месяца не спала в привычном смысле слова, потому что оба мы понимали, что король из него плохой. Они с Китто вдвоем позволяли мне всласть удовлетворять тягу к оральному сексу. Но от этого не беременеют!
      Запах роз стал сильней, что обычно означало подтверждение. Невозможно, подумала я.
      — Я Богиня, а ты забываешь собственную историю.
      — Какую историю? — спросил Гален. Я удивленно на него посмотрела:
      — Ты слышал?
      Он кивнул.
      — Историю Керидвен.
      Гален нахмурился:
      — А что… — Но тут лицо у него осветилось пониманием. Мой Гален, чьи мысли так легко читаются на прекрасном лице… — Ты говоришь о…
      Я кивнула. Он нахмурился опять.
      — Я думал, что истории о том, как Керидвен забеременела, съев пшеничное зерно, и о том, как заново родилась Этайн, когда кто-то проглотил ее в образе бабочки — только мифы. Нельзя забеременеть от того, что проглотишь.
      — Ты же слышал Ее слова.
      Он потрогал мой живот через шелк халата, и расплылся в улыбке. Он просто сиял — а у меня сил не было.
      — Мороз тоже отец моего ребенка, — сказала я.
      Радость Галена померкла, как свеча, закрытая темным стеклом.
      — Ох, Мерри, прости.
      Я качнула головой и высвободилась из его рук. Я хотела опуститься на колени рядом с Морозом. Рис уже стоял рядом с ним.
      — Я верно расслышал? Мороз стал бы твоим королем?
      — Одним из, — сказала я. Сил у меня не было объяснять, что Рис тоже, некоторым образом, в эту лотерею выиграл. Слишком много всего навалилось.
      Рис прижал пальцы к шее Мороза, подержал. Склонил голову, так что волосы скрыли лицо. Единственная сияющая слезинка упала Морозу на грудь.
      Синий рисунок оленьей головы мигнул ярким светом, словно слезинка вызвала вспышку магии. Я дотронулась до татуировки, и она загорелась еще ярче. Я положила руку на грудь: кожа была еще теплая. Линии рисунка вокруг моей руки вспыхнули языками синего огня.
      — О Богиня, — взмолилась я. — Не отнимай его у меня! Пусть не сейчас. Пусть он увидит свое дитя, прошу! Если хоть когда-то ты была ко мне благосклонна, верни мне его!
      Синие языки разгорались ярче и ярче. Жара от них не было, но было покалывание как от электрического тока — довольно сильное, почти на грани боли. А свет такой яркий, что я уже не видела тело Мороза; чувствовала гладкость мускулистой груди, а видела только синеву огня.
      И тут пальцы ощутили шерсть. Шерсть? Значит, я не к Морозу прикасаюсь, синее пламя скрывает кого-то другого. Не человекоподобного, покрытого шерстью.
      Существо у меня под рукой поднялось на ноги и оказалось слишком высоким, рука соскользнула. За спиной у меня очутился Дойль, подхватил с пола, обнял. Языки пламени опали: перед нами стоял огромный белый олень, глядя на меня серо-серебряными глазами.
      — Мороз! — Я потянулась к нему, но он отбежал. Помчался к окнам вдали через акры мрамора, словно мрамор не скользил под копытами, словно сам он был легче пушинки. Я испугалась, что он врежется в стекло, но перед ним открылись застекленные высокие двери, которых раньше не было, и олень выбежал на вновь созданную землю.
      Двери за ним закрылись, но не исчезли. Наверное, пространство еще сохраняло эластичность.
      Я повернулась в объятиях Дойля посмотреть ему в лицо. Теперь его глазами смотрел сам Дойль, не Консорт.
      — Мороз…
      — Теперь олень, — сказал Дойль.
      — А наш Мороз теперь для нас потерян?
      Мне хватило выражения темного лица.
      — Его уже нет, — поняла я.
      — Нет, он есть, но другой. Станет ли он снова тем, кого мы знали — ведомо только Божеству.
      Мороз не умер, но для меня потерян. Для нас потерян. Он не будет воспитывать своего ребенка. Никогда не придет в мою постель.
      О чем я молилась? Чтобы он вернулся ко мне. Если бы я подобрала другие слова, он бы все равно превратился в животное? Я не о том попросила?
      — Не вини себя, — сказал Дойль. — Где есть жизнь, есть надежда.
      Надежда. Важное слово. Хорошее слово. Только сейчас его было мало.

      — Плевать мне, сколько еще собак создаст твоя магия, — крикнул Ясень. — Ты клялась, что с нами переспишь, а так и не переспала!
      Он метался по комнате, вцепившись руками в светлые лохмы, словно решил их выдрать.
      Падуб сидел на большом белом диване, а Галли-Трот лежала пузом кверху у него на коленях — насколько смогла поместиться, то есть. Оставшееся занимало немалую часть дивана. Падуб почесывал собаке брюхо. Нравный Падуб казался куда более спокойным, чем я привыкла его видеть.
      — Секс был нужен, чтобы мы вошли в силу. Ну так мы вошли.
      — Не в силу сидхе! — Ясень остановился перед братом.
      — Лучше я гоблином останусь.
      — А я лучше стану королем сидхе, — сказал Ясень.
      — Принцесса уже сказала вам, что ждет ребенка, — напомнил Дойль.
      — Опоздали вы на вечеринку, — добавил Рис.
      — А кто виноват? — Теперь Ясень напротив меня остановился. — Если б ты с нами переспала всего месяцем раньше, у нас был бы шанс!
      Я глядела на него, слишком вымотанная, чтобы реагировать на его злость и разочарование. Кто-то набросил на меня одеяло; я в него закуталась, меня знобило. Мне было холодно, и я не знала, как справиться с этим холодом. Смешно. Мороза больше нет, а я скорбь ощущаю как холод.
      Я могла придумать дипломатичный ответ. Могла наговорить много вежливых слов, только не хотела. Мне все равно было. Настолько, что я не хотела придумывать вежливые слова. И я просто глядела на Ясеня.
      Гален опустился на диван рядом со мной, обнял за плечи. Я к нему прижалась, позволила себя обнять. Он стоял здесь наготове вместе с теми, кого позвал в малую гостиную Дойль на случай, если гнев Ясеня пересилит его способность соображать. И гнев его был так силен, что Дойль с Рисом присесть не решались. Предпочитали стоять — на случай, если самый разумный из братцев лишится разума.
      Гален обнял меня крепче, но не потому, что опасался действий Ясеня. Скорее он боялся моих действий. И правильно боялся, потому что я не боялась ничего. И ничего не чувствовала.
      — Ваш царь Кураг счастлив, что к Красным колпакам вернулась сила, — сказала я. — Он в полном восторге от Галли-Трот. А если доволен царь, то и ты, воин, должен радоваться его счастью. — Голос у меня звучал холодно, но не бесчувственно. Красной нитью, продернутой сквозь белое полотно, в голосе мерцала нотка гнева.
      — Пусть сидхе радуются. А мы гоблины, цари у нас не навек.
      Гален сдвинулся немного вперед. Мне было понятно, зачем, и гоблину тоже понятно. Гален закрывал меня собой. Только не та это была драка.
      — Кураг наш союзник; в случае его смерти нашему союзу конец.
      — Да, — сказал Ясень. — Это точно.
      Я рассмеялась, и рассмеялась неприятно. Смех того рода, когда смеются, чтобы не заплакать.
      Ясень такого не ожидал — он даже попятился слегка. Никакая злость его бы не удивила, но смеха он понять не мог.
      — Думай, когда берешься угрожать, гоблин. Если Кураг погибнет, мы обязаны честью за него отомстить, — сказала я.
      — Неблагому двору не позволено прямо влиять на наследование в младших дворах.
      — Это обязательство давала Королева Воздуха и Тьмы. А я не моя тетя. Я не заключала соглашений, ограничивающих мою власть.
      — Твои стражи — великие воины, — сказал Ясень, — но им не справиться с армией гоблинов.
      — Как я не связана обязательствами моей тетки, так я не связана и законами гоблинов.
      На лице у Ясеня отразилось недоумение: он не мог додуматься, на что я намекаю.
      Додумался Падуб:
      — Что, принцесса, ты пошлешь своего Мрака нас убить?
      Он по-прежнему гладил громадного пса, но лицо уже не выражало простую радость. Красные глаза смотрели на меня с настойчивостью и умом, которых я раньше в нем не замечала. Такое выражение чаще бывало на лице его брата.
      — Он уже не просто мой Мрак, он будет моим королем.
      Но мою мысль Падуб понял точно.
      — Вот еще я чего не понимаю, — сказал Ясень и махнул рукой в сторону Дойля. — Как это он может стать королем и отцом твоего ребенка, и он… — Ясень показал на Риса, — тоже, и еще он? — Он показал на Галена. — Если у тебя детей не как щенков у суки, принцесса Мередит, то откуда у них три отца?
      — Четыре, — поправила я.
      — А кто?… — Тут у него по лицу пробежала мысль. Наконец он вспомнил об осторожности.
      — Смертельный Мороз, — догадался Падуб.
      — Да, — сказала я. Голос опять зазвучал безжизненно. В груди по-настоящему болело. Я слышала, как говорят «сердце разбивается», но никогда еще такого не чувствовала. Бывало, я к этому приближалась, но никогда не перешагивала черту. Смерть моего отца уничтожила мой мир, предательство жениха — меня раздавило, а когда месяц назад я думала, что Дойль погиб в бою, мне казалось, что жизнь моя кончена. Но никогда еще сердце у меня не разбивалось по-настоящему.
      — Не может быть четырех отцов у двоих детей, — гнул свое Ясень, хоть он и притих немного. Он как будто наконец заметил мое состояние. Вряд ли он меня пожалел, скорее стал больше за себя опасаться.
      — Ты слишком молод, чтобы помнить Клотру, — сказал Рис.
      — Да слышал я эту байку, все мы ее слышали, но это байка и ничего больше! — отмахнулся Ясень.
      — Ошибаешься, — сказал Рис. — Это правда. Она родила одного ребенка от троих своих братьев, и он был похож на всех трех. Мальчик вырос и стал верховным королем, и звали его Лугайд Риаб н’Дерг, «с красными полосами».
      — А я думал, что полосы у него — это просто родимые пятна, — сказал Гален.
      Глубокий бас Дойля наполнил воздух божественной звучностью:
      — У принцессы родятся двое детей. Каждый из них будет ребенком троих отцов, подобно сыну Клотры.
      — Не дави на меня своей магией, сидхе! — сказал Ясень.
      — Это не магия сидхе, это божественная магия. Магия тех самых божеств, которые покровительствуют всем фейри, и которым поклоняются все фейри, — возразил Дойль.
      Я сегодня туго соображала, но его слова наконец дошли до моих ушей.
      — Три отца на каждого?! Ты, Рис, Гален, Мороз, а кто еще?
      — Мистраль и Шолто.
      Я молча на него уставилась.
      — Но это ж было месяц назад, — сказал Гален.
      — Верно. А помнишь ты, чем мы занялись в ту же ночь, когда вернулись в Лос-Анджелес?
      Гален припомнил:
      — Ох. — Он поцеловал меня в макушку. — Но у меня ведь соитий с Мерри не было, потому что все мы поняли, что король из меня паршивый. А от орального секса не забеременеешь.
      — Детишки, — вмешался Рис. — Той ночью на свободу вырвалась дикая магия фейри. Я был Кромм Круахом в ту ночь, мог исцелять и убивать прикосновением, Мерри с Мистралем и Эйбом оживила мертвые сады и призвала Дикую охоту вместе с Шолто. Сырая магия разлилась повсюду и коснулась всех. А когда на свободе столько магии — правила меняются.
      — Это же ты, Рис, затеял оргию, когда мы вернулись домой. Ты догадывался, что из этого получится? — спросил Гален.
      — Я опять стал богом. И хотел побыть с Мерри, пока я еще… — Рис развел руками, не в силах вместить свои чувства в слова.
      — А я была просто рада, что все остались живы, — сказала я, и сердце так сдавило, словно оно и вправду решило разорваться. Первая жгучая слеза выскользнула из глаза.
      — Он не умер, Мерри, — поспешно сказал Гален. — Просто переродился.
      — Он теперь олень, и пусть какой угодно волшебный и чудесный — все равно он не мой Мороз. Он не может меня обнять, не может заговорить, он не…
      Я встала, уронив одеяло на пол.
      — Мне нужно на воздух.
      Я пошла к коридору, что вел вглубь дома, а потом во двор. Гален сделал движение пойти со мной.
      — Нет, — сказала я. — Не ходи. Не надо.
      Дойль остановил меня на пороге:
      — Ты доверяешь мне закончить разговор с нашими союзниками-гоблинами?
      Я кивнула, изо всех сил стараясь не разрыдаться. Нельзя было, ни в коем случае нельзя проявлять слабость при гоблинах. Но я задыхалась, мне срочно нужно было на свежий воздух. Куда-то, где можно поплакать.
      Я быстрыми шагами пошла по коридору; откуда-то взялись мои собаки и увязались за мной. Я побежала. Мне нужен воздух. Нужен свет. Нужен…
      Мне вслед кричали стражи:
      — Принцесса, тебе нельзя одной!..
      Коридор вдруг изменился; я оказалась у дверей большой гостиной. Только ситхен способен меняться по моему желанию…
      На секунду я застыла у больших двустворчатых дверей, думая, во что же мы превратили дом Мэви Рид. Он стал ситхеном? Весь ли дом — или поместье — теперь превратилось в кусок волшебной страны? Я не знала, зато знала, что за этими дверями есть другие, открывшиеся ради Мороза, а за ними — двор, и воздух, и свет, и мне туда нужно.
      Я открыла дверь и осторожно пошла по мраморному полу на высоченных каблуках, надетых по просьбе близнецов. Надо бы их снять, но лучше сначала выбраться на воздух. Собаки цокали когтями по полу. При моем появлении Красные колпаки дружно встали и опустились на одно колено, даже Джонти.
      — Моя королева, — сказал он.
      — Еще не королева, Джонти, — возразила я.
      Он широко улыбнулся — в его улыбке теперь как будто чего-то не хватало. Острых клыков и страшной рожи, наверное. Я его почти не узнавала, пока не взглянула в глаза. В глазах виден был все тот же Джонти.
      — Когда-то всех правителей выбирали боги. Так заведено было в старые времена, и правильно заведено.
      Я покачала головой. Я сейчас меньше чем когда-либо хотела становиться правителем. Боюсь, цена окажется непомерно высока.
      — Ты говоришь от души, но у меня слишком тяжело на сердце.
      — Смертельный Мороз не ушел насовсем.
      — Он не поможет мне растить его ребенка. Вот что ушло, Джонти.
      Через весь огромный пустой зал я пошла к дверям. В окна лился дневной свет, и я осознала с изумлением, что начиналась встреча ночью и на дворе все еще ночь, и только в этих окнах — дневной свет. Солнце за окнами сместилось за прошедший час, тени на полу лежали иначе, но все равно время там текло не так, как во всем мире. Двери как будто вели в центр, в сердце нового ситхена. Может, там находится наш волшебный сад? Сердце нашей волшебной страны?
      Мунго ткнулся мордой мне в руку. Я погладила его по голове и посмотрела в глаза — те самые слишком умные для собаки глаза. Минни потерлась о ногу. Как могли, они говорили мне, что я права.
      Рис и Дойль сказали, что та ночь, когда мы зачали детей, была ночью сырой магии — но здесь тоже была сырая магия. Магия творения, древняя, дикая магия. Самая древняя, какую только можно вообразить.
      Двери отворились, хотя я к ним не прикасалась. Подул ветер — теплый и освежающий одновременно. Пахло розами.
      Я шагнула в двери. Они закрылись за мной и исчезли. Я не испугалась; мне хотелось на воздух — и коридор изменился по моему желанию, значит и дверь появится, когда будет нужна, как в ситхене Неблагих. Сейчас мне дверь не нужна. Я хотела побыть одна, и едва ли не единственной компанией, которую я могла вынести, были мои собаки. Мне хотелось выплакаться, а значит, самые дорогие мне разрывались бы между сочувствием и счастьем. Им жаль Мороза и радостно, что они станут королями. Мне невыносимо это смешение скорби и радости. Я за них еще порадуюсь, но сейчас мне хотелось отдаться другим чувствам.
      С собаками по бокам я остановилась посреди залитой солнцем поляны, подняла лицо навстречу жаркому солнцу и отпустила вожжи. Я отдалась горю там, где не было рук, которые обняли и утешили бы меня. Была только земля и трава, и теплая шерсть моих псов, и рыдания, наконец.
 

      Мне на плечи опустились чьи-то руки, и я вздрогнула. Обернувшись, я увидела Аматеона. Его медные волосы так сияли на солнце, что на миг лицо полностью потерялось в их блеске. Он словно создан был для новой волшебной страны с ее теплом и ярким солнцем.
      Устав от плача, измучившись духом и телом, я не стала отталкивать его руки. Сегодня произошло счастливейшее событие в моей жизни и одно из печальнейших. Все равно что исполнить заветнейшее желание, а потом сказать, что ценой за его исполнение — твоя величайшая любовь. Несправедливо — подумала я, и тут же поняла, что так думают только дети. Я не ребенок. Жизнь несправедлива, увы.
      Аматеон мягко развернул к себе мое лицо, взяв за подбородок, и поцеловал меня. Поцелуй был нежен, и так же нежно я на него ответила, а потом Аматеон крепче прижал меня к себе. Губы стали настойчивей, губы и язык просили меня открыться навстречу.
      Я отстранилась, чтобы видеть его лицо.
      — Не надо, Аматеон. Я только что потеряла Мороза. Я…
      Он так впился в меня губами, что мне оставалось либо открыть рот, либо поранить губы. Я оттолкнула его с большей силой.
      Собаки тихо и музыкально зарычали в унисон.
      Что-то в поцелуе было не так, губы чувствовали что-то лишнее — как будто бороду… Но глаза ослепил солнечный свет, и ощущение неправильности прошло.
      Он уложил меня на землю. Вырываясь, я крикнула:
      — Аматеон, нет!
      Мунго подскочил и укусил его за руку. Аматеон выругался — голос был чужой.
      Я вгляделась в прижимавшего меня к земле мужчину, и скорбь смыло страхом. Кто бы это ни был, это не Аматеон.
      Он снова наклонился меня поцеловать — я выставила руки, защищаясь. Кольцо королевы коснулось его кожи, и в тот же миг иллюзия рухнула. Солнечный свет как будто померк на мгновенье, и передо мной возникло лицо Тараниса, Короля Света и Иллюзий.
      Тратить время на оторопь я не стала. Я поверила своим глазам и тут же перешла к действиям.
      — Дверь, приведи сюда Дойля, — скомандовала я.
      Рядом с нами появилась дверь. На лице Тараниса отразилось изумление:
      — Ты же меня хочешь. Все женщины меня хотят!
      — Я не хочу.
      Дверь начала открываться. Таранис поднял руку, и в дверь стальным тараном ударил сноп света. Я слышала голос Дойля и другие голоса, выкрикивающие мое имя.
      Собаки набросились на Тараниса, он поднялся на колени, изливая из ладоней золотистый свет. От этого света у меня волоски на коже встали дыбом, я не удержалась от крика.
      Свет слепил глаза. Мне мерещились мои собаки — на земле, обожженные, — Мунго пытался подняться, чтобы броситься снова.
      Таранис встал, потащил меня за руку — я вырывалась, не давая ему меня увести. Дойль и остальные уже у двери, они успеют, они меня спасут!
      Из ореола света возник кулак Тараниса, и наступила тьма.

      Медленно, с болью я пришла в себя. Пол-лица болело, а голову словно кто-то взламывал изнутри, пытаясь выйти наружу. Свет был слишком яркий, пришлось прикрыть глаза рукой. Я натянула на груди шелковую простыню. Шелковую?
      Кровать шевельнулась; я поняла, что не одна здесь.
      — Я убавил света, Мередит.
      О Богиня, опять этот голос. Я открыла глаза и сразу же пожелала, чтобы это был дурной сон. Рядом со мной, опершись на локоть, лежал Таранис; белая шелковая простыня сползла у него ниже талии. Курчавые волосы на его груди цветом были темнее закатных волос на голове. Дорожка завитков уходила ниже, и мне совершенно искренне не хотелось убедиться, что он рыжий от природы.
      Я вцепилась в простыню, как девственница в первую брачную ночь. В голове пронеслись сотни подходящих к случаю фраз, но вслух я сказала только:
      — Где мы, дядя Таранис?
      Видите, я ему напоминала, что мы родственники, я не билась в истерике. Еще в адвокатской конторе он себя показал абсолютно чокнутым, и доказал это с полной ясностью, стукнув меня по голове и принеся сюда. Так что я намеревалась сохранять спокойствие так долго, сколько мне удастся.
      — Не зови меня дядей, Мередит, а то я сам себе кажусь стариком.
      Я вгляделась в красивое лицо, пытаясь найти проблески разума, к которому я могла бы обратиться. Таранис улыбнулся мне нечеловечески очаровательно, и по его виду никто бы не сказал, что происходит нечто ненормальное. Он вел себя так, словно все это совершенно в порядке вещей. И это пугало едва ли не больше, чем любые его возможные действия.
      — Хорошо, пусть Таранис. Так где же мы?
      — У меня в спальне. — Он обвел ее рукой, и я посмотрела, куда он показывал.
      В этой комнате стены увиты были цветущими лозами и украшены шпалерами плодовых деревьев, гнувшихся под тяжестью урожая. В роскошной зелени сияли и переливались драгоценные камни. Все вокруг было слишком красиво для настоящего — и едва я это подумала, я поняла, что не ошибаюсь. Это иллюзия. Разрушить ее я не пыталась. Зачем? Пусть тратит магию на украшение своей спальни — только на него самого эти фокусы и действуют. Хотя где-то в подсознании я удивилась, как это я так быстро поняла, что зелень ненастоящая?
      — А как я сюда попала?
      Тут он нахмурился, но ненадолго:
      — Я хочу, чтобы ты стала моей королевой.
      Я облизала губы, но они так и остались сухими. Попробовать логику?
      — Я наследница Неблагого трона. Я не смогу стать и твоей королевой, и королевой Неблагого двора.
      — Тебе нет нужды возвращаться в ту клоаку. Оставайся с нами. Ты родилась Благой
      Он наклонился, собираясь меня поцеловать.
      Я ничего не могла с собой поделать. Я отпрянула назад.
      Он остановился и задумался — похоже, о неприятном. Дураком он не был, это все действие болезни, видимо — уголком рассудка он понимал, что поступает неправильно, но безумие не давало ему это осознать.
      — Ты считаешь меня красивым?
      Я сказала правду:
      — Ты очень красив, дядя.
      — Я же просил, Мередит!
      — Как угодно. Ты очень красив, Таранис.
      — Но ведешь ты себя так, будто я урод!
      — Даже если мужчина красив, это еще не значит, что я стану его целовать.
      — Если бы тогда в зеркале стражи тебя не удержали, ты бы пришла ко мне.
      — Верно.
      — Тогда почему ты сейчас отдергиваешься?
      — Не знаю.
      И это было правдой. Передо мной во плоти лежал мужчина, чья магия даже на расстоянии не раз меня побеждала. А сейчас, с глазу на глаз, он вызывал во мне только страх.
      — Я предлагаю тебе все, чего хотела твоя мать. Ты станешь королевой Благого двора и займешь место в моей постели и в моем сердце.
      — Я не моя мать, и мечты ее я не разделяю.
      — У нас родится красивый ребенок. — Он опять потянулся ко мне губами.
      Я села, и мир закачался цветными пятнами. Меня затошнило, головная боль стала непереносимой. Я перегнулась через кровать и меня вырвало. Голова болела так, словно вот-вот взорвется, у меня от боли слезы полились.
      Таранис придвинулся к краю кровати, и сквозь слезы я увидела его замешательство, отвращение на красивом лице. Это для него оказалось слишком грязным, слишком настоящим. Помощи от него мне лучше не ждать.
      У меня были все признаки сотрясения мозга. Надо было или в больницу, или к истинному целителю — мне нужна была помощь! Я легла на край кровати, прижавшись больной щекой к шелковой простыне, и ждала, чтобы в висках перестало колоть в такт пульсу, и молилась, чтобы тошнота прошла. Когда я перестала шевелиться, стало полегче, но травма все равно сильная. Травма сильная, а я смертная, и не факт, что Таранис это осознает.
      Он ко мне даже не прикоснулся. Он потянулся к шнурку звонка — позвать слуг. Вот и отлично, может они в своем уме.
      Кто-то вошел. Таранис сказал:
      — Приведи целителя.
      — Что случилось с принцессой? — спросил женский голос. Звук пощечины и рык Тараниса:
      — Делай что сказано, девка!
      Больше вопросов не было, и вообще вряд ли кто-то еще спросит, что со мной такое. Нет дураков.
      Наверное, я опять отключилась, потому что следующее, что я помню — прохладная ладонь у меня на лбу. Я осторожно глянула вверх, двигая только глазами. Надо мной стояла женщина, и я должна была знать ее по имени, но никак не могла вспомнить. Золотоволосая, с глазами из колец голубого и серого цвета. От нее мягко веяло чем-то таким, что мне легче стало от одного ее присутствия.
      — Помнишь, как тебя зовут?
      Проглотив желчь во рту, я выдавила шепот:
      — Я принцесса Мередит Ник-Эссус, обладательница рук плоти и крови.
      Она улыбнулась:
      — Правильно.
      Из-за ее спины прикрикнул Таранис:
      — Вылечи ее!
      — Мне надо ее вначале осмотреть.
      — Стража у Неблагих совсем спятила. Они ее убить хотели, лишь бы не дать уйти со мной. Если не им, то никому — так они думали.
      Мы с целительницей переглянулись; она прижала палец к губам. Я поняла — или подумала, что поняла. Не стоит спорить с безумцем, если хочешь жить. Я жить хочу. Я детей ношу, мне нельзя умирать
      Пусть Мороз ушел, но во мне живет, растет его частичка — и я ее сохраню. О Богиня, помоги мне, помоги отсюда выбраться!
      — Цветами пахнет? — удивился чей-то еще, не Тараниса, мужской голос.
      — Да, — ответила целительница и еще раз глянула на меня слишком проницательно для моего душевного спокойствия. Она махнула обладателю незнакомого голоса, и он шагнул вперед. Он был высок, светловолос и красив — истинный Благой сидхе. Только без вечной их надменности — она куда-то делась, а вместо нее появилась неуверенность, и даже испуг. Очень хорошо. Дураков мне не надо.
      — Помоги мне Богиня, — прошептала я.
      Запах роз усилился. По коже лаской пробежал ветерок, пошевелил простыни.
      Светловолосый страж посмотрел туда, откуда веял ветер. Целительница посмотрела на меня и улыбнулась, хотя глаза у нее оставались слишком серьезными — такой взгляд на лице врача лучше не видеть.
      — Я сильно ранена? — тихо и медленно выговорила я.
      — Может быть кровоизлияние в мозг.
      — Понятно, — сказала я.
      — Но зрачки у тебя одинаковые, это хороший знак.
      Имелось в виду, что если бы у меня один из зрачков перестал сокращаться, то я бы умирала. Так что известие и правда приятное.
      Она принялась готовить смесь трав, доставая их из своей сумки. Я не все опознала, но знаний мне хватило, чтобы ее предостеречь:
      — Я беременна близнецами.
      Она наклонилась ко мне и спросила:
      — Какой срок?
      — Месяц или чуть больше.
      — Тогда есть много ограничений.
      — А ты не можешь возложить на меня руки?
      — Ни один целитель нашего двора эту способность не сохранил. Правда ли, что при вашем дворе такие остались? — прошептала она мне на ухо, от ее дыхания у меня шевелились волосы.
      — Правда, — прошептала я в ответ.
      Она ахнула и выпрямилась. На лице у нее появилась улыбка — новая, довольная. Запах роз стал отчетливей; я боялась, что от их аромата тошнота усилится, а она наоборот, почти прошла.
      — Благодарю, Мать, — прошептала я.
      — Пригласить к тебе твою матушку? — спросила целительница.
      — Нет-нет, ни в коем случае.
      Она кивнула.
      — Я приложу усилия, чтобы твое желание исполнили.
      Из чего следовало, что с моей матерью справиться не просто. Меня она никогда особенно не любила, но раз уж я вдруг оказалась претенденткой на столь вожделенный для нее трон, она явно проникнется ко мне чувствами — воспылает любовью с той же силой, с какой раньше ненавидела. Само непостоянство — моя мамочка. При Благом дворе меня иногда зовут Погибелью Бесабы — потому что мое рождение после единственной ночи, проведенной с моим отцом, обрекло ее на годы жизни при Неблагом дворе. Их брак всего лишь скреплял мирный договор, никто и не думал, что от «смешанного» брака может появиться потомство, ведь детей давным-давно не рождалось ни в том, ни в другом дворе.
      Страх и ненависть к Неблагим как нельзя ярче проявились в том, что после моего рождения никто из Благих не предложил нам новые союзы: лучше они вымрут, чем смешают свою кровь с нашей, нечистой.
      Глядя в глаза целительницы, я сомневалась, что Благие были в этом единодушны. А может, просто розами пахло все сильней. Столько вокруг цветов — а запаха не было, красиво — но… не настоящее. С мгновенным прозрением я поняла, что все в этой комнате очень напоминает Благой двор вообще: иллюзия, за которой ничего нет. Иллюзия, которую можно увидеть и даже пощупать, и все же это иллюзия, ложь.
      Целительница отошла и прошептала что-то стражу; он занял пост у моей кровати. Вошли две служанки, принялись убирать за мной. Благой двор верен себе, здесь благопристойный вид важнее истины. За уборку принялись, еще не взявшись за мое лечение, даже не убедившись, что меня можно вылечить!
      У одной служанки на опухшей щеке красовался свежий порез. Глаза у нее были карие, а лицо, хотя хорошенькое, все же слишком человеческое. Может, она полукровка вроде меня, а может, настоящая смертная, похищенная сотни лет назад? Похищенные люди обретали здесь бессмертие, но стоит им покинуть волшебную страну, и все утекшие годы обрушатся на них в одно мгновение. У них положение хуже, чем у любого из нас, для них покинуть страну фейри — это буквально смерть.
      Служанка испуганно на меня глянула; я не отвернулась, и она посмотрела мне прямо в глаза. У нее в глазах отразился настоящий страх — страх за себя, а может, и за меня. Страх перед Таранисом. Мне же говорили, что Ку Ши не дает ему бить служанок. И где же эта Ку Ши?
      В дверь поскреблись, и мне не надо было выглядывать, чтобы понять: сюда просится войти что-то большое.
      — Отгоните эту тварь от двери! — крикнул Таранис.
      — Мой король, — сказала целительница. — Излечить принцессу Мередит мне не под силу.
      — Вылечи ее!
      — Травы, которые я могла бы применить, повредят ее будущим детям.
      — Ты сказала, детям? — спросил он почти нормальным, почти здравым тоном.
      — Принцесса беременна двойней.
      Она не усомнилась в моих словах; я это оценила.
      — Мои дети! — Тон у Тараниса опять стал высокомерно-хвастливым. Король вернулся к кровати и уселся с размаху, так что я подлетела. Тут же проснулись тошнота и головная боль. Он схватил меня в объятия и я закричала — от движения боль стала ужасной.
      Я кричала, и от крика становилось еще больней.
      Тараниса мой крик поразил. Он уставился на меня в каком-то детском недоумении.
      — Ты же не хочешь, чтобы твои дети погибли? — сказала ему целительница.
      — Не хочу, — ответил он, хмурясь от недоумения.
      — Она смертная, мой король, и очень хрупкая. Позволь, мы унесем ее в спокойное место и вылечим — или твои дети умрут, не родившись.
      — Но это мои дети, — сказал он скорее тоном вопроса, чем утверждения.
      Посмотрев на меня, целительница сказала:
      — Слова короля всегда правдивы.
      — Она носит моих детей, — Таранис все пытался себя убедить.
      — Слова короля — истина, — повторила она.
      Он кивнул и обнял меня нежней.
      — Мои дети, да. Лжецы, все вокруг лжецы. Я прав был. Мне просто не хватало хорошей королевы.
      Он наклонился и потрясающе нежно коснулся губами моего лба.
      В дверь царапались все громче. Таранис закричал, вскакивая со мной на руках:
      — Пошла вон, глупая псина!
      Зря он так резко вскочил. Меня вывернуло прямо на него. Он бросил меня на кровать — кареглазая девушка успела меня подхватить и не дала скатиться на пол. Меня выворачивало наизнанку, и она меня держала, пока в желудке не осталась одна только желчь. Мир едва не провалился опять в черноту, но боль не дала.
      Я лежала на руках у служанки и стонала от боли. Богиня и Консорт, помогите!
      Запах роз накатил освежающей волной, тошнота отступила, а боль из ослепительно-раскаленной стала тупой и ноющей.
      Кареглазая и целительница вдвоем принялись меня отчищать. Рвота в основном вылилась на короля, но и мне досталось.
      — Позволь нам помочь тебе почиститься, мой господин, — сказала вторая служанка.
      — Да-да, мне непременно нужно привести себя в порядок.
      Кареглазая служанка посмотрела на целительницу и стража. Целительница сказала:
      — Ступай со своей товаркой, отведи короля в баню и проследи, чтобы он принял долгую расслабляющую ванну.
      Служанка немного напряглась, но ответила:
      — Все будет по слову целительницы.
      Целительница отправила светловолосого стража забрать меня у служанки. Он нерешительно медлил.
      — Ты же закаленный в битвах воин. Тебе ли бояться нескольких брызг рвоты?
      Он сердито на нее глянул, глаза полыхнули голубым огнем.
      — Я сделаю все, что нужно.
      Он забрал меня из рук служанки достаточно осторожно, но целительница все же напомнила:
      — Голову держи как можно бережней.
      — Мне случалось видеть ранения в голову, — ответил страж, очень стараясь меня не трясти. Когда поодаль закрылась за королем и служанками дверь в ванную, он так же бережно встал, держа меня на руках.
      Целительница пошла к двери, и он без приказа последовал за ней. За дверью теперь не только скреблись, но и скулили. Дверь открылась; Ку Ши, похожий на зеленого теленка, негромко гавкнул.
      Целительница на него шикнула, пес опять заскулил, но тихонько, и шагнул к стражу, потершись о мою голую ногу. От прикосновения его шерсти я вздрогнула и испугалась, что голова опять заболит, но она не только не заболела, мне даже чуть получше стало.
      Мы оказались в длинном мраморном коридоре, увешанном зеркалами в позолоченных рамах. Перед зеркалами двумя шеренгами выстроились придворные, и при каждом была минимум одна собака. У некоторых — изящные борзые, похожие на моих. Я помолилась, чтобы с Минни все обошлось, она так неподвижно лежала там на земле!
      Еще были громадные ирландские волкодавы — такие, какими они были до того, как порода почти исчезла. Никакими метисами и полукровками здесь и не пахло: гигантские, свирепые громадины, часть короткошерстные, часть — грубошерстные. По мордам видно было, что не для выставок их выводили, а для битвы. Боевые псы, настолько свирепые, что римляне их боялись и вывозили для боев на арене.
      У двух дам и одного кавалера маленькие рыже-белые собачки сидели на руках. Красивых собачек любили все придворные и во все века.
      Мне непонятно было, зачем здесь все толпятся, но присутствие собак меня почему-то успокаивало, словно кто-то нашептывал мне в ухо: «Все будет хорошо. Не бойся, мы с тобой».
      Я узнала огненноволосого Хью.
      — Что с ней?
      Он держал на сворке нескольких громадных ирландских борзых — таких длинноногих, что они с запасом высоты заглядывали мне в глаза, пока страж меня нес.
      — Сотрясение мозга и беременность. Месячная беременность двойней.
      Он оторопел.
      — Надо срочно ее унести.
      Целительница кивнула.
      — Безусловно.
      Вокруг нас сомкнулись придворные с собаками, и даже если бы Таранис открыл сейчас дверь, он увидел бы только плотную толпу придворных, а не меня.
      Неужели они ради меня бросят вызов королю? Под изменнические речи мы быстро двигались по коридору. Говорила дама с серо-голубыми, будто небо или водный поток, волосами — я не сразу ее вспомнила, но вспомнила: леди Элишед.
      — Пресс-секретарь уже связался с людскими СМИ.
      — И что он ответил на обвинения королевы Андаис?
      — Что мы предложили принцессе убежище после того, как на нее злодейски напали ее собственные стражи.
      — То есть ту же ложь, которую скормил ему Таранис, — сказал Хью. Леди Элишед кивнула.
      — А журналисты знают, что он напал на нас в адвокатской конторе? — спросила я.
      Все опешили, словно не думали, что я могу заговорить. Наверное, для них я была объект, а не личность. Они не потому меня поддерживали, что верили или симпатизировали мне лично, они верили той магии и силе, которая благодаря мне возвращалась в страну фейри. Я для них всего лишь была сосудом для этой силы.
      — Да, — сказал Хью. — Мы обеспечили утечку информации. Твоих раненых стражей сфотографировали на входе и выходе из больницы.
      Мы подошли к огромным двойным дверям белого цвета. В этом коридоре я никогда прежде не бывала — не удостаивалась чести посещать спальные покои короля, — и надеюсь, и дальше не придется.
      Ко мне придвинулась леди Элишед.
      — Принцесса Мередит, если тебе будет угодно, я бы предложила тебе шаль, набросить на себя.
      Она протянула шелковый платок — ярко-зеленый, расшитый золотом, очень в тон моим глазам. Я посмотрела на нее, стараясь не поворачивать головы. Они что-то задумали. Не знаю, что, но шаль в цвет моих глаз появилась неспроста. У них явно был план действий, если они даже одежду мою продумали.
      — Было бы просто замечательно, — сказала я очень тихо; мне страшно было говорить громче, я не знала, как отзовется на это моя голова.
      Мне случалось мгновенно исцеляться и от худших ран, но на сей раз Богиня как будто предпочитала избавлять меня от страданий постепенно, а не сразу.
      Пока леди Элишед и еще одна придворная дама помогали мне облачиться в халат — это не шаль оказалась, а халат, — Хью сообщил:
      — Под небольшим нажимом со стороны наших друзей король потребовал пресс-конференции, чтобы изложить свою версию событий. Он собирается «развеять чудовищную ложь, распространяемую Неблагими». Журналистов собрали еще ради слухов о нападении в Лос-Анджелесе, но они не успели разъехаться. Теперь они ждут, чтобы король высказался об обвинениях в твоем похищении.
      — Он позволил журналистам войти в холм? — удивилась я.
      — Разве он может уступить Неблагим право называться более прогрессивными? Андаис созвала пресс-конференцию, требуя твоего освобождения. Если он не ответит тем же — он распишется в своей вине.
      Мне подумалось, что я знаю, почему Богиня не спешит меня исцелять: надо было, чтобы журналисты увидели меня раненой.
      — А сам он верит собственным словам, будто он меня спас?
      — Боюсь, что так.
      Леди Элишед застегнула ворот халата золотой булавкой.
      — Я бы и прическу поправила, будь у нас время.
      — Лучше пусть она выглядит взъерошенной и измученной, — сказал Хью.
      Мне удалось улыбнуться Элишед.
      — Спасибо за халат. Все будет хорошо, только донесите меня до журналистов. Эфир будет прямой?
      Леди Элишед свела брови.
      — Я не знаю, что это такое.
      — Да, — сказал Хью. — Прямой.
      — Не стоит здесь стоять, — напомнил светловолосый страж.
      — Здесь нас может увидеть один король, а он теперь зеркалами ради этой цели не пользуется. Нам здесь безопасней, чем в любом другом коридоре, — сказал Хью.
      — Никто не посмеет шпионить за королем, — поддержала его какая-то придворная дама.
      Так что мы остались на месте, в личных покоях Тараниса. В полной безопасности — для того, чтобы строить заговор за его спиной. В безопасности от шпионов, потому что они боялись попасться на глаза королю, и от короля — которого ослепило его безумие.
      Мне стало интересно, кому первому хватило дерзости догадаться, что лучшее место устраивать заговоры — это святая святых дворца, королевские покои. Кто бы он ни был, лучше с ним держать ухо востро. Составить заговор против следующего короля будет еще проще — опыт есть.
      — Мы сперва хотим проверить, насколько ясны твои мысли, — сказала леди Элишед.
      Хью пояснил:
      — Раны в голову плохо отражаются на способности держать язык за зубами, а игры у нас слишком опасные. Нельзя посвящать тебя в секреты, если ты их выпалишь ненароком.
      — Здесь можно говорить свободно? — спросила я.
      — Да.
      — Поставьте меня перед камерами, и я разыграю для вас деву в беде.
      На лице у Хью и еще у нескольких появились улыбки.
      — Замечательно. Ты все поняла.
      — Я с пеленок общаюсь с прессой. Я понимаю ее силу.
      — Мы заставили его поклясться самой торжественной клятвой, что он не покажется, пока мы не убедимся, что ты не испортишь весь план, узнав, что он здесь.
      Я попыталась нахмурить брови, но оказалось слишком больно. Я сказала словами:
      — О чем ты?
      У дверей, не различимых из-за толпы придворных и собак, возникло какое-то движение. Толпа расступилась, и показался большой черный пес. Не такой громадный, как некоторые из ирландских волкодавов, но… Пес побежал ко мне, стуча когтями по мраморному полу.
      Я чуть не прошептала его имя вслух, но вовремя остановилась и протянула к нему руку. Он потерся о нее громадной мохнатой головой, и тут взвихрился теплый туман, покалывающий сгусток магии. Рядом со мной стоял Дойль, нагой и совершенный.
      Из всей его одежды одни только серебряные сережки пережили трансформацию и теперь мерцали сквозь водопад его волос. Даже ленты из косы до пят исчезли.
      Безоружный и одинокий он стоял внутри холма Благих. У меня живот свело при мысли, какой опасности он себя подвергает; в этот миг я боялась за него больше, чем за себя.
      Он взял меня на руки, и я прильнула к его груди, прильнула к его теплу, к его силе. Голову я повернула слишком резко, и опять поднялась волна тошноты, мутя зрение. Он как будто почувствовал: переложил меня поудобней. А потом со мной на руках опустился на колени в бело-золотом коридоре, и зеркала многократно отразили его черноту.
      Щеки у него блестели. Второй раз в жизни я видела, как плачет Мрак.

      В объятиях Дойля, склонившись головой ему на грудь, я полусидела на мраморном полу. Мне было легче от одного только прикосновения Мрака.
      — Как? — спросила я.
      Он понял с полуслова, как обычно.
      — Я не в первый раз прихожу сюда в этом облике. Волшебные собаки бывают черными, пока не выберут себе хозяина, — и я здесь такой пес. Я пользуюсь популярностью у тех, кому не посчастливилось завести собаку, меня угощают лакомствами и стараются приманить.
      — Он дичится и не позволяет себя трогать, — добавила леди Элишед.
      — Собаку он играет идеально, — заметил Хью.
      Дойль покосился на них:
      — Я не играю. Это моя истинная ипостась.
      После секундной паузы Хью спросил:
      — Мрак действительно отец одного из твоих близнецов?
      — Да, — сказала я, прижимаясь к Дойлю так крепко, как только позволяла головная боль. — Для тебя здесь слишком опасно. Если тебя узнают…
      Он поцеловал меня в лоб так нежно, словно перышком коснулся.
      — Ради тебя, моя принцесса, я бы отважился на куда большее.
      Мои пальцы впились ему в плечо и в спину.
      — Я не смогу потерять и тебя, и Мороза. Не вынесу!
      — До нас дошел слух о Смертельном Морозе, но мы решили, что он ложный, — сказал Хью.
      — Он погиб истинной смертью? — спросила леди Элишед.
      — Он преобразился в белого оленя, — сказал Дойль.
      Хью с улыбкой опустился возле нас на колени.
      — Тогда он не погиб, принцесса. Через три года, или через семь лет, или через сто и семь лет он вернется к прежнему облику.
      — Сто семь лет — что толку тогда для смертной возлюбленной, сэр Хью? Пока я жива, его ребенок не увидит отца.
      Глаза Хью вспыхнули, словно кто-то раздул угли его магии. Мгновение глаза горели пламенем, словно в два жерла печи смотришь, но он моргнул, и цвет глаз стал прежним.
      — Тогда я не знаю, как тебя утешить, но мы пустили к тебе черного пса, и он останется с тобой. Это одно из условий, на которых твоя тетя согласилась не объявлять нам войну немедленно.
      Я схватила Хью за рукав.
      — В этом облике он безоружен. Если его узнают, ты его защитишь?
      — Я капитан твоей гвардии, Мерри. Это я тебя защищаю, — напомнил Дойль.
      Не отпуская рукав Хью, я сильнее прильнула к Мраку:
      — Ты супруг в способной к деторождению королевской паре. Ты король, а я королева. Если ты умрешь, с тобой умрут дети, которые могли бы у нас родиться.
      — Она права, Мрак, — сказал Хью. — Жизнь так давно покинула королевскую династию!
      — Я в династию не вхожу, — возразил Дойль. Его бас как будто отражался эхом от зеркал.
      — Мы знаем, что принцесса помогла Мэви Рид, прежней богине Конхенн, забеременеть от ее мужа-человека. И слышали, что стражница при вашем дворе забеременела от стража принцессы, — сказал Хью.
      — Верно, — подтвердила я.
      — Если ты поможешь завести ребенка паре чистокровных Благих сидхе, король потеряет последнюю поддержку, я уверен.
      Леди Элишед тоже опустилась на колени рядом с нами.
      — Его приверженцы думают, что только полукровки сохранили способность рожать детей. Они уверены, что сидхе лучше умереть, чем испортить кровь. Если ты докажешь, что они ошибаются, они пойдут за тобой.
      — Многие пойдут, — поправил Хью. — Но не все. Не все пересилят многолетнюю ненависть.
      Леди Элишед кивнула:
      — Тебе лучше знать, Хью.
      В ее тоне, в том, как она потупила взгляд, было что-то загадочное.
      — Вы хотите, чтобы я провела эксперимент на вас с Хью, — догадалась я.
      — Эксперимент? — удивленно моргнула она. Хью взял ее за руку.
      — Да, мы очень хотели бы родить ребенка.
      — Как только мы выберемся в безопасное место и я выздоровею, я буду рада помочь вам чарами, — сказала я.
      Им как будто стало легче на душе, они дружно мне улыбнулись, словно я им сказала, что завтра сочельник, и под елкой уже лежит самый долгожданный подарок. Я хотела уже сказать, что пока кольцо и Богиня не подтвердят их плодовитость, я ничего не могу обещать, — но руки Дойля чуть напряглись, и я поняла: он прав, не время подрывать у союзников веру в нас. Нам нужно отсюда выбраться, мне необходимо попасть в больницу или к целителю, способному лечить наложением рук. И уж точно я не хочу попасть обратно в постель к Таранису.
      Я вздрогнула, с трудом удержавшись от того, чтобы не пошевелить головой.
      — Тебе холодно? — встревожился Дойль.
      — От этого холода одеяло не поможет.
      — Я его убью за тебя.
      — Нет! Нет, ты будешь жить дляменя. Месть не согреет зимней ночью. Я хочу, чтобы ты был рядом — живой, теплый, — а мести за свою честь я хочу куда меньше. — Очень осторожно я повернулась и поймала его взгляд. — Как твоя принцесса и будущая королева, я приказываю тебе не мстить на этот раз. Пострадавшая сторона — я, а не ты. И если я говорю, что месть мне не так важна, как тепло твоих рук, ты должен уважать мое решение.
      Он посмотрел на меня черными глазами под буйной массой черных волос, из которой звездочками проглядывали серебряные сережки. Выглядел он как тот Дойль, что приходил ко мне в постель, а не застегнутый на все пуговицы, с туго заплетенной косой Дойль, что меня охранял. Только лицо было как у телохранителя, и еще что-то в нем читалось. Что-то, чего я не ожидала, хотя и надо было ждать. Чувства, которые испытывает мужчина, над чьей возлюбленной надругался другой. Очень, я бы сказала, человеческие эмоции.
      — Дойль, прошу, давай расскажем прессе, что он сотворил. Давай его победим его же оружием — с помощью законов людей.
      — Есть в этом поэтическая справедливость, — заметил Хью.
      Секунду Дойль молча на меня смотрел, потом коротко кивнул.
      — Пусть будет, как пожелает моя королева.
      Мне показалось, весь мир вздохнул — словно ждал этих его слов. Не знаю, почему так важно было, что он ответит, но ощущение меняющейся реальности я узнала. Сказанные здесь и сейчас, эти слова изменили что-то очень крупное: что-то началось или прекратилось с этого мгновения. Я это почувствовала и поняла, но не знала, ни какую перемену они повлекли, ни к чему она приведет.
      — Да будет так, — сказала целительница, и ее поддержал хор голосов по всему коридору:
      — Да будет так, да будет так!
      И вот тут я поняла. Они признали меня королевой. Когда-то, чтобы править в волшебной стране, нужно было признание подданных и благословение богов — а еще раньше, давным давно, хватало одного благословения. Сейчас у меня было и то, и другое.
      — Я бы мог нести тебя хоть до края земли, — сказал Дойль, — но мне придется доверить самую драгоценную мою ношу другим.
      Он поднял руку, словно собираясь дотронуться до расползающегося синяка от удара Тараниса, но вместо этого нагнул голову и поцеловал меня. Черные волосы скользнули и укрыли меня теплым плащом. Дойль прошептал:
      — Больше жизни, больше чести люблю тебя, возлюбленная.
      Что сказать, когда тот, для кого честь была самой жизнью, поступается ею ради тебя? Только одно:
      — Больше всех тронов и титулов в мире люблю тебя, возлюбленный. Больше всего волшебства волшебной страны люблю тебя.
      Вдруг запахло розами и густым лесом — словно мы шагнули на лесную поляну, заросшую шиповником.
      — Опять цветами пахнет, — сказал светловолосый страж.
      — Вокруг нее ходит Богиня, — отозвалась какая-то придворная дама.
      — Отведем ее к людям; может быть, они сумеют сделать больше, чем мы, — сказала леди Элишед. — Унесем ее отсюда как можно дальше.
      Она отвернулась, пряча блестящие от непролитых слез глаза. Сэр Хью помог ей встать.
      Дойль поднялся осторожно, крепко прижимая меня к себе и стараясь не потревожить мою голову — что ему удалось. Я за него цеплялась; хоть я и знала, что нам придется разделиться, мне этого так не хотелось!
      Дойль и Хью посмотрели друг другу в глаза.
      — Помни, что ты понесешь на руках все будущее страны фейри, сэр Хью.
      — Если бы я так не думал, я бы здесь не стоял, Мрак.
      Дойль приподнял меня и протянул вперед, Хью подхватил меня на руки. Мои пальцы скользнули по голой груди Дойля — такой теплой, такой настоящей, такой… моей.
      Хью со всей осторожностью принял меня в колыбель своих рук, в силу мышц. Я не сомневалась в его силе и способности меня защитить. Нет, просто это были не те руки, в которых я хотела остаться.
      — Я буду рядом, моя Мерри, — сказал Дойль.
      — Знаю, — сказала я.
      И он снова превратился в черного пса. Он потерся головой о мою ногу, я его погладила: глаза у него по-прежнему были глазами Дойля.
      — Идем, — сказал Хью.
      Придворные сгрудились вокруг нас, особенно плотно впереди — чтобы, когда откроется дверь, принять возможный удар на себя. Они рисковали собой, своей честью, своим будущим. У бессмертных будущее долгое — им было чем рисковать.
      Я взмолилась:
      — Помоги им, Мать, сохрани! Пусть цена того, что нам предстоит сделать, не окажется слишком высокой.
      Аромат роз стал таким свежим и настоящим, что мне показалось, будто по щеке у меня скользнул лепесток. И еще один. Я открыла глаза: на нас лился дождь из цветочных лепестков.
      Придворные ахали от удивления и восторга, собаки прыгали и танцевали под цветочным дождем. Яркие лепестки ложились на черную шкуру Дойля.
      Тихим от восторга голосом леди Элишед сказала:
      — Когда-то цветочный дождь сопровождал королеву нашего двора, куда бы она ни шла…
      — Благодарю тебя, о Богиня, — сказал Хью. На щеках у него блестели слезы, искрясь, как капли воды в сполохах огня. Он посмотрел на меня и прошептал: — Благодарю тебя, моя королева.
      С блестящим от слез лицом он пошел вперед, неся меня на руках. Под падающим из ниоткуда цветочным дождем мы вошли в следующий зал.

      Мы переходили из одного мраморно-золотого зала в другой. Залы со стенами из бледно-розового с серебряными прожилками мрамора и золотыми колоннами, залы с колоннами из серебра и стенами из белого мрамора в розовых и лиловых жилках, залы из серебряно-золотого мрамора с колоннами из слоновой кости. Мы все время шли в круге дождя падающих лепестков — едва розовых, как занимающаяся заря, оранжево-розовых, как свет угасающего дня, насыщенно-алых, почти пурпурных. Лепестки ложились на пол, и я вдруг поняла, что только они и были живыми во всех этих мраморных покоях. Больше ничего не было от живой природы в этом царстве мрамора и металла. Это дворец был, но никак не дом для тех, кто начал жизнь духом природы. Мы должны быть жизнерадостным, веселым, любвеобильным народом — а здесь не найти ни капли тепла, жизни и любви.
      Не знаю, как отнеслись бы к нам другие придворные, если бы нас не сопровождал этот благословенный дождь. Встречные вполне соответствовали своему жилищу — затянутые в негнущиеся одежды из золота, серебра и неярких шелков. Они смотрели на нас, открыв рты, а многие шли за нами вслед — так, затянутые восторгом, вливаются люди в карнавальное шествие.
      Только услышав смех, я догадалась, что придворных не одно лишь зрелище цветочного дождя завораживает, что радость доставляет прикосновениелепестков. Они подходили к нам с улыбками и удивленными возгласами: «А где король? Что вы здесь делаете?», а потом возгласы умолкали, и все новые и новые сидхе с улыбкой шли за нами.
      Хью прошептал:
      — Я помню, как любил королеву Рошиин — и до сих пор не понимал, что часть той любви шла от гламора.
      Я едва не сказала ему, что гламор не от меня идет, но запах роз вдруг усилился: как я помнила, означало это либо согласие, либо запрет. Я предположила, что Хью не надо говорить о том, что цветочный дождь — не моих рук дело. При этой мысли аромат ослабел, и я решила, что правильно поняла Ее желание. На том я и успокоилась.
      Дойлю пришлось отступить в сторону, он теперь не шел рядом со мной. А я, хоть и понимала, что это для того, чтобы никто не заметил и не сделал выводов, все равно боролась с эмоциями и с головной болью, чтобы не оглядываться в поисках большого черного пса. В чем-то мне помогали громадные лохматые псы Хью: они терлись об меня мордами, трогали голые ноги и руки, и к тому же частично блокировали обзор. Одна собака была почти совсем белая, другая почти совсем рыжая, с несколькими белыми пятнышками. Каждый раз, как они ко мне прикасались, мне становилось чуть-чуть легче.
      Лепестки падали им на головы, а потом на пол — когда собаки двигались, когда обнюхивали меня. Собаки казались куда более настоящими, чем лорды и леди в изумительных нарядах. Эти собаки возникли из магии, сотворенной мною вместе с Шолто — из той самой магии, что наконец подарила мне детей. Они пришли из той самой ночи и того самого волшебства. Магии сотворения и воссоздания.
      Дверь, у которой мы остановились, охраняла стража. Зал был выложен красно-оранжевым мрамором, прожилки в камне светились белизной и золотом. На серебряных колоннах — позолоченная резьба в виде плетистых роз, цветущих золотыми цветами. В детстве я считала, что красивей этих колонн нет ничего в мире, а сейчас я видела их такими, какие они есть — имитация, выдаваемая за настоящее. Даже до появления нового волшебства Неблагой двор сохранял настоящие розы — или хоть их останки. А во внутреннем дворе были пруды с водяными лилиями. Ну да, еще там скала была с цепями — чтобы пытки происходили в живописной обстановке, — но все равно в Неблагом дворе сохранялась жизнь. Угасала, но еще теплилась к моменту, когда Богиня проявилась сквозь меня, сквозь стражей.
      А в Благом дворе жизни не было нигде. Даже главное дерево в тронном зале — и то было выковано из металла. Это была мастерски сделанная вещь, впечатляющее достижение искусства, но впечатление она производила только на смертных. Не должны бессмертные быть известны только своим искусством, они должны отличаться жизнью — той реальностью, из которой берет основу искусство. А здесь от реальности ничего не осталось.
      Охранники у дверей были одеты в деловые костюмы и походили скорей на агентов спецслужб, чем на аристократов Благого двора. От людей их отличали только неземная красота и трехцветные глаза.
      Хью чуть крепче прижал меня к себе. Его собаки шагнули вперед — оказалось, что при их росте они почти закрывают меня от глаз стражи.
      В первые ряды вышла леди Элишед, объявила звонким голосом:
      — Пропустите нас!
      — Миледи, король отдал ясный приказ. На пресс-конференцию никого нельзя допускать без его прямого разрешения.
      — Неужели вы не видите собственными глазами благословения Богини?
      — Его Величество лично с помощью чар сделал нас неуязвимыми для иллюзий.
      — Вы видите дождь из лепестков? — спросила она.
      — Мы видим эту иллюзию, миледи.
      Я не понимала, к чему она клонит. Но тут она сказала:
      — Прикоснитесь к цветам.
      — Его Величество тоже умеет делать иллюзии осязаемыми, леди Элишед.
      Они так долго смотрели на ложь, что разучились узнавать правду. У них все вызывало сомнение.
      Светловосый страж шагнул вперед, заслоняя нас от взглядов, повернулся к Хью и прошептал:
      — Я сообщу им?
      Хью едва заметно кивнул.
      Я ожидала, что страж достанет карманное зеркальце или воспользуется блестящей поверхностью меча, но он полез в кожаную сумку на боку и извлек оттутда вполне современного вида сотовый телефон.
      Мне явно не удалось скрыть удивления. Он объяснил:
      — В этом участке холма ловится сеть, потому мы именно сюда журналистов и привели.
      Логично.
      Он отступил в толпу, прочие придворные грациозно сдвинулись, закрывая его от охраны у двери. Страж тихо проговорил в трубку:
      — Мы у дверей, с нами раненая принцесса. Охрана нас не впустит.
      — Ступайте в свои покои, — сказал один из охранников. — Дело никого из вас не касается.
      Светловолосый страж сказал последовательно: «Да. Да. Нет», захлопнул трубку, сложил телефон обратно в сумку и вернулся к нам — пошептаться с Хью. Говорил он так тихо, что даже я не слышала, о чем.
      Вокруг меня сгрудились придворные и их собаки; если дело дойдет до настоящей схватки, у них не будет пространства для маневра. И тут я поняла, что они делают. Они меня прикрывают! Закрывают своими высокими тонкими телами, своей бессмертной красотой. Меня, кого когда-то презирали! Теперь они рискуют всей своей долгой жизнью, всем возможным будущим — чтобы спасти меня.
      Они мне не друзья, многие меня даже не знают, некоторые еще в моем детстве дали мне понять, что я им не нравлюсь. Я на их взгляд слишком походила на человека, кровь у меня слишком смешанная, чтобы мне называться сидхе. Что же такого натворил Таранис, что довел их до такого края — что они готовы восстать против него ради меня?
      Блистательная толпа передо мной заволновалась — как волнуются под ветром полевые цветы. Я услышала возглас стражника у двери, он говорил не таким мелодичным голосом, как другие:
      — По приказанию его величества вас не велено пускать в другие покои ситхена, сэр.
      — Мы войдем в эту дверь или вам придется нас скрутить.
      Я узнала новый голос: это был майор Уолтерс, глава особого отдела полиции Сент-Луиса, специализирующегося на делах, связанных с фейри. Должность его годами была синекурой — пока я не вернулась домой. Не представляю, как ему удалось получить приглашение на пресс-конференцию. Впрочем, неважно.
      — У нас имеется федеральный ордер на помещение принцессы под стражу для ее защиты.
      Второй голос принадлежал особому агенту Рэймонду Джилету. В свое время он один не прекратил общаться со мной, когда расследование гибели моего отца зашло в тупик. Когда я была моложе, я думала, что ему небезралична моя судьба, но потом я поняла, что скорее он не хотел оставлять нераскрытым столь важное дело. Я на него все еще за это злилась, но сейчас знакомый голос приятно было услышать.
      — Принцессы здесь нет, господа, — сказал другой охранник. — Пожалуйста, вернитесь в зал для прессы.
      — Принцесса здесь, — заявила леди Элишед. — И нуждается в медицинской помощи.
      Чувствовалось, как в группе придворных растет напряжение — как в слишком туго заведенной пружине. Людям-полицейским красивые лица сидхе должны казаться непроницаемыми — но я уловила подъем энергии, похожий на первое дуновение тепла от вспыхнувшей спички. Охрана у дверей тоже его ощутит.
      Большой черный пес переместился к нам с Хью, отчего мне лучше не стало: безоружный против всей мощи охранников-сидхе, он может только умереть за меня. А я не хочу, чтобы он за меня умирал. Я хочу, чтобы он ради меня жил.
      — С нами врачи, — сказал майор Уолтерс. — Позвольте им осмотреть принцессу, и мы уйдем.
      — Король велел не отдавать ее животным, что на нее напали. Мы ее близко к Неблагим не подпустим.
      — А к людям ее допускать он тоже запретил? — спросил агент Джиллет.
      В наступившей паузе в окружавших меня сидхе зарокотала магия — осторожно, почти неощутимо, словно шепотом.
      — О людях король ничего не говорил, — сказал еще один охранник.
      — Нам велели держать принцессу подальше от журналистов.
      — А почему ее нужно держать подальше от журналистов? — поинтересовался агент Джиллет. — Она может рассказать им «из первых рук», как ваш король отважно спас ее от злобных Неблагих.
      — Я не уверен…
      — Разве что вы думаете, будто принцесса расскажет совсем не это, — предположил майор Уолтерс.
      — Король дал клятву, что все было именно так, — заявил словоохотливый охранник.
      — Тогда вы ничего не теряете, позволив нашим врачам на нее взглянуть, — заключил агент Джиллет.
      Тот охранник, который колебался, сказал:
      — Если король верен своим клятвам, то бояться нечего. Вы же ему верите, Барри, Шенли?
      В его голосе впервые открыто прозвучало сомнение — кажется, груз лжи стал невыносим даже для самых лояльных подданных короля.
      — Если принцесса здесь, пусть выйдет вперед, — усталым голосом сказал Шенли.
      Придворные расступились сияющим занавесом. Хью прижал меня к себе: теперь только его собаки да еще светловолосый страж стояли передо мной. Дойль оставался рядом: наверное, он, как и я, опасался, что заранее настроенные против нас охранники догадаются, кто он такой. Может, они еще и пустят нас в зал прессы, но стоит им заподозрить, что в их ситхен проник Мрак — и они с цепи сорвутся.
      Все же Хью сказал:
      — Отойдите в сторону, пусть увидят.
      Страж и большие псы отступили. Дойль попятился немного за спину Хью, смешавшись с другими собаками — разве что цвет его выдавал, других черных здесь не было. На мой взгляд он почти болезненно выделялся — такой черный в царстве светлых красок.
      Наверное, вид у меня был еще тот, потому что у двоих людей глаза стали круглые. Они почти сразу же спохватились, но я успела заметить. И даже поняла. И еще от их взгляда ко мне словно вернулись чувства — не знаю, то ли магия их глушила, то ли страх за Дойля, то ли страх, что нас увидит Таранис. А может, я наконец расслышала тонкий голосок, который давно уже визжал у меня в голове. Тот голосок, что наконец заставил меня додумать, заставил спросить хотя бы себя саму: «Он меня изнасиловал? Он меня вырубил и изнасиловал, пока я была без сознания?» Неужели именно это великий король Благого двора считал любовным ухаживанием? О Богиня, пусть он просто из-за разброда в мозгах решил, что я и правда могу носить его дитя!
      Иногда вот так же порежешься, а больно становится, только когда увидишь кровь. Я «увидела кровь» на лицах полицейских. В том, как они шагнули ко мне. Вся левая сторона лица у меня опухла и болела — я понимала, что она и раньше болела, но прочувствовала только сейчас.
      Головная боль вспыхнула с такой силой, что я зажмурилась и испытала новый приступ тошноты. Чей-то голос спросил:
      — Вы можете говорить, ваше высочество?
      Открыв глаза, я встретилась взглядом с агентом Джиллетом. В глазах у него светилось сочувствие — то знакомое выражение, которое заставило меня ему поверить, когда я была подростком. Сочувствие было неподдельное. В последнее время мне казалось, что он меня использовал — с тех пор, как я поняла, что общение со мной он поддерживал, надеясь раскрыть убийство моего отца — и не ради меня, а ради каких-то собственных целей. Я сказала ему держаться от меня подальше, но сейчас, глядя ему в глаза, я поняла, почему поверила ему, когда мне было семнадцать. Он на самом деле глубоко мне сочувствовал — пусть на какой-то миг.
      Может, и он припоминал, как впервые меня увидел — убитую горем, цепляющуюся за отцовский меч, словно это единственная надежная опора во вселенной.
      — Врача, — прошептала я. — Мне нужен врач.
      Шептала я потому, что когда мне в последний раз было так же худо, говорить вслух я не могла, еще хуже делалось. Но еще я понимала, что с этим шепотом я у них вызываю больше жалости. Если я смогу добраться до журналистов, давя на сочувствие, я вытяну из этой карты все, что она может дать.
      Взгляд агента Джиллета стал жестче, я снова разглядела в нем ту целеустремленность, из-за которой когда-то поверила, что он найдет убийцу моего отца.
      И это хорошо: я теперь ношу внуков отца. Но мне необходимо выбраться в безопасное место. Сидхе так часто полагаются на магию и физическую силу — но они не знают, что такое быть слабым, им невдомек, что у слабых есть свое оружие. А я знаю. Я почти всю жизнь провела в мире слабых и беспомощных.
      Так что я перестала храбриться. Прекратила попытки убедить себя, что мне лучше. Позволила себе чувствовать, как мне больно и как страшно. Разрешила себе мысли, которые изо всех сил отталкивала. И дала волю слезам.
      Охранники попытались к нам подойти, но майор Уолтерс применил по назначению командный голос — эхом отдавшийся по мраморному залу и вкатившийся в открытую дверь за спинами стражей:
      — А ну назад!
      Разговорчивый охранник сказал:
      — Шенли, нашим целителям такого не вылечить. Пусть ей помогут люди.
      У него были волосы цвета осенних листьев, когда они пламенеют на ветках, и глаза трех оттенков зелени. Он казался совсем молодым, хотя ему должно было перевалить за семьдесят — столько сейчас Галену, а Гален самый молодой из сидхе, не считая меня.
      Шенли посмотрел на меня глазами из двух идеальных колец синевы. Я лежала на руках у Хью и смотрела на него сквозь слезы, а от виска до подбородка расплывался набухающий синяк.
      — Что ты расскажешь журналистам, принцесса Мередит? — негромко спросил Шенли.
      — Правду, — прошептала я.
      В нечеловечески прекрасных глазах мелькнуло страдание.
      — Я не могу пустить тебя к ним.
      Он признавался этими словами, что знает: моя правда отличается от правды Тараниса. Знает, что его король солгал и что дал клятву в подтверждение лжи. Знает, но сам он клялся охранять Тараниса. Он в ловушке между своими обетами и вероломством Тараниса.
      Мне бы даже жалко его стало, но я помнила, что Таранис не вечно будет наслаждаться ванной, даже при служанках, над которыми можно поиздеваться. В дюймах от нас — журналисты и относительная безопасность. Но как преодолеть эти несколько дюймов?
      Майор Уолтерс достал рацию из кармана плаща и нажал кнопку.
      — Нам нужно подкрепление.
      — Мы никого сюда не пустим. Применим силу, — предупредил Шенли.
      — Она беременна, — сказала целительница. — Она носит двойню.
      Страж с сомнением на нее покосился:
      — Лжешь.
      — У меня немного сил осталось, это верно, но чтобы такое почувствовать — мне магии хватает. Она беременна. Я слышу, как бьются под моей ладонью их сердечки, словно воробышки трепещут крыльями.
      — Сердце так скоро биться не начинает, — возразил страж.
      — Она была беременна, когда попала в наш ситхен. Ее силой бросили в кровать королю на поругание — беременную от другого.
      — Не говори таких слов, Квинни, — сказал он.
      — Я целительница, — сказала она. — Надо же мне когда-то заговорить? Пусть я заплач у всем, что имею, даже жизнью, но я клянусь тебе, что принцесса не меньше месяца носит под сердцем двойню.
      — Ты клянешься? — переспросил он.
      — Любой клятвой, какой пожелаешь.
      Долгий миг они смотрели в глаза друг другу. В дверь за спиной у охранников забарабанили, послышался шум драки: полицейские и фэбээровцы пытались пробиться к нам. Стража Благих не хотела на глазах у журналистов, в прямом эфире слишком круто обходиться с полицейскими — судя по шуму, полицейские такими моральными проблемами не страдали. Дверь содрогалась от ударов.
      Разговорчивый страж шагнул к своему капитану:
      — Ей надо верить, Шенли.
      — Король тоже поклялся, — возразил тот. — И никто не явился покарать его за клятвопреступление.
      — Он верит тому, что говорит, — сказала целительница. — Ты сам это знаешь. Он верит в свои слова, и потому нельзя назвать его лжецом — только правдой они все равно не становятся. За последний месяц всем всё стало ясно.
      Шенли глянул на своего подчиненного, на целительницу, наконец на меня.
      — Правда ли, что король тебя спас от насильников-Неблагих?
      — Нет, — сказала я.
      Глаза у него заблестели, но не от магии.
      — Он унес тебя против твоей воли?
      — Да, — прошептала я.
      Из прекрасных глаз скатилось по слезинке. Он коротко поклонился:
      — Приказывай.
      Я понадеялась, что правильно его поняла. Громко, насколько я осмеливалась при жуткой головной боли, я объявила:
      — Я, принцесса Мередит Ник-Эссус, обладательница рук плоти и крови, внучка Уара Свирепого, приказываю тебе отступить и дать нам пройти.
      Он поклонился ниже и, не выпрямляясь, шагнул в сторону.
      Майор Уолтерс снова поднес рацию к губам:
      — Мы входим. Повторяю, с нами принцесса. Освободите проход.
      Шум драки стал громче. Синеглазый страж сказал в воздух:
      — Стража, освободить дорогу. Принцесса уходит.
      Шум стал тише, потом смолк. Синеглазый страж кивнул своим товарищам, они открыли огромную дверь.
      Хью шагнул вперед, Дойль пробрался ближе к нам. В глаза ударил слепящий свет — секунду я думала, что это магическая атака, а потом поняла: это просто прожекторы и вспышки фотокамер. Я зажмурилась, и Хью внес меня в двери.

      Свет меня ослепил; голова, казалось, вот-вот взорвется от шума, на нас напирали со всех сторон. Я хотела заорать, чтобы все это прекратилось, но боялась, что станет только хуже. Я зажмурилась и прикрыла глаза рукой. Чья-то тень заслонила свет, женский голос сказал:
      — Принцесса Мередит, я доктор Харди, мы вам поможем.
      Мужской голос:
      — Принцесса, мы наденем вам шейный корсет. Просто предосторожность.
      Из ниоткуда возникла каталка, словно из-под земли выпрыгнула; медики муравьями засуетились вокруг. Доктор Харди светила фонариком мне в глаз, требуя следить за лучом. Следить я могла, но в это время чьи-то руки взялись меня поднимать, что-то со мной делать, и я впала в панику.
      Я принялась отмахиваться, отбиваться, запищала тонким голосом. Не уверена, что из-за процедур, которые проделывали медики, просто у меня нервы сдали. Мне не видно было, кто ко мне прикасается, не видно, что со мной делают, я не понимала, что происходит. Невыносимо.
      — Принцесса! Принцесса Мередит, вы меня слышите? — позвала доктор Харди.
      — Да, — сказала я совершенно чужим голосом.
      — Вас необходимо отвезти в больницу, — продолжала она. — А для этого нужно провести несколько предварительных процедур. Вы нам позволите?
      Я не то чтобы плакала, у меня слезы будто сами собой лились по щекам.
      — Я должна знать, что вы делаете. И мне надо видеть, кто ко мне прикасается.
      Она посмотрела мне за спину, на толпу журналистов: полицейские встали между ними и нами живым барьером, но слышно им было почти все. Женщина наклонилась ко мне вплотную:
      — Вас изнасиловали?
      — Да.
      Майор Уолтерс тоже нагнулся ко мне.
      — Прошу прощения, принцесса, но я не могу не спросить: кто это сделал?
      Охранник-сидхе у дверей сказал:
      — Неблагие, конечно! Они и леди Кейтрин изнасиловали.
      — Помолчите! — бросил майор Уолтерс и снова повернулся ко мне: — Это правда?
      — Нет, — ответила я.
      — А кто тогда?
      — Таранис ударил меня, я потеряла сознание и очнулась голой у него в постели. Он лежал рядом.
      — Лгунья! — крикнул охранник.
      Шенли, его командир, сообщил:
      — Она поклялась.
      — И король тоже.
      — Да, и я не знаю, как быть, — сказал Шенли.
      — Меня ударил Таранис и никто иной. Клянусь тьмой, что поглощает все.
      — С ума сошла — давать такую клятву! — сказал голос, который я не узнала.
      — Только если она лжет.
      Это вроде бы был сэр Хью. Но слишком уж было шумно, все говорили разом. Репортеры принялись выкрикивать вопросы, выдвигать предположения. Их никто не слушал.
      Доктор Харди начала негромко со мной говорить, объясняя, что делают врачи. Назвала по именам своих парамедиков, говорила, что они станут делать, и только потом они ко мне прикасались. Это подействовало: истерика отступила.
      Я заставила их остановиться, лишь когда кто-то сказал в микрофон, который я так пока и не увидела:
      — Мы ведь уже рассказали вам, что случилось с принцессой. Стражи из Неблагих, те, кто должен был ее защищать, ее избили и изнасиловали. Его Величество спас от них свою племянницу и принес сюда, в безопасное убежище.
      С меня хватило. Плевать, насколько мне худо, нельзя мне дать упрятать себя в больницу, оставив эту грязную ложь в ушах репортеров.
      — Дайте мне микрофон, пожалуйста. Я должна сказать им правду, — сказала я.
      Доктор Харди это не одобрила, но Хью и его единомышленники меня поддержали, и каталку подкатили вперед. Шейный корсет с меня снять отказались, и капельницу уже вкололи в руку: наверное, кровяное давление было слишком низкое, да и вообще шок ощущался.
      Врач подошла к микрофону:
      — Я доктор Ванесса Харди. Принцессу необходимо доставить в больницу, но она непременно желает поговорить с вами. Она ранена, ей нужна срочная госпитализация. Интервью будет очень краткое. Это все понимают?
      Из толпы прозвучало несколько голосов:
      — Да.
      Бело-розовая красотка пресс-секретарь, само воплощение красоты сидхе, микрофон отдавать не хотела. Из разговоров у дверей она уловила достаточно, чтобы забеспокоиться.
      Микрофон у нее забрал агент Джиллет, поднес его ко мне. Нетерпеливое ожидание репортеров ощущалось почти как своего рода магия.
      Кто-то крикнул:
      — Кто вас ударил?
      — Таранис, — сказала я.
      Толпа хищно вздохнула, вспышки взорвались светом. Я зажмурилась от их блеска.
      — Вас изнасиловали Неблагие?
      — Нет.
      — Но вас изнасиловали, принцесса?
      — Таранис ударил меня так сильно, что я потеряла сознание. Он меня похитил, я очнулась голой у него в постели. Он говорит, что секс был. Я потребую, чтобы в больнице меня осмотрели. Если тест даст положительный результат, и сперма окажется принадлежащей неизвестному лицу, то значит, мой дядя меня изнасиловал.
      Полицейские силой удержали на месте пресс-секретаря и еще нескольких сидхе. Некоторые придворные вместе с собаками помогали им управляться с толпой. До меня доносилось рычание, громче всего рычали где-то совсем рядом. Моей руки коснулась крупная черная морда; я подняла руку и погладила Дойля по шерсти. Это легкое прикосновение успокоило меня больше, чем что бы то ни было.
      Доктор Харди крикнула, перекрывая хаос:
      — У принцессы сотрясение мозга. Мне нужно отправить ее на рентген или компьютерную томографию, чтобы выяснить, насколько серьезна травма. Мы уезжаем.
      — Нет, — сказала я.
      — Принцесса, вы обещали поехать сразу, как только скажете правду.
      — Я не о том. Мне нельзя делать рентген, я беременна.
      Агент Джиллет не убрал еще микрофон — нас услышал весь зал. Если мы думали, что раньше здесь был хаос, то мы ошибались.
      Журналисты орали:
      — Кто отец? Вы беременны от вашего дяди?
      Доктор Харди наклонилась ко мне и прошептала-прокричала поверх какофонии:
      — Какой у вас срок?
      — Четыре-пять недель.
      — Мы вас и вашего ребенка будем беречь, как зеницу ока, — сказала она.
      Я бы кивнула, но корсет не позволил, так что пришлось сказать:
      — Хорошо.
      Она глянула на кого-то, кого мне не было видно:
      — Надо срочно доставить ее в больницу.
      Мы начали двигаться в сторону дверей, что было не просто по двум причинам. Во-первых, из-за репортеров: им всем хотелось сделать еще один, самый последний, снимок, задать еще один, самый последний, вопрос. Во-вторых, из-за стражи Благих и тех придворных, что политически противостояли Хью. Они не хотели меня отпускать. Они хотели, чтобы я отказалась от своих слов.
      Надо мной снова и снова возникали нечеловечески прекрасные лица, гневно вопрошая: «Как ты посмела оболгать короля? Как ты можешь обвинять в таком злодеянии собственного дядю? Лгунья! Лживая мерзавка!». Вот это я и услышала последним, а потом полиция постаралась отогнать сиятельную толпу подальше от меня.
      Полицейские попытались прогнать и черного пса, но я вмешалась:
      — Нет-нет, он со мной.
      Никто не возразил. Доктор Харди сказала только:
      — В «Скорой» он с нами не поедет.
      Я не стала спорить. Одно присутствие Дойля рядом, в каком бы он ни был облике, на меня действовало благотворно. С каждым прикосновением руки к его шерсти мне становилось лучше.
      Вокруг носилок толпилось столько людей, столько светило прожекторов и ламп — понять, что мы выбрались из холма, я смогла, только ощутив на лице ночной ветерок. Когда Таранис меня уносил, была ночь. Та же самая или вчерашняя? Сколько я у него пробыла?
      Я спросила, какой сегодня день, но меня никто не услышал. Репортеры выбежали из ситхена вслед за нами, выкрикивая вопросы и сверкая вспышками.
      По траве колеса каталки ехали плохо, от толчков головная боль стала сильней. Я старалась не стонать, и мне это удавалось, пока медики не оттерли от каталки Дойля. Едва его мех перестал ощущаться под рукой, мне стало много хуже.
      Я позвала его по имени, не успев подумать.
      — Дойль, — жалобно простонала я.
      Громадная черная голова просунулась под локоть врача. Доктор Харди споткнулась, попыталась отпихнуть его со словом:
      — Пшел вон!
      — Не гоните его, пожалуйста.
      Она сердито на меня глянула, но отступила чуть вбок, пустив ко мне собаку. Теперь я могла цепляться за его шерсть на тряской дороге. Никогда не думала, что лужайки в холмах такие неровные — пока не почувствовала на себе. А казалось, что трава такая ровненькая.
      Над плечами медиков вспыхнул прожектор телекамеры: свет резанул глаза, голову скрутило болью, и тут же вернулась тошнота.
      — Меня сейчас стошнит.
      Каталку остановили, помогли мне перегнуться через борт. С капельницей и шейным корсетом самой мне это не удалось бы. Не помогай мне столько рук, я бы на бок не повернулась.
      Доктор Харди прокричала, пока меня выворачивало:
      — У нее сотрясение! Уберите свет, ей вредно!
      От рвоты у меня голова на куски раскалывалась — или так мне казалось. В глазах потемнело. На лоб легла чья-то ладонь, прохладная, твердая и… как будто знакомая.
      В глазах прояснилось, и я увидела перед собой мужчину с белокурой бородой и усами, в низко надвинутой на лоб бейсболке. Это он держал руку у меня на лбу. Что-то смутно знакомое почудилось мне в голубых глазах… И тут, прямо под моим взглядом, глаза переменились: в одном из них проступили три кольца синевы — васильковое у зрачка, потом небесно-голубое и светлое, цвета зимнего неба, снаружи.
      — Рис, — прошептала я.
      Он улыбнулся сквозь фальшивые усы. Глаза и черты лица он скрывал гламором, но борода оказалась просто хорошей подделкой. Когда мы работали на детективное агентство, маскироваться ему удавалось лучше всех.
      Я заплакала — не удержалась, хоть и боялась, что от слез мне станет хуже. Рису крикнули откуда-то сзади:
      — Не забудьте, о чем мы договорились.
      Рис ответил, не оборачиваясь:
      — Вы получите ваш эксклюзив, как только ей станет получше. Я дал вам слово.
      Наверное, я выглядела растерянной, потому что он объяснил:
      — Нас сюда провели телевизионщики, я им пообещал парочку интервью.
      Я потянулась к нему свободной рукой, он взял ее, поцеловал ладонь. Телекамера, вызвавшая у меня приступ рвоты, снова заработала, только чуть подальше.
      — Он один из ваших? — спросила доктор Харди.
      — Да.
      — Прекрасно, только нам надо двигаться.
      — Прошу прощения, — сказал Рис, меня снова положили на спину, и он взял меня за плечо. Другой рукой я поискала мохнатую голову, нащупала, но руку взяла чья-то ладонь. Повернуть голову к новому человеку я не могла; он это понял — надо мной склонилось лицо Галена. На нем тоже была кепка, а еще он с помощью гламора сделал волосы каштановыми и кожу обычной. Под моим взглядом он снял гламор — у него это получилось еще удачней, чем у Риса. Только что был симпатичный простой парень, и вдруг стал Гален. Волшебство.
      — Привет, — сказал он, и глаза у него мгновенно наполнились слезами.
      — Привет, — ответила я. На миг я подумала, что было бы, если б их узнали раньше, внутри холма, но мысль тут же пропала. Я слишком рада была их видеть, чтобы тревожиться. А может, мне было просто слишком худо?
      — Еще Ромео ожидаются? — поинтересовалась доктор Харди.
      — Не знаю, — сказала я чистую правду.
      — Только один, — улыбнулся Гален.
      Я не могла придумать, у кого еще гламор так хорош, чтобы рискнуть пойти под телекамеры и взгляды Благих. У многих гламор под объективами не держится, ну а Благим двором правит Повелитель иллюзий. Пусть он мерзавец, но разглядеть стражей под маскировкой он бы сумел. У меня сердце сжалось при мысли, что могло бы случиться. Я стиснула руку Галена; очень хотелось посмотреть на Риса, но голову было не повернуть, и я уставилась в ночное небо.
      Небо было красивое — черное, все в звездах. Кончался январь, вот-вот февраль начнется.
      Разве я не должна мерзнуть? При этой мысли я поняла, что совсем не так хорошо ориентируюсь в происходящем, как мне казалось. Кто-то вроде бы говорил, что у меня начинается шок? Или мне это примерещилось?
      Мы оказались у двери машины «Скорой помощи» — она словно из-под земли выросла. Нет, это не волшебство действовало, а травма. Провалы восприятия. Нехорошо.
      Уже в дверях «Скорой» я узнала, у кого еще хватило гламора бросить вызов прессе и Благим.
      Когда он надо мной склонился, у него были короткие светлые волосы, карие глаза и незапоминающееся лицо. Иллюзия растаяла — и короткий ежик вырос в косу до самой земли, карие глаза сменились трехцветно-золотыми, а никакое лицо вдруг стало одним из прекраснейших при всех дворах фейри. Нежнейшим поцелуем ко мне прикоснулся Шолто, Царь Слуа.
      — Мрак рассказал мне о божественном видении. Я стану отцом!
      Он так был рад и доволен, что все его высокомерие куда-то пропало.
      — Да, — негромко подтвердила я. Он был так польщен, так радостно счастлив, он рискнул всем, чтобы прийти мне на помощь — пусть мне она и не понадобилась. Но я Шолто едва знала. Мы были вместе всего однажды. Нет, он был очень красив, но я бы много отдала, чтобы не он, а Мороз склонился надо мной и заговорил о нашем ребенке.
      — Не знаю, кто вы такой, но принцессе нужно попасть в больницу, — напомнила доктор Харди.
      — Ох, я дурак. Простите. — Шолто погладил меня по волосам с невероятной нежностью. С нежностью, которой мы как пара не заслужили. Нет, жест был очень искренний, но почему-то казался неуместным.
      Меня подняли и внесли в машину. Врач и один санитар-мужчина остались со мной, все остальные заняли места в кабине и в другой машине.
      — Мы поедем в больницу за вами, — крикнул Гален.
      Я подняла руку, сама я подняться и на них посмотреть не могла. Зато на меня посмотрел черный пес — он успел запрыгнуть в машину. Взгляд ничем не походил на собачий.
      — Ну нет, это исключено, — возмутилась доктор Харди. — Собаку немедленно убрать.
      Воздух стал холодным, словно меня окутал туман — и рядом со мной оказался скорчившийся Дойль в человеческом облике.
      — Что за черт! — воскликнул санитар.
      — Я вас видела на фотографиях. Вы Дойль, — сказала доктор Харди.
      — Да, — глубоким басом ответил он.
      — А если я попрошу вас уйти?
      — Бесполезно.
      Она вздохнула:
      — Дайте ему одеяло и поехали, пока здесь не прибавилось еще голых мужчин.
      Дойл завернулся в одеяло, перекинув его через плечо и прикрыв достаточно, чтобы успокоить людей. Одну руку он оставил сверху, чтобы держать меня за руку.
      — Что бы ты сделал, если бы план Хью провалился? — спросила я.
      — Мы бы тебя вызволили.
      Не попытались, а просто — «вызволили». Такая самоуверенность. Такое пренебрежение. Нечеловеческое. Не магия, не иномирная красота — вот это отличало сидхе, это их делало не людьми. Причем ни высокомерие, ни уверенность не были позой. Он — Мрак. Когда-то он был богом Ноденсом, а сейчас он — Дойль.
      Он подвинулся, чтобы мне легче было на него смотреть; колеса «Скорой» с шорохом гравия выехали на дорогу, я глядела в черное как ночь лицо, в черные глаза. В черноте искрами мерцали краски — и это были не блики. В черной глубине его глаз таились цвета, которым не было аналога внутри медицинской машины.
      Как-то раз он этими танцующими искрами пытался меня зачаровать, выполняя приказ моей тетки — чтобы выяснить, насколько я слаба, или может сильна.
      Искры мерцали и кружились у него в глазах, как разноцветные светлячки.
      — Хочешь, я тебя усыплю, пока до больницы не доедем, — предложил он.
      — Нет, — сказала я, и закрыла глаза, сопротивляясь манящим огонькам.
      — Тебе больно, Мерри. Позволь мне помочь.
      — Врач здесь я, — вмешалась Харди. — И я запрещаю применять к раненой магию, пока не пойму, как она действует.
      — Не знаю, смогу ли объяснить, — сказал Дойль.
      — Нет, — повторила я, не открывая глаз. — Я не хочу отключаться, Дойль. В последний раз я очнулась после обморока в постели у Тараниса.
      Его ладонь дернулась, судорожно сжалась вокруг моей руки, словно ему, а не мне, нужна была опора. Я даже глаза открыла. Цветные огни таяли под моим взглядом.
      — Я подвел тебя, моя принцесса, моя любовь. Все мы тебя подвели. Мы и представить не могли, что король сумеет пройти по солнечному лучу. Мы думали, это искусство потеряно.
      — Он нас всех удивил, — сказала я. Потом мне на ум пришло, что я давно хотела спросить… — Мои собаки… Он их ударил…
      — Они живы. У Минни на какое-то время останется шрам, но она выздоровеет. — Он поднес к губам мои пальцы и поцеловал. — Мы позвали к ней ветеринара, он сказал, что она беременна.
      Я с тревогой на него глянула:
      — Щенки не пострадали?
      — В полном порядке, — улыбнулся он.
      Не представляю, почему, но от этой новости мне стало легче на душе. Собаки меня защищали, а король пытался их убить — но не сумел. Они будут жить и родят щенков. Первые щенки волшебных собак за пять столетий.
      Таранис хотел сделать меня своей королевой, но я уже беременна, у меня уже есть короли. Таранис проиграл по всем направлениям. Если тест на сперму будет положительным — хотя «положительный» слово мало подходящее, то я упрячу Его Величество Короля Света и Иллюзий в тюрьму за изнасилование.
      Пресса его живьем сожрет. Похищение, избиение и изнасилование собственной племянницы… Людские средства массовой информации Благой двор на руках носили — больше такого не будет.
      Звездой для прессы станет Неблагой двор, пусть и темной звездой. На этот раз хорошие парни — мы.
      Благие предложили мне свой трон, но я не такая дура. Хью и его сторонники, может, и правда за меня, но сияющее сборище никогда не примет меня как королеву — я ведь ношу детей от лордов Неблагого двора. Я сама дочь принца Неблагого двора, а со мной обращались хуже, чем с последней замарашкой.
      Нет, золотой трон не для меня. Если я и сяду на трон, то на трон ночной. А может, моему трону нужно новое имя? Трон ночи — больно уж зловеще звучит. Вот Таранис сидит на Золотом троне Благого двора, и это звучит куда веселее. Шекспир уверял, что роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет, но я в это не верю. Золотой трон или трон ночи — какой бы выбрали вы?
      Мне удалось выжить. И я даже осознавала, что стараюсь думать о чем угодно, обо всем, что на ум взбредет, лишь бы не о том, что со мной сделал Таранис, и не о том, что в больнице меня не будет ждать Мороз. Я забеременела, наконец, но не могу по-настоящему радоваться. Из политических соображений было бы лучше, чтобы тест на сперму оказался положительным — это значило бы, что Таранис у нас на поводке. Но ради себя самой мне хотелось, чтобы он солгал. Хотелось, чтобы он все придумал, что он не взял свое, пока я лежала без сознания. Взял свое, ха. Милый эвфемизм. Я надеялась, что он не изнасиловал меня, пока я лежала без сознания. Не изнасиловал, пока у меня в голове собиралась лужа крови от внутреннего кровотечения — от его же удара.
      Я начала плакать — беспомощно, безнадежно. Надо мной склонился Дойль, шепча мое имя, твердя, что любит. Я зарылась пальцами в теплоту его волос, притянула к себе, дыша ароматом его кожи. Утонула в ощущении, в запахе его тела, и расплакалась.
      Я выиграла гонку за трон Неблагого двора, и победа мне дала одну только горечь.