Глава XIII,

в которой рассказывается о находке, сделанной Сандовалем на отмели, о том, как он отправился обратно в Койоакан с печальным известием о бегстве Тристана, и о прибытии брата доньи Каталины в Новую Испанию в сопровождении Киньонеса

Бегство Тристана несказанно опечалило Гонсало де Сандоваля: храбрый капитан и доблестный солдат Кортеса корил себя за то, что не смог выполнить приказ своего начальника, тем более что речь шла о деле крайне серьезном, касавшемся загадочной смерти доньи Каталины и коварного заговора против губернатора Новой Испании и самого императора.

Стоя на берегу, Сандоваль беспомощно наблюдал, как шлюпка причалила к каравелле и как вслед за тем корабль скрылся за горизонтом. Он обернулся к убитому слуге Тристана: мертвое тело было простерто на песке, голова запрокинута, в груди зияла кровавая рана — след страшного удара: казалось, клинок пронзил бедолагу насквозь. Сандоваль подошел к мертвецу и взглянул на его лицо в надежде опознать убитого. Но тот был ему незнаком: Сандоваль никогда его раньше не видел. Рядом с телом валялась небольшая котомка — по всей видимости, та самая, которую упоминал негр, когда рассказывал о Тристане. Однако по своему виду она совсем не напоминала вещь знатного сеньора и скорее могла бы принадлежать какому-нибудь нищему бродяге. Сандоваль вытряхнул на песок ее небогатое содержимое — кое-что из одежды и несколько писем, написанных, как и то, что было получено в гавани, на каталанском наречии. Сандоваль забрал письма, оттащил тело слуги и найденные при нем вещи в траву под деревья, чтобы скрыть следы происшествия. Преклонив колена, он вознес краткую молитву, покаявшись перед Господом, что не смог как должно похоронить убитого по-христиански, поскольку слуга Тристана, судя по всему, исповедовал христианскую веру.

Более мирно протекала миссия Киньонеса, который путешествовал по морю в компании Хуана Суареса и его матушки. Они прошли мимо Табаско, оставили позади Сан-Хуан-де-Улуа и вскоре прибыли в Веракрус — первый город, заложенный Кортесом в Новой Испании. Воздвигнут он был не без труда, да к тому же и расчеты его основателя не вполне оправдались, поскольку место было выбрано неудачное, круглый год тут стояла влажная жара и духота. Воздух в городе был таким тяжелым, что пассажиры, вынужденные ожидать отплытия несколько дней, предпочитали удалиться из Веракруса в Халапу или другие ближайшие селения, невзирая на то, что обитали в этих местах преимущественно индейцы.

Брат покойной доньи Каталины не подозревал об истинных причинах, побудивших Кортеса пригласить его в Новую Испанию. Он был в добром и спокойном расположении духа, и единственное, что омрачало его думы, это смерть сестры — такая утрата, конечно же, не могла не печалить всякого человеколюбивого христианина.

Так, в полном неведении относительно уготованного им приема, дон Хуан Суарес и его мать прибыли в Койоакан. Их поразило, во-первых, что дон Эрнан не встретил их, как подобает родственнику, у городских ворот, а также то, что Киньонес отвез их не во дворец Кортеса, но в простой индейский дом в энкомьенде губернатора.

Киньонесу и тут удалось сохранить истинную цель приглашения дона Хуана на материк в тайне, несмотря на упорные расспросы Суареса, страх и недоумение которого все возрастали. Ночь они провели в энкомьенде, но дон Хуан не мог сомкнуть глаз, поскольку его терзали страшные догадки, что так неуважительно с ними обращаются неспроста и неужели он позволил Кортесу заманить их в ловушку, поддавшись льстивым обещаниям родственного примирения и гостеприимства, которые от имени губернатора щедро расточал Киньонес во все время путешествия.

Ранним утром Суарес с матерью сами поспешили во дворец, но по дороге столкнулись с Киньонесом, который был послан, чтобы доставить их к Кортесу, и при этом снова не сказал им, каковы же на самом деле намерения губернатора.

В то время как в Койоакане происходили все эти события, в первый день декабря месяца 1522 года от Рождества Христова Гонсало де Сандоваль готовился отплыть обратно в Новую Испанию. Он рассчитывал сесть на корабль в гавани Сантьяго и, желая сохранить инкогнито, заранее не скупясь заплатил золотом капитану каравеллы. В течение десяти дней Сандоваль скрывался в хижине негра Хинеса, которого также пришлось щедро вознаградить за его услуги. Сандоваль старался не показываться в людных местах и всячески избегать встречи со сторонниками Веласкеса, которые, узнав в нем человека Кортеса, вполне могли на этом простом основании обвинить его в гибели слуги Тристана. Труп убитого был обнаружен по прошествии двух дней местным индейцем, который собирал в прибрежной роще съедобные коренья и поразился огромной стае стервятников, что упорно кружила над зарослями.

Негр Хинес принадлежал сеньору Андресу де Дуэро. Хотя Дуэро был секретарем Веласкеса, он, однако, сочувствовал Кортесу и в свое время служил под его началом.

Он командовал одним из отрядов кораблей, направленных на завоевание Новой Испании, и весьма отличился в этой экспедиции. Позже он старался примирить дона Эрнана и Нарваэса, а я уже упоминал в своем рассказе о вражде между ними. Однако последний никак не склонялся на уговоры, так что Дуэро пришлось разорвать отношения с его людьми, в том числе и со мной, поскольку я остался с Нарваэсом.

В обязанности Хинеса входило снабжать дом хозяина хворостом и вообще всем необходимым, чтобы знатные господа не чувствовали ни в чем недостатка. Негр нашел своему господину лучших портных — не тех, что дороже всех берут за работу, но таких, которые не согласны продавать свое высокое мастерство за ничтожную плату, что совсем не одно и то же. Дон Андрее не был чванным и надутым гордецом, стремящимся выставлять напоказ свое богатство или набивать себе цену, пускаясь в пустопорожние рассказы о том, откуда привезли ему то да это, что получено в дар от такого-то или доставлено прямо от двора его императорского величества.

Поскольку дон Андрее де Дуэро был господином щедрым и добрым, не слишком радел о своем хозяйстве и не проявлял чрезмерной суровости к слугам, лишь бы они должным образом исполняли его распоряжения, у негра Хинеса было достаточно времени для того, чтобы заняться и своими делами. Так, он смог, например, отнести письма, которые ему дал Тристан для Киньонеса; точно так же он сумел разыскать капитанов кораблей, что скоро должны были отплыть из Сантьяго, и договориться о том, чтобы Сандоваль мог неузнанным подняться на борт и тайно покинуть Кубу. Это было нелегкой задачей: несмотря на немалые суммы, которые Сандоваль сулил капитанам, почти никто не решался пойти на подобную сделку. Все опасались, что речь идет о страшном преступнике, за бегство которого потом придется отвечать.

После трех или четырех отказов наконец удалось заключить сделку с капитаном парусника, который вез в Новую Испанию свиней по приказу Кортеса, старавшегося развести скот и укрепить местное хозяйство.

Перед отъездом Сандоваль поблагодарил негра за добрую службу и заверил, что при первой возможности постарается выкупить его вместе с женой и отпустит на свободу, подыскав им в Мексике места слуг в хорошем доме. Неф, вне себя от счастья, кинулся объяснять, что верность и прочие замечательные свои достоинства он впитал с молоком матери еще в Африке, на своей родине, которая носит название Гвинеи, и до того, как португальцы заковали его в невольничьи кандалы, он служил у хороших господ, а также занимался кое-какой мелкой торговлей на улицах города:

— А до меня то же делал и мой отец, и дед, и все мои предки, сколько я их помню!

Сандоваль весьма поразился ловкости, с какой негр устраивал все дела, его умению вести разговор, его ясному уму и здравому смыслу, которые были в нем заметны, несмотря на краткое время, проведенное среди испанцев, и этим его качествам вполне могли бы позавидовать многие из тех, кто давно принял христианскую веру.

В таких приятных беседах они провели весь день, пока капитан парусника Бартоломе де ла Мота не сообщил негру, что пассажир, который желает тайно покинуть остров, должен сесть на корабль этой ночью раньше всех прочих путешественников, чтобы никто, не исключая и свиней, не проведал, что он находится на борту.

Глава XIV,

в которой рассказывается о беседе, состоявшейся между доном Эрнаном Кортесом и его шурином Хуаном Суаресом, о прибытии Гонсало де Сандоваля в Койоакан после нелегкого путешествия в компании со свиньями, и о похождениях Сикотепека

Рано утром, на следующий день после прибытия Суареса в Койоакан, Кортес послал за своим шурином. Глубоко оскорбленный неуважительным отношением к своей особе, тот менее всего был расположен к ведению уклончивых дипломатических бесед, а дон Эрнан также не любил ходить вокруг да около без крайней к тому нужды, и потому с самого начала разговор был резким и нелицеприятным.

Суарес, возмущенный тем, что дону Эрнану удалось его одурачить, сразу перешел к делу:

— Вы позволили себе обманывать меня, а это не пристало человеку благородному.

В ответ на это стоявший рядом Антонио де Киньонес не удержался и наградил брата доньи Каталины увесистым тумаком, поскольку не мог стерпеть подобного тона при обращении к губернатору. Впрочем, он тут же раскаялся в своей несдержанности, поскольку грубиян этот был все же родственником дону Эрнану и, быть может, хотя бы по одному этому заслуживал более почтительного к себе отношения.

Губернатор заметил смущение своего капитана и поспешил успокоить его, пояснив, что все происходящее — не более чем семейная ссора, но, однако же, прибавил:

— Если только не выяснится, что мой свояк замешан в серьезных преступлениях, потому что тогда у меня не будет другого выхода, кроме печальной необходимости приговорить моего дорогого родича к казни через повешение.

Услышав эти слова, сказанные Кортесом Киньонесу, но на деле обращенные к нему, Хуан Суарес побелел, как мел, и сразу сбавил тон, хотя был он человеком гордым и надменным по своей природе и ему трудно было смириться с мыслью, что его обманули и несправедливо унизили.

Хуана посетила страшная догадка: а что, если Кортес узнал о его тайном пакте с Тристаном, целью которого было восстановить донью Каталину против мужа? Однако, сохраняя на лице маску невозмутимости и свойственного ему высокомерия и твердо решившись отвергать все обвинения, он произнес:

— Если вы намерены поступить со мной так же, как с моей несчастной сестрой, то можете меня задушить или повесить, и это очередное ваше преступление, без сомнения, вновь сойдет вам с рук. Но вы не смеете пятнать мою честь, заявляя о моей причастности к каким-то постыдным делам, о которых я не имею ни малейшего понятия!

— Посмотрим, посмотрим, дорогой мой свояк, — сказал с улыбкой Кортес, от которого не укрылось смятение Хуана, несмотря на его деланно надменный тон. — Если ваша совесть чиста, то вы можете не опасаться за свою жизнь, так как я, будучи человеком чести, не имею обыкновения таким образом сводить личные счеты и улаживать семейные недоразумения, хоть вы доставили мне немало огорчений, вмешиваясь в мои отношения с супругой, вашей сестрой, которая, видит Бог, рассталась с жизнью не по моей вине.

Суарес собрался возразить на это обвинение, но Кортес, не слушая его, продолжил свою речь:

— Вначале я посчитал, что недуг, от которого она страдала, стал причиной ее кончины, но кое-какие обстоятельства навели меня на мысль о том, что она стала жертвой убийства.

— Мне прекрасно известно, что она была убита, — заявил Суарес, стараясь побольнее уязвить Кортеса, — и я даже знаю, кто ее убийца. Это не кто иной, как мой дражайший родственник и собеседник!

— Вы продолжаете упорствовать в своем заблуждении, — невозмутимо ответствовал Кортес. — Это вовсе не я, и я думаю, вы могли бы помочь мне найти настоящего убийцу.

— Если это сделали не вы, то откуда я могу знать, кто виновен в этом преступлении? — вскричал вне себя от ярости дон Хуан.

— Тот, кого я подозреваю в убийстве, вам хорошо знаком.

— Перестаньте говорить загадками и скажите прямо, кто этот человек.

— Это ваш добрый приятель Тристан, с которым вы, по-моему, прекрасно понимаете друг друга.

Хуан Суарес был поражен словами Кортеса и вновь подумал, что губернатору, должно быть, что-то известно об их договоре с Тристаном и теперь он обязательно постарается столкнуть их лбами и попытается выведать у них как можно больше о реальных и мнимых политических интригах. Ничем иным Суарес не мог объяснить такое заявление Кортеса, ибо и мысли не допускал о том, что Тристан решился пойти на убийство.

— Да, действительно, я знаю дона Тристана, это человек благородный, настоящий кабальеро, и подобные беспочвенные обвинения не делают вам чести, — возразил Хуан своему свояку.

Кортес, который уже получил от Киньонеса последние новости о Тристане, за исключением того, что каталонцу удалось ускользнуть от Сандоваля, продолжил свою речь:

— То, что он кабальеро — это его собственные слова, и до сих пор мы все ему верили, тем более что, будучи здесь, он и впрямь вел себя как особа благородных кровей. Впрочем, теперь, похоже, есть основания в этом усомниться.

— Какие основания? — пролепетал совсем сбитый с толку Хуан.

— Повторяю то, что уже сказал вам: вполне может статься, что именно он убил вашу сестру и замешан и в других тяжких преступлениях против меня и даже против власти императора. Примите мои извинения за то, что я не могу сообщить вам подробности, впрочем, чем меньше вы будете знать об этом, тем лучше будет для вас, если вы, конечно, не заодно с этим мошенником.

— Я с ним не заодно, и вообще я не верю, что он может быть замешан в каких-то темных делах, на которые вы намекаете, всячески пытаясь опутать меня своими лживыми выдумками!

— Ах так, лживые выдумки! — Кортес начал терять терпение. — Доказательства того, что это не ложь, очень скоро будут представлены! И молитесь, чтобы не оказалось, что вы — сообщник Тристана, если только его и в самом деле так зовут, в чем я сильно сомневаюсь!

Хуан Суарес промолчал в ответ на этот гневный выпад Кортеса из опасений еще более разжечь ярость своего родственника, а вовсе не потому, что ему нечего было возразить на эти обвинения — ведь изворотливости и самомнения Хуану было не занимать.

— Где вы познакомились?

— На Кубе. Он человек знатный и всячески это демонстрирует.

— Что за отношения вас связывают?

— Чего вы хотите добиться, устраивая этот допрос? — вскипел Суарес.

— Узнать, кто убил донью Каталину, — вмешался в разговор Киньонес.

— Именно, — подтвердил Кортес. — Извольте отвечать прямо.

— Я встречался с ним не чаще, чем с вами, хотя, уж конечно, он человек гораздо приятнее вас, отпрыск знатного рода, пусть и побочный, и при этом никому не сделал ничего дурного.

Кортес, поняв, что так ему не много удастся выведать у своего шурина, решил показать ему изумруд в форме розы, найденный на постели покойной. Как ни вглядывался губернатор в лицо дона Хуана, но не смог обнаружить никаких признаков того, что камень был ему знаком.

— Прекрасная работа, — отметил Суарес, слегка пожав плечами.

— Узнаете вы этот камень? — спросил Кортес.

— В первый раз его вижу.

— Его обнаружили на ложе доньи Каталины наутро после той ночи, когда она была убита. Этого камня не было среди ее драгоценностей, и есть основания предполагать, что его потерял там убийца. Вы уверены, что никогда не видели его у Тристана, пока находились здесь, в Новой Испании?

— Никогда. Я все уже вам рассказал и прошу вас, прекратите терзать меня своими расспросами и мучить, рассказывая всякие нелепицы! Знайте, что вам не удалось ни на йоту изменить мое мнение ни о вас, ни о доне Тристане!

— Посмотрим, что скажет Тристан, когда его доставит сюда капитан Сандоваль. Кто знает, может быть, он не станет защищать вас с таким же пылом, с каким вы стремитесь обелить его. Пока можете быть свободны, но вы не вернетесь на Кубу без моего разрешения. Вы и ваша матушка у меня в гостях, так что располагайтесь в доме, который предоставлен в ваше распоряжение.

Суарес уже направился к дверям, втайне негодуя на то, что губернатор вознамерился сделать его своим пленником, когда Кортес снова окликнул его:

— Кстати, похоронная церемония, о которой говорил вам Киньонес, действительно состоится в новой церкви, которая устроена в бывшем главном святилище Мехико. Что же касается венчания вашей сестры доньи Франсиски с Гонсало де Сандовалем, то это не более чем хитрая выдумка Киньонеса, хотя я был бы искренне рад, если бы эта свадьба действительно состоялась. Ступайте.

Присутствовавший при их беседе Киньонес смог наконец составить себе представление о том, что же это была за тайна, которую от него так тщательно скрывали и которая не так давно вызывала у него столь бурное негодование. То немногое, что ему еще не было известно, он узнал, когда они с доном Эрнаном остались наедине — генерал больше не видел смысла скрывать что-либо от своего верного помощника.

Меж тем Гонсало де Сандоваль, пристроившись возле стада свиней, плыл на каравелле по направлению к Веракрусу. Все шло благополучно, несмотря на непривычное общество, в котором он оказался. Хотя он старался держаться подальше от своих щетинистых попутчиков, однако вокруг все провоняло свиным духом и не было уголка, не изгаденного грязью. Сандоваль позаботился об изрядном запасе провизии, так что во все время путешествия мог не выходить из своего укрытия, но, в конце концов, по прошествии трех дней, поняв, что опасность позади, он все же решился выбраться на палубу и глотнуть свежего воздуха, к величайшему неудовольствию капитана.

Высадившись в Веракрусе, Сандоваль вновь обрел верного Мотилью, которого оставил под присмотром своего друга Родриго Ранхеля, и галопом помчался в Койоакан, так что рисковал загнать коня до смерти.

Нетрудно вообразить себе разочарование и гнев дона Эрнана, получившего весть о бегстве Тристана. Во-первых, рушились надежды пролить свет на таинственную смерть его супруги и вывести на чистую воду заговорщиков, о которых генералу поведал Сикотепек. Кроме того, он окончательно убедился в виновности каталонца, особенно когда выслушал рассказ о том, как дружки Тристана, прибывшие за ним на шлюпке, обошлись с Сандовалем, встретив его градом пуль.

Сикотепек же, будучи человеком чести и слова, едва выйдя из темницы, поспешил исполнить обещание, данное Кортесу, хотя, впрочем, ему стоило бы поумнее взяться за дело. В первую очередь он навестил некоторых известных ему жрецов, которые все еще отвергали веру в истинного Бога, упорствуя в своих нечестивых суевериях и дьявольских ритуалах.

Местные индейцы до сих пор нередко обращались к ним, чтобы узнать о судьбе какой-либо пропавшей вещи, и эти жрецы прибегали к ворожбе и могли посредством колдовства указать, где можно отыскать пропажу. При этом они бросали в миску с водой несколько зерен маиса и не отрывали от них взгляда, лишь изредка закатывая глаза и что-то беззвучно бормоча, — без сомнения, только для того, чтобы придать себе важности в глазах тех невежественных бедняков, что обращались к ним за помощью. В конце концов жрецы объявляли, что им открылась судьба потерянной вещи, впрочем, это далеко не всегда означало, что ее можно найти.

Сикотепек попытался таким способом узнать, где находятся изумруды, украденные испанцами у его отца, чтобы через них выйти на след убийц. Но, по-видимому, из-за того, что утраченных камней было целых пять, жрец запутался и не смог дать никаких объяснений. И хотя сам Сикотепек позже уверял меня, что прорицатели будто бы указали, в какой стороне искать один из камней, я-то считаю, что все это были сплошные выдумки и ухищрения этих приспешников сатаны совершенно бесполезны, как лишний раз показал случай с изумрудами. Ведь не случайно же Сикотепек не смог сообщить нам ничего нового после посещения жрецов.

Еще говорят, что языческие колдуны могут при помощи своей черной магии отыскать пропавшего человека и точно сказать, жив он или мертв, так что наш индейский касик прибег к их помощи и для поиска убийц. Но насколько я знаю обычаи туземцев, это колдовство пускают в ход, только когда речь идет о знакомых вопрошающей особы, и оно не может помочь, если дело касается людей, никому не известных, как было в случае с этими убийцами — ведь тогда никто из нас не знал, кто они такие. Поэтому я думаю, что индеец, рассказывая о полученных им предсказаниях, просто-напросто все сочинил.

Но возвратимся к нашей истории, так как поистине магия и колдовские чары, которыми эти дьяволопоклонники уловляют в свои сети души наивных туземцев, не заслуживают того, чтобы им отводилось столько места в нашем правдивом повествовании.