Мы отступали к лагерю, двигаясь по тем же дорогам, и это отступление было самой рискованной частью операции — мешики подкарауливали нас, и каждый день мы теряли по несколько человек, которых им удавалось захватить в плен. Когда наступала ночь, начинались кровавые жертвоприношения, и сердца у нас разрывались от криков наших товарищей, которых тащили к алтарю, сооруженному на теокальи — огромной пирамиде, на вершине которой находилось ку, — к нему вела лестница в несколько сотен ступеней. Порой из нашего лагеря мы не только слышали вопли пленников, но и видели их самих, освещенных пламенем костров, которые разжигали жрецы, чтобы жарить на них куски жертвенного мяса.

Первым испанцем, которого постигла такая участь, стал бискаец Андрес Агиррего мескорта, одаренный юноша, — эту утрату мы тяжело переживали. Его фамильное прозвание давало друзьям повод для нескончаемых шуток. Они уверяли, что не стоило пересекать океан в поисках непроизносимых имен, которыми отличаются мешики. Он отвечал им в том же духе:

— Вот что я вам скажу, досточтимые сеньоры: в отличие от вас, я и впрямь горжусь своим происхождением, поскольку моя фамилия состоит из фамилий отца, матери и деда (славные семьи Агирре, Гомес и Корта), и, честное слово, будь мой язык попроворнее, я бы приплел к ней еще и прапрадедов.

У подножия теокальи глазам открывалось жуткое зрелище — тысячи черепов, расставленных в строгом порядке, так что издали все это могло показаться стеной дома, который прилепился к основанию пирамиды. Некоторые испанцы умудрились даже подсчитать количество этих черепов и уверяли, что их ровно сто тридцать шесть тысяч. Их насаживали на шесты, протыкая виски, так что черепа, казалось, смотрели на вас своими пустыми глазницами. Сейчас вместо мерзких идолов, которым прежде поклонялись туземцы, в этом ку находится образ Пресвятой Девы с Младенцем и искусно сделанный деревянный крест.

У самой двери обнаруженного нами ку стоял Эредиа по кличке Старикан, хромой, скрюченный и такой уродливый, что Кортес подумывал выдать его за идола, которому могли бы поклоняться индейцы. Этот самый Эредиа отпустил шутку, которая многим показалась весьма неуместной:

— Жаль Красавчика! Не слишком-то изящный у тебя вид, да и мордашка стала поплоше — не то что в былые времена!

Гонсало де Сандоваль сурово осадил шутника, который позволил себе это неподобающее христианину высказывание об усопшем, хотя, по правде говоря, при жизни наш покойник и впрямь чересчур много вертелся у зеркала, словно был не мужчиной, а кокетливой девицей.

Внутри капища мы не обнаружили ни ружей, ни шпаг, ни одежды, которые наверняка забрали индейцы, — там были только останки жертв и два чудовищных каменных изваяния Уйчилобоса и Тецкатепуки, богов или демонов, которым поклоняются мексиканцы.

Капитан отдал приказ похоронить наших товарищей по-христиански, опрокинуть идолов, вычистить и побелить капище, чтобы превратить его в капеллу Пресвятой Девы — именно так велел делать в подобных случаях Кортес.

Я как раз занимался погребением голов несчастных испанцев, когда вдруг услышал в лесу какие-то звуки и заметил, что у ближайших деревьев что-то зашевелилось. Я выхватил шпагу и стремглав кинулся на шум — так быстро, что столкнулся лицом к лицу со жрецом, который следил за нами из укрытия. Наверняка именно он совершал ужасное жертвоприношение. Я опрокинул его на землю и ухватил за горло. Он затих, не пытаясь сопротивляться, — видимо, боялся, что я проткну его шпагой.

— Эй, сюда, ребята! — кликнул я своих солдат, которые быстро подоспели на помощь и помогли мне крепко связать пленника веревками по рукам и ногам. Сандоваль спросил жреца, виновен ли он в убийстве троих Кастильо, однако тот ничего не отвечал и, похоже, не понимал по-испански.

Пожалуй, стоит рассказать подробнее о том, что из себя представляли эти туземные жрецы — злокозненные нечестивцы, повинные в стольких ужасающих преступлениях. Они никогда не стригут и не моют волос и к тому же, постоянно мажут голову жертвенной кровью, отчего их шевелюра превращается в отвратительный вонючий колтун. Ногти у них невероятно длинны и чудовищно грязны, поскольку они никогда их не стригут. Их одеяние — длинная полосатая туника до пят — немного напоминает наше монашеское облачение, хотя, конечно, в остальном они не имеют ничего общего с нашими святыми братьями. Впрочем, есть еще одно сходство: им, как и христианским инокам, запрещено вступать в связь с женщинами. Это считается ужасным грехом и карается смертью. От мексиканских жрецов исходит такой же смрад, как и от самих ку, в которых они совершают свои мерзостные обряды. Они упорствуют в своих гибельных заблуждениях отчаяннее остальных туземцев, наотрез отказываются принимать крещение, да еще и запугивают индейцев, угрожая им гневом богов и страшными карами,

которые якобы их постигнут, если они отрекутся от идолов и станут христианами.

Когда дон Эрнан Кортес узнал о том, что пропавшие христиане были зверским образом умерщвлены и принесены в жертву языческим идолам, его ярости не было границ. Он решил самолично допросить пойманного жреца и даже пригласил для перевода донью Марину. Это вызвало негодование доньи Каталины, поскольку муж дал ей слово, что он больше не будет видеться с касикой. Впрочем, речь сейчас не об этом, и, чтобы не отвлекаться от рассказа, ограничусь лишь замечанием, что Кортеса действительно не в чем было упрекнуть, поскольку он обещал своей жене отказаться не от толмаческих, а от совсем других услуг доньи Марины.

Когда Кортес увидел жреца, его чуть не стошнило, и он приказал вначале хорошенько помыть и постричь пленника, потому что от одного его вида стало бы дурно не только христианину, но даже и мавру, и любому другому иноверцу. Забавно было смотреть, как этот мексиканский жрец, который даже не пытался бежать и был тише воды и ниже травы, когда мы брали его в плен, плевался, бранился и сучил ногами, как только его затолкали в яму с водой и начали скрести ему голову. Ясно, что нечесаные патлы и короста, которая покрывала его тело, были ему дороже жизни и свободы — столь велика порочность их мерзостного идолопоклонства.

Поскольку жрец упорно молчал и от него не могли добиться ни слова ни о том, чем он занимался вблизи капища, ни о тех, кто был повинен в убийстве испанцев, Кортес отдал приказ подвергнуть его пытке, хотя в принципе был противником таких методов и применял их только в самых крайних случаях, когда дело шло об особо тяжких преступлениях. Ноги упрямца опустили в кипящее масло — той же пытке был подвергнут и Куаутемок, когда у него хотели узнать, где находится пропавшее золото. Однако пленник продолжал запираться, хотя Малинче вкрадчиво уговаривала его подчиниться и сулила ему щедрые награды, если он будет честно отвечать на вопросы Кортеса.

— Подумай, — увещевала жреца Малинче, — ты поступишь умно, если ответишь на расспросы моего господина. Тебя отпустят на свободу живым и невредимым, ты сможешь и дальше без помехи совершать свои обряды. Дон Эрнан преследует не тебя, но тех, кто совершил преступление, передав тебе испанцев для жертвоприношения.

Но жрец ничего не отвечал на уговоры Малинче, на которую он смотрел с глубоким презрением, а под конец даже плюнул ей в лицо. Увидев это, Кортес удалил Малинче, чтобы жрец не подверг ее новым оскорблениям, и приказал продолжать пытку до тех пор, пока злодей не образумится. Через два дня пленник скончался от мучений, так и не издав ни звука, что дало даже повод некоторым из нас подумать, а не был ли этот нечестивец глухонемым. Собаке собачья смерть — что бы ни говорила донья Марина, этот негодяй за свои гнусные преступления несомненно заслуживал виселицы и вечных мук в геенне огненной.

Единственным, кого эта смерть могла огорчить, был Кортес, поскольку ему так и не удалось ничего выведать от жреца. Дон Эрнан поручил капитану своей гвардии Антонио Киньонесу расследовать это дело и отыскать виновных.

Киньонес был уроженцем Саморы и настоящим храбрецом — Кортес отличал его за мужество и отвагу и удостоил звания капитана. Он был высокого роста, всегда немного хмурый, с густой черной бородой. Когда он приехал сюда с Кубы, ему было около тридцати лет. Говорил он с расстановкой, взвешивая каждое слово, и все, за что ни брался, доводил до конца, так что Кортес счел его самым подходящим человеком для этого дела.

Итак, Киньонес отправился по направлению к Сочимилько — туда, где терялись следы несчастных Кастильо,

прежде чем их расчлененные тела были обнаружены в капище. Он допросил множество испанцев и индейцев, которые слышали выстрелы в патио индейского домика. Киньонес побывал на месте, но никого там не обнаружил. Не только хозяева, но и соседи, очевидно опасаясь последствий этого происшествия, покинули свои жилища и где-то скрывались — не то в горах, не то у родственников (где именно, мне неизвестно, да это к делу и не относится).

Раз поздно вечером Киньонес вместе с патрульным отрядом явился в известную таверну и начал расспрашивать об убитых. Хозяин заведения, некто Кирога, веселый коротышка (не помню, откуда он был родом), старался припомнить все, что знал, о событиях той ночи.

— Трое Кастильо играли в карты и выпили вина больше, чем полагается добрым христианам, — рассказывал хозяин. — Потом они отправились восвояси, и вскоре после их ухода раздались выстрелы. Больше я ничего не знаю об их участи, кроме того, что ваша милость сообщила мне об их ужасной кончине.

— Судя по вашему рассказу, они вели себя так, как свойственно солдатам, — заметил Киньонес.

— Не совсем так, капитан, не совсем так, — поправил его Кирога, поглаживая бороду. — Тем вечером все трое Кастильо швыряли деньги направо и налево, но в особенности отличался Красавчик, что показалось нам странным, потому что мотом его уж никак нельзя было назвать. Скорее наоборот, мы всегда считали его изрядным скупердяем. Думаю, нашлись такие, кто поинтересовался у него, не получил ли он часом наследства или не набрел ли на золотые россыпи.

Показания трактирщика не слишком прояснили дело, однако другой христианин, который был в таверне и слышал весь разговор, подошел к Киньонесу и сказал, что он готов сообщить кое-какие сведения, которые могут представлять интерес. Он объяснил, что тогда эти мелочи не казались ему чем-то из ряда вон выходящим, но теперь ясно, что все это могло иметь отношение к страшным событиям той ночи. Этот человек был не кто иной, как Хуан де Саламанка, великолепный наездник и отчаянный смельчак, прославившийся тем, что метким броском копья убил военачальника мешиков в битве при Отумбе. Это было, когда мы в первый раз заняли Мехико, а затем вынуждены были в беспорядке отступать от столицы. Подвиг Хуана, остановивший наступление мешиков, стал тогда просто спасением, потому что на каждого из нас приходилось по тысяче индейских воинов и все испанские солдаты были сплошь покрыты ранами после кровавой сечи, которая вспыхнула на мосту во время нашего бегства из города.

— Той ночью, когда я вышел по нужде во двор, — начал рассказывать Киньонесу Хуан де Саламанка, — какой-то индеец спросил меня о Хуане Кастильо по прозвищу Красавчик, которому он якобы принес записку от его соотечественника-испанца из Мехико. Я, стоя в дверях таверны, показал на него индейцу, но тот, не передав никакого послания, развернулся и пошел восвояси. Это показалось мне весьма странным.

— Что это был за индеец? — поинтересовался Киньонес.

— Некто Гаспар — такое христианское имя он принял при крещении. Он из энкомьенды капитана Луиса Мартина, моего доброго приятеля. Я не раз видел Гаспара у него в доме.

Киньонес с отрядом отправился на поиски Гаспара. Его дом был недалеко, и, добравшись до него, патрульные начали громко стучать в ворота и кричать, чтобы их впустили. Изнутри не хотели открывать и проклинали испанцев, которые ломятся в дом, хотя час уже поздний и все спят. Но капитан потребовал именем короля и закона открыть дверь, да еще и упомянул Кортеса, так что обитателям пришлось подчиниться. В патио испанцев встретила индеанка, которая старалась всячески помешать им пройти дальше, клятвенно уверяя, что в доме,кроме нее, никого нет, хотя минутой раньше она же кричала, что все легли спать.

Оттолкнув женщину, Киньонес вошел в спальню, освещенную несколькими свечами, и увидел там лежащего в постели Гаспара. При нем были две индеанки помоложе, а у изголовья находилось домашнее святилище с фигурками идолов. Киньонес несказанно удивился, обнаружив такие изваяния в доме крещеного христианина: глиняные божки были расставлены по особым нишам и убраны драгоценными камнями и прочими украшениями, каждое из которых имеет определенный смысл и служит для того, чтобы испрашивать у идолов различных милостей и даров. В доме не было ни одного креста, ни одного изображения Богоматери с божественным Младенцем, из чего капитан заключил, что индеец принял крещение только для вида — преступление во сто раз худшее, чем открыто упорствовать в своем заблуждении, ибо лучше вовсе не знать имени Господа, чем произносить его всуе.

Немолодая индеанка, которая была, видимо, старшей из жен Гаспара, забежала вперед и, бросившись между Киньонесом и ложем, на котором лежал ее муж, стала умолять пощадить бедного больного. Сняв с лежащего индейца хлопковое одеяло, Киньонес увидел, что он был ранен в бедро, причем рана загноилась и выглядела весьма скверно. Внимательно осмотрев ее, он сделал вывод, что это пулевое ранение, и, значит, Гаспара ранили испанцы, поскольку в этих краях ружья были только у них. Итак, Киньонес предъявил Гаспару обвинение в том, что он напал на христиан, но тот ничего не ответил, потому что был слишком слаб: постоянные кровотечения, которые случались по нескольку раз в день, лишили его последних сил.

— Ну вот, друзья, перед нами, несомненно, один из тех, кто был ранен в ночь исчезновения Кастильо, — с удовлетворением подытожил Киньонес, а затем обратился к индейцу: — Я вижу, Гаспар, что ты вероломный обманщик, который дважды предал своих друзей-христиан: во-первых, ты по ночам коварно расставлял против них сети, а во-вторых, втайне ты продолжал поклоняться дьяволу, несмотря на то что был окрещен и принят в лоно Святой матери-церкви. За эти преступления ты заслуживаешь виселицы.

Индеец жестом дал понять, что не понимает слов Киньонеса, и бросил взгляд на индеанку, как бы прося ее о помощи, но эта его хитрость была шита белыми нитками, потому что капитан уже знал, что нечестивец расспрашивал Хуана де Саламанку о Красавчике на чистейшем кастильском наречии.

— Оставь свои увертки, Гаспар, — сурово сказал Киньонес, доставая из ножен свою шпагу. — Я знаю, что ты прекрасно понимаешь каждое мое слово.

— Да, это так, — отвечал индеец, увидев, что отпираться дальше бесполезно, — но я вас ничуть не боюсь, потому что я уже на краю смерти — моя рана, которая не перестает кровоточить, причиняет мне такие страдания, что я буду только благодарен вам, если вы меня повесите и тем избавите от мук.

Тогда Киньонес наклонился к индейцу, внимательно осмотрел его бедро, прикоснулся к горячему лбу и заключил:

— От такой болезни, как твоя, не умирают. Надо только извлечь пулю и как следует обработать и зашить рану.

— Неужели это правда? — Глаза индейца заблестели надеждой, когда он услышал, что, быть может, удастся оттянуть тот момент, когда его душе предстоит отправиться в долгое путешествие для встречи с теми омерзительными идолами, которым он поклоняется и которые, как я уже неоднократно говорил, по сути своей не кто иные, как демоны и бесы.

— Уж не думаешь ли ты, что я ошибаюсь? — ответил Киньонес, как всегда неспешно и с расстановкой произнося слова. — Не думаешь ли ты, что христиане плохо знают, как действует их оружие? Уверяю тебя, твою рану можно вылечить. Впрочем, я сейчас прибегну к помощи волшебного устройства, которое я захватил с собой, и ты увидишь, что мои слова подтвердятся.

Тут Киньонес порылся в своей котомке, которую он всегда носил на плече, и бережно достал астролябию. Сделав вид, что смотрит на нее со страхом и трепетом, он торжественно изрек:

— Да, и в самом деле твоя болезнь подлежит исцелению.

Старшая индеанка с любопытством высунулась из-за угла, чтобы рассмотреть волшебный прибор, но, едва завидев астролябию, отпрянула и бросилась к другим женщинам.

— Что это? — спросил Гаспар.

— Это магическое устройство указывает мне, во славу Господа нашего Иисуса Христа, где отыскать целебное средство. В твоем случае оно сообщает, что неподалеку находится дом врача, который тебя вылечит. Смотри сам.

Киньонес установил иглу в такое положение, чтобы ее мог видеть Гаспар, который, приподняв голову, старался получше разглядеть диковинку. Киньонес поворачивал астролябию то вправо, то влево, но игла, к великому изумлению всех присутствовавших индейцев, неизменно указывала на север.

— Видишь, мой волшебный инструмент все время указывает на дом маэстре Хуана, доктора, которого Господь специально избрал для того, чтобы он смог вылечить твою рану, — с ученым видом объяснял индейцу капитан это невиданное чудо.

— Расскажи им все, Гаспар, и христиане вылечат тебя своим магическим искусством, — отважилась вставить словечко индеанка, которой строжайше воспрещалось вмешиваться в мужской разговор, потому что мешики, как известно, ни во что не ставят женщин.

— Помолчи, жена! — закричал на нее Гаспар со всей силой, на которую только был способен.

— Впрочем, эта магия помогает лишь христианам, — предупредил Киньонес. — А ты, как я вижу, только по имени называешься христианином, а в душе все еще почитаешь своих кровавых идолов.

— Не судите по внешности, ваша милость, — взмолилась индеанка, бросаясь в ноги Киньонесу, — в душе Гаспар — христианин, этих идолов он сохранил для меня, но я тоже скоро стану христианкой, потому что поистине велики и удивительны чудеса вашего Бога, Иисуса Христа!

— Ну ладно, — произнес Киньонес, подняв с колен индеанку и удерживая ее рядом с собой. — Я тебе поверю насчет Гаспара, а что касается тебя, женщина, то если ты и впрямь хочешь стать христианкой, то отыщи кого-нибудь из святых братьев, и он окрестит тебя. Я же сам не могу этого сделать, потому что не имею духовного сана. А сейчас, — и он обернулся к лежащему индейцу, — давай, Гаспар, скажи-ка нам, сколько человек замешано в убийстве испанцев?

Гаспар хранил молчание, не отрывая зачарованного взгляда от волшебной иглы.

— Говори, или я сама расскажу им все! — воскликнула индеанка.

— Не важно, кто расскажет, — пояснил Киньонес, — но рассказать необходимо, чтобы наше волшебство подействовало.

Гаспар взглядом разрешил жене говорить, и в этот момент силы совсем оставили его — он откинулся на постель и потерял сознание.

— Сеньор, — обратилась к Киньонесу индеанка, — это Сикотепек, он охотился за головами приятелей моего мужа, и это он главный виновник гибели христиан, которые — я это знаю наверное, сеньор, — тоже были не без греха.

— Все виновные в каком-либо преступлении, и особенно испанцы, должны предстать перед судом его величества императора или Кортеса, что одно и то же, то есть их следует предать в руки правосудия, а не в руки нечестивых индейцев, которые будут приносить их в кровавую жертву своим богам, — прервал ее Киньонес.

— А теперь искусный врач сможет помочь моему мужу? — взмолилась индеанка, в то время как две ее молодые товарки хранили молчание.

— Я дал слово и буду молить Господа, чтобы твой муж стал здоров. Но прежде скажи мне, кто такой Сикотепек и где его найти.

Индеанка рассказала Киньонесу о Сикотепеке и о том, что его отец Куатекле и брат Окитенкатль были убиты христианами, о том, что Сикотепек поклялся отомстить за смерть своих родных, и объяснила, как найти его убежище — пещеру в лесу неподалеку от Сочимилько. Патрульные, сопровождавшие Киньонеса, между тем перевязали раненому бедро и соорудили из подручных средств носилки, на которых его можно было отнести к врачу.

Как уже догадался читатель, Киньонес, конечно же, не мог знать наверное, была ли надежда вылечить Гаспара. Он просто воспользовался суеверием индейцев, чтобы выведать у них имя главного виновника убийства, не прибегая к пытке, которая в этих краях далеко не всегда приносит плоды, поскольку туземцы закоснели во зле и нередко предпочитают смерть раскаянию.