544

Примечание к №488

идея зла, олицетворённая в Ленине

Ленин – центральная фигура ХХ века. (557) Старый большевик Ольминский в порыве подхалимского славословия неожиданно сказал однажды пророческую фразу:

«Познать В.И.Ленина для нас означает познать самих себя».

545

Примечание к №488

То, что с ними спорят, доказывают, – это для них опора, хлеб. А вот если одёрнуть

Почему спорить не надо? Правда это неотъемлемое условие научного знания. Но сама правда выше науки. Она дана свыше, её нельзя определить (551). Это своеобразная ЭТИЧЕСКАЯ КОНВЕНЦИЯ. Следствием этого является невозможность уличения кого-либо во лжи, если эта ложь тотальна. Вы пошли в гости, и у вас в прихожей украли галоши. Вы видели кто и говорите: «Положи на место». А укравший говорит: «А я не брал». Что тут делать! «Не брал» и всё! Вы-то хотели, может быть, сказать, что вот воровать нехорошо и т. д. Но ваш собеседник не вор, он не брал галош и сам об этом говорит вам русским языком. В глаза. Вы уже ему ничего не докажете, никогда. Он «не брал», «не видел», «не знает». Поэтому спорить с такими людьми просто невозможно. Они в известный момент нарушили негласную этическую конвенцию. А поскольку эта конвенция тотальна, первична, то единственной формой борьбы с подобными людьми является их игнорирование (589). Или же перевод взаимоотношений в иную плоскость, более им доступную и понятную.

Возможно всё это является ещё одним доказательством загадочности проблемы бытия Божия, которую нельзя решить. Ведь получается, что наука, и особенно, философия – так как здесь нет «фактов» в научном смысле, нет «улик», – построены на такой вроде бы неясной и смешной вещи, как правда, честность. А что такое правда, люди НЕ ЗНАЮТ. Это невыразимо. Если дать дефиницию правды: правда есть то-то и то-то – то эта дефиниция сама может быть правдой, а может и не быть. А почему – уже никто никогда не узнает. Правда это субъективное и невыразимое чувство: чувство гармонии, соразмерности. Научная истина это лишь частное и наиболее материальное проявление правды. Сама наука и этична и не(вне)этична. Врать там вроде бы трудно, но правдивость науки лишь частность, эманация этической добродетели учёного. Можно построить абсолютную лженауку, где будет все: и «верификация» и «фальсификация», и всё, всё, всё. А правды не будет.

546

Примечание к №465

В классе я сообщил, что меня зовут «Килька».

Унижение (роль классного шута и изгоя) было, с другой стороны, бессознательной инициацией. Тут проявился крайне ритмизированный характер моего бытия. Конечно, опыт был жесток, но в результате я приобрёл колоссальную выносливость к любым видам и формам унижения, а также совершенную невнушаемость извне. Именно с тех пор к любому «коллективу» я стал относиться как к прозрачному желе элементарных эмоций, легко поддающихся простейшим манипуляциям. Из-за этого же и замкнутость при якобы открытости; очень развитое чувство целесообразности (всегда всё делаю зачем-то и для чего-то, подчиняю своей логике); способность к независимому и даже провокационному мышлению. Моя мысль может обернуться любым зверем, моментально просчитать и обнюхать все боковые ходы и часами развивать некоторую идею, с которой я ещё глубже, в самой глубине – совсем не согласен. И это без каких– либо эмоций. Я изначально настроен на абсолютное непонимание и всегда адаптирую свою мысль к определённой обстановке. Внутри я абсолютно одинок, холоден и спокоен. По-моему, это редкое и драгоценное качество.

Минус же в том, что у меня нет так называемого «мужского достоинства». Я умею господствовать, я всегда господствовал над ситуацией, но я не умею властвовать.

547

Примечание к №509

«Умер Загорье … Эти слова звучат чуждо, невозможно осознать их смысл».

«Ушёл еще один… Не стало Матьяша … Стойкий, сильный, светлый … У гроба – знамёна … Гроб утопает в цветах … День и ночь у гроба почётный караул…»

Это из бунинского дневника. Иван Алексеевич выписал из некрологов и статей о гибели одесского чекиста. Чекиста хоронили под лозунгом: «за смерть одного революционера тысяча смертей буржуев!» Матьяш же застрелился с перепоя. Бунин зорко подметил кощунственность революции, кощунственность не вообще (это само собой), а буквально, на уровне осквернения могил. В вывороченном мире похороны превращались в фарс.

«По Дерибасовской (постоянно) движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за „павшего борца“ (лежит в красном гробу, а впереди оркестры и сотни красных и чёрных знамён)».

«В „Одесском Набате“ просьба к знающим – сообщить об участи пропавших товарищей: Вали Злого, Миши Мрачного, Фурманчика н Муравчика… Потом некролог какого-то Яшеньки: „И ты погиб, умер, прекрасный Яшенька… как пышный цветок, только что пустивший свои лепестки… как зимний луч солнца… возмущавшийся малейшей несправедливостью, восставший против угнетения, насилия, стал жертвой дикой орды, разрушающей всё, что есть ценного в человечестве… Спи спокойно, Яшенька, мы отомстим за тебя!“ Какой орды? За что и кому мстить? Там же сказано, что Яшенька – жертва „всемирного бича, венеризма“».

Шутовские похороны и некрологи это символ «русской революции», всего «русского освободительного движения». Потому что серьёзно ответить на вопрос: почему? зачем? – невозможно. Суть революции это бледные прыщавые гимназисты, жалобно сидящие на деревьях, это торжественно-зверские лица мириад студентов и курсисток, дисциплинированно, под музыку вышагивающих за гробом «зверски убитого» Баумана. Это красный флаг, который в марте 1917 воткнули в памятник Пушкина в Москве. Это русская дикость и бескультурье, не поспевающие за бешеным ритмом начатых Петром преобразований и нашедшие себе удобный шутовской костюм отечественного «либерализма» и «демократизма». В России существовал лишь псевдолиберализм, внешняя оболочка, заимствованная с Запада и прикрывающая собственную косность, инерцию, злобу, неспособность к перестройке сознания и органическому включению в революционный вихрь, который сотрясал Россию более двух веков. Если бы в стране был действительно ЛИБЕРАЛИЗМ, то он бы стоял на разумно консервативных позициях. Общественное мнение тогда всячески бы тормозило часто непродуманные и легкомысленные реформы центральной власти, вроде 1861 года. И уж конечно, у русских либералов не выработалась бы привычка к грубым подтасовкам и вполне сознательному обману, пропитавшему своим ядом всю либеральную прессу, всю либеральную науку и даже философию.

Вот победа, апофеоз русской демократии, русского либерализма: статья в «Русском Слове» от 14 марта 1917 года:

"Вчера в Большом театре занавес поднялся под звуки «Марсельезы». На сцене живая картина – «Освобождённая Россия»: женщина с разорванными кандалами в руках, у её ног лейтенант Шмидт, вокруг – Пушкин, Лермонтов, Грибоедов (562), Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Чернышевский, Писарев, Добролюбов, Бакунин, Петрашевский, Шевченко, Софья Перовская, декабристы, дальше студенты, крестьяне, солдаты, матросы, рабочие. Оркестр исполнил гимн А.Т.Гречанинова на слова К.Бальмонта «Да здравствует Россия, свободная страна!»" Россия превратилась в страну дураков. Песенка её была уже спета тогда, в феврале-марте. В стране победила глубокая интеллектуальная и духовная реакция, к власти пришли люди тёмные, озлобленные (568). Все эти опереточные приват-доценты, привыкшие отстаивать своё мнение стуча кулаком по столу, затыкая рот оппонентам. Розанов схватился за голову, когда председатель I Государственной Думы «позорно срезался на государственном экзамене», заявив, что «Государственная Дума не может ошибаться». И все они были уверены, приучены всей своей жизнью, что ошибаться не могут. Но дело пришлось иметь с реальностью. А реальности липовый диплом не подсунешь. Ответственнейшую работу по либерализации России взяли люди не компетентные, не либеральные, не способные к критике и самокритике, живущие по принципам русской «партии». По сути партия кадетов ничем не отличалась от партии эсдеков. Та же партийная иерархия, та же неспособность к свободному и честному мышлению. В конце концов победил тот, чьи декларации соответствовали устройству собственного сознания.

Причина революции во многом в её беспричинности, нелепости. Никчёмности. Бунин, настоящий художник, то есть прежде всего человек внутренне свободный, это почувствовал очень хорошо:

"Впрочем, многое и от глупости. (585) Толстой говорил, что 9/10 дурных человеческих поступков объясняется исключительно глупостью.

– В моей молодости, – рассказывал он, – был у нас приятель, бедный человек, вдруг купивший однажды на последние гроши заводную металлическую канарейку. Мы голову сломали, ища объяснение этому нелепому поступку, пока не вспомнили, что приятель наш просто ужасно глуп."

Чем глупее человек, тем целесообразнее его поведение. Только цель лежит не впереди его, а за ним. Она выше глупца и извне строго детерминирует его поведение. Фарсовые похороны, ставшие центральным обрядом новейшей псевдохристианской ереси, прекрасно отражают и её внутреннюю суть, и характер её отношений с историей.

Снова Бунин. Запись весной 1917 г.:

«Я видел Марсово поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мёртвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заключены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых! Комедию проделали с полным легкомыслием и, оскорбив скромный прах никому не ведомых покойников высокопарным красноречием, из края в край изрыли и истоптали великолепную площадь, обезобразили её буграми, натыкали на ней высоких голых шестов в длиннейших и узких чёрных тряпках и зачем-то огородили её досчатыми заборами, на скорую руку сколоченными и мерзкими не менее шестов своей дикарской простотой».

Вот она, культурка-то. «Русская мысль». А с другой стороны: да можно ли выдумать более символичное действо? Да тут вся редакция «Русской мысли» сама себя похоронила (603).

548

Примечание к №539

«Миллион лет прошло, пока моя душа выпущена была погулять на белый свет» (В.Розанов)

В «Советский Союз»…

549

Примечание к №536

«Я непременно получу шведскую Полярную звезду». (А.Чехов)

Название экзотического ордена возникло у Чехова под влиянием «Братьев Карамазовых», где чёрт говорит Ивану:

«Я вот думал давеча, собираясь к тебе, для шутки предстать в виде отставного действительного статского советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва и Солнца на фраке, но решительно побоялся, потому ты избил бы меня только за то, как я смел прицепить на фрак Льва и Солнце, а не прицепил по крайней мере Полярную звезду али Сириуса».

Явись к русскому хоть сам сатана, и всё равно беседа начнётся с типовой темы: про «железки». Которые, правда, разрастаются в данном случае до галактических масштабов.

550

Примечание к №536

личностное начало в данном человеке станет даже более законченным и развитым, чем у европейца

Другое дело, что русская личность всегда анормальна, всегда вышибается из обычного ряда каким– нибудь жизненным ударом. На собственно Западе личность естественна, а горе человека лишь калечит. Западный человек быстрее гибнет, выходит же из жизненной катастрофы путём деформации, потери чего– то существенного. Обида, оскорбление, смерть близких редко служит побудительной причиной для начала самосовершенствования. Скорее это воспринимается как неудача, ошибка, о которой надо поскорее забыть, скрыть от других и от себя. Лишь для исключительных очиночек-гениев психическое потрясение открывает путь духовного восхождения.

То есть в русских условиях просто человек, просто личность ставится в положение гения.

551

Примечание к №545

(правда) дана свыше, её нельзя определить

Своё философское образование я начал в 17 лет. Начал с изучения Ленина и проштудировал все 55 томов его собрания сочинений. Это оказало на меня колоссальное влияние. И первое, что я понял, это беззащитность, беззащитность и хрупкость человеческой мысли, которая, конечно же, основывается не на мощном фундаменте аристотелевской аналитики и не на трактатах Канта и Гегеля, а висит на странном и до смешного расплывчатом и инфантильном гвоздике – широте души, доброжелательности, вообще «хорошести», «благостности», доброте. Доброте и правдивости. На этом туманном гвоздике, гвоздике– облачке висит тяжёлое и старое полотно человеческой мысли. Философия-то стоит, попросту говоря, на детской считалочке: мирись, мирись, мирись и больше не дерись… Если эту глупую считалочку нарушают, то в рамках, именно В РАМКАХ философии, ничего доказать нельзя. «А я не брал» (калош). И всё. Можно плакать, кричать, биться лбом о стену – ничего, ничегошеньки не докажешь. Скорее уж тебе «докажут».

552

Примечание к №534

«Чичиков всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола»

(В. Набоков)

У самого Набокова тема договора с нечистой силой наиболее разработана в «Лолите». Гумберт, соблазнённый демоном Лолитой, отдаётся во власть автора судьбы – Мак-Фатума. Мак-Фатум даёт осуществиться его (литературным?) фантазиям, ведя своего героя к неизбежной расплате и гибели. В отличие от Кречмара из «Камеры-обскуры», Гумберт «претворяет мечту в жизнь» более сознательно, и поэтому сам чем-то напоминает дьявола (даже внешне) (617). Связь, таким образом, двусторонняя, так что на потусторонние силы тоже налагаются определенные обязанности. И Набоков действительно честно помогает Гумберту, насильственно устраняя одно препятствие за другим. Внезапная гибель матери Лолиты с точки зрения сюжета есть нечто немотивированное и искусственное. Но с точки зрения метасюжета (договора с Мак-Фатумом) это, наоборот, ход чрезвычайно мотивированный и ловкий. Кто-то швыряет Шарлотту кончиком пера под машину. Хотя и с помощью Гумберта:

«Я воочию увидел маклера судьбы. Я ощущал самую плоть судьбы – и её бутафорское плечо. Произошла блистательная и чудовищная мутация, и вот что было её орудием. Среди сложных подробностей узора (спешащая домохозяйка, скользкая мостовая, вздорный пёс, крутой спуск, большая машина, болван за рулём) я смутно различал собственный гнусный вклад. Кабы не глупость (или интуитивная гениальность!), по которой я сберёг свой дневник, глазная влага, выделенная вследствие мстительного гнева и воспалённого самолюбия, не ослепила бы Шарлотту, когда она бросилась к почтовому ящику. Но даже и так, ничего бы, может быть, не случилось, если бы безошибочный рок, синхронизатор-призрак, не смешал бы в своей реторте автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень…»

553

Примечание к №472

Но вспомним, что пародия невозможна без ключевого текста, на котором она паразитирует.

Однако возможна двойная пародия. Пародия королевская, похожая на излюбленный образ Набокова: бесконечное отражение поставленных друг против друга зеркал.

Если снова обратиться к энтомологическим аналогиям, то высший тип связи между миром и человеком, автором и его произведением, между персонажем и персонажем и так далее, вообще высший тип связи как таковой, это для Набокова связь микрокосмическая, связь «димимикрическая». Набоков, воплотившийся в Годунова-Чердынцева (который в свою очередь воплотился в своего отца-путешественника), писал:

«Невдалеке от меня какие-то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов собирали для своих корыстных нужд китайский ревень, корень которого необыкновенно напоминает гусеницу, вплоть до её ножек и дыхалец, – а я, между тем, переворачивая каменья, любовался гусеницей неизвестной ночницы, являющейся уже не в идее, а с полной конкретностью копией этого корня, так что было не совсем ясно, кто кому подражает – и зачем».

Действительно, не совсем ясно, кто кому подражает: знахари-китайцы или русский путешественник. Русский путешественник или его сын, выдумывающий в эмигрантском Берлине эти воспоминания своего без вести пропавшего отца. Чердынцев-младший или сам Набоков, также потерявший своего отца. Отец Чердынцева похож и на реального отца Набокова, и на реального русского путешественника, а его сын – на Набокова-младшего и одновременно на Ходасевича (сам Ходасевич выведен в «Даре» под именем Кончеева, внешне скорее напоминающего Набокова). Весь мир оказывается двоящимся, двойственным, двуединым, сложнодвуединым. Замкнутым. Но, из-за своей сложности, микрокосмичности и открытым. Живым.

Из вымышленного Набоковым вымышленного диалога между двойниками Чердынцевым и Кончеевым:

«Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в прошедшее, – призрачный, в сущности, процесс, – лишь отражение вещественных метаморфоз, происходящих в нас. При этих обстоятельствах, попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали, как непостижимое … Наиболее для меня заманчивое мнение, – что времени нет, что всё есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты … у природы двоилось в глазах, когда она создавала нас (о, эта проклятая парность, от которой некуда деваться: лошадь– корова, кошка-собака, крыса-мышь, блоха-клоп) … симметричность живых тел есть следствие мирового вращения (достаточно долго пущенный волчок начнет, быть может, жить, расти, размножаться) … в порыве к асимметрии, к первенству, слышится мне вопль по настоящей свободе, желание вырваться из кольца…»

Но тут сидящий на скамейке Годунов-Чердынцев (тоже двойная фамилия) очнулся:

«опять значит, воображение, – а как жаль! … Почему разговор с ним никак не может распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и есть осуществление, и лучшего не нужно… – так как подлинная беседа была бы только разочарованием…?»

554

Примечание к №543

По-русски самоанализ, покаяние – всегда глубоко, а собственно анализ, обвинение – плоско и мелко.

На Западе виноват «кто-то». В России – «сам виноват». Раскаяние по-русски глубоко, глядючи плакать хочется. Обвинение же всегда поверхностно, риторично. Да просто недостойно. Мечется русский интеллигентик, бьёт своими кулачонками по гранитным пьедесталам – так и видишь его в пенсне, бородка клинышком, визгливый голосок: «Ах, сука, полтинник за щекой спрятал! По мордасам его, ребята! Пэ глазам, пэ глэзам, падло!» И всё. Вот и вся критика, вот и весь «критический реализм». А раскаяние это извините… Тут даже Смердяков вырастает до размеров необычайных.

Персонификации зла нет. Я зла не вижу. Где оно? Кто виноват в моих мучениях? Объективного зла нет. Зло во мне. Зло-качественность.

Назовите отрицательный персонаж в русской классической литературе. Его нет. Кто? Евгений Онегин? Чичиков? Печорин? Лужин? Валковский? Раскольников? Беликов? Или образ «диалектичен», размыт, или слишком приземлён, локален, статичен. А следовательно, мёртв, куколен. Гигантское, сложное и страшное зло, вроде Мефистофеля, в отечественной культуре совершенно не выражено.

И реальная жизнь проявляется в кровавой ванне мозга злорадством. (567) Какую тему своей жизни я ни возьму, мне хочется броситься на землю и рыдать, рыдать. Я пытаюсь проследить её развитие, и меня ужасает её зловещесть.

555

Примечание к с.33 «Бесконечного тупика»

Розанов открыт, он это вы.

Меня Розанов благословил. До «Опавших листьев» мир разлетался. Я плакал, не знал, что делать, что со мной творится. А что-то творилось. Творилось и летело в разные стороны. Я читал Ленина и плакал от любви-тоски, чувствовал безжалостный взгляд судьбы, нацеленный мне в затылок, и терялся от полной равнодушной свободы, писал обреченные дневники и бессмысленные, «для души», пародии (а что такое пародия для себя, в стол? чудовищно). И всё это под рефрен бесконечных фантазий, ищущих выхода в реальность (588). Всё рушилось. И вот я прочёл Розанова и мир стал сжиматься. Стройно собираться в единое целое. Мне с самого начала чего-то не хватало, что-то от меня скрывали. И я понял – не хватало тебя, Розанов.

556

Примечание к №534

«Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несёт гнусной вонью… – непременная щель в забрале дьявола». (В.Набоков)

О несовершенной природе дьявола ср. у Флоренского в «Столпе и утверждении истины»:

«Народом РУССКИМ дознано, что нечистая сила не имеет ЛИЧНОСТИ, а потому нет у неё и ЛИЦА, ибо лицо-то и есть лик, явление личности. Нечисть безлична и безлика, и лишь обманывает люд, притворяясь личностью. По слову народному „у нежити своего обличия нет, она ходит в личинах“. Отсюда – бесчисленные перевёрты всякого рода» (559).

Далее о немецком чёрте:

«Скидываясь чем угодно, дьявол, однако, не имеет личности, хотя безсубстанциональность бесов немецкий народ, также по-немецки, символически воспринимает как отсутствие СПИНЫ (!). „Чем бы ни являлся дьявол, – замечает по этому поводу Цезарь (Гейстербахский), – спины у него обыкновенно не бывает. Это известно твёрдо. Так говорила между прочим одна девушка, к которой повадился наведываться дьявол. Ей показалось странным, что он от неё всегда уходит пятясь задом (заметим, что так же отступает нечисть от креста), и она его спросила, как это надо понимать“… Внутренняя пустота, безличность, ирреальность, меоничность нечистой силы всегда немецким мистическим восприятием облекалась в образе без-спинности».

Вообще чёрт это пародия не только подобия Божия, но и самого Бога:

«Даже в „чёрной мессе“, в самом гнезде дьявольщины, Дьявол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая всё НАОБОРОТ. Какая пустота! Какое нищенство! какие плоские „ГЛУБИНЫ“! Это – ещё доказательство, что нет ни на самом деле, ни даже в мысли ни Байроновского, ни Лермонтовского, ни Врубелевского Дьявола – величественного и царственного, а есть лишь жалкая „обезьяна Бога“».

Хорошо сказано. Но, к сожалению, о дьяволе в «Столпе» до обидного мало. О Боге, бесконечном и непостижимом, Флоренский говорит понятно и много, а о чёрте непонятно и мало. А как раз чёрт совершенно понятен и ясен человеку. В количественном отношении чертология должна быть в сто раз объёмистее собственно теологии. О Боге лучше говорить мало, во сне, туманно. Чёрт – должен быть разложен по полочкам. Ведь личину, маску нарисовать гораздо проще, чем лик. И как раз «внутренняя пустота» должна у чёрта воплощаться в его максимальной материальности. Чёрт гораздо материальнее человека. С когтями, копытами и шерстью. Попробуй не заметь – глаза закроешь и всё равно серой несет. И «отсутствие спины» это сверхспина, постоянное ощущение спины (хвоста).

Михаил Булгаков это чувствовал. Воланд общителен, активнейше включён в махровый советский быт. Бог же беспомощен, бесплотен, существует где-то там, «не от мира сего». Его видно через сны, причем он непонятен. А Иуда вот понятен и ясен превосходно, материализован полностью. Дьявол может быть главным героем литературного произведения, Бог – в лучшем случае эпизодическим персонажем. Причём это не значит, что произведения Байрона, Лермонтова или Гёте лишены божественного света. Бог присутствует, но в скрытой форме, потенциально, а главным способом его актуализации и служит образ Дьявола. Величие его – отблеск божественного огня.

Наоборот, постановка в центр повествования Бога приведёт к пародии, и пародии бездарной. Бога и можно увидеть во внемистическом опыте лишь в виде пародии. Но пародия может быть гениальной (Мефистофель), и тогда получится нечто божественное…

557

Примечание к №544

Ленин центральная фигура XX века.

Набоков писал, что «слово мстит за пренебрежение к нему», и приводил в качестве примера Ленина

"употреблявшего слова «сей субъект» отнюдь не в юридическом смысле, а «сей джентльмен» отнюдь не применительно к англичанину (579), и достигшего в полемическом пылу высшего предела смешного: «…здесь нет фигового листочка… и идеалист прямо протягивает руку агностику»".

Фраза эта взята из «Материализма и эмпириокритицизма». Но Набоков ошибается, считая её простой оговоркой. Месть слова гораздо сложнее и глубже. Язык заставляет не овладевшего им человека не запинаться и оговариваться, а ПРОГОВАРИВАТЬСЯ. (582) Постоянные аналогии мутносексуального характера, столь характерные для Ленина, достигли в «Материализме и эмпириокритицизме» предельной концентрации и сделали это произведение настоящим кладом для сексопатолога. Дело в том, что «Материализм» написан, собственно говоря, ни о чём, так как философская проблематика для его автора является тайной за семью печатями. Ленину оставалось довольствоваться пустопорожней риторикой. Но риторикой-то он по-русски не владел. Слова вырвались на свободу, взвились роем разъярённых пчёл, и книга в результате получилась очень и очень содержательной. Судите сами:

Вот стр. 36—37:

"Старая погудка, почтеннейший г. профессор! Это буквальное повторение Беркли, говорившего, что материя есть голый абстрактный символ. Но голеньким-то на самом деле ходит Эрнст Мах … Если «чувственным содержанием» наших ощущений не является внешний мир, то значит ничего не существует, кроме этого голенького "я", занимающегося пустыми «философскими» вывертами".

Стр. 41: «К Маху бросаются на шею имманенты».

Стр. 51: «Ваша философия, господа, есть идеализм, тщетно пытающийся прикрыть наготу своего солипсизма нарядом более „объективной“ терминологии … Что у кого болит, тот о том и говорит!»

Стр. 69: «В философии – поцелуй Вильгельма Шуппе ничуть не лучше, чем в политике поцелуй Петра Струве или г. Меньшикова».

Стр. 114: «Это как раз и есть та основная нелепость … за которую лобызают Маха с Авенариусом отъявленные реакционеры и проповедники поповщины, имманенты. Как ни вертелся В.Базаров, как он ни хитрил, как ни дипломатничал, обходя щекотливые пункты, а все же в конце концов проговорился и выдал всю свою махистскую натуру!»

Стр. 131: «Заслуженные вами объятия имманентов».

Стр. 148: «Старый-престарый субъективный идеализм, нагота которого прикрыта словечком „элемент“».

Стр. 157: «Чистый эмпириокритик Валентинов выписал плехановское примечание и публично протанцевал канкан». (Здесь выход на тему переодеваний подлых шутов. Тема «злого клоуна» представлена в «Материализме» тоже с барочной роскошью форм.)

Стр. 193: «Ухищрения идеалистов и агностиков так же, в общем и целом, лицемерны, как проповедь платонической любви фарисеями!»

Стр. 223: «И вот эдакие-то немецкие Меньшиковы, обскуранты ничуть не менее высокой пробы, чем Ренувье, живут в прочном конкубинате с эмпириокритиками».

Стр. 226: «Он („сколько-нибудь толковый имманент“ – О.) расцеловал бы Базарова и зацеловал бы его так же, как расцеловали Маха».

Стр. 234: «Комичнее всего тут, пожалуй, то, что сам блюститель чистоты и невинности Петцольдт … совокупил их с проповедником фидеизма Вильгельмом Шуппе».

Стр. 243: «Эти заведомые соратники и частью прямые последователи Маха своими поцелуями по адресу „подстановки“ сказали бы больше, чем своими рассуждениями».

Стр. 255: «Если бы Энгельс увидел, С КАКОЙ СТОРОНЫ подходят критиковать Дюринга Леклер под ручку с Махом, он бы этих обоих философских реакционеров обозвал во сто раз более презрительными терминами».

Стр. 296—297: «Открытый идеалист Уорд сбросил все покрывала … Уорд кувыркается (Опять выход на тему нехорошего клоуна.) … Таково условие сожительства теологов и профессоров в „передовых“ капиталистических странах».

Стр. 312: «Фиговый листочек, пустое словесное прикрытие материализма.»