«Во всех пантеонах вычеркнуто было из списков имя одного и того же бога. О нем надлежало забыть, о нем и забыли. У разных народов назывался он по-разному. Это был бог скульптуры, повелитель статуй, глава идолов, покровитель ваятелей, внушавший им замыслы и мысли о новых и новых объемных фигурах, ибо хотелось ему, чтобы становилось их все больше и больше, потому что чем больше на свете было скульптур, тем могущественней становился он. Ибо одарен он был способностью оживлять статуи и приказывать им; и знали боги: если этот военачальник подымет и бросит в бой свое каменное, бронзовое, разноплеменное войско, никому не будет пощады и никто пред ним не устоит. Задрожит земля, гигантские идолы сойдут с мест, взлетят каменные Ники, ринется конница бронзовых всадников, чугунные квадриги сметут с лица земли пеших и конных, потому что древний ужас охватит живых при виде хтонического воинства, в коем сомкнут ряды римские богини и каменные бабы степей, Кетцалькоатль и ассиро-вавилонский крылатый лев, Афина Паллада и Каннон.
      Боги ничего не могли поделать с повелителем изваяний. Он улыбался молча и не принимал участия в их спорах, интригах и играх; его час еще не пробил; однако все знали: час его неизбежен.
      — Здравствуй, Гатамелатта, — говорил он с улыбкой очередному своему рекруту на бронзовом коне.
      Кариатиды и атланты европейских особняков, гарпии собора Парижской Богоматери, таинственные идолы Бомарсо, головы с острова Пасхи, статуи парков — все чуяли его легкую поступь, а он обходил свою рать, то невидим, то видим, и весело ему было.
      Посещал он и вернисажи.
      Однажды увидел бог изваяний одну небольшую, не так и заметную статую, изображавшую дриаду. В торсе ее, в маленьких холмиках грудей и впрямь было что-то от наплывов капа; волна волос, на плече птичье гнездо, босые ноги едва видны в высокой траве, в недвижной траве.
      И словно вздох облегчения пошел по сонму божеств, волна злорадства, потому что самый опасный бог — влюбился! то есть стал уязвим.
      Уходя от маленькой дриады, он возвращался. Долгие вели они беседы, потому что бог скульптуры умел говорить со статуями, а они отвечали.
      — Тебе не пристало влюбляться в меня.
      — Почему?
      — Ты божество.
      — Божества влюбляются в смертных.
      — Тогда найди себе смертную, влюбись в нее, преврати в статую, будь счастлив: свободен. Или живи со смертной, так делают многие боги.
      — Я хочу оживить тебя,
      — Если ты оживишь меня, ты оживишь и остальных, заклинание будет произнесено, начнется последняя война, в ней не будет места любви.
      — Любовь не покидала землю во время всех войн с начала мира.
      — Это была любовь людей, смертных; а их не станет, ты знаешь. В пустых городах будут бродить маленькие ожившие фигурки с неподвижными глазами, а по площадям и улицам — влачиться колоссы. В каменном саду свиданий не назначают.
      — Что же мне делать?
      — Ты мог бы любить меня как-нибудь иначе, как-нибудь возвышенно, не прикасаясь ко мне и не желая взять меня в жены.
      — За кого ты меня принимаешь? за худосочного мечтателя из рода людского? я не занюханный философ и не полудохлый писака: я — божество, олицетворенная страсть.
      — Иди к богине, божество, оставь меня.
      — Ты одна из моих рабынь, тебе не след указывать мне.
      — В рабынь не влюбляются.
      — Прости меня, сердце мое, сорвалось с языка дурного, ты — повелительница моя.
      Так беседовали они, и конца не предвиделось их разговорам. Боги ликовали. Наконец он решился.
      — Если я не могу оживить тебя, я могу превратить тебя в другую статую, и сам стану статуей, и мы не расстанемся вовеки.
      — Ты сошел с ума! — вскричала неучтиво его подданная, но было уже поздно. Под удар грома, как положено, бог изваяний исчез, исчезла и дриада, а на их месте появилась парная скульптура, никто уже не помнит ее названия: то ли «Фавн и пастушка», то ли «Сатир и нимфа», то ли «Вечная весна».
      Пантеон праздновал освобождение; катастрофы, чудеса и явления природы сотрясали род людской. Имя опасного божества было стерто с лица земли, самый след его был стерт, и только легкий страх томил богов: а вдруг каким-нибудь неведомым образом просочится в мир заклинание, которым оживляют статуи, и новое божество, обладающее сим петушиным словом, будет грозить им, бессмертным? Но страх — всего лишь тень солнечных часов. Лучше посмотри, как обводит солнечный луч поутру каменное объятие бывшего бога скульптуры и его преображенной подружки».
      — Аделаида Александровна, — спросил Вольнов, — нет у вас знакомых в костюмерной какого-нибудь театра?
      Она так руками и всплеснула.
      — Что я слышу, Алексей Иванович?! да неужто вы собрались на бал?
      — Именно, дорогая моя Аделаида Александровна, собрался, рехнулся на старости лет, хочу на бал, совершенно инкогнито, и чтобы костюм готовый: надел — и пошел.
      — Есть, есть знакомая костюмерша, в Малом оперном. Сегодня же после работы к ней и сходим. Только не говорите, чтобы я никому не говорила, я не проболтаюсь; я так рада, что вы хотите развеяться.
      — Хорошее выражение «тряхнуть стариной», правда? я с детства представлял, когда его слышал, как вытряхивают траченную молью, посыпанную пылью и ненужным нафталином ветхую одежонку.
      — Ой, перестаньте, не смейтесь сами над собой, вы все испортите, я ухожу, до вечера, только не передумайте.
      — Ни за что, — сказал Вольнов.
      Его несколько пугал предстоящий вечерний выход за пределы очерченного им самим круга прогулок; однако Малый оперный был близко, вечерний мороз разгонял прохожих, Вольнов махнул рукой и решился. «Да ты, оказывается, еще жив, старый покойник», — думал он, усмехаясь.
      Занятия шли вовсю, доклеивались макеты, шлифовались гипсовые модели, надписывались антиквой планшеты курсовых заданий по композиции, достаивали в печах керамические блюда, дошлифовывались стеклянные кубки; но на всем уже лежала искрящаяся, поблескивающая стеклярусом тень грядущего карнавала.
      Явлов получил в своем ведомстве нагоняй за малорезультативную работу по теме «Клад»; начальник беседовал с ним весьма доходчиво и посоветовал ему сводить в этот чертов художественный ВУЗ кого из сотрудников потолковей, хоть штатного гипнотизера из психологического отдела, пусть поработает, если сам Явлов такой то-то, сё-то и тупица.
      Стало быть, и на ведомстве, поскольку начальник велел прихватить с собой гипнотизера именно на новогодний бал, тоже лежала цветная тень карнавала, хотя ведомство в целом того не ведало.
      Да что, в сущности говоря, такое карнавал? Все в масках, кругом личины, лярвы, делай, тварь, вежливое умное личико, иди в ногу со временем, подчитай Карнеги, вали в Осиновую Рощу, там тебе имидж сляпают какой ни на есть, впрочем, это будет позже, а пока хамы в моде, изображай государственного деятеля, смотри в зеркало почаще, рожа должна быть с выражением значительности, хотя бы на людях. Какие, повторите, должны быть основные карнавальные действия? царя надлежит сместить с трона, на его место посадить царя карнавального, царя шутов, раба; все становятся равны, на то и маскарад, слуги красуются в мантиях, лакеи правят бал, бывшие господа изображают оперу нищих в нарочитых лохмотьях; таскают туда-сюда чучело карнавального господаря, которое является, ежели литературу подчитать, по словам этнографов, символом смерти и подлежит сожжению в конце карнавала; безделье, песни, шествия за колесницами, страсть к парадам, коллективное пьянство, обжорство по мере сил и возможностей, царствие толп; тем, кто хочет помыслить в одиночестве, на карнавале не место. Говорят, участники шествий малость работать разучились? вполне вероятно, ежели карнавал нон-стоп круглый год не одно десятилетие. Говорят, потеряно чувство праздника? веселиться можете только спьяну? что ж тут удивительного, ежели праздник сплошняком? именно чувство его и утеряешь, а заодно и чувство будней, а заодно и остальные чувства малость пошатнутся.
      Что нам карнавал в Венеции, что Рио-де-Жанейро со всеми самбами чохом! наше действо от моря и до моря, на все широты, на все долготы распространилось. А участники, коли еще литературу подчитать, да чего ее читать, что мы, себя не знаем? участники — загадочные славянские души, les russes, удержу-то нет; так, стало быть, и карнавалу конца-края не предвидится, не ожидается, нет, и не надо. Ох, учила меня мать сено выворачивать, а я, дура, научилась дроби выколачивать. Поперек межи лежит хренова колода, лучше нет на всей земле нашего народа. Снимите френч, наденьте ватник, и в дальний путь на долгие года. А оркестры-то, оркестры, так и заливаются, так и хочется под оркестр, в лучшем случае, переть колоннами незнамо куда, Бог весть зачем. Ты что демонструируешь? а я и сам не знаю, а ты? ая себя. Ты воздушный шарик-то на пальчик привяжи, улетит. Что это у нас там за член правительства на карнавальной колеснице ручкой народу делает нехороший жест приветствия? он уже снял противогаз? да, у него харя такая; а за ним еще член, и рядом члены и члены, и все в шляпах. Маска, маска, я тебя знаю. И я тебя.
      Ох, просили ее, просили, всем миром упрашивали, послы катались с письменными просьбами на всех языках: «Гюльчатай, открой личико!» Она и открыла. Глаза бы не глядели. Зачем просили? любуйтесь теперь.
      У одной из аделин день рождения еще позже Люсиного, и компания пьет покруче; на водку, как всегда, не хватает, то есть водки, как всегда, не хватило, и именно одна бутылочка была бы кстати, а денег ни у кого, и один из гостей, самый приглашенный, разбил аделинину копилку, гипсового кота, страшней не бывает, рожа ярмарочная: в копилке оказывается, ура, на две бутылки, гонец побежал в магазин, а напившаяся аделина заревела белугой:
      — Мой кот! мой кот! у-у-у! моего... ты... кота...
      Из носа и изо рта у нее шли пузыри, безудержный рев детсадовского заброшенного ребенка сотрясал воздух.
      — Да найду я тебе такого кота! еще лучше найду! и деньги завтра верну! что ты, дура, зато сейчас выпьем.
      — У-у-у! — выла аделина, она была безутешна и распьяным-пьяна-пьянехонька: губы распустив, терла рукавом глаза.
      — Я... не... хочу... такого... кота... лучше... не хочу... я... хочу... моего...
      Подруги увели ее умываться: «Тише ты, тише, ты что, Комендант услышит». Комендант перед карнавалом мрачнел с каждым днем, бродил в своем кителе без погон, звеня ключами, отчасти с обреченным видом, потому что не с кем договориться отменить мероприятие, некому было жаловаться, Новый год был неминуем, а разболтанный ректорат шел навстречу развратному студенчеству и разрешал им резвиться всю ночь, петь мерзкие песни, плясать закордонные пляски, один шейк чего стоил, рядиться в непристойные костюмы, распивать прямо в буфете, курить где ни попадя, уследить было трудно, Комендант, конечно, боялся пожара, но еще больше боялся он их непонятного, чуждого ему, мудреного веселья.
      На пятом этаже, занимаемом, как известно, кафедрой монументальной живописи, со времен Месмахера стоял сундук с костюмами для натурщиков; чем дальше, тем костюмы надевались реже, а натурщики по преимуществу позировали не одеваясь, а раздеваясь. На дне сундука отрыл Покровский камзол, панталоны и треуголку; Сидоренко озабоченно примерял камзол.
      — Ну, натуральный Петр Первый. Только усы наклеить надо.
      — Где же я возьму усы?
      — В крайнем случае углем нарисуем или гримом. Можно в театральный магазин слетать, там усы бывают. И парики.
      — На парик денег нет.
      — У девочек одолжишь. У них парички под Мирей Матье, стрижечка царя-плотника; а челочку треуголкой замаскируешь.
 
      «Жили-были две феи: добрая и злая. Их в петровские времена в Санкт-Петербург принесло из Неметчины. Своих будто ведьм не хватало.
      Добрая фея была рассеянна, все путала и забывала, такая орясина, к тому же вспыльчивая и с прегадким характером; а злая была елейная, на языке медок, под языком ледок, а порядок у ней в делах царил железный.
      Добрая фея сделала городу женский подарочек: повелела, чтобы появились в нем санкт-петербургские влюбленные, вроде Ромео и Джульетты, друг для друга созданные, назидание потомкам, утешение современникам; а злая фея, пользуясь разболтайством доброй, развела этих самых влюбленных по разным векам, чем обрекла их то ли на одиночество, то ли на несчастные браки, в общем, полная получилась дисгармония вместо обратной картины.
      Принц наш в своем семействе мелких городских чиновников подрос, увидел в музее портрет возлюбленной, да и задурил не на шутку. Чуть не запил, в такую впал печаль. Даже на войну собрался. Вылез из-под пола квартиры на Надеждинской домовой, пожалел хозяина и решил принять меры. Был у домового приятель, карлик-костюмер из Мариинского театра, к нему домовой и подался.
      — Поскольку вы, карлики, — завершил домовой свой рассказ о неудавшемся свидании петербургских влюбленных, — народ волшебный, ведаете всякой колдовской бутафорией, сделай что-нибудь, помоги!
      Карлик отер слезу и сказал:
      — Есть в нашем театре одна треуголка бермудская: кто ее наденет задом наперед, попадет в любое время суток, в любое время года и в любой век. Дам я тебе треуголку, надень на своего красавчика, когда он уснет; а в придачу возьмешь — да на грудь ему положишь — три кисета неиссякаемых: с золотыми монетами, со смарагдами и с табачком заговоренным людей угощать.
      Кланялся домовой и благодарил.
      — Единственно, — сказал карлик, — что обратно ему хода не будет, потому как треуголка бермудская — деталь петербургская и тут остаться должна, тотчас сюда сама собой и возвращается.
      Итак, очутился наш принц с Надеждинской в другом столетии, встретил там свою возлюбленную; причем прослыл в городе заезжим таинственным графом. С девушкой они тотчас друг друга узнали, ибо впрямь были друг для друга предназначены. Правда, умчал он ее, похитив, венчаться в Новгород, и прожили там они благополучно в счастии весь век свой, так что не совсем петербургские вышли из них влюбленные, а отчасти новгородские. Из Новгорода наезжали вСанкт-Петербург всего-то раз шесть: повиниться перед ее родителями и благословение получить — и внуков показать. Она была совершенно с ним счастлива, и он с ней тоже, вот только казалось ему всю жизнь, что сон ему снится.
      Овдовев, он затосковал без меры. Дети были уже большие, он оставил дом свой и перебрался в скит, в леса, — без жены мир был ему не мил, и что казалось деталями сна, теперь представлялось ему ничего не стоящей дребеденью.
      — Всё дребедень, дребедень, дребедень! все пройдет! — пел певчий дрозд.
      — Как бы не так! как бы не так! — возражал ему некто с соседней сосны.
      — И зинь-зи-верр! и пинь-пинь-черр!
      — А чики-чики-чики-фью!
      — Гр-р-р-р! — неслось из камышей. — Гр-р-р-р!
      Людские речи теперь были ему неинтересны: он слушал птичий хор. Одни голоса принадлежали мелодистам, другие — любителям ритма, звучали всякие звуки в птичьем хоре, от трели до дрели, от щебета и щелканья до скрежета и уханья. Выражаясь современным языком, от додекафонии до какофонии, — полная катавасия, из которой почему-то получалась лесная музыка, птицы не слышали ее изнутри, а он слушал снаружи.
      Из леса вышел котенок и пошел к крыльцу. Из дома вышел человек и увидел котенка. Котенок глядел, не мигая, потом серьезно вскарабкался на крыльцо.
      Стали они жить вместе. Сначала наш овдовевший принц с Надеждинской думал, что котенок — котомка, будущий котише, но позже выяснилось: типичная кошелка, натуральная, миленькая такая кошечка. Спать она любила у него на груди, как он ее ни гнал, она упрямо возвращалась. Ждала, когда он уснет, и заползала к ключицам. Однажды проснулся он среди ночи .Свеча догорала, книга валялась у кровати. Прямо перед его носом располагалась маленькая прижмуренная мордочка с маленькой розовой улыбочкой. Сперва не понял он что с ним, потом до него дошло, что он улыбается сам; он уж думал— навсегда разучился. Кошечка подрастала, шалила, будила его ни свет ни заря, он выпускал ее за дверь; она ходила с ним гулять, как собачонка.
      Просыпаясь по утрам, он чувствовал тепло маленького кошачьего тельца. В один прекрасный день до него дошло, что перед ним его возлюбленная в новой инкарнации, даже взгляд похож, да и сами глазки. Как ни странно, он повеселел, утешился, успокоился, и даже идея превратиться в кота его не посещала. Ему было так плохо прежде, что он радовался самому ее присутствию, хоть и в виде кошки. Разумеется, он не ведал, что подобный сюрприз преподнесла ему все та же, уже известная нам, добрая фея, по обыкновению перепутав заклинания. Он решил принять жизнь как есть и никому не признаваться, кто на самом деле его кошечка, — ни леснику, ни молочнице, ни случайным прохожим, ни навешавшим его детям. Он боялся умереть, чтобы она не осталась одна, чтобы не пришлось ей опять вернуться в лес, из которого она вышла со стороны кладбища, чтобы не растворилась она в лесу под звуки птичьего хора.
      Жили кошечка с бывшим мужем просто прекрасно; вот только одна ее привычка ему не нравилась: обожала она ловить певчих птиц. Хапнет, бывало, и схавает. Только перышки летят. Он терпел: все-таки она теперь была немножко хищница; к тому же он не знал, помнила ли она об их прежней жизни; в общем, не хотелось ему ее обижать. В благодарность за крышу, стол и ночлег она приносила ему на крылечко летучих мышек и обычных мышей, раскладывала их аккуратно, хвостики напараллелены, ось дохлой мышки перпендикулярна ступеньке. Он их почему-то не ел. Люди упрямы и непонятливы. Хотя некоторое родство с ним она ощущала.
      — Чики, о-чики, ля-ля-ля-ля, ми-ми-ми-ми, др-р-р-р! — пела, рискуя жизнью, птичка над крылечком.
      — Интересно, — спросил птаху наш герой, улыбаясь, — кем ты была раньше?
      Он все чаше подумывал о том, чтобы, забрав свою кошечку, вернуться в Санкт-Петербург и узнать, есть ли там теперь улица Надеждинская и нельзя ли поселиться если не в прежнем, то в каком-нибудь ином доме; конечно, она скучала бы без леса, но он устроил бы у дома во дворе небольшой палисадничек и гулял бы там с нею.
      — Чики, о-чики-ля-ли-о-ла! — отвечала птичка».
 
      Легкой зеленцой подернут был пол коридора, зеленоватой патиной покрыта дверь. Кайдановский вспомнил про «зеленые» дни календаря, которые Вольнов называл «скользящими». Видимо, явившись с елочкой, маленькой и пyшиcтoй, попали они на «зеленый» день.
      Из воздуха возникла Ka, села на елочную вeткy, наклоняла головку, улыбалась, лепетала. Оперение ее отливало зеленью, павлиньей, фазаньей, изумрудный с золотой искрой оттенок.
      Неким фосфором обведен был саркофаг, неярким графическим свечением.
      Зеленца царила тут, зeлeнцa, как на дне пересохшего венецианского канала, чьи бepeгa, одетые камнем, еще помнят отсветы солнца на воде, солнечную земную рябь. «Уж не в Венеции ли она жила?» — подумал Кайдановский. Было тихо. Tиxo, тихо все.
      Тихо, тихо все, переполнено забвением. Если бы не след ожога на зanяcтьe, Кайдановский решил бы, что и Tpивия, и остальные глюки, галлюцинации, фантазии мелькали лишь в воображении его.
      «Какое, однако, странное мecтo, — думал он, — не музейное помещение, поскольку закрыто для посетителей; не часовня, ведь и креста нет; не запасник и не склад; словно усыпальница египетской пирамиды; нет, словно пародия на усыпальницу; маленькое капище мертвой богини? такая неподобная судьба у покойницы, будто ее по инопланетному обычаю похоронили...»
      Опять замаячил Maвзoлeй, сходство было слишком явное, но то, что в девятнадцатом веке смотрелось невинной романтической причудой, в двадцатом носило черты зловещего фарса.
      Легкий зеленоватый столб света поднялся от саркофага к потолку («К несуществующему прозрачному окну», — вспомнил Кайдановский); Мансур думал — а идет ли свет дальше? не светится ли воздух в Молодежном зале, помечая невидимую ось эфeмepнoгo, тайно общего пространства, поднимаясь под купол?
      Мансур представил ceбe, как лежала она в своей пещере или склепе у себя на родине во времена Леонардо, как приходил ее навещать стареющий жених, такую вечно юную, вызывающе, дьявольски нетленную; с какими чувствами вглядывался этот возрожденческий человек, возомнивший себя центром мира, в лицо Спящей?
      Тишина обволакивала, заползала в уши, в душу, набивалась в ноздри, сковывала, не давала шевельнуться. Звенящая зеленая тишина заплесневелое ничто, коробочка с зелёным ничто, чье содержимое дополнялось дохлой мушкой и двумя еще живыми жучками.
      — О Боже, — сказал Кайдановский, глядя на часы, — Мансур, мы уже два часа тут стоим.
      — Да ты что, мы только что вошли.
      Ка села Кайдановскому на плечо и вдруг потерлась щечкой, нежной, теплой, о его щеку, словно кошка, а не птичка; впрочем, она и птичкой-то не была, строго говоря, подумал он.
      — Нет, нет, нет, нет, — слышал он явственно в малопонятном лепете ее.
      — Пойдем, — сказал он Мансуру, — мне страшно.
      Ему действительно стало страшно, много хуже, чем в «красный» день почему-то.
      Ка отлетела к елочке, растворилась в хвое.
      — Я хотел принести гитару, — сказал Мансур, — и спеть для нее песню про елку, помнишь, «ель, моя ель, уходящий олень»; но побоялся — вдруг здесь нельзя играть на гитаре? и петь, вдруг она рассыплется от вибраций?
      — Что ты — труба иерихонская, что ли? Если она в войну от вибраций не рассыпалась...
      — Нет, — сказал Мансур убежденно, — голос и струны воздействуют совсем не так, как взрывы бомб; может, она не чувствует грубых полей, а тонкие — да.
      — Она рассыплется, аннигилируется, если открыть крышку саркофага, — произнес Кайдановский.
      — Откуда ты знаешь?
      — Просто знаю, и все.
      — Значит, правда, — сказал Мансур.
      Оба они представили себе это, каждый по-своему: крышка поднимается, Спящая рассыпается в прах; ничего, ни ее дивного лииа, ни маленьких ручек, полуистлевшее платье, песок, прах.
      Ка затрепетала в воздухе, шебеча в тревоге.
      — Ка, с Новым годом, с наступающим тебя, — сказал Каидановский. — Хочешь, я тебе подарю колечко на лапку? окольцую голубку?
      Она смеялась, отрицательно крутила головой, по щекам ее текли маленькие, еле видимые слезы.
      — Растрогалась, душечка, — сказал Мансур. — Да, старик, пошли. Сейчас я ее видел. Она ведь тебя понимает. Теперь и мне не по себе.
      Они ушли.
      На галерее с лоджиями Мансур сказал:
      — Посмотри на часы.
      — Да, еще два часа прошло с тех пор, как я смотрел на них внизу. Дело к утру.
      — Пошли наверх, в мастерскую, — предложил Мансур. — Я попишу, а ты спи, у меня там одеяло и подушка есть. Не пойдем мимо Коменданта, у него к утру сон чуткий.
      — Он действительно в лагерях работал в охране?
      — Кто его знает.
      Они прошли, ступая неслышно, малую галерею под Малым куполом, миновали большой коридор, достигли средней лестницы, скромной, будничной, спокойной.
      — Эх, некому псалом спеть, — сказал Кайдановский, натягивая на голову одеяло.
      — Почему? я могу. Шепотом. «Блажен муж иже не иде...»
      Ему снился сад-лес на острове, куда прибыли они с Люсей на утлой серой лодочке и где встретили Спящую, вполне бодрствующую на сей раз. У Люси и у Спящей (Люся называла ее то Марией, то Джульеттой) были в руках маленькие куколки; они играли в куколок, сидя босиком на песке, точно маленькие нешумные девочки, а Кайдановский на грифельной, она же аспидная, доске написал сперва: «Все дребедень, дребедень, дребедень, все пройдет!» — пел певчий дрозд», а потом стер и вывел: «Они были вечные: старьевщик и ростовщик». Он знал: это начало новой сказки.
      Он проснулся от волны запахов, по таинственным вентиляционным лабиринтам просочившихся на пятый этаж с первого, из столовой в мастерскую: сосиски! пирожки!
      — Голодно! холодно! айда в буфет!
      Мрачный Мансур мыл кисти.
      — Ты что это сделал? Было лучше.
      За стоящей на переднем плане Спящей Мансур дописал на портрете себя с гитарой, маленького, вдалеке, тоже улыбающегося; она еще не видела его, но, возможно, он уже ее окликнул.
      Мансур повернул холст лицом к стене.
      Они спустились в святилище столовой, сначала до второго этажа по будничной лестнице, потом по коридору и за угол и по заветной крутой узенькой вниз, вниз, запахи усиливались: пюре! подливка! борщ! винегрет! баклажанная икра!
      В очереди Юс спросил Кайдановского:
      — Кем бы ты хотел стать в будущем существовании?
      — Конечно, котом.
      — А я колеблюсь. Иногда хочется стать свиньей, чтобы жрать, жрать, жрать корытами. А иногда — скромно: б...ью.
      — Какая верность образу, однако, — сказал Сидоренко, стоявший сзади, — то есть амплуа.
      — Обтесался ты тут, парубок, — сказал Юс, — слова всякие выучил. Моя жизнь, твою мать, в искусстве. Ты хоть знаешь, что такое амплуа?
      Сидоренко обиделся.
      — Бонвиван, травести, — отвечал он, как на экзамене.
      — Много вы говорите, — заметил стоящий впереди Ван И, — по-русски нельзя много говорить, русский язык колдовской. Потом плохо получится.
      — Ты уже тоже обрусел, Ваня, — сказал ему Юс, — ты вообще должен молчать, как дзен; а ты у нас наподобие Дерсу вещаешь. Моя люди твоя люди понимай хрен.
      — Пирожки-то с капустой, — сказал Кайдановский.
 
      «Они были вечные.
      Старьевщик любил все. А ростовщик только дорогое и блестящее, которое превращалось в деньги, в крупные деньги. Старье старьевщика преображалось только в мятые рубли, в тертые пятаки да еще 8 такое же старье. В праздники старьевщик доставал свой заветный мешок с сокровищами. Вот веревочка от бумажного змея: как он летал! какие облака летали над ним! как свеж был ветер! Вот грязный лоскуток от летнего платья девушки, ставшей его женой и нищенствовавшей с ним некоторое время; платье потом вышло из моды, застиралось, выцвело, изодралось, стало тряпками для пыли. Что ты такое, грязный лоскуток? я — месяц изок, я — солнца клочок, лодочка на пруду на островах, девичьи вишневые губы, я — молодость, я — свежесть травы. Причмокивая, доставал старьевщик из мешка дырявый мячик, бывший некогда круглым, а теперь сплошная перекатывающаяся вмятина, шар превращен в геометрическое тело без названия; и возникал перед старьевщиком двор-колодец, крики мальчиков, поленницы, голос старого сапожника с чердака, петушки на палочке.
      Содержимое мешка старьевщика, представляющее собою для стороннего наблюдателя мусор, бессмысленно хранимую сумасшедшим стариком дрянь, было для него бесценным компьютером, памятью компьютерной житийных событий, каждый мятый трамвайный билетик, всякая драная сандалетка свидетельствовали о прекрасной жизни, некогда бывшей, случившейся когда-то.
      Интересно было ему перебирать обрывки прохудившихся деталей, на которые распалась действительность, словно от огромной солнечной машины дня остался в руках у него ржавый винтик; но его волшебная память по этому погнутому бессмысленному предметику реконструировала все, возрождала все двенадцать, все двадцать четыре часа бытия во всей полноте и великолепии, включая сны.
       Онне понимал, как можно столько всего выбрасывать. Напротив, он сожалел об утраченном: о паре к рваной рукавичке, о кофте от рукава, о пиджаке от пуговки.
      Старьевщик был редчайшей помесью закоренелого материалиста и законченного идеалиста, хотя сам о том не ведал. Он собирал вещественные доказательства ощущений, некогда поразивших его, чувств, которыми некогда жил. Он обожал эти окаменелости времени: их было у него ни много ни мало, целый мешок.
      Собирая у людей старые веши, сдаваемые ему за гроши, он поражался, с какой легкостью люди расстаются с вещами; почему они не собирали свои мешки? не коротали над ними вечера? страдали ли они избытком памяти? или полным ее отсутствием? или не чувствовали в ней необходимости вообще?
      Ростовщик жил на той же площадке черной, почти черновой, лестницы обшарпанного, задрипанного и затерханного петербургского дома. Сходство его со старьевщиком ограничивалось великой любовью к предметному миру; но, если старьевщик, натура поэтическая, благоговейно взирал на осколки, обломки, огарки и обмывки, как взирал бы вития на обмолвки и оговорки, — ростовщик лелеял предмет в каачестве, так сказать, товара: предмет был для него маленьким небесным телом Космоса Товарообмена, Товарной Галактики, малой ли, большой ли планетою, звездою ли, астероидом ли, неважно; истинным волшебством казалась ростовщику способность предмета превращаться в золотой денежный дождь (как Зевс, посетивший Данаю, вот только про Зевса и Данаю ростовщик слыхом не слыхивал, хотя детали товарного бытия были его маленькие, точнее разных размеров, божочки).
      Поскольку веши интересовали ростовщика со строго определенной точки зрения, он, в отличие от коллекционера либо антиквара, был всеяден, как свинья.
      Кстати, всеядность была тоже их общее со старьевщиком свойство. Надо сказать, степень уважения к своим доящимся денежками коровкам у ростовщика не увеличивалась и не уменьшалась пропорционально сумме: любил он в самом деле то, что подороже и сильней блестит, но благоговейно уважал и бирюльку, стоившую десятку, и мульку, чей денежный знак, иерат, был соткою; сама стоимость в глазах его была отчасти божественна, что тоже, конечно, свидетельствует о его известном платонизме.
      Но, если рвань старьевщика соотносилась хозяином ее с несомненным бытием, целые и полные сил веши ростовщика не имели между собой ни малейшей связи; их объединяли именно денежные знаки, именно купля-продажа. Хотя ростовщик, разумеется, был соединен со своими единицами предметного мира духовной связью: в воображении его тут же возникал ценник, стоило ему глянуть на фарфоровую вазу, имитирующую китайскую, на верхней полке или на маленькую камею из сердолика в витрине; ростовщик даже помнил до малейшей подробности все сиены жизненного спектакля, связанные с малейшим предметиком из его лавки: кто принес (портрет, одежда, обстоятельства), когда принес (число, месяц, год, погода), почему не заплатил по векселю и не выкупил, включая диалоги и их оттенки, от трагических и комических до нейтральных. Разумеется, ростовщик любил деньги. Но более всего обожал он сам процесс, сам факт обозначения деньгами опредмеченного бытия, да и простого тоже, потому что из-за денег лились слезы, рушились планы, люди веселились, горевали, даже погибали. Ростовщик был, по правде говоря, истинный игрок игорного дома Товарообмена, он же профессиональный шулер, он же крупье он же кассир; сущность его была многоролевая.