Лестницы полны были беготни, шажков, шорохов; то там, то сям на ступенях возникала одна из маленьких штигличанских богинь. Каких только богинь не возносили и не низводили ступени сии! вероломных и верных, тихошелестящих и громокипящих, говорливых и молчаливых, едва одетых и закованных в кольчужки самодельных свитерков. Пивали они сухое вино, не брезговали и водочкой; однажды со второго этажа по водосточной трубе ретировался из общежитейского обиталища богинь убоявшийся бдительного ока цербера-Коменданта негр; ходили слухи, что позже, несколько позже, имело место быть рождение преждевременное черного младенчика, удушенного маменькою сию же секунду и вынесенного в неизвестном направлении в миниатюрном чемоданчике с закругленными коваными уголками; богини, короче, пошаливали, погуливали, покуривали (обычный табак, — анаша и прочие наркотики еще не вошли в моду), целовались (с особами противоположного пола, разумеется), радовали глаз, любили искусство, писали натюрморты, ткали гобелены наподобие мойр и вязали а-ля Пенелопа.
      А сколько лестниц было в особняке Месмахера-Гедике-Кракау, и какие! Знаете ли вы, к чему видеть лестницу во сне? К безумию; как было не помрачиться хоть отчасти, если бегали и по мраморным, и по винтовым литым чугунным, и по простецким, и по черного хода узеньким, словно вмурованным в подземелье, и по трапам цирковым над стеклянным куполом, вознесенным к небу над полубезумным городом сумасшедшего царя? кажется, имелся и внутренний дворик-колодец, лестница в который стала волею судеб потаенной, почти потайною, и куда спускались по самодельной веревочной романтические кавалеры и дамы не на свидание даже, для свиданий тут уголков хватало днем и ночью, а просто так, из любви к приключениям.
      Одна из голых богинь, как бы местная, но и приходящая, именуемая натурщицей Лили, очень розовая, огромное количество на дрожжах распустившегося бутона купеческого тела, совсем розовая, златовласая, говорила, сидя в чем мать родила, позируя то есть:
      — Моя подружка вышла за настоящего иностранца и уехала в Париж. Я бы не могла. Я так люблю родину.
      Молодой человек с карими глазами, с несколько загадочным видом, бледный, чей мольберт стоял у вымазанной красками и облупившейся двери (ох, не потерпел бы подобного запустения барон Штиглиц во время оно; но время, как известно, уже было не Оно, а ону), мазнул кисточкой — сделал в лазурном глазике изображаемой им Лили блик, — после чего положил кисть и пошел в коридор покурить; до сдачи работы оставалось часов восемь, еще три занятия предстояло слушать болтовню розовой натурщицы, всеобщей любимицы, а у него работа была весьма продвинута; так что, при желании, он мог последующие часы и прогулять.
      В коридоре стояла голубая дымка; то ли уже успели накурить, то ли голубизна зимнего утра просачивалась в стекла больших окон и смешивалась с колером ламп дневного света, в небольшом количестве жужжавших под потолком, то ли то был извечный туман юности, не желающий рассеиваться в этих стенах, где и обитала в основном юность, не считая нескольких переростков из тридцатилетних, отягощенных опытом архитектурных техникумов, проектных организаций и халтур по оформлению афиш кинотеатров или первопрестольных первомайских праздников; в голубеющем коридоре молодой человек чиркнул спичкою и погрузился в личное облачко дыма сигарет под названием «Ментоловые», вообще-то, такую дрянь курили только маленькие богини, но в данное утро другого курева у него не было.
      День был обычный, событий не ожидалось, богини пробегали поодиночке и стайками, давно классифицированные, он различал алевтин (некоторые на букву «алеф»), аделин, аделаид и аглай; Люся, разумеется, вне классификаций. Возник из-за угла, ведущего к заветной лестнице в столовую — о, эти запахи сосисок и котлет! о, пирожки! — Мансур, в красной рубашке, свежий холст на подрамнике; божественно хорош, по обыкновению, одни кудри чего стоят, орлиный взор, усы калифа, все без ума, едва через порог, а уж ежели с гитарой...
      — Здравствуй, дорогой.
      — Привет, Мансур.
      — Зачем тебе ментоловые? Лучше лишний раз зубы почисти.
      — С чем пирожки?
      — С мясом. И пиво есть.
      — Что же я тут стою?
      — Вот именно, — сказал Мансур, исчезая за поворотом к средней лестнице на пятый этаж.
      Через полчаса молодой человек поднялся по лестнице из столовой: где прежде курил он, теперь курил Сидоренко, спросивший его, как спрашивал он Мансура:
      — Василий, с чем пирожки?
      — С мясом, Василий. И пиво «Жигулевское».
      Всех молодых людей, кроме Мансура, называли Василиями.
      Выйдя из тупичка, обиталища огромной скульптурной пейзанки, монстр монументальный, Матренища, задастая и грудастая, руки многообещающе сложены на бюсте, наш студент продвинулся по коридору мимо будничной средней лестницы к парадной мраморной под малым куполом, спустился в правое крыло общежития и направился к деревянной одномаршевой общежитейской с резными перилами. Под лесенкой около полочки с письмами смеялся кудрявый юноша небольшого роста, похожий на Пушкина.
      — Кай, ты только глянь на конверт.
      Молодой человек, фамилия его была Кайдановский, прочитал адрес:
      «Лв-Хп-У им. Мичурина, Ван И».
      — Да-а, — сказал он, — хорошо трактуют наше Ленинградское Высшее Пулеметное училище с Художественным уклоном братья-китайцы.
      Мимо прошел Комендант в кителе без погон, подозрительно зыркнул на Кайдановского.
      — Что это он на тебя глядит, как солдат на вошь?
      — У него роли расписаны, самодеятельный спектакль идет: он — Командор, Мансур — Дон Жуан, я — Мансуров приятель; рикошетом на меня смотрит, рикошетом. Он же на Мансура охотится. Кто в обшаге живет, Кузя, ты или я? Или ты не в курсе?
      — В курсе, — весело сказал Кузя, — охотится. Изловить хочет искусителя-совратителя. Разложенца с Кавказа. Нет, я знаю, что он не с Кавказа, это Комендант не знает. Ловит, ловит аморального нацмена, никак не поймает. Кстати, при всех аделинах и алевтинах Мансур такой у нас домостроевец восточный, что только разнузданное воображение Коменданта могёт произвести его в совратители.
      Само собой, все давно уже были совращены и искушены, каждый новый роман по новой невинен, подобен Эдему. Мансуром же, особенно с гитарой, очаровывались не только аделины и алевтины, но и аглаи, и даже аделаиды; так на шею и вешались.
      — Что читаешь? — спросил Мансура Кайдановский.
      — О Леонардо да Винчи. Слушай, это он про воображаемый сад: «Покрыт сетью ветвей и полон птиц». Так восточный поэт мог бы сказать. Или, смотри, на полях одного черновика: «Дай себе покой». Он сам к себе обращался, писал себе отрывки черновиков писем.
      — Зачем про него читаешь? Ты ведь не любишь Ренессанс. Я помню, как вы с Покровским в унисон пели, — мол, в возрожденческих портретах есть вырожденческое, магическое, сатанинское, они подобны голограммам, гальванизированным трупам. «Я их боюсь», — сказал Покровский. А ты ответил: «А я ими брезгую». В довершение вы заявили: в эстетике возрожденческого портрета есть нечто от конфетной коробки, а именно — красивость и пошлость. Вы, конечно, корифей, Джалоиров, но нечто пристало вам лягать старых мастеров? Далеко нынешним гениям до возрожденческого идеала; ты так не считаешь?
      — Именно возрожденческий идеал нас и погубил. Мы его рабы клейменые, на нас его тавро. Посмотри, как все рисуют. Все почитают себя богами, вдыхающими жизнь в адамов, распоследняя первокурсница. И человек уже исключительно во главе угла и звучит гордо. Что ни мальчик, то Лоренцо Великолепный: девочки ходят царственные, мульки на грудках навешаны. Все разносторонние, аки Леонардо.
      — Что же тебе не нравится? Иди в ЛЭТИ.
      — Да в ЛЭТИ то же самое, только с электрическим оттенком. А в монастырь меня не возьмут.
      — Почему? Пить бросишь. Курить бросишь. У тебя сила воли.
      — Сила-то у меня, допустим, есть, а с волей полный абзац. Да не за то не возьмут. Подумаешь, пить-курить. За гордыню.
      — А чем тебя возрожденческий идеал не устраивает?
      — А человеком во главе угла. Ибо вышеупомянутый в данном геометрическом пространстве начинает мнить себя божеством и оскотинивается до аннигиляции.
      Робкий стук в дверь.
      — Придется тебе уйти, извини; это аделина.
      Но это была аглая, пришедшая одолжить рубль, покурившая, пощебетавшая, присев на край солдатской общежитейской постели, и убежавшая в буфет, чулочки черненькие, челочка, мульки на грудках, шаль с каймою, тень от ресниц. Потом — без стука — пришла и аделина.
      — Почему не стучишь?
      — А я все проверяю, — отвечала Аделина, — не педик ли ты.
      — Так не проверишь, — сказал Мансур, — на ключ бы заперлись. Да это и не модно, Аделина.
      — Не модно, но встречается.
      — Ты сомневаешься, что я настоящий мужчина?
      — Нет, она сомневается, что я, — сказал Кайдановский. — Не оправдывайся. Привет, я пошел. Мой тебе совет, Аделина, ты вообще меньше говори. Молча ты лучше.
      — Молча и ты лучше, Кай, — заметила аделина.
      За затворившейся дверью Мансур начал воспитывать ее, и совершенно напрасно.
      — Женщина, — услышал Кайдановский, уходя, — права голоса, когда мужчины говорят, не имеет.
      Услышал в ответ:
      — Хоть у тебя и гарем, мы пока еще не в Азии.
      Что правда, то правда: к Мансуру хаживали все, как известно, от аглай до аделаид: Люся, похоже, тоже была бы не прочь, но у Мансура имелись свои строгие правила в дополнение к вольным нравам; а уж какая Азия? Туман, снег, снегодождь, гололед, холодок, из подвала веяло мерзлым болотом, подземным ходом в казематы, чахоточной гнилью. Азию присылали Мансуру в фанерных посылках, она рассыпалась фисташками, вяленой дыней, гранатами с алой липкой кровью, медными браслетами, которые он дарил аглаям и аделаидам, алевтины предпочитали кольца (Мансуровых рабынь можно было определить по самофракийским браслетикам и колечкам), сработанные им в подвальной мастерской на настольном токарном станочке, а аделины любили самого Мансура и алое терпкое вино. Зато Мансура терпеть не мог Комендант, все хотел застукать с дамой, да не получалось, не везло Коменданту, к тому же большинство аделин были местные и принимали Мансура дома в отсутствие родителей. Условным стуком постучал в стенку Ван И:
      — Мансур, Гоминдан идет!
      Комендант железной, извините, поступью Каменного Гостя вступил в коридор; Ван И, отличавшийся феноменальным слухом, знал о его грядущем приближении, едва Комендант вступал на лестницу, ведущую на второй этаж, на нижнюю ее ступень.
      Мансур открыл шкаф. Комнату от комнаты отделяли не капитальные стены, а перегородки; в перегородке вынут был кусок; по обе стороны проема стояли шкафы с закамуфлированными шторами задними стенками. Уж на что Комендант, отставной чекист, был дока, но до такого придворного варварства он не смог додуматься. Аделина нырнула в шкаф и благополучно очутилась в комнате Ван И, откуда и вышла, когда Комендант ворвался к Мансуру, застав его лежащим на койке и задумчиво читающим газету с желтым кругом от чайника.
      — Чем вы тут занимаетесь? — громоподобно возопил, впадая в дверь, Комендант.
      Мансур неспешно опустил газету и ответствовал: — Готовлюсь к зачету по истории КПСС. А в чем, собственно, дело?
      Комендант стал заглядывать под кровать и зачем-то открыл тумбочку.
      — Вы что-то ищете? — осведомился Мансур.
      — Почему не на занятиях? — спросил, багровея, Комендант.
      — У меня окно, натурщик болен. Проверьте в деканате, если хотите.
      — Ну, погоди, — рявкнул Комендант, выходя, — ведь все равно поймаю, и уж тогда выселю. Аморальный тип. Напринимают гениев заезжих. Что тебе в твоих горах не сиделось?
      —Туда, туда, в родные горы, — запел Мансур ему в затылок, — Кар-ме-эн!
      «Публичный дом», — думал Комендант, звеня ключами. Попавшиеся ему навстречу аделина и алевтина тоже запели тихонечко за его спиной вразнобой: одна «динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный», а другая «Ванька-ключник, злой разлучник». «Шлюхи», — думал Комендант, спускаясь по лестнице. Думал он чаше всего немногословно, мысли его напоминали команды либо приказы.
      На истории искусств, лекции для всего потока, читавшейся в амфитеатром расположенной неуютной и холодной аудитории, опоздавший Кайдановский оказался между двумя алевтинами, шуршавшими бумагами. Историю искусства преподавал тучный Воронцов, напоминавший оплывшую грушу, карикатуру на короля руки Домье; каждый раз, когда дело доходило до слайда с этой карикатуры, волна хохота сотрясала аудиторию, из года в год, на каждом новом потоке. Воронцов картавил и шепелявил, приходил в восторг, описывая произведения, говорил с выражением, сентиментален был до крайности; слушать его было трудно, продраться сквозь его чувства к фактам не могли даже самые прилежные из прилежных. На его лекциях сидели тихо, вежливо, но каждый занимался своим делом. Аделины вязали, аделаиды читали, Василии спали, сдували конспекты, чертили задания по начертательной геометрии, дулись в «морской бой», подделывали билеты на кинофестивали.
      Кайдановский заглянул в бумаги правой соседки, которая тщательно вырисовывала на миллиметровке косточки лежащего на боку скелета.
      — Что это? — спросил шепотом Кайдановский.
      — Летом от Эрмитажа в археологическую экспедицию ездила, — отшептывалась в ответ правая алевтина. — Обмеры по раскопкам. Халтура. Подрабатываю.
      — Платят-то прилично?
      — Платят все-таки, — прошептала она. — Ездить интересно, мне бы самой никак.
      — Где копали?
      — В Туве.
      Вокруг скелетика лежали черепки, орудия, бусы. Кайдановский глянул налево. Левая алевтина переводила на кальку план пожелтевшего листа.
      — Халтура? — прошептал Кайдановский.
      — Доклад по СНО, — прошептала алевтина.
      — На тему? — он спрашивал просто так, чтобы не уснуть.
      — История училища.
      — А что за план?
      — Наше здание, — шепнула алевтина.
      Он заинтересовался. Его всегда интересовала кафедра интерьера, он любил архитектуру, хотя учился на керамике.
      — А где купол?
      — Это первый этаж, музей.
      Кайдановский стал вглядываться. Музей он знал неплохо. Мраморная громада Молодежного зала притягивала его, он любил забираться вниз, под лестницу, к нынешнему входу в музей; он и в гостях-то не мог находиться, не обойдя комнаты, осматриваясь, наподобие путешественника, первооткрывателя; еще на подготовительных курсах совершал он длительные экскурсии по огромному зданию, отыскивая укромные уголки, заповедные лесенки; в отличие от многих преподавателей и студентов он неплохо ориентировался в увенчанной кристаллом застекленного купола громаде и в прилепившихся к ней скромных флигелях.
      План стал оживать. Лестница с зеркалами, тут поворот вниз, а вот центральная комната музея с парадной дверью в переулок, вечно закрытой; коридор влево, заканчивающийся окном с витражами, — все, что осталось, почти вся эрмитажная коллекция витражей перетащена из музея училища на Соляном; вот выставка студенческих работ, вот комната с изразцовыми печами, уникальные, петровских времен, печи; а тут витрина с куклами в национальных одежках, фарфоровые хохлушки, белоруски, мордовки, киргизки царских времен, дружба народов, прямо соединенные штаты, он любил куколок, как девчонка; решетчатые ворота, закрытая экспозиция, не для случайных посетителей, где пребывают служащие музея, хранители, научные сотрудники; готическая гостиная, фарфор, чугун, кладовые... минутку; он работал в музее перед тем, как поступил на первый курс, после того, как работал кочегаром, еще и поэтому он так хорошо знал подвалы: что за лестница? там нет лестницы.
       —Что это залестница? —зашептал он.
      — Не знаю, — зашептала она в ответ. - Там нет лестницы, — прошептал он.
      — Наверное, раньше была.
      — Там квадратная комната, совсем маленькая, мебель и японские ширмы. Оттуда подниматься-то некуда.
      — Перепланировали, когда тут был музей блокады, — предположила алевтина.
      Эту алевтину он предпочитал другим, тоненькая-тонюсенькая, нескладная, как олененок, бедно одетая, прехорошенькая, особенно если смущается, румяней ей к лицу, и все от синего чулка, умненькая, ан нет, весела, аки пташка, и вон, воротничок кружевной надела.
      — Кайдановский и Рокотова, — програссировал Воронцов, — прекратите шептаться.
      — Ты Рокотову-то родственница? — прошептал он.
      — Не знаю, — отвечала она, заливаясь краскою.
      Кайдановский сделал внимательное лицо и стал смотреть на Воронцова, лихорадочно соображая, под каким предлогом попасть ему в запасник музея.
      — Посмотрите, — дрожащим от чувств голосом произнес Воронцов, — на это замечательное произведение, на эту жемчужину творения выдающегося мастера своей эпохи.
      Свет погас, цветное окошечко слайда возникло на экране, одних и вовсе вогнало в сон, другие отвлеклись от своих игр.
      «Эврика! — подумал Кайдановский, — да ведь Мансур был в романических отношениях с заместительницей директрисы музея! Хотя кто знает, чем роман закончился и что был за роман. Ежели так, платонический, быть мне в запаснике: а ежели, вот будет неудача, Мансур с ней спал и ее бросил...» Лекция закончилась, он помчался к Мансуру, наверх, на отделение монументальной живописи, самое малочисленное, гении, гуляки, пьяницы, маэстри, — живописцы, одним словом; а как рисуют! хотя рисовал и он не намного хуже, чем заметно отличался от сокурсников-керамистов.
      Ему повезло. На вопрос, что был за роман, Мансур отвечал:
      — Вообще-то, дорогой, вопрос бестактный. Кого это касается? Тебя? Но тебе небось сильно нужно, раз спрашиваешь, ты у нас не сплетник, юноша благородный. Никакой не роман, симпатия, чувства, нюансы, мизансцены. Букеты носил. Сирень тогда цвела. Может, и обнялись или поцеловались в сиреневом саду, не помню, да и к чему тебе. Ничего, компрометирующего даму.
      — А потом что?
      — А потом, дорогой, — сказал Мансур, чистя мастихин, — сирень отцвела, белые ночи кончились. Какое «потом» тебя интересует?
      — Вы не поссорились? — спросил Кайдановский, чувствуя, что голос его дрогнул, а скулы слегка порозовели.
      — Кай, в чем дело? Ты влюбился? Она милая достойная женщина. Нет, мы не поссорились. Здороваемся с улыбкой. С улыбкой легкого сожаления. На прошлогоднем машкераде я ей ручку прилюдно целовал. Была приветлива и не отдернула. Что у нее на душе, не ведаю.
      — Мне надо попасть в музей, — сказал Кайдановский. — В запасник. Мансур, пожалуйста, придумай что-нибудь.
      — Ты интриган.
      — Да, я интриган.
      — Ты своекорыстное существо. Значит, не влюбился? Очень хорошо. Она тебе не подходит.
      — Как ты можешь знать, кто мне подходит?
      — Опыт, дорогой. Пока вижу только таких, которые тебе не подходят. Опыту моему можешь доверять. В людях разбираюсь. И в женщинах. Что головушкой качаешь, развеселился? Хочешь меня в европейскую веру обратить: мол, женщины — тоже люди? Вон Сидоренко идет, спроси его, как там по-ихнему? Вполне откровенно: чоловик и жинка. Будешь ты в музее, успокойся, дай только придумать — зачем тебе туда нужно.
      Кайдановский мысленно поблагодарил Мансура: не перевел разговор на Люсю; хотя «которые тебе не подходят» включало и Люсю, разумеется.
      — Доклад по СНО? — предположил он.
      — Она женщина дотошная, истовая, даром что тихая и не аделаида, — сказал Мансур, — хоть ее Аделаидой и зовут на самом деде; придумай тему. Может, и доклад придется сочинить.
      — Иду на все издержки! Например: «Европейский экран для камина и японская ширма».
      — Разве не обязательно про керамику, если ты керамист? И ты в состоянии сделать такой доклад?
      — Не обязательно. В состоянии.
      — Чудо ты наше, — сказал Мансур, — интеллигент потомственный. Пиши тезисы.
      По средней лестнице Кайдановский спускался вприпрыжку, напевая: «В сиреневом саду жужжание шмеля, и, сидя на скамье в сиреневом саду, вы веткой на песке чертили вензеля, не зная, что приду, не зная, что приду...»
      Он завернул в коридор третьего этажа, направляясь на кафедру рисунка: «Как испуганные бабочки вспорхнули брови черные над парой серых глаз. Никогда вы никого не обманули, я был из тех, кто так обманет вас».
      Навстречу шла Люся.
      Это было препятствие на пути в библиотеку, где надеялся Кайдановский почерпнуть хоть какие-нибудь сведения об экранах для каминов и японских ширмах, хранившихся в комнатушке музея, куда притягивала его несуществующая, однако нанесенная на столетней давности план лестница. Возможно, Люся в его жизни и вообще обозначала препятствие. «Необходимое или не обходимое», — скаламбурил он мысленно.
      Как многие, он поступил в училище не с первого раза. Срезавшись на живописи, получив тройку с минусом за «незаконченность и эскизность», Кайдановский заступил на место кочегара; предыдущий кочегар со второго захода только что преодолел экзамены на отделение текстиля. Люся, не попавшая на этот самый текстиль, пошла в уборщицы. Они познакомились в буфете. Люся была приезжая, жила в комнатушке под лестницей, рядом с квартирой дворничихи. Это сейчас она в коротенькой юбчонке, Шанель, Диор, шила сама, в свитерке в облипку, в обязательных черных чулочках похожа на парижанку; а тогда на ней, провинциалке, одежонка... впрочем, он помнил только боты, как у девочки или старушки, — да головной платок. Личико твое в облачке платка, как Куприянов написал. Сперва Кайдановский все время забывал, откуда она, из Самары или из Саратова; потом запомнил. Его поражало, как легко возникала у нее улыбка, нежная, ласковая; она улыбалась всем, всему, жизни; казалось, ей мило все, она все приемлет. От природы у нее был поставлен голос на определенный регистр чувств, она никогда голоса не повышала, не возникало в речи ее визгливых интонаций, возмущения, раздражения; казалось, даже аффекты вроде слез или гнева ей несвойственны. Это теперь Люсе смотрят вслед, теперь заметно всем; но он с первой встречи о тогдашней простушке и скромнице подумал: «Какая красавица». Ему особенно нравилось, когда она смотрела на что-нибудь, опустив глаза, — читала, например; глазные яблоки, полуприкрытые веками, были такие округлые, окруженные трогательной легкой тенью. Овалы, эллипсы, полукружья, композиционный прием; никакой угловатости: хрупкие косточки запястий, хрупкость ключиц и лодыжек; плавно округленные плечи, икры, бедра: вот и сейчас он не мог глаз оторвать от ее запястий, выступавших из рукавов свитерка, он чувствовал, как перехватывает дыхание, опять поднимается в нем волна незнамо чего, подкатывает к горлу, как подкатывали бы слезы, умей он плакать. Ничего тут было не поделать.
      — Здравствуй, Кай, — сказала она.
      — Привет, Герда, — отвечал он, стараясь говорить спокойно; впрочем, у него это давно хорошо получалось, окружающие не замечали ничего подозрительного.
      Познакомились они пять лет тому назад, было лето, осенью он сделал ей предложение, она неожиданно согласилась: не так уж неожиданно, потому что целовались они в каждом закутке, в Летнем саду, на Марсовом поле, в речном трамвае, в фойе театра; они пришли в ЗАГС и подали заявление, но, по дурости, явились на регистрацию брака без положенных двух свидетелей — их и не расписали, а ЗАГС уже закрывался. На следующий день Люся получила телеграмму из дома и уехала на похороны: он провожал ее, они долго целовались у вагона. Потом она вернулась, а он болел, они не виделись какое-то время: когда увиделись, за ней вовсю ухаживал ее нынешний муж.
      — Прости меня, Кай, — сказала Люся, он смотрел неотрывно в ее сияющие серые глаза, — считай, что я уже замужем.
      Отношение Кайдановского к ней постепенно менялось, но перемена эта ему не нравилась. Люся родила двух погодков, мальчика и девочку: овалы, эллипсы, округлый животик, круглый стриженый темно-русый затылок; у него оборвалось сердце, нехорошо так екнуло, когда он увидел ее стриженой, беременной, и она улыбнулась ему своей нежной улыбкой.
      Они встречали Новый год в общежитии, сидели при свечах, все под мухой, Кузя пьяный окончательно (по обыкновению, делал стойку на голове и не желал вставать на ноги, переходный период из второй Кузиной стадии опьянения в третью), пели, и тут Кайдановский увидел Люсю рядом с гитаристом, увидел, как они сидят рядом и друг на друга смотрят, его бросило в жар, он глаз не отводил; муж Люси, вот набрался-то, видать, старый год с шести провожали, негромко сказал ему: «Наконец-то Люся стала настоящей женщиной: у нее появился любовник». Кайдановский уставился на Люсиного мужа, надеясь увидеть ревность, горе, досаду, услышать иронию; ничего подобного; тот еще и добавил — ей недоставало женского, она по натуре холодновата, фригидна, застенчива, тут-то и необходим запретный плод, вино должно бродить, и далее в том же духе. «Да что с тобой? — спросил Люсин муж. — Ты так удивлен? Что за выраженье милого лица? Ты жалеешь, что это не ты? Ты не подходил для такой роли, ей нужен был человек неопытней в сексуальном плане, я еще и подсводничал, между прочим». Кайдановский вылил ему на брюки недопитое из стакана, ушел, напился у Мансура в стельку («но я люблю, я люблю, я люблю ее волосы, губы, глаза», — пел Мансур, склоняясь над гитарой, а последняя его аделина обмирала подле него), долго плясал, да на полу и уснул: проснувшись, увидел над головой изнанку столешницы. И пошло-поехало. «Добрая баба, — говорил про Люсю Сидоренко, -— да один недостаток: слаба на передок». Внешне она оставалась прежней, тихой, ласковой, училась прекрасно, не мазала губ, не красила ресниц, только походка стала танцующей, изящной, вслед ей смотрели, — вино бродило. Ни брезгливости, ни отвращения, ни обиды Кайдановский не чувствовал: по-прежнему, когда он видел ее, у него все сводило внутри некоей судорогой, словно падал он в лифте, но ко всему стала примешиваться непонятная жалость, будто к больному, некрасивому, нелепому ребенку; он помнил вкус ее маленького рта, но теперь, именно теперь он не смог бы до нее и дотронуться. Он сам было завел роман, весьма бурный, «в тихом омуте-то и водятся», — сказал Мансур; это ничего не изменило. Встретившись с Люсей в коридоре, они курили, болтали, шли гулять, расходились, как в танце, до следующей встречи. Она рассказывала ему о своих похождениях, отстраненно, как рассказывала бы фильм или книгу. «Он меня бросил», «Я не знаю, как осталась у него и почему». Речь и не шла о чувствах, а как бы о случаях с богиней: греческие богини ведь путались с кем ни попадя, сие не обсуждалось, не трактовалось, не имело оттенков: факты мифа. Словно душа и тело у нее разделились и жили разными жизнями. Однажды он подумал: а ведь это смерть, такое разделение; но походило именно на мифологию; была ли душа у бессмертной богини? Венус? Кама? Сутра?
      Она и «Камасутру» принесла ему почитать, данную ей для чтения то ли мужем, то ли одним из хахалей: он, полистав, вернул на следующий день. Книги фигурировали постоянно, были частью действительности, он находил следы своих сердечных переживаний и в «Докторе Живаго» (из-под полы читывали, приятель Люсиного мужа, англичанин, привез), и в «Мастере и Маргарите», хотя о сходстве речь не шла, там ведь любовь великая, взаимная, а тут все тонуло в пошлости, тонуло, да не могло никак пойти на дно; отлетало, да не отлетело. «Ты слишком много с ней говоришь, — сказал Мансур, — все ушло в слова; кто же говорит с женщиной?» — «Может, ей больше не с кем разговаривать». — «Конечно, не с кем. Но жизнь не заключается в болтовне. Знаешь, как звали одного из персонажей русской мифологии? Князь Гаврила Говорило. Архетип национальный». — «Ты националист?» — «Нет». — «Ты не славянофил, оно заметно, да тебе и не положено; русофоб? интернационалист? космополит?» — «Дорогой, я — художник. Видишь — пишу; вон дыня не получается, иди ты от меня, аббат Прево, займись делом».
      Кайдановский и занялся.
      Стал он втихаря писать, только не пейзажи и натюрморты, это делал он открыто, а тексты. Сначала рассказы. Сжег на даче в «голландке». Затем сказки. Грустные городские литературные сказки. Случайно попался ему в руки учебник литературы младшего брата, ужас, все про соратников Ленина, про гражданскую войну, белый террор, про пытки партизан в Великую Отечественную, а если про детей — огурцы воруют, ябедничают; горстка историй про природу, мизер полный; ведь в голове осядет на всю жизнь, думал он, ведь подспудно уверуют, что жестокость и насилие и есть правда и норма жизни! и тут его осенило. Надо сочинять сказки, от которых человек не становится сумасшедшим, не впитывает злобу и печаль, не смешивает добро и зло, а, напротив, просветляется, вылечивается, незаметно делается лучше: сказки для сумасшедших. Подбор фольклорных сказок в учебнике тоже был сомнительный: животные в них пакостили друг другу по мере сил. Он поставил перед собой задачу, почти неразрешимую, и носился с ней как с писаной торбою. Само собой, первой слушательницей и читательницей сказок стала бы Люся: может, он еще надеялся и на ее исцеление? вряд ли; нет; просто само собою разумелось: прочтет ей. Конечно, прежде всего следовало написать о любви; мы на ней помешаны, думал он, мы всё ждем — свалится она нам на голову, такое чудо: вот та? вот тот? вдруг здесь? за углом? вдруг настанет? и не настает; мы ошибаемся, ждем пришествия извне, перемены судьбы снаружи, перемены любовной, бес нас прельщает, да я и впрямь аббат Прево.
      — Ты куда, в буфет?
      — В библиотеку.
      — Я тебя хотела попросить — своди меня на чердак и на купол.
      Огромный остекленный колпак кунсткамеры, доминировавший над микрорайоном, притягивал; студенты вылезали на купол по цирковым узеньким лесенкам, напоминавшим не трапеции, так трапы, рисовали, загорали, минуя все запреты. Особенно лихие загорали на венских стульях-гнушках: задние ножки стула загнаны за ступени, передние зависли над городом, как копыта Медного всадника, и парят в пустоте.
      — Лучше весной. Зимой холодно, на трапах лед, скользко.
      — А на чердак?
      — Там тоже весной лучше, в белые ночи, подсветка есть.
      — Скоро практика преддипломная, потом диплом, некогда будет, так и не увижу.
      Он как-то забыл, что ведь, действительно, должны однажды кончиться шесть лет жизни под куполом: казалось, происходящее вечно: натурные классы, прокуренные голубоватые коридоры, скульптуры на галереях, подачи проектов, вообще не выходишь дней пять, работая денно и ношно, всю ночь огромное здание плывет, полыхая оконным светом, сквозь сны соседних домов и садов. Казалось, этому Монмартру с Соляного переулка конца не будет; иди направо — услышишь гитару, выводящую Чакону Баха: налево — на зеркальной купеческой лесенке, деревянной, с перильцами резными, другая гитара в руках Мансура выводит: «Мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его», а чуть пройдешь по коридору, целый оркестр: сопелки, дудки, ударник с веником, поленом, бутылками и ящиками, контрабас из пустого чемодана, палки от швабры и веревки, наяривают скоморохи: «Ой, полным-полна моя коробушка...» Тут гордятся тройками по живописи, полученными за формализм — за подражание Петрову-Водкину, Сарьяну, или Сезанну, или Филонову; здесь своя мода, свой жаргон, свои герои, свои красавицы, свои легенды, а какими дивными красками, кистями, мастихинами, стеками, ластиками, какой чудной бумагой торгует карлик-продавец в ларьке под лестницей, сидя на высоком стульчике, как в баре, в неизменных доисторических очках и постреволюционной кепочке; а какие богини бегают по нескончаемым лестницам сросшегося воедино творения Месмахера, Гедике и Кракау! в ручках у богинь атрибуты: стеклянные, собственного изготовления, кубки, гипсовые модели немыслимых средств передвижения и несусветных станков; налегке плывут разве что прекрасные скульпторши, ибо их произведения неподъемны; скульпторши напоминают скульптуры, у них сонные глаза статуй. Текстильщиц всегда отличишь по щегольским самодельным шалям, цветастым и дивным нарядам. Слышится тут и мягкое хохляцкое «г», и оканье, и дзеканье; «Ты — человек без родины, Ашот, — шутливо говорит ашхабадский Бендер, Сатаров, Ашоту Ареляну, — родился ты в Армении, художественную школу закончил в Москве, теперь учишься в Ленинграде, да куда еще распределят!» — и слышит в ответ от невероятно серьезного и суперсамолюбивого Ашота: «Лучше быть без родины, чем из Ашхабада».
      — Хорошо, весной, — сказала Люся, — ты мне обещал, да? ты не обманешь?
      — «Никогда вы никого не обманули, я был из тех, кто так обманет вас», — запел Кайдановский.
      — Ты пойдешь на маскарад?
      Новогодний традиционный маскарад приближался неотвратимо.
      — У меня костюма нет.
      — Хочешь, я тебе сошью? Я себе уже сшила. Ты только придумай, кто ты будешь, ладно?
      — А ты кто?
      — Так я тебе и сказала. Сюрприз.
      — Если будешь мне шить, я уже сюрпризом являться не буду...
      — Во-первых, я не болтушка, во-вторых, всех всегда узнают, а, в-третьих, ты всегда сюрприз, то есть вечный сюрприз для всех вообще и для меня в частности.
      — Вряд ли это комплимент, — сказал он.
      — Конечно, нет. Это факт. Если придумаешь, забеги, только быстрей думай, за вечер я сшить не успею.
      — Ваши-то, с текстиля и с мод, небось уже приоделись, вас хлебом не корми.
      — Да. Нимфетка, факир, привидение, рабочий и колхозница Мухиной...
      — Совсем рехнулись, — сказал Кайдановский, — весь вечер таскаться вечной парой с серпом и молотом. Надеюсь, молот будет бутафорский.
      — Бутафорский, бутафорский, картон, жатый желудь, литая клячка.
      — Прессованный каракуль, — вымолвил он ей вслед и двинулся к библиотеке.
      На двери библиотеки красовалась табличка «Проветривание». Кайдановский сел на темную тяжелую скамью, напоминающую старинные скамьи из залов ожидания. Он разглядывал мраморные бюсты на галерее, каре колоннады вокруг мраморной центральной лестницы вестибюля Кракау; вместо потолка светился фонарь малого купола. Из боковой анфилады, ведущей к месмахеровскому куполу, возник явно направляющийся к Кайдановскому Русов по прозвищу Знаешь-ли-ты. Чеканным тяжелым неуклонным шагом Русов приближался. Поступил он в институт после армии и выглядел как излюбленный персонаж плакатистов: бдительный воин, красавец сталевар, комсомолец с целинных либо залежных. Честен был Русов до умопомрачения, то есть до полного идиотизма; говорят, что и с поста комсомольского секретаря института сместили его за разоблачения им начальства из райкома и обкома ВЛКСМ. Русов резал правду-матку в глаза всем и вся, постоянно боролся за правду, за идеалы, фотографировал курящих, пьющих и обнимающихся в общежитии, а также копии фресок Феофана Грека на стенах в комнатах, то есть религиозную пропаганду средствами искусства. В итоге с высокого поста, могущего положить начало комсомольской карьере, он вылетел, да в довершение оставили его на второй год; поговаривали — по наущению комсомольских старших товарищей, дабы пыл охладить: однако врали, Русов честно получил свою двойку по композиции, хотя и пытался обжаловать сию несправедливость; надо отдать ему должное, конструктор он был способный до чрезвычайности, дизайнерские решения его студенческих опусов отличались оригинальностью, остроумием, изобретательностью, хоть патентуй: вроде учиться бы на пятерки с плюсом; но по художественной части было у Русова не все в норме, последнюю свою курсовую выполнил он такими омерзительными колерами, что заведующего кафедрой чуть приступ эпилептический не хватил от ярко-фиолетовой русовской землечерпалки с грязно-зелеными дверцами и оранжевыми колесами. Русов так и не уяснил, чем завкафедрой недоволен. «Это отделение технической эстетики, — сказал декан, — вы понимаете, что такое эстетика?» — «А вы понимаете, что такое новизна конструкторской мысли?» — спросил Русов.
      Прозвище свое получил Русов за появившуюся у него странную привычку подсаживаться к кому попало (лишь бы только жертва его пребывала в данный момент в одиночестве) и задумчиво произносить пассаж из разряда государственных тайн (причем не одно Отечество охватывалось информационным полем непреклонного Русова): ну, например: «Знаешь ли ты, что в США в штате таком-то в квадрате сяком-то есть военный аэродром на сто самолетов?» Или: «Знаешь ли ты численность отряда советских космонавтов?» — и следовала численность. Пока собеседник (если то вообще можно было считать беседою) пытался захлопнуть рот с отвалившейся челюстью или сообразить, что же ему-то делать, как отвечать и надо ли отвечать, Русов вставал и удалялся полным достоинства чеканным шагом советского монумента. Некоторые предполагали, что он проверял собеседников на всхожесть, то есть, побежит ли тут же к шпионам сведения передавать или кинется стучать на информатора? иные считали Русова свихнувшимся. Однако в остальном он был настолько нормален, что эта единственная аномалия, по мнению Кайдановского, вот как раз придавала ему слабые черты живого существа.
      Знаешь-ли-ты, сев рядом с Кайдановским, как бы к нему и не обращаясь, произнес, глядя в голубую даль плакатов, из коих и материализовался невзначай:
      — Знаешь ли ты, что в каждой группе студентов должно быть два стукача: один от деканата, другой от Большого дома?
      Пока он удалялся, Кайдановский боролся с набежавшей тенью тьмы: он знал, как Русов правдив, не солгал бы и под дулом автомата Калашникова, а группы-то маленькие, человек восемь-десять; неужели теперь Кайдановскому суждено угадывать — кто? и в своей группе, и в соседних, и в Люсиной, а в Мансуровой всего шестеро, какая печаль, — Монмартр со стукачами, да еще в подобной дозировке... Он отгонял русовские цифры, как отгонял бы ос или крыс; а может, все же Знаешь-ли-ты сумасшедший? нуждающийся в его сказках, все еще не написанных, кстати; Кайдановский продолжал работать в данном направлении и уже решил: прежде всего, у его сказок не будет жестких концовок, открытый текст, незамкнутое (в отличие от тюряги или дурдома) пространство.
      Из двери библиотеки высунулась розовая ручка белокурой библиотекарши, за которой приударял Сидоренко, ручка убрала табличку «Проветривание» и вместо нее повесила табличку «Инвентаризация».
      «Пойду возьму у Мансурова соседа какой-нибудь талмуд по истории мебели, что-нибудь про Хокусаи, да сам и сочиню. Мало ли дури рассказывают на конференциях СНО. Напишу от души, поверит дива музейная, расстараюсь».
      Расположившись на койке Ван И, придвинув раскрашенный и расписанный мальвами облупившийся стол, листая разложенные на столе книги, сдувая с них периоды и перемежая лирикой, врал он вдохновенно; насвистел про каминный экран, скрывающий пепел и угли, дыру каминную, являющийся не экраном, а затычкою, глухой стенкой, и про японскую ширму, как раз вразрез волне призванную перегородить комнату, но распахивающую окно в мир, изображая дали пейзажные с птичьего полета, представляющую собой истинный экран кино задолго до изобретения кинематографа, таинственную отдушину, призрачный проем; он стал было читать свое сочинение Ван И; но тот не любил Японию, а любил свой Китай.
      — Китайцы изобрели и порох, и бумагу, и фарфор.
      — Фарфор даосской голубизны, — ввернул Кайдановский.
      — Как? — не понял Ван И.
      — Япония — держава высочайшего уровня развития, а Китай твой, дорогой, в двадцатом столетии пребывает, по сравнению с блистательным прошлым, в упадке, извини.
      — Нет ничего лучше дома, — сказал Ван И убежденно, — своя убогая фанза краше чужого небоскреба.
      — Ну да, знаю, слыхал, сижу фанза, пью чай.
      Ван И обиделся. Лицо его оставалось непроницаемым. Насупился он исключительно внутренне.
      — Почему домой не идешь? Мы в общежитии по причине того, что приезжие, а ты здешний.
      — Мой дом на нашем Монмартре. Я хотел бы остаться тут навечно.
      — Ничто не вечно, — сказал Ван И.
      В полном счастье отыскал Кайдановский Мансура.
      — Готов реферат. Веди в музей, знакомь.
      — Музей уже закрыт; завтра, дорогой, завтра.
      В соседней аудитории патриарх институтских преподавателей, ученик Репина, запел псалом, он всегда пел псалмы: гремел его бас неповторимый:
      — «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...»
      Об одном только пожалел Кайдановский завтра: на отшибе осталась комната с печами и обожаемыми им куколками, не проследовал он мимо них: зато открылись ему витые чугунные врата в сердцевину музея, в запретные места запасников, куда влекла его неведомая сила к неведомой несуществующей лестнице. Бестрепетно смотрел он в голубино-голубоватые глаза за очками, завершая свою тираду про ширмы и экраны словами:
      — Если хотите, почитайте мой реферат. И протянул филькину свою грамотку.
      Она уселась читать, он ждал, сидя рядом. Прочла она быстро.
      — Мне очень нравится, — сказала музейщица, — у вас очень интересный ход мысли. Мансур сказал, вы хотите посмотреть наши экспонаты, чтобы дополнить их описаниями вашу работу.
      — Да! — воскликнул он воодушевленно и сымпровизировал: — Я, с вашего позволения, хотел бы их обмерить и сделать кроки по обмерам.
      Что позволило бы ему, думал он, оставаться в комнате одному подольше и не единожды.
      — Конечно, мы будем рады.
      Ее звали Аделаида Александровна.
      В квадратной комнате с мраморными рябенькими стенами и полом, покрытым плиткою, вдоль стен стояли столешницы с флорентийской мозаикой, огромный барочный шкаф и несколько экранов и ширм.
      — Скажите, — спросил Кайдановский, — это старая экспозиция? Или прежде тут что-то было иначе?
      — Я не уверена, — отвечала Аделаида Александровна, — но, по-моему, шкаф и столешницы так тут и стояли, были еще шкафы, теперь они в Эрмитаже: а ваших экранов и ширм прежде тут не было, на их прежнем месте мы храним фарфор.
      — Китайский фарфор даосской голубизны, — вымолвил он.
      — Вы прирожденный искусствовед, — улыбнулась Аделаида Александровна, — именно даосской. Очень образно. Кстати, большая часть фарфора действительно из Китая, — ну, и новоделы девятнадцатого века под Китай.
      Он остался один.
      Для вида, великий конспиратор, сделал он наброски японских ширм и каминных экранов. Лестница на плане шла от стены, где стоял шкаф, и занимала чуть ли не половину комнаты. Куда она должна была вести? вверх или вниз? Он долго разглядывал потолок, пытаясь сообразить, что там, над ним, этажом выше. Получалось — весьма прозаическая аудитория. Или он ошибался, и там бывший Зал Совета, гостиная под готику, оборудованная под кинозал, так напоминавшая ему масонскую ложу? Вид у потолка был целокупный, роспись и лепнина явно прошлого века.
      Лестница вниз? Тогда должен быть новодельный пол. Но ничем не отличалась плитка этой комнаты от плитки в коридорах и других комнатах музея. Потайной ход? Может, один модуль, один из больших квадратов на полу подымался или опускался, открывая лестницу? Он встал на четвереньки, обследуя швы между плитками, за каковым занятием и застала его Аделаида Александровна, которой объяснил он, что уронил грифель цангового карандаша. Она похвалила его наброски, и он ушел.
      На следующий день он сдвинул с места столешницу; пол как пол. Шкаф не сдвигался ни на сантиметр и был неподъемен. За три дня он сделал не только обмеры треклятых ширм, но и слепки всех замочных скважин, каждого замка, отделяющего его от свободного посещения комнаты без лестницы; делать слепки два года тому назад научился он у Сатарова, просто так, из любопытства, не собираясь применять столь сомнительные знания на практике. На четвертый день посетил он Золотко.
      — Золотко, — сказал Кайдановский, — мне нужно сделать ключи по слепкам.
      Золотко встал; когда он вставал, видна была несоразмерность его фигуры, почти горбун, да только горба нет, руки ниже колен, росточком не вышел. Золотко умел делать все, к нему прибегали чинить обувь, он помогал клеить и формовать макеты, чинил часы, клеил гитары. Для лучших своих гитар закупал он сырье в виде прикладов для ружей в охотничьих магазинах, каковые ружейные приклады отмачивал по полгода в известном одному ему составе, апотом распиливал тончайшими ножовочными полотнами и надфилями, — то ли вдоль волокна, то ли поперек, то ли под углом, Кайдановский не помнил. Именно Золотко на своей самодельной (музыканты стонали —до чего хороша!) гитаре игрывал на одной из общежитейских лестниц Баха.
       —Сколько ключей? —осведомился Золотко.
      Глаза его были печальны, как у не очень юной обезьянки, карие, обведенные голубизной и морщинками глаза не больно-то сытого и не вполне здорового усталого существа.
      — Целую связку.
      — У меня подача через две недели. Тебе срочно?
      — Золотко, — сказал Кайдановский, — я тебя в жизни ничего не просил. Мне срочно. Я тебе за это у барыг любую книжку достану, только закажи.
      Золотко очень любил книги по искусству, настоящие, с прекрасными репродукциями; он склонен был голодным ходить, но от книг не отказывался. Когда он продавал свои гитары, то почти все деньги отсылал в глубинку старым родителям, бесчисленным сестрам и ораве племянников.
      — Хочешь Дали?
      — Я не люблю Дали, — сказал Золотко, беря слепки, — он мертвяк. Плохой человек. Ладно, сделаю.
      И получил Кайдановский свои ключики, принеся Золотку маленького итальянского Тинторетто и французского Ватто, перед каковыми тот и остался сидеть в молитвенном восторге.
      Сигнализации в музее не было. Комендант во время ночного обхода проверял замки, оба входа, с улицы и с маленькой мраморной лестницы у зеркала, и — о, хитрость! — смотрел на музейный электросчетчик: включен свет или выключен. Делов было с рыбью ногу: войти между вечером и ночью, запереться, взяв с собой фонарик. И не шуметь. Кайдановский еще в детстве научился ходить, как индеец в мокасинах, бесшумно. Он надеялся обнаружить зазоры в плитах пола или потайную дверь в стене. Но не обнаружил. Зато был момент, в ночной тишине померещилось ему: оттуда, снизу, из-под пола, холодом повеяло, пустоту он там чуял, и эхо жило в пустоте, но молчало.
      Он ушел среди ночи, крадучись, с одной стороны, обескураженный, но и уверенный абсолютно: есть что искать, есть!
      Сначала время поджимало его, дурацкая конференция СНО начиналась через неделю; с ключами в кармане он совершенно приободрился, впереди была вечность, только нетерпение и любопытство не давали ему жить спокойно. Однако на конференции собирался Кайдановский выступать исключительно ради Аделаиды Александровны да чтобы Мансура не подводить.
      Рысцой, рысцой по коридору, разогнавшись, с планшетом, на планшет накноплен рисунок; Кайдановского на повороте догнал (с таким же планшетом) Юс. Траектория, видимо, совпадала: успеть выпить кофе и не опоздать на начертательную геометрию. Кафедра рисунка очень любила рисунки Юса, он был пятерочник и хорошист, — остальные получали по рисунку тройки с плюсом. Кайдановский покосился на Юсов рисунок, жесткий, острый, все суставчики, как металлические, отштриховано дочерна, да и штрих не виден.
      — Я в одной книжке видал твою манеру рисовать, такие железненькие, будто в латах, один к одному.
      — И все ты врешь, Кай, — Юс картавил, грассировал, говорил громко и темпераментно, с музыкальными акцентами и интервалами, — я уникален.
      Но Кайдановский стоял на своем.
      — В точности такие там есть. еще имеются все экземпляры скульптур с галереи, все дипломы до единого, вся монументалка, и воины, и Родина-мать, и спортсменки. А также представлены произведения кафедры монументальной живописи — и прошлые, и будущие, и настоящие, кроме Мансура и Покровского, уникумов наших, все авторы налицо. Только не спрашивай, почему Покровский на «ский», он из семьи священников, Рождество — Рождественский, Успенье — Успенский, Покров — Покровский.
      — Нет, это надо же, — Юс даже приостановился, — ты неужто помнишь, о чем шла речь? Ты же пьян был, как фортепьян. Я, кстати, тоже.
      — Да, ты мне объяснял, что трезвым быть тебе твоя религия не позволяет.
      Они познакомились в общежитии на вечеринке. Кайдановский, видимо, несколько дольше положенного рассматривал Юса, и тот взъерепенился: «Что это ты уставился? Тебе не нравится моя жидовская морда?» — «Все зависит от трактовки. Я бы сказал — лицо ветхозаветного пророка, но, если твоя формулировка тебе милее, пусть будет морда. Не нравилась бы, я бы не смотрел». — «Ты что, пидер, чтобы я тебе нравился?» — «Нет, я лесбиян. Что смеешься, знаешь анекдот?»
      Юс по совместительству занимался музыкой, даже был известным джазменом, инструмент Кайдановский спутал, я не сексофонист, это вы тут все сексофонисты, у меня тромбон. Юс спросил: «А что у тебя за фамилия, почему на «ский», правда, не похож, но и на финна не смахиваешь, ты, часом, не жид?» — «С утра не был, — отвечал Кайдановский, — но, может, ты меня к вечеру произведешь?» Когда Юс заявил — трезвым быть ему его религия не позволяет, Кайдановский, а они успели еще выпить, спросил, не талмудист ли Юс? «Нет, я не талмудист, я мудист». — «Не слыхал». — «Это новая религия. Я ее единственный пророк. Хотя полно скрытых адептов. Присоединяйся, ты мне глянулся, ты сообразительный, потому я и спросил, не жид ли ты». — «Да неужто сообразительность может быть национальной чертой?» — «Сообразительность нет, а несообразительность может». — «Какой же ты мудист, ты вульгарный русофоб». — «Ты ошибаешься, Кай, я полифоб, две большие разницы».
      На самом деле Кайдановский помнил вечер лакунами: белое пятно — эпизод, белое пятно — эпизод, возникал Юс снова, говоря о Шашибушане. «Это верховное божество твоей религии?» — «Скорее всего, но Шашибушан настолько верховен, чуден и страшен, что падают пред ним ниц, и никто не знает его; всеми делами заправляет Мухан». — «Он рангом ниже?» — «Не говори о богах, как о чиновниках. Мухан идейный руководитель, он вполне вездесущ, но и он не виден никому и никогда; у него есть, впрочем, исполнитель, — Жужу; так вот, если ты прогневаешь богов, в минуту, когда ты падешь оземь и мозги твои брызнут на мостовую, ты познаешь Жужу!» — «Какая гадость. Чисто стилистически. Лубянские боги».
      Рысцой добежали они до буфета. Пили кофе. Юс сказал:
      — Намедни сидел на лекции с твоей Люсиндой. Аделины, аглаи и аделаиды почитают меня за исповедника. Она возьми и спроси: «Что мне делать, я люблю троих?» Я и ответил: «А ничего не делай, любишь — и люби». Она уставилась. Я говорю: «Может, вопрос неточен? может, ты с троими спишь? тогда желательно не одновременно, войдешь во вкус, будет третий Рим периода второго упадка». Ты, говорю, иди, Офелия, и проверь в предложении слова: «я» сначала, потом «люблю», потом «троих». Может, в числительное ошибка вкралась, может, еще куда. Развеселилась твоя Люсинда.
      Входя в аудиторию, Юс спросил:
      — А кто автор книжки, где ты рисунки вроде моих видел?
      — Хинц.
      — Принеси посмотреть.
      — Она по-немецки.
      — Картинки-то есть?
      — Полно. В основном, там картинки.
      — Как называется?
      — «Изобразительное искусство фашистской Германии».
      Юс аж присел, так захохотал.
      — Принеси незамедлительно! настольную книгу от друзей скрываешь!
      — Похоже, у каждого дома такая своя имеется.
      — Дурачок, это называется менталитет! именно это! а ты думал, менталитет — милицейское управление? Выходит, мы все насквозь. Я подозревал. Себя-то всегда с негодованием из рядов исключаешь. Помнишь лемовскую охоту на курдля внутренним способом? Каков тезис: борьба с фашизмом должна вестись изнутри; я уже приступил, — а ты, дорогой? а вы, дорогие? Ну, старик, утешил, ну, потешил.
      Они сидели рядом. Кайдановский листал блокнот, ища свободный лист для начертательной, Юс лениво смотрел его наброски.
      — Хорошо рисуешь. Шкаф какой дурацкий. Это был шкаф из музейной комнаты.
      — Почему дурацкий?
      — Так барочный ведь, типичный барочный шкаф, а ножек нет. Отпилили, что ли? «Буржуйку» в блокаду топили музейные работники, знаем, знаем, ужасы войны. Не бывает барочных шкафов без ножек, пойди историю мебели посмотри, «Мёбельстиль» или «Барокко».
      «Как все просто, — думал Кайдановский, — и какой я козел. Потому и сдвинуть шкаф не мог: принайтован. Потому и без ножек». И голова закружилась: сегодня он найдет свою лестницу.
      — Юс, ты читал стихи своего знакомого музыканта про козлов тогда, в общежитии?
      — Ага, не все помнишь-то? нечеткость имеется восприятия? читал. Там рифм нету. Ритма тоже. Основная идея, она же основной текст: «Козлы глумятся». Очень актуально. И притом на все времена.
      Пришлось Кайдановскому еще раз идти к Золотку со слепком замочной скважины барочного шкафа без ножек, украшенного тремя резными фигурками сатиров; дверцы, монументальные, с геометрическими накладками из квадратов и ромбов, напоминали ему врата. Двое суток в ожидании последнего ключика томился он бесконечно. Чтобы как-то отвлечься, сел он писать свои сказки, за которые принимался не единожды, однако без видимого результата; концепций было навалом, текст отсутствовал.
      «Стыд не дым, глаза не выезд», — написал он и глубоко задумался. И, улыбаясь, продолжал:
      «...так частенько говаривал по-русски садовник-чародей, знавший многие языки, но не понимавший значения многих слов, потому что не через слова открывался ему мир. Он слышал свет. Вообще-то он и звук видел. Запахи представлялись ему цветными, но не только: еще бывали они шероховатыми (кстати, о звуках: шорох всегда был шероховат), гладкими, колючими: некоторые напоминали волны отмелей или клочья тумана. Жить с людьми садовнику было затруднительно: люди жили плавно, а он скачками, в их жизни причины предваряли следствия, те, в свою очередь, представляли собой головы хвостов, то бишь причины других событий; а садовник жил скачками, потому что все время происходили в его жизни чудеса. Например, кусты роз, а иногда и плодово-ягодные кустики, выращенные его руками, превращались в животных, слуг или девушек. Все его дочери были взращены им на грядках либо клумбах: Хлория, Арбората, Мелинда и Ладза-Мелисса-Джилла-Бей (младшенькая и самая любименькая, получившаяся из красной смородинки). Соседи видели в происходящем в мире смысл, плохой или хороший; садовник не замечал никакого: и, правда, есть ли смысл в чуде? Тем более что садовник чудесами вовсе не управлял, их не подстраивал и не организовывал, о них не просил, они просто постоянно с ним случались и в некотором роде его преследовали. А поскольку человек он был простой и отходчивый, он чудес и не ждал; хотя уверенности особой не чувствовал, он даже не был уверен в том, что дочурки, когда подрастут, хотя были они девочки как девочки, чего-нибудь не отмочат волшебного. Соседи считали его могущественным чародеем, но ошибались. Соседей, например, ситуация все время ставила перед выбором: поскольку земли немного, надо выбирать, что в этот год сажать — кабачки или тыквы? а ему выбирать не приходилось, он все равно не мог предугадать, что у него вырастет. Посадит помидоры, а растет виноград.
      Однажды садовнику привезли из города газету. В ней увидал он заголовок: «Был ли Герберт В. шпионом?» — и подумал, что для него так вопрос бы не стоял, а стоял бы так: «Был ли Герберт В.?» В конце газеты Хлория вычитала про конкурс стюардесс и, как отец ни противился, решила отправиться на конкурс. Отец запер ее в комнате; Хлория превратилась в синичку и, не долго думая, улетела. Бедный садовник не знал, продолжает ли она свое существование в качестве синички или в роли стюардессы, поскольку долго известий от улетевшей дочери не имел; наконец, лет через пять получил он от нее письмо с уверениями в вечном почтении и дочерней любви: к письму прилагались фотографии прехорошеньких внуков и симпатичного муженька, что было неудивительно, ибо все дочурки садовника были красотки, особенно старшая, Хлория: что и ожидать от дочери, образовавшейся из куста финских роз.
      Поступок старшей сестры так подействовал на Арборату, что та поклялась никогда не покидать отца, вышла замуж за домового, родила от него домовеночка с ладошку, премиленького, превеселенького мальчика, личиком в маменьку, однако не желавшего ни взрослеть, ни расти; впрочем, садовник полюбил его таким, как есть, и внук доставлял ему немало веселья своими проказами: выскочит, бывало, утром из ботинка, который дед собирается надеть, и хохочет.
      Мелинда стала ходить на танцы в клуб, и в результате танцев вскоре сыграна была вполне сельская, с размахом, с народными традициями, свадьба, и сделалась Мелинда лесничихой. Никаких за ней странностей не числилось, и жила она как обычная молодуха; поговаривали, правда, что по ночам все светлячки и гнилушки стягиваются к лесникову дому, и стоит дом в зеленоватом сиянии даже в безлунные ночи; но по сравнению с тем, что могло произойти с дочкой такого папы и сестрой таких сестричек, это были сущие пустяки.
      Что же касается Ладзы-Мелиссы-Джиллы-Бей, самой младшенькой, самой любименькой (из красной смородинки получившейся), то судьба у нее вышла наособицу. Втюрился в нее Лесной царь, существо бессмертное и всемогущее, да так влюбился, что ничего от нее не требовал, не то что замуж, а даже и взаимности, а только чтобы подарки принимала. Хаживал, стало быть, и даривал .Подарил он ей бирюзовое колечко, бессмертие, земляничную полянку, вечную юность, а также возможность выбора участи — какую только пожелает: захочет — станет Лесной царицею, захочет — сельской учительницей, и так далее. И сидит, бывало, Ладза-Мелисса-Джилла-Бей у заиндевевшего окошечка с геранями, играет бусами речного жемчуга, очередным подарочком своего благодетеля, улыбается, держит на ладошке племянничка, да и сочиняет себе будущую жизнь. А садовник думает по-французски с умилением: «Шерше, — думает, — ля фам, се и есть ля ви»».
      Как всякому молодому неискушенному начинающему автору, Кайдановскому очень понравился собственный текст. После слов «есть ля ви» он нарисовал Люсин профиль и записал несколько отрывков для следующей сказки под названием «Магазинчик»:
      «— Мне бы ветчинки поколбасистей, — сказал разболтайчик.
      — Свиной бочок — самый торчок, — ответствовала продавалка.
      — Слева-то, чай, сальца избыточек, а справа, знамо дело, ноликов перебор, — заметил покупец.
      — А если я нолик отрежу, а сальца убавлю?
      — Как вы думаете, что мне лучше выбрать: калоши или книгу?
      — Какие, право, странности: калоши или книгу! Я бы, не задумываясь, на вашем месте купил бы вон тот чайник со свистком.
      Чуя опытного и бывалого, обратилась нерешительная покупалка в панамке:
      — Я уже час думаю, решить не могу, выбить мне три метра клеенки, или четыре кило сыра, или зонтик, или сарафанчик?
      — Берите галстук мужу импортный, мячик ребенку, кастрюльку в горошек и туалетный набор; все это не «или-или-или-или», а «и-и-и-и».
      — У меня нет ребенка, — пролепетала покупалка, — и мужа нет.
      — Извините, гражданка. Тогда берите торшер.
      — Может, вы и мне посоветуете? — протиснулся к бывалому юноша в ковбойке, — что мне лучше сделать: жениться или купить велосипед?»
      Записав все это, Кайдановский хотел передохнуть, как вдруг рука его, словно сама по себе, словно выводя слова диктанта, начертала ни к чему не относящийся фрагмент:
      «...и в полураспаде задохлого петербургского утра, в ореоле мертвенных фонарей засветится мерцающий зеленцой фасад дома напротив, столетней городской фосфоресцирующей гнилушки, и замигает непонятным кодом многоглазие разноцветных окошечек: то лимонная занавеска мелькнет, то красный фонарь, то оранжевый абажур, то вечная зеленая лампа».
      В кармане заветный ключ, в суме холщовой через плечо — два фонарика, свеча, спички, бельевой шнур.
      — Мансур, дорогой, придется тебе пойти со мной.
      — Я-то тебе зачем?
      — А вдруг там капканы? перед золотой кладовой?
      — Неужели тебе клады мерещатся?
      — Мне капканы мерещатся. Подземелье. Ход подземный. Обвал. Лестница полуразрушенная. Я тебя туда не тащу. Ты просто постоишь наверху.
      — На шухере, что ли?
      — На атасе. Если я буду сильно задерживаться, стало быть, я влип, ты меня спасешь, и мы выберемся до того, как Солнце и Комендант встанут.
      — Зимой, — сказал Мансур, — эти два подъема во времени не совпадают.
      И вот распахнулись врата барочного шкафа с тремя резными сатирами-привратниками. Мансур, памятуя о шкафах, образующих карнавальную арку между его комнатой и апартаментами Ван И, вгляделся в заднюю стенку и даже прошарил по ней быстренько длинными пальцами с голубоватыми виноградинами ногтей и чуть преувеличенными суставами .
      — Нет, — сказал Кайдановский. — Это должно быть на дне.
      Они осматривали дно шкафа. Дно как дно. Мансур провел рукой по штапику, обводящему периметр шкафа наподобие плинтуса на линии соединения вертикальных плоскостей с горизонтальной.
      — Понял.
      Он вытащил из углов соединительные детали, потом четыре профилированные рейки, затем лист днища. Далее откидывалась крышка люка, и открывался трап, кованая или литая металлическая лесенка, уводящая в кромешную тьму. Веяло холодом, сыростью, воздухом подвала.
      — Оставляю тебе один фонарик. Засекай время.
      — А через сколько минут считать тебя попавшим в капкан?
      — Понятия не имею. Может, перед нами подземный ход в Петропавловку или в Мраморный дворец.
      — Все ясно, — сказал Мансур.
      Кайдановский спускался по темным ступеням, фонарик висел у него на груди, сначала он видел перед собой только торец узкого коридора; спустившись, он осветил и сам коридор: пол, устланный плиткой, оштукатуренные стены, некогда окрашенные в терракотовый цвет, с орнаментом под потолком. Кайдановский пошел, миновал поворот, шел, потеряв счет шагам, неверно оценивая и время, и пространство, не соотнося траекторию коридора с планировкой этажа, на котором остался Мансур. Наконец путь завершился: в конце коридора увидел он металлическую внушительную дверь с круглой ручкой-штурвалом, напоминающую дверцу сейфа. «Все, — подумал Кайдановский, — как ее откроешь без автогена?» Он положил фонарик на пол, шагнул к двери, чтобы посмотреть — что за замок, под каблуком звякнуло, дверь пошла на него, распахнулась: за дверью была темная кубистическая комната, в центре, ему показалось, стояла витрина, как в золотой кладовой, Кайдановский шагнул через порог, и опять звякнуло под ногами; он не успел сообразить, что происходит, дверь закрылась за ним, он остался в кромешной тьме.
      Первая волна растерянности и ужаса, волна клаустрофобии, приковавшая его к полу, прошла. Пахло пылью, чем-то еще, непонятно, но и в каждой квартире свой запах, замечаемый разве что приходящими с лестницы посторонними, да и то поначалу; однако дышать можно было; остатки вентиляции, надо надеяться, работали; да и там, за дверью, за коридором, наверху ждал Мансур. Опомнившись, Кайдановский попытался открыть дверь, она ничем ему не ответила на его попытки; он шагнул к стене, пошел по периметру комнаты, ощупывая стены. Они были гладкие и холодные, мрамор, натуральный ли, искусственный, как во многих помещениях месмахеровского музея. Он встал на цыпочки и, вытянув руку, нащупал бронзовые детали бра, — очевидно, некогда тут загорался электрический свет. В стене, противоположной закрывшейся двери, было несколько ниш, в нишах стояли огромные вазы, он чувствовал на ощупь: каменная, фарфоровая, керамическая: «Как слепой...» В вазах шелестели сухие цветы, неужели, подумал он, букеты начала века? Тут ему стало не по себе, он ощутил время, склонное порой материализоваться в материю престранную, сгущаться в ртуть, исходить ядовитыми ртутными парами. Обойдя комнату, он вернулся к двери. И решил осторожно пройти в центр помещения, тихонечко, мелкими шажками, руки вытянув перед собой, чтобы не наткнуться на застекленную витрину с особо драгоценными, он был уверен, экспонатами, припрятанными в потайной кладовой. Шажок, шажок, еще шажок, Кайдановский и представить себе не мог, как быстро можно научиться видеть на ощупь. Оцепенение охватило его вторично, словно дверь захлопнулась за ним еще раз, теперь он, обойдя центр с постаментом, стоял, видимо, к двери лицом. То, что находилось на мраморном постаменте, не было витриной: это был гроб со стеклянной крышкой, то есть нечто в форме гроба, верхняя часть из стекла, нижняя из металла.
      В дверной раме мелькнул свет, дверь стала открываться, а ведь она сдвоена, одна створка открывается наружу, другая вовнутрь, одновременно. Он успел сказать Мансуру: «Не входи, стой там, надо сообразить, как она захлопывается». Оба фонарика светили в лицо, один на полу, другой в руке у Мансура, отблескивали обе плоские, чуть отполированные секторные ленты металла в полу, по которым скользили, открываясь и закрываясь, створки.
      — Кажется, — сказал Кайдановский, — нельзя наступать на металлические дуги на полу, если наступишь, открывается либо закрывается, смотря на какую встаешь: на коридорную или на комнатную.
      Он слышал свой голос, звучавший в акустике черномраморной кубической коробки так странно и отвлеченно, Мансур видел его лицо и отблеск стеклянного колпака, Кайдановский, стоя против света, видел, что перед ним и впрямь гроб, и в гробу лежит женщина.
      — Я постою тут, а ты подойди, только не наступай на железку, похоже, ты прав, возьми фонарики, посвети, — сказал Мансур.
      — Ты обмер, что ли? Что там? Золото и бриллианты? чудеса археологии?
      — Это усыпальница, дорогой. Гроб с покойницей. Сейчас посветим.
      Они перешагивали через сектора в полу, любопытство было сильнее страха, но дверь скромненько стояла открытой, лучи фонариков высекали из стеклянной крышки блики, фонарики были не способны высветить что-нибудь явственно и целиком в такой кромешной тьме, и все же видно было достаточно.
      — Спит она в гробу хрустальном, — сказал Мансур; он был бледен. — Мертвая царевна. Спящая красавица. На кого-то очень похожа.
      Округлостью век над глазными яблоками, маленьким ртом, удивленными бровями она напоминала Люсю. Сходство было бы чудовищным, если бы не носик совершенно другой формы, точеный, с горбинкой, — а у Люси преувеличенно вздернутый, как после пластической операции.
      Кайдановский поднял на Мансура глаза.
      — Нет, дорогой, я не имел в виду твою пассию, хотя отдаленно она ее напоминает. Но на кого-то она похожа абсолютно, один к одному... ох...
      Они вспомнили одновременно один из любимых врубелевских рисунков. Ну, конечно. Тамара в гробу.
      — Видел Михаил Александрович сей экспонат. Голову на отсечение, видел, и головы не жаль. И по памяти запечатлел. А после того, маскировки ради, и весь цикл о Демоне изобразил. Или не маскировки ради. Может, вдохновился. Или сассоциировал.
      — Ты еще скажи, что в виде Демона изобразил он архитектора Месмахера.
      Но даже складки ткани, даже наклон головы совпадали с черно-белой акварелью Врубеля, запечатлевшей только дивной красоты личико в облаке складок; а она лежала, сложив ручки на груди, в странной одежде: лежала на песке, заполнявшем нижнюю, толстого металла, часть саркофага. Они подсветили швы стеклянной крышки: герметичное соединение, неснимаемо.
      — Бальзамированная?
      — Не знаю. На мумию и на мощи не похоже. Как живая.
      — А почему в песке?
      — Не догадываюсь. Нашли в пещере на дне песчаном? С песком и черпанули, чтобы не развалилась?
      — Интересно, сколько ей лет?
      — Ты не видишь, как она одета? Чему тебя тут учат? Одежка-то времен Возрождения. Ренессансная дива. Ей лет четыреста.
      Они не могли глаз от нее отвести; на нее можно было смотреть, как на огонь или на воду, неотрывно.
      — Пойдем, пора, мы тут до утра застрянем, кролики загипнотизированные.
      Луч фонарика заскользил по стенам. Вазы в нишах: действительно, алебастровая (словно римская урна с прахом), керамическая (вроде греческой амфоры), фарфоровая, даосской голубизны, мутно-зеленого стекла (напоминавшая древнеегипетские сосуды) и еще одна, фаянсовая, с росписью в стиле блюд из фаенны, женский портрет на фоне комнаты с окном и шкафом, на коем среди резьбы и завитушек значилось: «Мария, 1547».
      Они благополучно выбрались из музея и пошли покурить на галерею Молодежного зала, чтобы успокоиться и обрести душевное равновесие. Приближались дни подачи проектов на разных отделениях, в аудиториях, то там, то сям, пока не во всем здании, в разных уголках его, самые старательные или самые копуши корпели над своими моделями, макетами, отмывками, мозаиками. Внизу, на полу Молодежного зала, раскладывал куски мозаичной смальты на своем, метр на метр, эскизе Покровский. Он выпрямился, посмотрел наверх, увидел Мансура.
      — Мансур, посмотри сверху на левый уголок, я устал вверх-вниз по лестнице на галерею гоняться.
      Пока Мансур смотрел сверху на левый уголок, Кайдановский рассеянно оглядывал зал. Плиточный пол, как и везде, был из цветной плитки, образующей геометрические орнаменты, бордюры, шахматные до... В центре зала поясок, еле заметный, рисовал квадрат, нет, не квадрат, чуть больше, — золотое сечение? чуть меньше? и совсем в центре, еще более незаметный, но сверху явственно видный, неужели воображение разыгралось, маленький прямоугольник, повторяющий по размеру постамент стеклянного гроба Спящей Красавицы. Мансур, закончив перебрасываться с Покровским профессиональными репликами про смальту, перехватил взгляд Кайдановского и сам глянул.
      — Похоже, — сказал он медленно. — Стало быть, она тут, под полом Молодежного зала. Ну, дела. Вот и наша чокнутость на Возрождении. Не только от стилистики здания идет. Не только от прежних многочисленных, ныне покинувших стены сии, экспонатов. Нет, спускайся один, я подожду тебя тут, меня внизу Покровский отловит, а у меня сил нет, я спать хочу. Да она не только под полом посередке, еще и под куполом. Прямо индийская гробница. Мне иногда кажется — я инопланетянин, так от людей устаю.
      Кайдановский спустился по двурогой мраморной лестнице, медленно пошел в середку огромного прямоугольника, встал в маленький прямоугольник, его пронзило током некоего вертикального столба неведомой энергии, он запрокинул лицо вверх, и странен был взор его, поднятый в зенит большого купола из эпицентра Молодежного зала.
      «Маленькая нетленная бестия, — думал Мансур, — зачем мы только тебя нашли? И все из-за тяги алевтины к науке. Место свое должна женщина знать, иначе не жди добра. Сколько столетий ты шустришь, Ева, не мил тебе райский сад».
      И тут же вспомнил Софью Перовскую, он ее ненавидел, она была для него символом всей той дряни, которая дрыхнет в женщине, только разбуди. В воображении своем Мансур придавал Перовской мифические свойства и черты: она курила, пила, содержала подпольный бордель, чтобы добывать средства для организации, ругалась матом, часами говорила об идеалах, варила взрывчатку и кидала бомбы, — в мужчин, само собой; не было ли у нее, часом, задатков лесбиянки? Но Софья быстренько на сей раз растаяла в сигаретном дыме и петербургском мареве, и Мансур, сопротивляясь безуспешно, пытался отогнать обретший цвет и объем образ всегда поражавшей его врубелевской акварели. «Нет, не думать о ней, а не то рехнешься, как Врубель», но не думать было невозможно, предстояло ее рисовать, теперь она будет оживать под его рукой, Мансур предчувствовал; к чему все это, ну, музейщики, ну, Месмахер с Половцовым, ну, сумасшедшие, поздние романтики конца девятнадцатого века. Слово «романтик» в устах Мансура имело странно ругательный оттенок. «А вот работы у тебя романтические», — сказала ему однажды некая аделина. «Не романтические, а барочные, дорогая, необарокко, извини за выражение, не смей обзывать меня романтиком; впрочем, хоть горшком назови, только в печку не ставь». — «Только в печь не станови», — поправила умная аделина.
      Покровский хотел попросить Мансура еще посмотреть на мозаику сверху, но тот успел с Кайдановским удалиться, и Покровский, вздохнув, пошел по мраморному потоку ступеней на галерею в который раз за ночь. Он не любил крупную смальту, как огромные фигуры с фасадов типа мексиканских хрестоматийных росписей Сикейроса и Ороско; да и сама идея монументальной живописи, синтеза искусств казалась ему странной. Из всех видов монументальной живописи он хорошо понимал только древнерусскую фреску, да, пожалуй, росписи дворцовых плафонов времен Растрелли, которые вполне присутствовали, но и растворялись, при желании, были незамечаемы; новый вид плоскости, не картина, не потолок, плоскость тает, аки льдина в ледоход.
      Покровский смотрел сверху на своего Суворова, бледного, пол-лица в тени, встревоженный ускользающий взгляд. «Придется наколотить светло-желтой смальты, фон темноват».
      Купол наливался голубизной, шло к утру. Покровский почти машинально произносил про себя коротенькую апокрифическую молитву утреннюю, слышанную им в детстве от бабушки (отец говорил — это неправильный текст молитвы св. Макария Великого): «От сна восстав, к Тебе я прибегаю и подвизаюсь милосердием Твоим. Молюсь убо Тебе: помози ми на всякия мирския злыя веши и избави мя от всякия мирския злыя веши и от диавольского поспешения. Молюсь убо Тебе. Аминь». Детские привычки не оставляли его. На ночь он твердил, про себя «Отче наш». Или молитву за Отечество: «Спаси, Господи, люди Твоя...» Всё детские, первые, коротенькие, хотя Покровский помнил много молитв на память и некоторые очень любил, особенно св. Иоанна Златоуста и Богородичные: «Царице моя Преблагая, Надеждо моя...» Отец Покровского был тихий священник из глубинки; дед, тоже священник, погиб в тридцатые годы на Соловках. Матери Покровский почти не помнил, она умерла, когда он был совсем маленький. Ни в школе, ни в художественном училище, ни в институте никто не знал, что он молится, что он верующий. Закадычных друзей у Покровского не было, но любили его все, многие и в гости хаживали; странно, Покровский был молчун, а гостей не покидало чувство, что на философском диспуте побывали. Работы у Покровского воровали, это в художественном-то ВУЗе, где у каждого своих полно; однажды утащили и пробники фрагментов фресок, хоть и небольшие, но тяжеленные. «Это вам, батенька, — сказал ему патриарх здешний, ученик Репина, преподававший станковую живопись, — комплимент, хо-хо, в такой современной форме». Когда патриарх пел псалмы, Покровский ему подпевал.
      Интересно, что каждый видел в живописи Покровского свое, сравнивали его с самыми разными, хотя он, конечно, был узнаваем, а его работы отличимы от прочих: одни говорили, что в эскизах фресок для цирка видятся им иллюстрации Рудакова, этакий импрессион, другим мерещились портреты кисти Григорьева, третьи называли Сомова, Борисова-Мусатова, четвертые поминали Ватто. «Неужели вы не видите в этом портрете влияния Гуттузо и Пикассо?» — спросила аделаида Кузю, аделаиду и Мансура. Зато в одном все сходились: вытянутая худая фигура Покровского, узкое темнобородое лицо его, волосы с бородою чуть вьются, карие глаза разом улыбчивы и печальны, весь его облик у всех вызывал ассоциацию с эльгрековским портретом, не с каким-нибудь конкретным, а с неким среднестатистическим. Забредший искусствовед, узревший летние работы Покровского, особенно портрет девушки у красного самовара, левая щека на ярком солнце, правая в черной тени, левая часть лика светла, правая почти инфернальна, окно распахнуто, за окном небо и, должно быть, сад, — стал упоминать Аветисяна и Сарьяна — «но совершенно на русский лад!» «У вас такая острая форма! вы не считаете себя авангардистом?» — «Нет», — односложно ответствовал Покровский. Его поражал водопад фамилий, маленькая история искусств, возникающая вокруг его работ; он не собирался подражать никому из названных; неужели его работы так эклектичны? Но, когда перед ним оказывался загрунтованный холст, он все забывал, увлекаясь; иногда его самого удивляло — что получается; но нравились ему свои картины редко, разве какая-нибудь часть, кусок, деталь, вот вышло как надо, а то все сплошные недочеты.
      Однако, почитая его за мэтра, ему частенько приносили и показывали живопись; Покровский терпеть не мог глубокомысленных искусствоведческих изъяснений и долгих бесед при ясной луне о высоком; по обыкновению, говорил в основном принесший работу, а Покровский изредка вставлял коротенькую фразу либо слово; но, поскольку он был человек вежливый, добрый, к людям расположенный, все уходили вполне довольные, как бы побеседовавшие, поддержанные советом и отчасти, что совершенно бессмысленно, окрыленные.
      «Видишь ли, старик, — сказал Покровскому красавец в меховой жилетке, расшитой узорами, — я по убеждениям славянофил и авангардист». — «Да?» — спросил Покровский с искреннейшим удивлением, пытаясь представить себе воочию подобное сочетание, сего козлоконя натюрель. «Я считаю, — продолжал красавец (живопись у него была жуткая, особенно страшными казались Покровскому ангелы), — что мы должны возродить русскую идею». Три богатыря с полотна авангардиста-славянофила тоже не отличались живописностью, снизу нарисовано с размахом и с претензией, рисует плохо, посередке грязно-серым с подкраскою всей прочей гаммой прописано, а сверху набрызгано из пульфона и вручную лазури и золота, бр-р-р! Красавец убеждал Покровского, что, поскольку Покровский русский человек, должен он поддерживать русскую идею. Покровский терпеливо слушал, потом устал и спросил — а что такое русская идея? Красавец сначала опешил, потом сказал — это каждый ребенок понимает без слов; неужели у Покровского нет представления своего о русской идее? «Есть, — сказал Покровский. — Метель». Выпив чашку чая, красавец ушел, довольный, хотя Покровский и сказал ему — зря он на произведение бронзой брызгает и бирюзовой автомобильной эмалью. «А это я, как в иконе, для представления о вечном нетленном свете». Покровский смолчал.
      Работал он много. Ему очень мешали приходящие. Не только с живописью ходили, а поговорить, пожаловаться, случаи рассказывали, биографии, почему-то ждали совета, все это как бы обучало его терпению, он так любил тишину, одиночество, чтение, от которых его все время отвлекали. Общежитие, в полном смысле слова, было общим житием. Иногда Покровский не спал по ночам, дабы почувствовать себя в спасительном уединении, почитать, подумать. Порой ночью поднимался он в живописную мастерскую, чтобы поработать одному (группа сиживала, полуночничая, перед подачей, он тогда отсутствовал, успевая продвинуть свой сюжет раньше). Ему случалось заставать за подрамником Мансура, который тоже любил оставаться с произведением с глазу на глаз; болтать они оба были не горазды и друг другу не мешали, словом перекидывались в краткие перекуры. «Мансур, — сказал Покровский во время перекура, — меня обвинили в том, что я не понимаю русской идеи». — «А зачем тебе ее понимать? Ты и так русский, сией идеи образ явленный, дорогой; пусть ее шпионы иностранные понимают и зарубежные этнографы. Не твое это дело. Тебе не кажется, что вот там вместо умбры следовало взять сепию?» — «Возможно, — отвечал Покровский. — Ты никогда не слыхал, как Кузя, в подпитии идя в гости, отвечает на вопрос из-за двери: «Кто там?» — «Не ваше собачье дело»». — «Это ты мне про сепию?» — «Нет, это я про себя и про русскую идею».
      За бессонные ночи и за привычку работать без отдыха Покровский периодически расплачивался двумя-тремя днями полной апатии, почти депрессии; он валился без сил; стоило ему в компании, случайно собравшейся в комнате в такой день, пропустить рюмочку, как пьянел он в дым и засыпал часов на десять-двенадцать; люди, плохо его знавшие, считали такие его дни обыкновенным запоем. Хотя подобные состояния возвращались периодически, они не объяснялись циклофреническим или еще каким-либо психиатрическим синдромом; просто он тратил всё, все силы, всю энергию и непонятным образом в подобных паузах, в пустоте, восстанавливался, обретая вновь свою почти фантастическую работоспособность. «Ты немножко Фантомас, Покровски, — говорил Дьердь, сосед по площадке общежитийной лестницы, — ты чуть-чуть Фантомас».
      В дни простоя и слабости у него обострялся слух, странный слух на людей, на будущее, свойства гадалки, которые он скрывал. Он узнавал из ничего, черпал информацию из воздуха, ниоткуда; а вместе с «многими знаниями» получал свою дозу «многой печали». Покровский грезил наяву, и грезы были об отдельных судьбах и о судьбах групп, карассов, чуть ли не поколений целиком. Однажды, лежа в своем полузабытьи, под звуки танго из одной из соседних комнат, он вдруг понял совершенно алевтин и аделин, этих маленьких монмартровских грешниц и мессалин, со всем их почти наивным, почти невинным, почти романтическим развратом, проистекавшим не от извращенности, а от полноты жизни, от полноты любви к материальному слою мира, когда звенит ее нота во всем, в гобеленах, выходящих из-под пальцев, в фаршированных куропатках, коих нищие студентки периодически готовили на кухне и чьи ароматы заставляли Коменданта с ненавистью вдыхать буржуазный запах роскошества, в уюте каждого уголка женского общежития, в непохожести, неказенности, изобретательности этого уюта, в самодельных одежонках и прическах, и все удается, и существо наполнено током жизни, и достаточно чуть ли не любому дотронуться до кончиков розовых ноготков, чтобы заискрило. Конечно, и обывателя, этого ханжу, эпатировали, то есть и теорию подвели, но, по счастью, дело было не в теории.
      Покровский подумал, что в некотором роде все они проживают отпущенный им срок земного бытия здесь, в этих стенах, за шесть лет (а те, кто, поначалу учился на курсах мастеров, — за девять), и потому многие так спешат и торопятся чувствовать и жить. Ибо за пределами Монмартра все их надежды, тяга к искусству и ремеслу меркнут, воздух мини-Ренессанса развеивается советским пошлым майским ветром, истончается, осыпается прахом. Не оттого ли многим суждено умереть молодыми? Покровский зажмурился, хватит, никто не знает часа своего, и я ничьего знать не желаю, выключат ли они свою музыку?! или я обречен на ее ключ, на ее отмычку, на ее отвратительную способность дешифровать код грядущего бытия и небытия? Он стал засыпать, заплывая в спасительные плёсы сна, думая о шлягерах, о нелепых песенках, под которые легче жить и умирать; на грани сна подумалось ему: «Вот отчего люди так любят пошлость: пошлость бессмертна». И напоследок: «Почему у греков не было богини пошлости?» В его сновидении скульптор Ладо лепил маленькие архаические фигурки людей и животных, называя их ушебти и пришебти; среди прочих наличествовала богиня пошлости, только, проснувшись, Покровский не мог вспомнить, как она выглядела. Зато помнил преувеличенно крупноголовую фигурку карлика-продавца из ларька при входе. Что это ты делаешь? Дурака ваяю. Ваяй, ваяй, вываивай.
      Голубые предутренние сумерки вливались в почти квадратное окно. Покровского посетило видение детской зимы, сумерки со снегом в окошке, лежанка, овчина, волшебный вкус петушка на палочке. Очередное ничто миновало, ему было весело, в прохладный коридор с чайником, вода на кухне ледяная, смыть остатки сна, за ним на кухню входит Кузя и поет: «Не оставляйте стараний, маэстро, не убирайте ладони со лба». Кузя уже сварил кофий и угощает Покровского. Стол видывал виды, стар как мир, зато мир по утрянке на сегодня юн и свеж, тени расползлись по углам, попрятались пряхи.
      Маленькая растрепанная алевтина заглядывает на кухню, показывает утреннее личико свое, кого-то ищет. «Офелия, иди в монастырь», — говорит ей Кузя, она исчезает. «Пошла», — констатирует Покровский. «Вот только в мужской или в женский?» — спрашивает Кузя.
      Покровский, спустившись из общежития по маленькой деревянной купеческой, поднимается к библиотеке по левому ответвлению бинарной мраморной центрального входа, над которой голубеет утренний малый купол, там, над головой, высоко-высоко, наливаясь светлеющим зимним небесным цветом. В руках у него подрамник и загрунтованный чистый холст. Tabula, так сказать, rasa. Дощечка разовая. Богини проснулись и осаждают буфет, буфет не возражает, дверь его гостеприимно открыта. Толстенький поваренок-медвежонок, днями возникший то ли из спецшколы, то ли из кулинарного техникума, тащит в мешке фаллические символы — батоны и сардельки. Из буфета выходят Мансур с Кайдановским; какие странные тени на лицах, думает он, тени вечного мрака, нет, все, хватит, привет, ребята, со свеклой ли нынче винегрет? Доброе утро, отвечает Мансур, вестимо, не с репой. Входя на пятый этаж, Покровский улыбается: патриарх с кафедры живописи, что за бас («Что за дерибас», — сказал бы Кузя), уже поет псалом: «Живый в помощи Вышнего...» Проходящий по коридору Комендант морщится, наливается свинцом, от псалмов его корежит. «Бордель, — думает Комендант. — Рассадник». На волне псалма мысль Коменданта неожиданно обретает протяженность: «И это называется, — думает он, — идеологический ВУЗ!»
      — Скажите, Аделаида Александровна, где могу я прочесть материалы по истории месмахеровского музея? Может быть, вы можете мне помочь? Это не имеет прямого отношения к моей теме, но меня натурально зачаровал музей, мне хотелось бы узнать о нем больше; возможно, к следующей конференции...
      — Я занимаюсь только витражами, — отвечала Аделаида Александровна, — у нас, конечно, есть картотека статей, архивных документов и рукописей, и я могла бы вам ее показать; у нас не принято выдавать имеющиеся материалы студентам; но, я полагаю, в виде исключения...
      Кайдановский рассыпался было в благодарностях; однако она продолжала:
      — У нас есть один сотрудник, тема которого именно история музея. Если вы ему понравитесь, он пойдет вам навстречу; он... м-м... человек своеобразный. Короче, я вас познакомлю.
      — Я что-то должен делать или говорить определенное, чтобы ему понравиться? — деловито осведомился Кайдановский.
      Она улыбнулась, и он тут же представил, как Мансур преподносит ей букет сирени.
      — Не думаю, — отвечала она. — Идемте.
      Аделаида Александровна привела его в комнату научных сотрудников и отправилась в угол, отгороженный шкафом, образующий как бы комнату в комнате. Видимо, она негромко произнесла некий вводный текст, последовало нечто в ответ, потом опять ее тихий голос; затем она вышла и поманила Кайдановского рукой:
      — Идите сюда и поговорите с Алексеем Ивановичем лично. Запихав Кайдановского в проход между шкафами и предоставив его судьбе, она удалилась.
      Взгляд у человека по имени Алексей Иванович был многообещающий; Кайдановский физически ощутил, как по нему прошлись, — словно миноискателем или рентгеновским аппаратом на таможне, — прошлись по всем карманам, по закоулкам души (безо всякого интереса и любопытства, одна констатация, да и та с нотою брезгливости) ледяные светло-голубые выцветшие глаза, з-заморожу, точечные зрачки. Сидящий был, видимо, очень высок, сед, лицо в мелких морщинах, какое бывает у полярников; старый, идеально отутюженный костюм; изящно и небрежно откинувшись в кресле с высокой спинкой, он невозмутимо слушал, что говорит ему вошедший студент. Выслушав, он спросил:
      — Что вам на самом-то деле нужно, молодой человек?
      Кайдановский уловил оттенок легкого презрения, это его завело, он совершенно освободился от желания понравиться и почувствовал себя независимым.
      — На самом деле мне, как всякому любопытному животному, интересно знать, где я нахожусь, для чего дом был построен изначально и чем заполнен, это во-первых; а во-вторых, я, видите ли, пишу сказки для сумасшедших, и все встречные-поперечные, равно как и исторические фигуры, интересуют меня именно с точки зрения моих сказок: мне интересно, все ли дома были у Месмахера, Половцова, Штиглица и прочих, закативших под занавес цивилизации девятнадцатого века флорентийский палаццо на Соляном переулке, состоящий из архитектурных излишеств; и, в-третьих, поскольку моя тема на конференции СНО — ширмы и экраны, меня интересует, ибо я истинный дилетант, не моя тема как таковая, а огромный кусок действительности вокруг нее, не имеющий к ней прямого отношения. Так что отвечать вы мне не обязаны даже из вежливости, и я готов ретироваться.
      — Сказки для сумасшедших? — переспросил сидящий в кресле. — Браво. Занавес цивилизации? Как вас, бишь, молодой человек? Кайдановский? Знакомая фамилия, где-то я ее слышал. Будь по-вашему. Я, Алексей Иванович Вольнов, старший научный сотрудник музея, готов отвечать на ваши вопросы.
      — А у вас фамилия прусская, — заметил, окончательно расхрабрившись, Кайдановский, — Трептов, Бюлов, Вольнов.
      — Знаете немецкий? или у вас склонность к информации любого вида, способность высасывать сей мед из всякого цветочка, дабы оттащить крупицу оного в улей?
      — Ежели вы намекаете на систему, согласно которой в каждой группе должно быть по два стукача, один туды, другой сюды, как намедни мне поведал очень, очень компетентный источник, то вы не правы; имею честь не иметь отношения.
      — В представителях вашего поколения, юноша, — медленно сказал Вольнов, — присутствует некая странная открытость, такая отчаянная откровенность, ошарашивающая и наглая, простите; с пропорцией, тоже может огорошить, чуткости и бестактности чохом.
      «Сколько ему лет?» — подумал Кайдановский.
      Вольнов сверкнул голливудской улыбкой.
      «Зубы-то вставные».
      — За шестьдесят, — сказал Вольнов.
      — В нашем поколении имеется пифия в вашем духе, Покровский; его не спрашиваешь — он отвечает. Чтобы никого не пугать, все время молчит.
      — Покровский? живописец? четвертый курс? великолепные работы. Фигурировали на выставках. Редкое исключение собой представляют.
      — Совершенно с вами согласен. В книге про фашистское искусство с аналогами всех современных выставочных произведений его направление не значится. Его направление — это, вообще-то, он сам. История искусств вживе и въяве.
      «Что это он со мной разговорился? — подумал Кайдановский. — Должно быть, у него собеседников больше нет».
      — Вы возьмете рукопись, под мою ответственность, попрошу не распространяться, что она у вас, и никому ее не показывать, мы не библиотека, студентам литературу не поставляем, она для внутреннего пользования. Это реферат из баухаузовского журнала, сокращенный текст, множество фотографий. История музея Месмахера. общее представление получите. Вы хотите что-то сказать?
      — Спасибо, — сказал Кайдановский.
      — Читайте побыстрее.
      — Да.
      — Возможно, я найду для вас что-нибудь поподробнее про отдельные разделы экспозиции. Что вас интересует?
      — Вазы, — осторожно сказал Кайдановский.
      — Такого раздела не было, деление было по эпохам и по странам.
      — Тогда Ренессанс.
      Пауза. Внимательный взгляд Вольнова. Разглядывая Кайдановского, Вольнов чуть сузил глаза.
      «Неужели знает про саркофаг?» — мелькнуло у Кайдановского.
      — Вот как, — сказал Вольнов. — И, конечно, про Половцова и Месмахера, само собой, так? и история приобретения экспонатов, верно? Как вы изволили выразиться? «Сказки для сумасшедших»? Прелестное название.
      «Знает».
      Положив в свою суму несколько аккуратно завязанных папок, Кайдановский ушел, чувствуя, как Вольнов смотрит ему в затылок.
      Для начала на четвертом году обучения выяснил Кайдановский, кто изображен на фронтоне в мозаичных медальонах; разумеется, он знал и прежде Рафаэля Санти, Альбрехта Дюрера, Лоренцо Гиберти, Луку делла Роббиа и Пинтуриккио; но загадкой, таинственными незнакомцами являлись для него Тадео и Редерино Цуккери (рисовальщики и живописцы позднего Возрождения), Жак Картуа (итальянский живописец и гравер восемнадцатого века), Поль Деларош (французский живописец девятнадцатого столетия, родоначальник натуралистический исторической живописной школы), Петер Фишер (друг Дюрера, великий культуртрегер), Антонио Филарете (итальянский скульптор и инженер пятнадцатого века, автор бронзовых дверей римского собора святого Петра), Андре Ленотр (ландшафтный архитектор, автор парков Фонтенебло, Тюильри и Сен-Жермен), Дюсерсо (архитекторы и граверы, создатели большой галереи Лувра), Иоганн Бетгер (оказавшийся изобретателем мейсенского фарфора), Бернар Палисси (художник-керамист, открывший еще в шестнадцатом веке способ покрытия керамики цветной глазурью); только Джозайю Веджвуда он угадал, потому что изобретенный им в восемнадцатом веке цветной фаянс с накладными античными рельефными фигурами носил его имя.
      И — о, Боже! — каким обшарпанным и заплеванным показался Кайдановскому его блистательный Монмартр, когда прочел он описание его первозданного состояния и узрел вещественные доказательства былого великолепия: фотографии отдельных залов и экспонатов!
      Кстати, подумал он, а ведь гриновские дворцовые покои из любимой «Золотой цепи», прежде казавшиеся ему фантазией нищего с дурным вкусом, силящегося представить себя графом Монте-Кристо, вполне соответствовали стилистике, эстетике и строительным возможностям непредставимого ныне конца девятнадцатого века. Когда успели мы разучиться всему? когда научились взрывать и сжигать созданное до нас и впали в варварство? Он разглядывал роспись зала под названием Теремок и фотографии витрин с иконами, окладами, медными образами, складнями, крестами, шитыми золотом и серебром тканями, дробницами с драгоценными камнями, эмалями и жемчугом, венцами, цатами.
      Через страницу глянули на него глиняные, фаянсовые и бронзовые скульптуры Египетского зала: кошки, ушебти, плакетки, скарабеи, бронзовый бог Птах с золотой птичьей головою, священный бык Апис.
      Он рассматривал статуи и изваяния святых из Готического зала, вот деревянные двенадцать апостолов, лежащий немецкий рыцарь, святые Екатерина, Варвара, Маргарита и Вероника. А вот и лиможские эмали из Франции: навершия епископских посохов, реликварий, чаши для омовения, ковчеги, подсвечники, ларцы. Витражи на окнах. Ковры на стенах. На одном из ковров рядом с маленькой Мадонной, увенчанной короной, сиянием и полумесяцем, серьезный архангел Михаил взвешивал душу Мадонны и ее деяния на весах. В простенках между окон стояла готическая мебель. На деревянном шкафу красовалась резная надпись: «Мария, 1527».
      Он разглядывал Зал Генриха II с королевскими щитами, мраморным камином с маскаронами на консолях, гобеленами; в витринах красовались фаянсовые сосуды с гербами и монограммами Генриха II и королевской фаворитки Дианы де Пуатье, уароновские светло-коричневые с зеленцой фаянсы, которые никогда не продавались, только дарились; чаши соседствовали с блюдами: блюдо из Урбино XVI века сгербом кардинала Фарнезе работы Орацио Фонтана; его же ваза и тарелка: Персей с головой Горгоны; ваза Виттории Колонны, возлюбленной Микеланджело, поэтессы; итальянская майолика из Фаенцы, Деруты, Урбино и Сиены.
      Он перечитывал перечень экспонатов Залов Людовика XIII и Людовика XIV: керамика Бернара Палисси, портшезы, буфеты, серии шпалер, севрский и мейсенский фарфор, уникальная коллекция напольных, настольных и карманных часов, каминные часы мастера Лорана, мебель Андре Буля, зеркала.
      Зал Фарнезе, затем Зал Тьеполо, в котором подают они свои проекты, сдвигают замызганные краской обшарпанные столы, льют — ненароком — на пол краску, грязную воду, тушь, клей, прокуренный ночами перед подачей, с пола до потолка Зал Фарнезе, где прежде находился фаянс из Дельфта, ренессансные скульптуры, комоды, бюро, шкафы: Буль, Крессан, Ризенер, Жакоб; книжные переплеты, французская миниатюра, кружева, веера в витринах, резной сундук с гербом Медичи.
      Французские шпалеры и ковры-мильфлёры, фламандские шпалеры. Елизаветинский зал с изделиями Веджвуда, стеклом и хрусталем, часами английских часовых дел мастеров Юзоса, Теллиапа, Грехэма, Джеймса Кокса. Фламандский зал. Шпалеры на тему «Романа о Розе»; фламандские кружева, сотканные пальчиками маленьких кружевниц.
      Галерея Главного (Молодежного...) зала; из пристенных витрин глянула на Кайдановского поразившая некогда весь мир и принадлежавшая Половцову коллекция из раскопок в Гиссарлыке на месте древней Трои: статуэтки, лампы, килики, брошки, кольца, булавки. Керченские и константинопольские находки, датированные четвертым веком до нашей эры, соседствовали с троянскими: ожерелья, медальоны из сирийского граната, серьги, бляхи, талисманы.
      Кайдановский читал о коллекциях льняных коптских тканей четвертого века, о коллекциях шелков сиенских, флорентийских, венецианских, генуэзских, о бархатах с мелким узором и о красном двуворсном бархате, затканном золотом, о хлопчатобумажной набойке, о вышивках шелком, стеклярусом, бисером, золотом.
      Цитировались воспоминания Остроумовой-Лебедевой: «В школе отличные светлые классы, электрическое освещение, чистота, порядок». И мемуары Петрова-Водкина: «В Училище... одна из лучших в Петербурге библиотек по богатству специального материала, собранию гравюр и дивной коллекции бабочек... Чистота коридоров и прекрасно оборудованных классов была невероятной для меня. Казалось, как же работать здесь, когда и пошевелиться страшно, чтобы не запачкать помещения. Казалось, что и порядок здесь должен быть особенный, по движениям служителей в темно-синих сюртуках, по рассчитанности их шагов».
      Развалинами, помойкой, ограбленным домом представилась ему его Alma mater.
      Там, в музее, наполненном подлинными свидетелями Возрождения, множеством предметов быта, бесчисленными плакетками, вазами, блюдами, гобеленами, там, где красовались в витринах образцы вышивок и лоскутков одежд ренессансных модниц, почти естественным было присутствие и манекенщицы, Спящей Красавицы, безымянной, таинственной, почивающей в своем гробу хрустальном, донашивающей подлинное платьишко четырехсотлетней давности, не успевшее или не пожелавшее истлеть, незваной гостьи, одной из тех, для которых и создавались нынешние (тогдашние!) экспонаты музея, жившие при ее жизни — своей: обычной, бытовой, повседневной. Наверху встречали вас дремлющие в музейном воздухе вещи; внизу неожиданно появлялась уснувшая в другую эпоху хозяйка этих вещей. Должно быть, склеп ее располагался в какой-нибудь пещере, в подземном хранилище, чья физика и химия сыграли с маленькой красавицей такую странную шутку, ибо мертвые не могут быть экспонатами, они не предназначены для чужих глаз, думал он, древнеегипетские мумии недаром прятались в саркофагах, а те — в других саркофагах, матрешки, а другие в пирамидах, закупоренных и не предназначенных для посетителей, разве что для вездесущих ангелов египетского толка. «Она лежит в гробу стеклянном, и не мертва, и не жива...» — да неужто, думал он, ее и Блок видел? Экспонат для посвященных: да уж, конечно, не для всех! выставить на обозрение мертвую — какая непристойность. Ничего, дорогие, дорогие господа века девятнадцатого, мы еще хлынем в любимый наш мавзолей, чего ж тут стесняться, мы племя из племен, и наш вождь, куколка наша, вот он, ненаглядный, живее всех живых и всегда впереди: кто у нас там всегда впереди? покойник, батенька, баль-за-ми-ро-ван-ный труп-с, товарищ, извините, Трупский, это псевдоним.
      Подпольная кличка. Кликуха, пардон, посмертная. Кайдановский дрогнул. Потому что в отсутствие музея — такого, каким он был, сейчас-то ничего похожего, ну, печи, горстка мебели, горстка фарфора, студенческие работы, — присутствие Мертвой Царевны становилось почти зловещим. Что она делает тут, почему, пережив революцию, гражданскую, блокаду, — пережив?! — переждав годы, когда под стеклянным куполом пребывали экспонаты истории блокады, когда смерть царила тут вовсю, почему теперь-то она спит здесь, в своей маленькой усыпальнице, над которой пляшут студенты на праздничных вечерах, почему мы живем тут все с мертвой панночкой в качестве краеугольного камня нашего храма искусств?
      Нет, ревниво подумал он, должно быть, я влюблен в нее, как все, кто ее видел, пусть она останется здесь, не отдам никому, ни музею истории религии, ни Кунсткамере: кунст — искусство, мы сами тут кунст-камера; она должна остаться тут, это музей надо вернуть обратно, все должно вернуться на круги своя, все экспонаты, всё, что теперь в Эрмитаже, всё разворованное и растащенное; механизмы, разводящие стекла купола, должны быть починены, стекла вымыты, выкрашены стены, восстановлены росписи и витражи, размечтался, голубчик, да, размечтался, и светильники при входе должны гореть, и городу надо вернуть имя Санкт-Петербурга, неметчиной, конечно, отдавало, так ведь кто же меняет имена, как перчатки, только жулье, да еще не на имя, а на подпольную кличку. Интересно, думал он, а как ее звали, эту Джульетту, и откуда и когда привез ее Половцов? что Половцов, он почему-то не сомневался; может, из-за гиссарлыкской, она же троянская, коллекции.
      На следующее утро он пришел в музей чуть ли не раньше сотрудников, в комнате со шкафами сидел один Вольнов, живший, как уже знал Кайдановский, в коммуналке, скроенной из бывшей дворницкой, во дворе.
      — Заберите вашу антисоветскую рукопись, — Кайдановский выложил папки Вольнову на стол. — Спасибо, Алексей Иванович. Я очень даже проникся. Только не знаю чем. Я представлял, что все изменилось, но не представлял, до какой степени.
      — Слово «степень» восходит, молодой человек, к понятиям математическим, — Вольнов аккуратно возвращал папки в шкаф, — это почти цифра; цифры до нас только и доходят; скажем, сотни покойников, тысячи, десятки тысяч; когда речь идет о знакомых или родных — не достаточно ли и одного? А мы все про кубы да про квадраты. Какая там степень. У гибели степеней нет. Вас, кажется, интересовало, был ли Половцов помешанным? Могу предложить вам фрагменты его записок.
      — Извините, Алексей Иванович, чуть-чуть погодя. Я приду в себя после текстов о музее училища технического рисования. Мне вообще тяжело даются мемуары и встречи с историей. У меня появляются маниакально-депрессивные черты, я с этим борюсь. Врачу, говорю я себе, исцелися сам. Как вы думаете, а отчего сходят с ума оптовыми партиями: поколениями, государствами, толпами?
      — Мне представляется, двадцатый век рехнулся на идее коллективизма. Крайнее проявление коллективизма — мафия. А отчего... Один ученый утверждает, что народы проходят определенные стадии развития; в них наблюдается пассионарность, страстность, так сказать, историческая, вспышка энергии; а потом настает стабильность, угасание, старение.
      — Очень интересно. Нет, правда. Я бы только поостерегся называть это развитием. Стало быть, ежели у меня запой и хочется морды бить, я проявляю пассионарность?.. или ибаррурность?
      Вольнов, опустив глаза, безо всякого выражения тасовал какие-то карточки.
      — Я как-то не вижу в вас печати коллективного воспитания, Кайдановский, — сказал он. — Яслей, детсада. Школы и армии.
      — В армии не был, спасибо военной кафедре. А воспитывала меня бабушка.
      — Вот оно что! Взял-таки девятнадцатый век свое. Лазейку нашел. Под шумок связь времен осуществил. Конечно, должно было найтись поколение, воспитанное бабушками.
      — Жаль только, поколение малочисленное, военного времени, родились по нечаянности, воспитывались по недосмотру; мы и на сцену-то историческую не пойдем, обойдемся, сойдем, не выходя: растворимся; а там, глядишь, особо коллективные подрастут, как грибы после дождя. Как атомные грибы после ласкового дождичка в четверг. Младое такое племя, незнакомое, совсем новенькое.
      — А мы тем на наших широтах и заняты, — сказал Вольнов неожиданно злобно, — что выводим новую породу совершенно, совершенно новых русских. У нас эксперимент идет по неестественному отбору. Вавилова запытаем, Лысенку выпестуем. Станем холить и лелеять блатарей, думающих токмо о своей шкуре, о ней и все о ней. Они и выглядеть-то будут не как прежние люди, например, у всех будут толстые зады и стесанные затылки, такие детинушки без лишних отделов мозга и без предрассудков. Пару десятилетий расстреливать пачками, гноить в нищете и забвении сотнями — и выведем чудо природы, Анастасию Мелентьевну, коса — во, зубы — у. Кровь с молоком, канатоходка в американской шубке и во французском белье на «мерседесе», ату, ату, да ну их к ляду, что это я, право. Я не о том хотел сказать. А о той откровенности вашего малочисленного поколения, о коей я вам при первой нашей встрече докладывал...
      — Хамской откровенности, — ввернул Кайдановский.
      — Не хамской, а ошарашивающей и отчасти наглой .Эта откровенность, открытость и есть ваша самая несоветская черта. Тут же все с колыбели подпольщики. Не знаешь, что характерно, с кем чай пьешь.
      — Зато сюрпризов-то сколько потенциальных, — Кайдановский развеселился, по обыкновению, беспричинно и с места в карьер. — Иллюзион сплошной. Факир был пьян. Тем было интереснее. Зрители, они же действующие лица, попадали в ящики с зеркалами, их пилили пополам, они превращались в предметы домашнего обихода, потом в голубей и тому подобное. И не совсем вы правы, Алексей Иванович, насчет чая. Вы вот не знаете, с кем чай пьете, а все гораздо сложнее, ваш сотрапезник, то есть сочаевник, и сам не знает толком, кто он; и с чаем неясности имеются: с сахаром он? с сахарином? с цианидом?
      — Вы очень сообразительный молодой человек.
      — Мне это уже на днях говорили, даже интересовались в связи с моей сообразительностью моей национальностью.
      — Какова была национальность интересовавшегося? — спросил Вольнов. — То есть с какой колокольни трактовал он наличие сообразительности?
      — Со своей, надо думать. Я вообще мало интересуюсь национальным вопросом. То есть я представляю, что таковой существует, но смутно догадываюсь, что местонахождение его не там, где принято считать. Наверно, это вид игры в своих и чужих. Плохая твоя люди? хорошая твоя люди? моя понимай нет.
      — Силлогизм про человека помните? Ты — не я. Я — человек. Значит, ты — не человек. Вот и весь национальный вопрос.
      — Так уж и весь, — сказал Кайдановский. — Вы не можете мне объяснить, почему я боюсь китайцев?
      — Китайцев?
      — Именно. Эскимосов не боюсь. Негров тоже. Теоретически никого не боюсь, хотя не проверял. А китайцев — очень.
      — Я боялся одного китайца. Давно.
      — Он был — кто?
      — Человек при входе.
      — При входе куда?
      — В гостиницу «Англетер».
      — Почему вы его боялись? Он был страшный?
      — Там все были страшные. Однако именно он внушал мне подлинный ужас.
      — Ну, вот. А вы говорите. Мой случай. Все дело в необъяснимых страхах, с них начинается необъяснимая ненависть, такие же агрессия и жестокость, потом приходит желание их объяснить, это вообще последнее дело; объясняют: врут по-черному.
      — Откуда же необъяснимые страхи?
      Кайдановский поглядел на Вольнова, как на дитя неразумное.
      — Как откуда? так все же чокнутые.
      — Вы когда-нибудь прочтете мне одну вашу сказку?
      — Прочту. Про страхи, кстати, могу сейчас рассказать.
      «— Вик, вик! — запищал мышонок, прыгая с гнилой колоды.
      — У-у-ух! — рявкнула колода, падая в овраг.
      — Ой! — визгнул заяц, опрометью бросился бежать, колода показалась ему огромным монстром, охотящимся на него.
      По пути сшиб он с ног еще несколько зайцев. Неслись они гурьбой. Пробежали мимо лисы.
      «Куда это их несет? — подумала лиса. — Не иначе как лесной пожар чуют».
      — Пожар! пожар! — залаяла лиса. — Спасайся кто может!
      И понеслась за зайцами.
      «Уж ежели эта хитрая тварь шкуру спасает, дело плохо», — подумал волк и маханул за лисой.
      Огромная толпа перепуганных зверей вылетела из лесу. Бежали они через поля, через луга, и нарастала их гурьба как снежный ком; были в ней медведи, были и мыши. Выбежали звери на берег океана и увидели корабль. Кто вплавь, кто вброд переправились на борт, да и поплыли. Плыли день и ночь, и еще день и ночь, и через много дней и ночей доплыли до Африки. Кто вброд, кто вплавь выбрались на берег. И побежали дальше».
      — Спасибо за внимание, Алексей Иванович, я пошел на живопись.
      — Прелестная сказочка. Мемуары Половцова будут вас ждать. Вполне понимаю ваш страх перед историей. Я часто думал о том, что прошлое — это минное поле.
      — Что же тогда будущее? бред моих возлюбленных сумасшедших? Нет, на живопись, на живопись, надо жить сейчас!
      «Совершенно не советский мальчишка, — думал Вольнов; он и представить себе не мог, что о ком-нибудь будет думать с такой теплотой, — и не понимает напрочь, в каком опасном времени живет, по счастью, не понимает. Хотя некоторые черты уголовщины впитал из воздуха-то, впитал; ключики по слепкам делает; следы воска на скважинах замочных остаются, лучше отмычки применять. Предупредить его, что Половцовым и приобретенными им экспонатами не один он заинтересовался, или не стоит? Так он по наивности идет себе по канату и идет, а вдруг я его собью с эквилибра, кураж потеряет?»
      Голубизна утра затягивала коридоры, еще не окуренные и не погруженные в дым табачный; даосской голубизной светились окна, детской, чуть печальной, легковерной лазурью предрождественских недель.
      Кайдановскому нравилась двойственность лазури: рань манила, внушала нелепые надежды, заставляла подняться — и одновременно раздражала необходимостью вылезти из теплой постели и тащиться по снежку в не очень теплых ботинках, едва разлепив глаза, досматривая сны. Вышла из аудитории аглая покурить и произнесла:
      — Кай, там кто-то суму твою уронил по нечаянности, а из сумы выпали два фонарика, свечка и веревка, тоже мне, Том Сойер, завсегдатай саблинских пещер.
      «Ежели Русов не врет, а он не умеет, теперь и в деканате, и в Большом доме буду я взят на заметку в качестве потенциального злоумышленника. Да еще и с сообщником: два фонарика; почему два? Сегодня придется визит к гробу стеклянному отложить, вдруг выследят. И вообще теперь буду ходить крадучись, остерегаясь «хвоста», как Мансурова Софья Перовская. Натуральная небось выступала горделиво, задрав головенку и раздувая ноздри, с норовом была барышня, с чувством справедливости: бывало, подойдет да из чувства справедливости голову оторвет; кровища хлобыщет, а барышня в счастье вся; «идеалы, — шепчет, — идеалы». Чего это мне по утрянке народоволки, народоволчииы унд вервольфы мерещатся? Чур меня, чур! Наверно, потому, что я теперь вурдалак отчасти, платонический, так сказать, упырь, панночкин поклонник».
      На живописи розовую Лили сменила маленькая темноглазая Изюминка; проходя к своему мольберту, Кайдановский мельком посмотрел на работы соседей; все как всегда; каждый изображает натуру с чертами автопортретного сходства; только у Кузи, по обыкновению, получается деканша, — неизвестно почему, мания такая. Бес не дремал, и из-под карандаша Кайдановского, равно как и из-под кисти, стала возникать робко нарисованная Спящая с округлыми глазными яблоками под веками, Люсиным овалом полудетского личика. Она сидела, ожившая, обнаженная, приспустив веки, держа на коленях кисти рук ладонями вверх. И цветовая гамма получалась как бы сама по себе, блеклая, сепия и умбра, мерцающее тускло-розовое, приглушенный голубино-голубой свешивающейся со стула драпировки.
      — Кай, косишь под старых мастеров? — осведомился Кузя, выходя на перекур.
      На перекуры выходили как мастеровые. Современные то есть мастеровые, прежние, кто курит табак, тот хуже собак, работали, да и все.
      Стала она возникать и на эскизах Мансура. Собственно, все женские головки его дипломной росписи были на одно лицо, лицо Тамары в гробу, он помешался, как и предполагал, даже вспомнил Ботичелли: у того все живописные модели были одной-единственной, а именно его умершей совсем молодою то ли возлюбленной, то ли невестою; толпа очаровательных призраков, один прелестный призрак, чьи движения, запечатленные стоп-кадрами, являли толпу.
      А вот откуда взял ее образ Покровский, оставалось неясным; возможно, увидел мельком на работах Мансура, безотчетно запомнил; или выловил информацию из воздуха, где, как известно, спокон веку и носятся идеи.
      Поскольку произведения Покровского и Мансура постоянно висели на выставке в коридоре (там же оказалась написанная Кайдановским квази-Изюминка) и являлись образцом для подражания, возрожденческий образ Спящей, подобно штампу, маленькому стилистическому выверту, пошел бродить по институту. Она улыбалась джокондовской улыбкой с эстампов, офортов, акватинт и гравюр, наклоняла голову с маленьким ртом и ботичеллиевской прической на керамических блюдах и вазах, обретала объем на кафедре скульптуры, тиражировалась неоднократно, обнаруживалась в особенности на обходах, когда Alma mater превращалась в огромный выставочный зал, на полу, застилая его, шелестели листы курсовых, и кафедралы во главе с ректором прохаживались по узким тропинкам маленькой толпой осударева судилища.
      — Что это за натурщица в ренессансном духе, батенька? — спрашивал раскатистым басом ученик Репина ученика Осьмеркина. — Где ее отрыли? Вроде у нас такой нет. Может, частным образом из Академии Художеств приглашают? Не наша ли это студентка подрабатывает на кофий и капрон, хо-хо?
      — Думаю, студенты одну и ту же книжку с работами старых мастеров в Демкниге купили, — ответствовал ученик Осьмеркина, — пусть подражают, образец для подражания хороший.
      — Стилистически несколько навязчиво, — сказала завкафедры истории искусств, — словно все работы один человек своеручно правит, сверху проходится карандашом либо кистью.
      — Тень тени Леонардо по ночам перед обходами шастает и, осерчав, студенческую мазню подправляет, — поддакнул старший преподаватель с той же кафедры.
      — Не впадайте в мистику, — громко сказал ректор, — помните, что мы находимся в идеологическом ВУЗе.
      — Нет ничего порочного в том, что студенты находятся под влиянием мастеров эпохи Возрождения, — сказала завкафедры истории КПСС, — это эпоха, в которую человек поставлен был во главу угла, а нам нужно именно гуманистическое искусство.
      — Какое же тут гуманистическое искусство, душечка, — возразил ученик Репина, — ежели мне из острохарактерной натурщицы студиозусы ботичеллиевскую даму кроят? ежели мне вместо Тани-Мани улановскую Джульетту изображают? Перед нами работы ученические, а ученик должен натуру воспроизводить. Творчеством потом займется. Этак я им скоро старика с бородой посажу, а они мне из него кумира немого кино сделают.
      — Рисунки-то качественные, — сказал завкафедрой рисунка, — череп крутится, кисть построена, первый план выделен, тушуют профессионально: какие еще требования прикажете предъявлять?
      — Вы на скульптуру посмотрите, — сказал завкафедрой физкультуры, ненароком затесавшийся на обход, — из, как вы выражаетесь, возрожденческого образа делать советскую спортсменку — просто извращение какое-то. Она еще и посмеивается. Словно издевается.
      Полулюся-полутамара в виде довольно-таки натуралистической пловчихи и вправду посмеивалась, собираясь со своей вышки прыгнуть в толпу совершающих обход педагогов; завкафедрой дизайна, оглянувшись на нее, артистично отшатнулся, все расхохотались, обстановка несколько разрядилась, многие спасены были от двоек по рисунку и по живописи и, стало быть, от лишения стипендии; солнечные лучи пробились сквозь пыльные стекла большого купола и осветили заваленное шелестящими произведениями дно Молодежного зала.
      Кайдановский, оставив Мансура наверху, вошел в кубическую усыпальницу Спящей Красавицы; он хотел попробовать открыть дверь изнутри, она должна открываться, думал он, надо только сообразить как. Расставив на полу свечи, множество свечных огарков, он зажег их, черномраморная комната наполнилась пространством, тенями, отсветами; отблескивал магический кристалл гроба хрустального. Кайдановский приблизился, фонарики висели у него на груди, один трофейный, очень яркий. «Где она жила, когда жила? В Венеции? во Флоренции? в Риме? Я знаю слишком мало названий итальянских городов. Палермо, Падуя, Милан. Ее мог видеть Леонардо».
      Язычки пламени свечного вострепетали, встрепенулись тени, и тени от ее ресниц тоже, по щекам мазнуло светом, казалось, она собирается открыть очи и вымолвить слово. Дверь открылась, силуэт стоящего на пороге не был силуэтом Мансура; человек на пороге поднял руку, еле слышный щелчок выключателя в мертвой тишине; вспыхнул свет, загорелись мелкие лампочки в настенных бронзовых светильниках, одна из лампочек со слабым хлопком перегорела, Кайдановский вздрогнул, а вошедший Вольнов сказал лампочке:
      — Kapъtt.
      — Alles ist kapъtt, — почти автоматически откликнулся Кайдановский.
      — Свечи надо задуть.
      — А где Мансур?
      — Мы с ним немного поговорили, он пошел в свою комнату, в общежитие. Тоже очень понятливый юноша. Я и его живопись помню. Он тонко чувствует цвет. Слегка мрачноватые холсты. Мансур Джалоиров, я правильно произношу?
      Кайдановскому хотелось сесть, но не было в усыпальнице ни скамей, ни кресел. Вольнов смотрел на Спящую.
      — Знаете, когда я впервые увидел ее? Почти полвека тому назад.
      — Цветам ввазах тоже полвека?
      — Цветы я этим летом поставил.
      — Она действительно под центром Молодежного зала?
      Вольнов кивнул.
      — Потолок должен был быть стеклянным, вернее, окно в потолке над нею, из стеклянных полупрозрачных кубиков, чтобы свет проходил сюда, а сверху ее не было бы видно; в последний момент архитектор раздумал. А в углах зала такое покрытие применил; и в полуподвальных коридорах, где запасники, есть световые окна на потолках.
      — Как вы узнали о ее существовании? ведь в тайне сей экспонат держали?
      — Меня привела сюда женщина, в которую был я влюблен, — отвечал Вольнов, чуть улыбнувшись. — Мы говорили о женской красоте, я сказал... впрочем, не все ли равно, кто что сказал? моей возлюбленной, как царице из сказки, захотелось услышать, что нет никого краше ее, услышать в который раз; поскольку въяве и вживе у нее соперниц не было, она решила привести меня к гробу Спящей Царевны, чтобы я их сравнил, изображая зеркальце сказочное, что ли.
      — И вы сравнили?
      — Да, и с далеко идущими последствиями. Припомнила она мне мой ответ — и не единожды. Иногда мне кажется, соври я, Парис несчастный, в ту минуту — вся жизнь сложилась бы иначе. Но я не мог ей врать, я был ее младше, боготворил ее... и так далее. Моя пассия была чудо как хороша, бес женственности, ледяной бес, сидел в ней; а Спящая... ведь это время, века, взгляды великих возрожденческих мастеров припудрили ей личико; но оно осталось одновременно величавым и простодушным, таких женщин теперь не существует: да, сказал я, прекрасная моя, царица моя, тебя прекрасней нет на свете, а все потому, что эта мертва; время твое вокруг тебя, царица моя, сказал я, юный сентиментальный идиот, и ни одна из дев и жен твоего времени не сравнится с тобой; но ведь эта из дней другой долготы, вокруг нее лишь тени, она единственная, а потому несравненна. Посмотри, как важно и печально она спит; может быть, она видит сны? и нас видит во сне? видит нас суетными и маленькими, с нашими претензиями и романсами, в сиреневом саду жужжание шмеля, а ей-то небось уже и музыка сфер слышалась, и ангелы пели. И так далее, и тому подобное. Я произнес целый монолог. «Вот так-то ты меня любишь?» — сказала моя дама, подняв бровь, голос ледяной, взгляд жесткий, я дрогнул на минуту, да забыл, тут же забыл, а зря.
      — Вы расстались?
      — Ничуть не бывало. У нас продолжался более чем бурный роман. Просто позже она дважды предала меня.
      — Она ушла к другому?
      — Полно, молодой человек, ушла к другому, велико ли дело, какое тут предательство, легкомыслие одно. Все было много хуже. Мне кажется, свечи лучше вообще убрать от греха. Выключатель видите?
      — Кто вы, Алексей Иванович? — спросил Кайдановский.
      — Философский вопрос. Кто мы, в сущности, все, оптом и в розницу? Сапиенс, люденс. Саперы и лудильщики. Я, юноша, покойник, то есть настолько, что Спящая Красавица наша значительно живее меня, поверьте мне на слово; и давайте сию тему закроем. Делаем лишнее, говорим лишнее... Знаете, как излишество в Древней Руси называлось? пианство. Запил, загулял, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Один мой знакомый изречение «Chi va piano, va sano» переводил так: «Кто идет пьяный, тот идет ссаный». Прошу прощения. Пошли отсюда. Если на внутреннюю, к петле дверной, половину сектоpa встать, дверь закрывается: если на внешнюю, ближе к дверной ручке, которой нет, — открывается, и вы выходите. Мне бы не хотелось, чтобы вы экспериментировали с механизмом слишком часто. Вас когда-нибудь Комендант застукает. Что вы шарите по карманам?
      — Хочу закурить.
      — Перебьетесь. Сначала выйдите из музея. Пожалуй, по мраморной не надо вам идти сейчас. Я вас во двор выведу. Я ведь вхожу в музей со двора, через пожарный запасной. Хотите, заходите ко мне, у меня и покурите, на чашку чая можете рассчитывать.
      — Хочу.
      В дальнем закутке музея железом обитая маленькая дверца, пожарный выход, вела в подворотню, куда выходила — на противоположной стене находящаяся — и дверь бывшей дворницкой, где в одной из комнат обитал Вольнов. Миновав кухню, по совместительству служившую прихожей, и крошечный коридор, все намытое, начищенное, идеально отдраенная бедность, Кайдановский оказался в небольшом помещении, заставленном вдоль стен книжными полками; в нише между полками стояла железная кровать типа казарменной, а возле нее овальный стол красного дерева с огромной лампой; три бронзовые грации читали бронзовые книги, между делом рассеянно поддерживая большой зеленый абажур. Два стула начала века, рустика под готику, довершали картину. Кайдановского удивило отсутствие фотографий — родителей ли, друзей ли, собственных в молодости, жены, возлюбленной, да мало ли кого еще. На стене между двумя стеллажами висела картина, видимо, тоже начала века, изображавшая мрачный остров, отражающийся в сумрачной вечерней воде; в глубине за деревьями горел странный огонек, — костер ли жег Басаврюк, окно ли светилось? В середине рамы внизу красовалась полуобломанная табличка с именем художника, обломившимся; зато название картины, вполне сохранное, он прочел: «Остров мертвых». Под картиной кнопками были приколоты к стене две репродукции: Вермеер Дельфтский, «Чтица» и «Мальчик» Пинтуриккио. Кайдановский не обнаружил и мелочей, коими обрастают люди за свою жизнь, мелочей, обычно уснащающих комнаты в стиле этой: статуэток, пепельниц, сувениров. Подбор книг отличался своеобразием изрядным, зато все остальное напоминало меблирашку старинного петербургского доходного дома: полы натерты, пыли не видно, один постоялец съехал, другого ждем-с.
      Книги на нескольких языках: Гёте, Шиллер, Гейне, Гёльдерлин по-немецки, некий Бельман то ли по-шведски, то ли по-датски, французские Гюго, Ростан, Вийон, Мюссе, Рабле; италийский Петрарка, сонеты Шекспира и «Сон в летнюю ночь» по-английски. «Андрей Белый, «Петербург»», — прочел Кайдановский и обнаружил рядышком еще несколько книг того же автора, не известных ему вовсе: «Крещёный китаец», «Котик Летаев», «Серебряный голубь». Попались ему выпушенные в начале века Кузмин, Вагинов, Хлебников, «Поэтические корни волшебной сказки» Проппа, ранняя работа Лосева с грифом «Не выдавать». Вытащив наудачу тоненькую книжечку, оказавшуюся ранним сборником Пастернака, обнаружил он, к своему величайшему удивлению, автограф: «А. В. от автора на память о томительных петербургских вечерах белее ночей и сиреней». В слове «сиреней» «ей» было зачеркнуто. Он поставил книгу обратно. Вольнов вошел с чайником и двумя стаканами в подстаканниках.
      — У вас много книг, они очень интересные.
      — Много? Это вторая моя библиотека, первая погибла. Тут и пятой части нет от великолепия былого. Хотя кое-что я по книжным развалам в «Старой книге» отыскал. Например, детские книжки прошлого века французские, «Голубую библиотеку», «Розовую библиотеку», Жюля Верна и Фламмариона — вон те, большие, с золотым обрезом; Брокгауза и Эфрона, старого Даля. Вприкуску пьете или внакладку?
      — Лучше вприкуску. Как в поезде.
      — В поезде — из-за подстаканников? Любите ездить?
      — Обожаю.
      — А я терпеть не могу.
      — И никогда не путешествовали?
      — Приходилось.
      — В отпуск приходилось или в командировку?
      Вольнов рассмеялся.
      — Нет, ни то, ни другое. Ездил просто, по-всякому, по неволе иль по воле.
      — Далеко не забирались, поскольку терпеть не можете? небось, в златоглавую наезжали? на «Красной стреле»?
      — В Париж ездил, в Берлин, первым классом. В Воркуту в телячьем вагончике. На «Красной стреле» вот как раз из тайгетских лесов через Москву в Петербург транзитом. Сик транзитный пассажир. Не люблю стука колес, молодой человек. Скрип полозьев меня больше вдохновляет. И до чего я, знаете ли, наездился, что, верите ли, меня и вавтобус не заманишь; я почти из дома не выхожу, с работы домой, из дома на работу, булочная рядом, гастроном почти за углом; гуляю пешком вдоль рек и каналов поутру и ввечеру, и из микрорайона никуда. Разве в Филармонию на хоры.
      — Почему на хоры?
      — Там лучше слышно, и меня никому не видно: я люблю музыку слушать без свидетелей, дабы моего лица никто не видел.
      — То есть живете, как человек в футляре?
      — Это глупейшее произведение, юноша; я на месте Антона Павловича не стал бы всерьез и почти с насмешкою описывать причуды явно нездорового и психически неуравновешенного существа, это не гуманно, особенно для доктора неподходящее занятие.
      — Вы были в ссылке? сидели?
      — Каторжный, юноша, каторжный, как Жан Вальжан.
      — А за что вы сидели?
      — Глупости спрашиваете. Как большинство: ни за что.
      — Как странно.
      — Что же тут странного? Странно то, что я сейчас с вами разговариваю. Этого не должно было быть. Помереть я должен был. И в некотором смысле помер. Однако оставим сию скучную материю. Почему скучную? немало лишнего я узнал в местах не столь отдаленных о человеческой породе.
      — О человеке можно все из Библии вычитать, Покровский говорит.
      — Не все.
      — А «распни его»?
      — Есть создания, для коих распинать — даже не профессия, а любимое дело, истинное удовольствие, искусство, смысл жизни.
      — Да, некоторые бьют просто так, кого попало, потому что любят бить.
      — Откуда и когда сие почерпнуто?
      — По случаю, во дворе, в отрочестве.
      — Вы вроде покурить собрались? Я вам компанию составлю. Что вы курите?
      — «Ментоловые».
      — А я «Бель амор». Какая многозначительная картинка-то на коробочке! намеки на зашифрованную карту лагерей Архипелага, Беломорско-Балтийский канал, который философ наш Лосев копал. А как вам нравится «Казбек» с выселенным с Кавказа чеченцем?
      — Еще «Север» есть. На память о Воркуте, да?
      — Господи, конечно! как я раньше не догадался! Кури и помни.
      — Почему вы не спрашиваете меня, как я попал в усыпальницу Спящей? почему мы не говорим о ней? кто-нибудь, кроме вас, про нее знает?
      — Кто-то из начала века, кто мог остаться в живых — вроде меня. Но в последнее время двое интересовались экспонатами, приобретенными Половцовым для музея.
      — Кто?
      — Один — студент. Другой... из другого ведомства. Я их чую за версту. Думаю, они меня тоже. В дурные игры, юноша, мы играем на наших широтах. Играем привычно, не задумываясь, будто так и надо. Прежде игрок хоть грешником себя ощущал; а что те, старые, игры по сравнению с нынешними? гремушки, бирюльки, детство.
      — Почему так, вы понимаете? я — нет.
      — Думаю, у человека в мозжечке спит тварь доисторическая, летающий хищный ящер, дракон, сатанинская зверушка, и нашлись умники, сумевшие зверушку разбудить .А она, встамши, человека-то изнутри быстро скушала, облик его приняла и пошла жрать, аки травушку, двуногих неразумных. У нивхов поговорка есть: «Увидишь двуногих вроде тебя, не будь уверен, что это люди». Видал я многих, которые, несомненно, к роду людскому не относятся. Однако две руки, две ноги, говорят якобы по-человечески. Мерзость. Мразь. Ненавижу.
      Глаза у Вольнова опустели, лишились всякого выражения, пустоглазое усталое лицо. Кайдановскому стало не по себе.
      — Жизнь не так плоха, как нам иногда кажется. В любом случае мы ведь любим ее.
      — В некотором роде, жизнь отвратительна. Я к ней любви не ощущаю.
      — У вас книжки на разных языках.. .— начал было Кайдановский. Вольнов рассмеялся, ответил быстро, с пугающей понятливостью:
      — Про апостола Павла изволили вспомнить? если я говорю языками человеческими и ангельскими, если имею дар пророчества и знаю все тайны, но любви не имею, — то я ничто? Я осознаю, что я ничто и никто. Меня убили за Арагвой, ты в этой смерти неповинна. Я вам уже сообщал, что я покойник. Все, не буду, не пугайтесь так, извините, стыдно детей стращать. Идите с Богом. Хотите книжку дам почитать? Выбирайте любую. Впрочем, подождите. Вы меня задели своей цитатою из Послания к коринфянам. Хочу несколько слов за себя замолвить. Вам, молодой человек, представить мою жизнь трудно. В вашем возрасте я жил в замке из слоновой кости, грезил, спал в культуре, как в колыбели; и явились марсиане, объявили новую эру, переписали заповеди навыворот, возжелали возвести рай на земле, но для убедительности начали с возведения ада; преуспели, доложу я вам! Моя прекрасная подружка оказалась исчадием (или стала им?), колыбель моя разлетелась вдребезги, я очутился в преисподней, в пыточной, ум мой отказывался понять происходящее, значительно превосходившее все мои представления о зле. В некотором роде, я умер — и случайно вернулся на грешную землю; выходец с того света, призрак, мертвей. На любовь сил уже не хватало, они ушли на то, чтобы сохранить хоть отчасти облик человеческий. Я пытался трактовать как-нибудь действительность, ее неизъяснимый абсурд и сюрреалистический ужас. Вот что пришло мне на ум. Ни происки врага рода человеческого, обосновавшегося, конечно же, в двадцатом веке на бывшей Святой Руси, ни людской произвол, ни заговор вселенский тут не объяснение. Бог тоскует без игры и начинает игру, но, поскольку Он единственный, партнера нет, приходится играть с самим собой. Его левая рука воистину не ведает, что творит правая. Что возможно лишь у безумца, существа с поражением мозга. Вся наша жизнь — игра симулирующего сумасшествие ветхозаветного Бога. То бишь сказки для сумасшедших, так сказать, натюрлих.
      — Покровский назвал бы ваши догадки кощунством.
      — Он был бы абсолютно прав. На наших широтах уже не одно десятилетие кощунство — основная черта бытия. А может, двадцатый век сам по себе — столетие кощунства.
      «Ну, кто меня тянет за язык? — думал Кайдановский, уходя. — Зачем я сболтнул про кощунство? Как я могу его судить, кто я такой? Все равно что безрукого корить: не можешь, мол, обнять. Ведь он искалеченный. А я хочу видеть титана, сверхчеловека, идеальный манекен из папье-маше с благородным лицом, в безупречном костюме».
      Выйдя из подворотни, Кайдановский столкнулся с Кузей и Юсом, рассказывающим истории про свою джаз-банду вообще и про музыканта, пишущего стихи и прозу, о глумящихся козлах, в частности:
      — Я, говорит, и сам, говорит, не пойму, где у меня кончается стёб и начинается степ. Степ бай степ, от стёба к стёбу, степь да степь кругом, и выходим на просторы литературного произведения, мною созданного с неизвестной целью, говорит.
      — Мне лично кажется необычайно вздрючным верлибр про козлиный глум: «Козлиный глум царил в пространстве городском, и в сельской местности он простирался понемногу», — сказал Кузя.
      Мелкие темные кудряшки (вились темно-русые волосы, баки, борода), вздернутый нос, но не особо и вздернутый, сверкающие серо-голубые глаза, а также небольшой росточек придавали Кузе сходство с Пушкиным, он это знал, ему неоднократно о том говорили.
      — Вот ты сейчас, охвачен вдохновеньем, стихи читал про глум, — сказал Юс, — а я Аникушина жалел: лепил он своего тенора, лепил, вылепил, перед Русским музеем вляпал к музею задом, а тебя, такого натурщика бесценного, в глаза не видал. Сколько реалист упустил возможностей, ай-ай-ай. Кстати, мне в оной статуе больше всего одна деталь нравится: Сергеич-то в мятых брюках, небось опять на сеновале с дамой обжимался: сзади под коленками складочки на мятых штанцах очень старательно и весьма сексуально отображены.
      — Что ты мелешь, Иосиф, — сказал Кайдановский, — какие в Санкт-Петербурге сеновалы?
      — Читаешь всякие дрянные исторические романы, да не туда и воспаряешь, а антуражу не чувствуешь: ежели были лошади, стало быть, имелись и конюшни, и не без сена.
      — Юс, — не унимался Кайдановский, — посмотри Даля; сеновал — это...
      — Ты меня упрекаешь в недостаточном знании русского языка? намекаешь — мол, русскоязычный? посмотри словарь великорусской мовы, иудейское отродье, зубри, тварь, где амбар, где овин, где ясли, где сеновал, а где рига! И такого тайного антисемита я спрашивал, не жид ли он! бедное я наивное бородатое дитя.
      — Ах, сеновал, сеновал! — мечтательно и воодушевленно воскликнул Кузя. — Ах, дилижанс! Вы как себе представляете технологию-то? измять брюки под коленками, имея даму в конюшне? тю на вас, это Пушкин произведение писал, на стуле сидел, сидел, сидел, строчил да и помял панталоны; тут намек на творчество, реалист ничего зря не делает, все дышит правдой жизни, а не дикими фантазиями сексуально озабоченных советских студентов.
      — А что? — сказал Юс. — Дело говорит.
      Аделины, аглаи, алевтины и аделаиды попадались навстречу, улыбались, даже красовались отчасти, а когда с ними здоровались, отвечали единообразно:
      — Привет, Василий.
      — Откуда ты, Аделина, взяла, — вопрошал Юс, — такие красивые глазки?
      — Красивые или накрашенные? — уточнял Кузя.
      — И то, и то.
      У пивного ларька на углу, где все знали друг друга в лицо, пьянчужки студентов, студенты забулдыг, все свои, город привычных лиц, случайных почти не видно, две аглаи, одна с текстиля, другая с дерева, сдувая пену со своих маленьких пивных кружек, все спрашивали — правда ли, что кто-то с металла делает к карнавалу с помощью Золотка ходячего робота, выше карлика из ларька, а зовут робота Железный Феликс?
      — Только ходячий? — спросил Юс. — Не говорящий? Петь не будет?
      — Что же он с таким именем, Василий, может петь? — спросила аглая с текстиля.
      — Да хоть «Интернационал», — предположил Юс.
      — Что-нибудь народное, — сказал Кайдановский. — Например, «Эй, ухнем!»
      — Городской романс пожалостней, — сказал Кузя, — все пташки-канарейки так жалобно поют и нам с тобою, друг милый, разлуку придают.
      — И нас с тобою, друг милый, — поправил Юс, — разлуке предают.
      — Не слыхали мы про Железного, не слыхали, девочки, — утверждали они втроем и врали нагло, ибо некоторые детальки для робота-рыцаря лично вытачивали.
      Снег сиял на солнце, сияла пивная пена, сверкал стеклярус на девичьих самодельных шалях, блестел тусклым блеском вознесенный в ослепительно лазоревое небо большой купол.
      — Лепота! — сказал, замедляя шаг, идущий на занятия патриарх живописи; он любовался сверкающим блекло куполом. — Затянулась кожица-то, а в войну, помнится, вдребезги купол разнесло, в Молодежном зале на полу зенитка стояла, в небо сквозь битую оранжерею глядела; ох, и снегу было на полу, весь смерзся, еле выгребли, а в снег вмерзли коробки папиросные, гильзы, фляга смятая, тряпки, сапог, рукавица одна, всякий мелкий скарб.
      «Стало быть, — думал Кайдановский, — под снегом она спала, в берлоге северной, и ни зенитка, ни бомбежки ее не разбудили. Должно быть, и костерок на полу зала жгли».
      — А костерок, — спросил он пьющего пиво патриарха, — костерок в Молодежном зале случаем не жгли?
      — Жгли! — обрадовался его реакции на воспоминания свои ученик Репина. — Конечно! Какой вы, батенька, догадливый. Сам у того костерка ручки грел. Давайте-ка я вам псалом спою.
      И, нимало не смущаясь, у пивного ларька на улице морозной затянул: «Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии; аще не Господь сохранит град, всуе бде стрегий».
      Один из забулдыжек, явно рассчитывая на внимание художников, дескать, и мы не лыком шиты, громко рассказывал приятелю о Пушкине:
      — Шел это он по Декамероновой галерее, встретил царя и сказал царю: ты, мол, полукупец, полудурак, но, может, скоро и полным станешь. А другому вельможе еще лучше сказал: ты, говорит, пуст, как собственный твой бюст.
      — Чем так зачитался? — спросил Юс у Сидоренко. — Смотри пиво не пролей.
      — «Соняшна машина» называется, фантастический роман. Автор Винниченко.
      — Мать честная, — сказал Кузя, — да тут по-хохляцки написано. Какой текст! Сидоренко, прочитай кусочек вслух.
      — «Бадемайстер, — читал Сидоренко, — нiжно обхоплюе пана президента; витерши, бадемайстер кладе пана президента, як кохану, на ложе. Пан президент весело, задоволено регочуть, ритмично пидкидаючи при цьому выпнутым i удушеным штанцями животом».
      Поблескивали глаза аделин и зубки алевтин, светились, отражая небо, зимние оконные стекла, солнечная машина держала путь на закат, пивной ларек скромно исходил пеной, а продавец пива стоял на страже неиссякаемого пивомета подобно петергофскому полубогу.
      — «Життя е боротьба», — дочитал Сидоренко.
      — Е, е, — сказал Юс, — вестимо. Ну, салют, парубки, ахтунг, я похрял музицировать.
      Кайдановский вошел в заснеженный Летний сад, вечный отстойник тишины, где шум городской отступает, его и вправду не слышно. Белое царствие газонов, заколоченных статуй, причудливо убеленных кустов втянуло его в свою игру; он углубился в любимую аллею.
      Навстречу шла Люся, она была не одна, спутника ее Кайдановский не знал.
      На той стороне Фонтанки лучи заходящего солнца посверкивали окошечками проходящих автомобилей,
      «Красивый парень, — подумал Кайдановский, — вот и новый хахаль нас ждет, новый роман под Новый год, что е життя наша, чи то игра, чи то боротьба, чи то брехня непроходимая».
      Люся поздоровалась с ним; не замедлил поздороваться и хахаль. Пройдя мимо Кайдановского, они расколдовали сад, нарушили очарование, струя городского шума хлынула в невидимую воздушную брешь. Заторопившись, Кайдановский вышел на Неву и двинулся к дому.
      Тормознула на набережной черная «Волга», выпустила с первого сиденья пассажира, умчалась. Пассажир неспешно двинулся по набережной к садовым воротам. Кайдановский узнал его и не узнал, нечто происходило с восприятием; высокий щеголеватый человек, входивший в когорту городской номенклатуры, чей лик частенько мелькал то на экране телевизора, то на газетной странице, оказывается, походил на Вольнова, как карикатура, — или, напротив, как оригинал походил бы на пародию. Не без любопытства, видно, подивившись выражению лица, глянул пассажир «Волги» на скромно одетого юношу с планшетом, глянул с полуулыбкой — художник, маленько юродивый, впечатлительная натура, что и взять. Они разминулись возле мраморной доски в память о Каракозове. Мансурова Софья Перовская, насупившись с похмелья, пробежала мимо, граната в муфточке, ветерок в голове, развевающаяся — не по сезону —вуалетка.
      Тут же солнце село, настали сумерки, холод забрался студенту в рукава короткого полупальто, щупал запястья, позвякивал мелочью в кармане, заставал врасплох, поторапливал, поблескивал ртутно. Мост показался Кайдановскому длиннее Невского проспекта: он никогда не думал, что так далеко живет.
      — С кем это мы поздоровались? — спросил у Люси ее спутник.
      — Наш, мухинский, мы с ним дружим, Кайдановский, — Люся подумала: «Ревнует?»
      Последовала пауза. Явлов смотрел на Люсю на ходу, оборотившись к ней, позволив ей еще раз разглядеть хорошенько свои ястребиные золотистые глаза. Ей нравилась в нем спортивность, решительность, даже смешанный аромат одеколона и табака казался ей мужским; муж Люсин был сибарит, человек искусства, аристократ, — так ей казалось; все прежние ее пассии (Кайдановский не в счет, он вечное дитя) оказывались как бы на одно лицо, и художники, и музыканты, и поэты: фантазии, капризы, женское непостоянство их поражали ее и ставили в тупик. Явлов покорил ее именно набором мужских качеств, спортсмен, охотник, напористый, веселый. Люсе было с ним просто и легко.
      — Вы с ним учитесь в одной группе?
      — Нет, он с другого отделения.
      — Часто видитесь?
      — У нас все видятся часто. Студентов в институте немного, коридоры одни на всех, есть занятия для всего потока, да еще столовая буфет, спортзал, тренировки.
      — Он ходит в спортивную секцию?
      — Да.
      — Каким видом спорта занимается?
      — Фехтованием.
      — Значит, вы с ним в разных секциях?
      «Ревнует...» — с удовольствием думала Люся; она занималась волейболом.
      — Да.
      Явлов подумал: надо как-нибудь наведаться в спортзал, ей должна идти спортивная форма, короткие трусики в облипку, при ее тонкой талии и закругленных, где надо, длинных изящных ляжках.
      — А в общей компании ты с ним встречаешься?
      «Неужели он почувствовал, что у нас с Каем был роман? значит, он действительно любит меня».
      — Бывает, — отвечала она неопределенно.
      «Какой у нас следующий праздник? Неужели до Нового года ничего не имеется и надо ждать новогоднего вечера, чтобы увидеться с объектом в общей компании? Не было печали. Еще и в Новый год тут торчать. И участвовать, мало того, в дурацком карнавале, какая скучища, вместо того, чтобы со своими поехать за город». А вслух он спросил, улыбаясь:
      — Когда у тебя день рождения?
      — Двадцать пятого декабря.
      «Повезло!» Он рассмеялся, совершенно счастливый.
      — Надеюсь, ты меня пригласишь? Заказывай, что тебе подарить. Бриллиантов не обещаю. Впрочем, если будешь настаивать, найду и бриллианты.
      Явлов знал: настаивать на бриллиантах не будет, дурочка бесплатная. Своей невесте, которая уже трижды ездила с ним на охоту, собирался он подарить ружье; невеста, как кавказская пленница из кинокомедии, была комсомолка, спортсменка и, ежели не вполне красавица, вполне мила, свежа и хороша, вот только рука тяжелая, однажды она крепко ему влепила.
      Люсю еще никто не спрашивал — что ей подарить; у нее замерло сердце; она вдруг представила — как хорошо было бы жить с ним, разведясь с мужем и забрав детей; он занимался бы с детьми спортом, водил бы ее в театр, у них была бы простая семейная жизнь без художественных выкрутасов.
      — Подари мне шляпу с полями, — сказала она.
      «Час от часу не легче», — подумал он. Перспектива таскаться по шляпным отделам ему не улыбалась, он подумал, кого бы попросить, может, секретарша по старой памяти старому другу не откажет?
      — Заметано, — отвечал он, сверкая зубами.
      Снег усиливался. Снежинки превращались в хлопья. Снег падал, как полоумный, весь день, весь остаток дня, всю ночь; под утро ударил сырой мороз; солнцу предстала заполоненная снегом бывшая столица бывшей России, совершенно ушедшая в подполье столица, спозаранок играющая с историей в Китеж под подпольной кличкой вечно живого вождя местного племени; в воздухе искрили сухие блестки мелкой взвеси, дышать было нечем.
      Непонятно, почему Кайдановскому при переходе в обратном направлении, с Петроградской, Кировский мост показался короче, значительно короче, чем накануне; даже удручающая холодрыга не действовала, мост сжался, длина его от головы до хвоста не соответствовала габариту от хвоста до головы совершенно. Кайдановского сей феномен весьма развеселил, он даже хохотнул пару раз вслух, чем привлек внимание стайки невест, спешащих в свой Институт культуры и отдыха. Кроме Кузиной классификации девушек (аглаи, аделаиды, аделины и, как известно, алевтины), были в ходу сидоренковская (мартышки и дворняжки) и Юсова (Юс утверждал, что женщины, независимо от возраста, семейного положения и проч., делятся на невест и вдов).
      Когда подходил он к воротам Летнего сада, с противоположной стороны в ворота вошел давешний номенклатурный вальяжный горожанин; на сей раз был он с девушкой, стройной, хорошенькой, своенравной, светлокосой, и держал ее под ручку; была ли то его дочь, случайная попутчица, объект флирта или секретарша, по манере разговора и обхождению определить было невозможно. «Хотя красуется, — подумал Кайдановский.— Но некоторые красуются и перед почтальоном, это не признак». Девушкина шубка и мужская лохматая шапка плыли сквозь радужный морозный воздух в обрамлении сугробов и заснеженных — по веточке, по веточке, все бело! — дерев и кустов впереди него; как вдруг тревожная нота, словно невидимая, натянутая в воздухе леска либо проволока, остановила студента. Он прислушался. Снежная тишина была ему ответом. Оглядевшись, Кайдановский увидел в поперечной боковой аллее вжавшегося в скамью Вольнова в ледащем черном пальто с поднятым воротником, неотрывно глядящего вслед уходящей блистательной паре. Кайдановскому пришлось подойти совсем близко, чтобы Вольнов его заметил и перевёл взгляд на него.
      — Загляделись на своего двойника?
      Зрачки Вольнова сузились до размеров булавочной головки, он смотрел на Кайдановского не видя, стуча зубами, лицо белое, губы с голубизной.
      — Что с вами, Алексей Иванович, вы больны?
      — Долго ждал... засиделся... замерз... он опоздал сегодня... с девушкой...
      Вольнова бил озноб.
      — Грипп, должно быть, юноша... испанка... с утра нездоровится... держитесь от меня подальше, заразитесь. А я домой пойду, сейчас по льду перейду... реку Фонтанную... и переулочком к дому... напрямки... чтоб крюк не делать...
      — По какому льду, Алексей Иванович, там полынья посередь реки. Идемте через ворота, крюк невелик. Вставайте, я тоже в институт, свами по пути. А от гриппа нам в связи с эпидемией прививку делали, пфыкали в нос чем-то вроде ДУСТа, у меня иммунитет должен быть.
      — Сам дойду... оставьте...
      — У вас, Алексей Иванович, жар, вы, как пьяная сомнамбула, еще в сугробе уснете, в вытрезвитель увезут, подцепите пневмонию, да и изобьют в участке, несерьезно, не упрямьтесь.
      — Ария пьяной сомнамбулы... из оперы Лурье... — сказал Вольнов.
      Но кротко поднялся и пошел с Кайдановским, которому пришлось вести его под руку и даже пару раз с ним качнуться за компанию: Вольнова пошатывало.
      Студент уложил Алексея Ивановича на его железную казарменную койку. Вольнова трясло, он на тюфячке подпрыгивал, как на батуте, температура поднималась на глазах, волну жара Кайдановский чувствовал натурально. Он поискал, чем бы укрыть Вольнова, навалил на одеяло плед, пальто, пиджак, отыскал аптечку, заварил чаю с сухой малиною и зверобоем, плеснул туда водочки из початой «маленькой». Похоже, Вольнову становилось легче.
      — Я давно... хотел... сказать... — то ли он задремывал, то ли бредил, — есть дни, когда туда... вниз... к ней... ходить не надо... опасно... у меня в календаре помечено... посмотрите...
      Календаря Кайдановский в комнате не увидел.
      «Бредит».
      Вольнов засыпал, то шепча, то говоря внятно.
      — Хорошо ты со всеми нами... распорядилась... всяк сверчок... свой шесток... на вершину горы... женщина с ледяными глазами... но всего... не рассчитать... могли увидеться...
      Внезапно он задал Кайдановскому, собиравшемуся уже уходить, вопрос совершенно нормальным голосом:
      — Мы действительно так с ним похожи?
      — Очень, — сказал Кайдановский. — Вам лучше, Алексей Иванович?
      Тот уже спал, дыша со стоном, мучительно, но словно успокаиваясь с каждой минутой, дыхание становилось ровнее, жар спадал, вцепившиеся в одеяло пальцы разжались.
      Уже у двери Кайдановский услышал: «Zusammen...» — и вернулся к койке. Вид у спящего был обычный, только на висках испарина да тени под глазами. Кайдановский ушел, стараясь ступать тише.
      День сиял белизной, краткий зимний снежный свет лился из окон, в аудиториях было непривычно светло, а в оконных прямоугольниках плыли пряничные образы подмалеванных сахарной глазурью пейзажей.
      Завкафедрой истории КПСС, рыжая, аккуратно и модно одетая шепелявая дама в летах со слегка трясущейся головою, по обыкновению, четко и по развернутому плану излагала очередную тему своей темной умозрительной науки. Кайдановский, время от времени с умным видом на нее поглядывая, писал очередную сказку:
      «Такая наличествовала на Галерной, ныне Красная, улице интереснейшая мансардочка: каждый, кто в ней хоть недолго находился, вспоминал все свои бывшие существования. Причем с подробностями.
      Табуретка, к примеру, помнила, как шумел ветер в ее ветвях в период древесный, как рыли норы в ней полевые мыши в период почвенный, как хорошо было бегать по полям и лугам в качестве гончей, как жали ей туфли, когда входила она в терем, и так далее. Бывшие калифы на мансардочке встречались с бывшими аистами, а нынешние цветы спорили с клубами табачного дыма о старых войнах и забытых людях. Но нашелся один кот, который помнил только предыдущую свою ипостась, а может, и не предыдущую, но одну:он помнил собственный трактир при тракте, жену-трактирщицу, сидельцев, гужбанов с мороза — и больше ничего. Привела его со двора невеста, хозяйская знаменитая кошечка Мышильда Крысинская. Кошечка кем только не перебывала: и крепостной актрисою, и привидением, и прислышением, и наложницей фараона, летающим ящером и тому подобное, и о каждом периоде биографии могла трепаться часами, блудливая мартовская тварь. А жених ее блистательный, хоть плачь, ни фига не помнил, заколодило его на трактире.
      — Ты, может, с крыши падал?
      — Не падал.
      — У тебя склероз?
      — Я молодой, мне три года, я чудо что за кот, какой склероз.
      — Тогда вспоминай.
      — Может, меня раньше не было?
      — А трактир?
      — Может, сон приснился?
      Мышильда Крысинская была сообразительная кошелка (это их с женихом ласкательные прозвища: кошелка и котомка); к тому же, кроме памяти, мансарда увеличивала и сообразительность; она рассудительно сказала беспамятному жениху:
      — Откуда бы ты сейчас взялся, если бы тебя раньше не было? Все были всегда. Раз ты есть, значит, ты бессмертный. Дубоватый ты, котомка, какой.
      К вечеру кот освоился на новом месте, стал блудить, залез на шкаф, свалился со шкафа, с ним свалился керамический сосуд, припечатал кота по маковке, но не разбился, а вернул животному биографию в полном объеме, инкарнацию за инкарнацией; обнаружились любопытные детали пребывания на дне морском в роли безымянной рыбы, в остроге в виде ворюги первостатейного, во облацех под видом травестийной ведьмы. Даже рукопись потаенную делали из шкуры овечки, которой кот некогда являлся, так помнил и рукопись, правда, ее потом сожгли как чернокнижное проявление оккультных устремлений.
      — Ну вот, — промолвила Мышильда Крысинская, похотливо отставив зад и вдохновенно мурлыча, — говорила я тебе, что ты бессмертный; а ты придуривался».
      Подумав, он вычеркнул «похотливо отставив зад»: «Тоже мне, правда жизни, реалист хренов. Ты, говорит, реалист, а я гимназист».
      Занятие дышало на ладан, время его истекало. Кайдановский решил проведать Вольнова.
      — Алексей Иванович, это я, как вы себя чувствуете?
      Алексей Иванович лежал под одеялом, пледом и прочая. Он улыбнулся Кайдановскому.
      — Вполне сносно. Спасибо вам, юноша, за все.
      — Я вам из буфета котлеты принес и пирожки. Чайник поставил. О, да у вас и температура спала. Как будто приступ малярии был. Вы помните, как мы сюда дошли? Мне казалось, вы в бреду со мной говорили.
      — Вот так, знаете, живешь, живешь, — сказал Вольнов, блестя глазами, видимо, счастливый, что болезнь отпустила его, — потом начинаешь озираться и думаешь: а ведь все это, наверное, сон. А может быть, и бред. Говорил я с вами с трудом, но вполне в памяти и в разуме. Предупредил вас, что есть дни и числа, когда к Спящей леди лучше не входить. Это не фантазия больного, а реальность, хоть странная. Объяснить сей феномен не берусь, я не мистик, не ученый, не парапсихолог, не теософ в духе Блаватской. Уяснил на практике и вас хочу остеречь.
      — Вы говорили — в календаре пометки посмотреть: а календаря у вас я не вижу.
      — Ящик выдвините в секретере нижний.
      В одной из ниш между книжными полками стоял маленький секретер с поднятой и запертой на ключ крышкою. Кайдановский легко нашел календарь; в каждом месяце одни числа обведены были красным, другие синим, третьи голубым.
      — Красные постоянные, как календарные праздники. Синие и голубые скользящие, однако с повторяющимся ритмом. Если полистаете месяцы, увидите несколько зеленых обводок; это случайности, что ли? Зелень просто слегка пугают, синие и голубые — не понял, а красных остерегитесь. Возьмите с собой, срисуйте, потом календарь вернете.
      Вольнов с жадностью пил чай.
      — Алексей Иванович, — осторожно вымолвил Кайдановский, — а этот... известный дяденька... ваш родственник?
      Вольнов поднял на него глаза. Ни раздражения, ни неприязни, ни страха; одна печаль; обладатель печали такой глубины столь чистой воды мог глянуть с высокомерием с высот своих горних, но и высокомерия студент не увидел.
      — Да.
      Помолчав, Вольнов добавил:
      — Он занимает пост в системе, человек известный, почти государственный, привык к своей роли, к комфорту, к особому положению, барству, почти счастлив. Не стоит ему обзаводиться лишним, неизвестным ранее, родственником, да еще с лагерным прошлым. Я его покой смущать не хочу. И анкеты ему портить не желаю. И карьеры.
      — А как же двадцатый съезд? — глупо спросил Кайдановский. — И реабилитация?
      — Съезд есть съезд, нечто вообще, а живые люди суть частные случаи; к тому же легенды остались, система осталась... я не стану вам азбучные истины повторять, если вы их пока не поняли, поймете потом. — Он вдруг развеселился, Кайдановский любил в людях наблюдать подобную — скачком! — смену настроений, дискретность чувств: себя узнавал. — Я разве вам про реабилитацию говорил? я не реабилитированный, если хотите знать, я уникальный, вернее, один из единичных, да. Сёрен, один из единичных (я не брежу, не бойтесь, Сёрен — философ, любивший сие слово): я беглый. И живу под чужой фамилией. А против моей фамилии в списках ихних и в личном деле крестик стоит. Или нолик. Что они там ставят? Помер — и всё. Теперь вы главную мою тайну знаете. Одну из главных.
      Пауза.
      — Ежели вы меня сейчас мысленно спросили, — сказал Кайдановский, — я отвечу: нет, я вас никогда не продам и никому вашу тайну не открою.
      — Я не спрашивал. И так знаю.
      Они опять помолчали. Кайдановский вспомнил автограф Пастернака: «А. В.»... Инициалы Вольнов оставил настоящие.
      — Вы человек нормальный, — сказал Вольнов. — Разбалтывать тайны, особенно не свои, — свойство смертников или легкопомешанных, что почти синонимично. Каких только историй я не наслушался за лагерную жизнь. И тайны были — о-го-го! правда, проверить невозможно, соответствовали ли они действительности или были порождением болезненной фантазии и помраченного рассудка, некоей ипостаси сна разума, порождающего, как известно, чудовищ. Один человек, например, горячечным шепотом рассказывал мне, что знает доподлинно, как и чем отравили Ивана Петровича Павлова, физиолога нашего великого.
      — Да разве же его отравили?! — воскликнул Кайдановский. — Он сам умер от пневмонии и от старости.
      — Понятия не имею, — спокойно ответствовал Вольнов. — Говорил: знает доподлинно, расскажите всем! просил меня: поведайте миру! «Морфий, — твердил, — морфий...» Впрыснули уже поправляющемуся старику подкожно морфий, он потому от отека мозга быстренько и скончался. Такая версия. И фамилию исполнителя называл, то ли Карюкин, то ли Курёхин, то ли Курков, не помню. Какому миру? каким всем? что поведать? бред. Хотя вполне могло иметь место. Не удивился бы я и этому.
      — Но зачем...
      — Молодой человек, только не спрашивайте так; на вопрос «зачем?!» — на наших широтах в данном веке ответа нет, как на неактуальный. Низачем. Просто так. Из высших соображений. Кому-то что-то померещилось. Данность. Как следователи говорят? — «здесь вопросы задаю я». Вообще в психологию преступников не пытайтесь вникнуть, не получится, они ведь преступили черту, вышли за пределы человеческого сообщества, а вы в сообществе, вам и не понять. А другой — у него, помнится, голова тряслась, он потом повеситься ухитрился, — другой все шептал про смерть Есенина всякие несуразности в том смысле, что, мол, убили поэта, не вешался он сам, а история запутанная, жуть жутью, и в ней фигурировали якобы гомосексуалисты, наркоманы и торговцы наркотиками из высших эшелонов власти, — ни больше ни меньше. И важнейшую роль играл портье «Англетера», китаец. Самое смешное, что в «Англетере» внизу действительно имелся китаец, я прекрасно его помню: да я и вам о нем говорил, это ведь я его боялся. Это про известных персон сюжеты; а про безвестных рассказы были не менее завлекательные и обстоятельные. Не хотели люди своих тайн в могилу уносить. Надеялись довести до сведения общественности.
      — Вы устали, Алексей Иванович, поспите еще.
      — Да, голубчик, погасите свет, вздремну; утром на работу пойду, я на сегодня отпросился. Врача не хочу вызывать.
      Кайдановский ушел, унося календарь с разноцветными кружочками, не вполне понимая, о чем говорил ему в связи с цветами кружочков Вольнов, но дрожа от любопытства, зная точно: в первый же «опасный» день, вернее, ночь, пойдет туда... с Мансуром или один? с Мансуром или один. Опасности и загадки по молодости привлекали его, тянули магнитом; он воспринимал средневековые свойства эпохи как должное, не вдумываясь, не удивляясь и не пугаясь, и мрачные тексты Вольнова выслушивал с легкостью, хотя некоторую дрожь они в нем вызывали: подобно многим из своего поколения, студент был до непристойности терпим и весьма закален неизвестно чем; отравили так отравили, китаец так китаец, дело житейское.
      Внезапно он столь отчетливо представил себе сирень напротив «Англетера» белой ночью, врубелевскую, коровинскую, кончаловскую, герасимовскую даже сирень (маленькая дамская сумочка неизвестно с каких дел плыла по волнам канала Грибоедова...), что на секунду остановился и тряхнул головою, чтобы отогнать видение-наваждение, оно растворилось в табачном дыму, а студент поскакал через ступеньку, через ступеньку вниз, в мастерские, напевая: «...В сиреневом саду вы веткой на песке чертили вензеля, не зная, что приду, не зная, что приду...» И, доскакав, успел допеть «Я был из тех, кто так обманет вас».
      Работая на станочке, Кайдановский все вспоминал фамилию предполагаемого отравителя великого ученого, больного упрямого старика, не отдававшего, ходили слухи, чекистам своих сотрудников, фамилию, полузабытую и самим Вольновым и превращенную им в несколько подобных или малопохожих: Кулигин? Кулагин?... Уликин... Гулагин... Кураев? но так и не вспомнил. Зато вспомнил, как спросил Вольнова: действительно ли уголовники и политические смешивались в лагерях, сидели вместе? конечно, отвечал Вольнов, да разве только в лагерях? они и на воле смешаны, это и есть бесклассовое общество, все сосуществуют рядышком, обретая черты соседа, таков стиль нашей жизни, на самом деле общество, сказал Вольнов, двухклассовое: правители и все остальные.
      Мансур шел в Молодежный зал посмотреть сверху, с галереи, на свой эскиз, фрагмент монументальной росписи, каковой и тащил с собою, свернув его в огромный рулон. На галерее стояло пианино, старенькое, фальшивенькое; на пианино играл, сверкая зубами, Серж Манасян, ему подыгрывал на банджо кто-то из оркестра Печкина; оба они орали самозабвенное: «Бу-э-нос Айрес, бу-э-нос диас!» Печкинский балалаечник с банджо, не переставая наяривать, временами покрикивал: «Ой-ой-ой-ой-ой, макуха, да ты дюгонь!» — и прочие цитатки местного тарабарского арго. Мансур живо представил мрачную Софью Перовскую, сидящую на мраморной тумбе балюстрады, где она только что отыграла с Каракозовым в коробок; Перовская курила, сузив глаза и раздувая ноздри (волевая мордочка насупленного животного), отставив пальчик с длинным неряшливым ногтем, чтобы стряхивать на пол пепел. «Что тебе надо от меня, развязная женщина?» — спросил Мансур. «А вот отведай моего киселька, возьми у меня бомбочку, южный человек, брось в кого надо, тогда скажу». Мансур плюнул ей под ноги — мысленно, конечно; она расхохоталась.
      Он честно смотрел на эскиз сверху, но взгляд его то и дело соскальзывал на середину зала; он думал о Спящей, она ему видна была сквозь становящийся прозрачным пол (так под взором из космоса просвечивают верхние слои почвы).
      — Разве это борщ? ничуть не бывало, — говорил в столовой Юсу Сидоренко, — в хорошем борще ложка стоит.
      — Ложка в рататуе стоит, а не в борще, — отвечал Юс, — а у меня душа не стоит есть суп, который он же и второе: мне такой больше нравится.
      — Что ты понимаешь, — сказал Сидоренко. — Пей свой кисель.
      — Сидоренко, ты не в курсе, что такое «маргинал»?
      — Мадригал знаю, — сказал Сидоренко. — И гамадрил. Маргарин еще.
      — Тебе бы только про еду. Мне нужно «маргинал». Вроде это человек такой, и, заметь, полное дерьмо, вот только неясно, с каким оттенком.
      — У дерьма оттенков нет, — убежденно сказал Сидоренко, унося пустую тарелку в раздаточную.
      — Да ты философ, — сказал ему вслед Юс, — натуральный. По виду твоему не скажешь.
      — А по виду я кто? —спросил Сидоренко, возвращаясь.
      — Парубок ковбойского типа.
      — Внешность обманчива, — отвечал Сидоренко, удаляясь. — И ты по виду древний пророк, а не современное трепло.
      — Двадцать копеек! — крикнул Юс ему вслед.
      Возвращая через двое суток Вольнову его календарь, Кайдановский пробежал по музею с легкой дрожью воодушевления, в юношеской эйфории предвкушая события: день в вольновском календаре был помечен красным. «Красный день календаря», — усмехался Кайдановский.
      — С чего вы так веселы, юноша? — спросил Вольнов.
      — Думаю о предстоящем карнавале, — быстро соврал студент.
      — Понятно. Мне в молодости тоже нравились карнавалы, машкерады, личины. Знаете почему? Было странное желание поменять жизнь (потом, увы, и исполнение желания настало, но вовсе не с тем оттенком), вылезти из собственной шкуры, не только черты характера, обстоятельства, но даже и форму носа изменить, рост, уж не говорю об образе жизни. Я как бы сожалел, что я не эскимос, не новозеландец, не маори, не китаец, что никогда не стану я жить ни на одном из туманных скандинавских островов и в трудах праведных растить там лен — и так далее, и тому подобное. А посему очень импонировало хоть в святочные минуты бытия натянуть шкурку персонажа, стать Арлекином, рыцарем, дервишем, мушкетером.
      — Знаете, — сказал Кайдановский беспечно, — мне и так-то люди представляются маскарадными существами. В прорезях глаз светятся души, как в прорезях полумаски глазки блестят; это у тех, у кого души есть. А у кого запроданы, не скажу кому, разыгрываются душевные порывы, вот где карнавал в разгаре круглый год! Вообще все кого-то да изображают. У вас маска человека закрытого, замкнутого, таинственного, а у меня маска откровеннейшего существа. Оба мы персоны с костюмированного бала.
      — Я-то на балу поневоле, так мне кажется. Меня под конвоем привели. По-вашему, все, без исключения, личины? лярвы?
      — Есть исключения. Покровский явился в собственном обличье. И одна моя знакомая с текстиля.
      — Вашу знакомую с текстиля зовут Людмила, она — очаровательное существо со светящимися серыми очами, да? Вечная женственность. Соблазн во плоти. То ли ее соблазняют, то ли она не по своей воле каждого встречного-поперечного. Игра природы. Игра древней страшной космогонической природы в таком простодушном существе.
      — Когда это вы успели ее разглядеть?
      — К старости всех хорошо видишь и быстро разглядываешь, особенно если очки нацепить.
      Вольнов надел очки и строго поглядел на Кайдановского.
      — Юноша, не ходите сегодня куда не надо. Слушайтесь старших.
      Словно не слыша, Кайдановский сказал:
      — Посоветуйте, какой костюм мне выбрать к новогоднему вечера
      — Оденьтесь с вашей Людмилою трубочистом и пастушкой.
      — С моей Людмилою парный костюм муж наденет, а может, nocледний любовник; там Черноморов, русланов, ратмиров и прочих рогдаев тысяча с тьмою, все чередою. Но я полагаю, она будет одна и сама по себе — роль имею я в виду, маску, а не действительность.
      В прекрасном расположении духа Кайдановский поскакал было прочь; Вольнов его остановил.
      — Именно ее последний... спутник интересовался Половцовым, — сказал Вольнов как бы нехотя. — Неприятный человек. Держите с ним ухо востро. Меньше откровенничайте. Не со всеми ваше «душа нараспашку» уместно.
      — Болтовня — мой способ умалчивать, фигура умолчания. Все же я не наизнанку, не швами наружу. Спасибо, Алексей Иванович, я учту. Что за притча: ежели с Люсей, так непременно прохвост! ну, хоть отчасти.
      — Покорители природы, — сказал Вольнов печально. — Она — природа, они — покорители. Новая каста. Преодолеть пространство и простор. И вместо сердца пламенный мотор. Вот вы и помрачнели. Ну, на что вам космогоническая природа? вы что — командир звездолета из оглашенного фантастического чтива? Вам бы девушку попроще, чтобы чуть-чуть и человеческое в ней имелось. Давайте я вам такую подышу, сосватаю, да мы втихаря от общественности вас в каком селе глухом и обвенчаем тайком. Улыбайтесь, улыбайтесь, так-то лучше.
      — Где же вы были раньше? Люся и есть девушка попроще. Обвенчали бы нас тайком вовремя.
      — И посещали бы вас чредою ратмиры и рогдаи.
      — Ничуть не бывало. Я держал бы жену свою молодую на цепи в каком селе глухом, где одне старички да дурачки, а дорога село обходит, токмо тропочка захолустная имеется, да и по той ни конь не пройдет, ни мотороллер не просочится. Радио нет, телевизор не работает, Делона не показывает. Свет все время гаснет. Детей куча. И жили бы мы душа в душу.
      — Если бы, да кабы, да во рту росли грибы, — сказал Вольнов.
      Мансур тотчас же согласился спуститься ночью в усыпальницу Спящей.
      — Ты знаешь, сейчас полнолуние, — только известил он мрачно.
      — И что?
      — Сумасшедшие в полнолуние особо беспокойны. Читатели твои. И чары плохо развеиваются.
      — Читатели пусть выпьют снотворного, а мы от чар да от страхов по чарочке, по рюмочке хлопнем для храбрости.
      — На мою храбрость рюмочки не влияют, — отвечал Мансур. — Только на сугрев.
      Софья Перовская, проходя мимо, фамильярно толкнула его локтем в бок и сказала: «Да ты никак, южный человек, в покойницу влюбился? некрофилию, чай, твой шариат осуждает. К тому же пассия твоя под колпаком. Чем тебя петербургские красавицы не устраивают? Девушки с огоньком, с шармом, идейные, натуры страстные. А ты в склеп смотришь, ни съесть, ни выпить, ни поцеловать. Угости папироской». — «Я не курю папирос, развязная революционерка», — отвечал Мансур. «Лучше быть развязной революционеркой, чем мертвой ведьмой», — сказала Перовская. «Ты-то что, живая, что ли?» — спросил Мансур. «Революция бессмертна, — отвечала Перовская, — значит, и я тоже».
      За стеной ученик Репина запел: «Блажен муж...» — и Софья Перовская пропала. Навстречу идущий Покровский спросил Мансура:
      — С кем ты разговариваешь, Джалоиров?
      — С Софьей Перовской.
      — Пошли ее к Халтурину. Или к Желябову. Что она, кстати, тут делает? Она разве не в аду?
      «Быть мне в аду, — думала Люся; она ткала гобелен, у нее ломило плечи, сводило пальцы, она хотела соткать его слишком быстро и подолгу сиживала за работой, — гореть мне в геенне огненной, я, конечно же, блудница, я опять влюбилась, кто бы знал, как я скучаю без Явлова, чуть глаза закрою, представляю, как он обнимает меня, сил моих нет, почему я такая, никто не может выдержать меня, все меня бросают, и снова кто-нибудь льнет, словно мухи на мед, и я опять влюбляюсь без памяти в новое божество, я не могу не любить, но не могу любить тех, кто предает меня, а они все предают, наверно, дело во мне, я слепая, не различаю людей, и еще я плохая, ко мне и тянутся плохие, вот только Явлов не такой, я люблю его руки, его плечи, его манеру смеяться, его дурацкий одеколон, а муж опять поменял любовницу, как мне тошно, да что же это за цвет, это ведь оливковый, а тут должен быть травяной, спутала, совсем ошалела. Покровский сказал — я обожествляю любовь, поэтому она стала моим бесом. Когда начинаю считать, в скольких мужчин влюблялась, в ужас прихожу. Будь мне это нужно, ужаса бы не чувствовала. На самом деле мне нужен один, но чтобы относился к любви, как я, и мы жили бы душа в душу единой плотью, как божество с божеством. Но я каждый раз обманываюсь. Они оказываются такие плохие и злые, что я не могу больше их любить, это хуже всего. Придется целый кусок распустить, оливковый тут вовсе ни к чему, оливковый ниже, в нижних листьях. Полдня работы насмарку. Вот до чего, Милочка, мечтания пустые доводят. Может, прав муж, я стала обычной похотливой кошкой? хватит, устала, буду жить, как живется. Скоро мой день рождения. Явлов обещал подарить мне шляпу с полями. Я его люблю. Он человек простоватый, но честный, чистый и наивный. Интересно, какого цвета будет шляпа? Я хочу бархатную черную или темно-вишневую. Темно-вишневая бархатная шляпа с букетиком искусственных черешен».
      На этом Люся совершенно успокоилась, отерла слезы, пошевелила занемевшими пальцами, взяла следующий моток шерсти, изумрудно-зеленый.
      Древнее косматое зимнее солнце, зависшее за окном, освещало ее за древним ремеслом ткачихи, освещало струны основы, уток, ряды гвоздей на огромной деревянной раме, напоминающих колки, развешенные нитки освещало, которые Люся красила в тазах целую неделю, колдуя над пакетиками с краской, добиваясь нужной цветовой гаммы. Равнодушие солнца, своеобразный уют помещения, уснащенного цветными мотками, натянутыми веревками, приколотыми к стене и раме эскизами, постепенно привнесли покой в Люсину душу, настроили ее на иной лад; ткалья забыла о руках и улыбках Явлова, ритм ткачества с заоконной зимою отрезонировали в ней блаженным детским рождественским ощущением мира, в коем не было места страстям, в коем свежа была память о рае, вспыхивающая при виде малой радости, самой скудельной, самой скудной, леденца в солнечном луче, сосульки в варежке.
      Люся любила пустяки и знала им цену.
      Когда она была маленькой, бабушка водила ее в церковь, учила молитвам, а она придумывала молитвы сама, самодельные, неправильные: «Господи, храни всех, кого я люблю, и все, что я люблю, и все пустяки. Аминь».
      Она прекрасно помнила, сколько счастья доставляли ей малозначительные для других предметы: медная тяжелая зеленоватая монета петровских времен, найденная в земле за избой, подаренный бабушкой крошечный серебряный грошик, маленький перочинный ножик, похожий на рыбку, красная пуговка, мелкие пластмассовые бусы, старинная открытка с розово-голубым сердечком из незабудок, одноногая куколка с облупившимся носом, лоскуток алого бархата, позолоченный грецкий орех с елки. Все это постепенно подевалось незнамо куда, оставив жалость утраты почти до слез: исчезли пустяки, пропали, не сохранились.
      Во сне видела иногда Люся горсть снега в алмазных искрах либо горсть песка с золотыми слюдинками, к ним чувствовала она столько любви, что замирало сердце. «Должно быть, Покровский прав, я язычница, — думала она, — да к тому же идолопоклонница и фетишистка. Сотворяю себе кумиры. Возвожу их в ранг богов. Чужих мужей случалось мне желать, а с двумя даже и переспала. Нет, быть мне в аду. Никто меня не отмолит. Если бы не дети, пошла бы в монастырь. Косила бы там траву, делала бы любую работу, молилась бы. В скиту бы жила. Бог бы и простил. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы».
      В дверь постучали. Вошел Кайдановский. Замер на пороге. Он видел ее против света; ткачиху с тоненькими запястьями, маленькой кудрявой головой, темно-золотой, на длинной шее. Пыль плясала в солнечном луче, луч вбирал Люсю, всю без остатка, поглощал, умалял. Куща разноцветных нитяных мотков, подсвеченная лучом, превращала комнату в диковинный сад. Огромная рама гобелена, казавшаяся рамой живописного полотна, была несоизмеримо больше портрета. В космогоническом самонадеянном, самодостаточном и великом мире Люсе, такой маленькой и ненужной, не находилось места, она ютилась сбоку припеку; ее малость, хрупкость, необязательность, ненужность ничему, никому, ни для чего поразили Кайдановского: он не мог вымолвить ни слова, его хваленая болтливость покинула его на это мгновение.
      — Что с тобой, Кай?
      Люсин ласковый голосок заставил его сфокусировать взор, он рассмотрел, различил ее лицо против света; его успокоило, когда он увидел: она, по обыкновению, прехорошенькая.
      — Я придумал себе маскарадный костюм, — сказал он.
      — Наконец-то! Чей костюм? Кто ты будешь?
      — «Кто — ты — будешь — такой?» Угадай.
      Люся сморщила носик.
      — Ну-у... выищешь такое, о чем я и слыхом не слыхивала. И никто вообще.
      — Слыхивала. Неоднократно. Угадай.
      — Вчера при мне Юс советовал Сидоренке одеться запорожцем, пишущим письмо турецкому султану: будешь, говорит, ходить со свитком при сургучной печати от почтовой посылки и крыть матом. А Сидоренко говорит: а если кому-нибудь взбредет одеться султаном? Ну, как я угадаю? Я несообразительная. Принц?
      — Нема делов.
      — Синяя Борода?
      — Мужу сошьешь.
      — Ну тебя. Пьеро?
      — Даже и не Арлекин.
      — Древнегреческое что-нибудь?
      — Да Эдип с тобой.
      — Дон Жуан?
      — От такой же слышу.
      — Левко с бандурой?.
      — Это мы Сидоренке посоветуем, раз ему все советуют. Но, по-моему, он будет Соняшна Машина.
      — Солнечная, что ли? в виде робота?
      — Вестимо. Ну?
      — Историческое лицо?
      — Нет.
      — Герой романа?
      — Да
      — Роман иностранный?
      — Нет.
      — Русский?
      — Какая ты догадливая.
      — Старинный?
      — Современный.
      — И я читала?
      — И все читали.
      — Подожди, сейчас. Воланд?
      — Горячо.
      — Мастер?
      — Эк ты хватила.
      — Знаю, знаю! — закричала Люся и в ладоши захлопала. — Ты — Кот Бегемот!
      — А говорила — не угадаешь.
       —У меня есть целый мешок обрезков меховых, два года собирала, думала игрушки шить на продажу, —Люся даже порозовела от удовольствия, —я тебе такой костюм сошью! ты у нас чудо будешь что за Кот.
      — Спасибо, ты ангел.
      — Да, я ангел.
      — И никто не замечает.
      — Никто, — грустно сказала она, — совсем никто.
      — А вот и врете-с, барыня, неправдычка ваша, оч-чень даже многие замечают, и лишние тоже, и всякие такие-сякие.
      — Иди сюда, — сказала Люся, доставая сантиметр.
      Вид у нее был сосредоточенный, почти суровый. Она измеряла длину руки, ширину плеч, обвязывала сантиметр вокруг его талии, подобно пояску, записывала цифры в тетрадку в клеточку. Он терпел прикосновения ее легких маленьких теплых рук.
      — Послезавтра приходи на примерку.
      — Дай вам Бог здоровья, барыня, и вам, барышня, тоже, и хорошего жениха, а тебе, детка, леденчик принесу, и век ваш должник.
      — У меня скоро день рождения, — сказала Люся.
      — Я помню.
      — Придешь?
      — Ну, вот, — сказал он. — Сижу тихо, починяю примус, никого не трогаю. Давай лучше я тебя днем поздравлю скромненько и убегу. А сонмы гостей ввечеру пущай именинницу при свечах чествуют. Годится?
      — Приходи.
      — Спасибо. Этот твой... из Летнего сада... будет?
      — Он про тебя спрашивал, будешь ли ты.
      — Вот как. Он про меня спрашивал. И ты ему обещала, что я буду.
      — Ничего я ему не обещала. Я сказала: не знаю, может быть.
      — На том и стой, — сказал Кайдановский, уходя. — Когда ты людей начнешь различать, Людмила? Когда ты их сочинять перестанешь?
      — Что это ты так разволновался? Не иначе как из-за полнолуния.
      — Полнолуние меня мало волнует. Волнолуние ничем не наполняет меня, мэм. Оно — декорация для дурдомовских обитателей .Мой дурдом еще не дождался меня, мэм, от нашего Бедлама к вашей Пряжке аллаверды .
      — А я — лунная женщина, — сказала вдруг Люся.
      — В некотором роде, все женщины лунные и признают исключительно лунный календарь.
      — Я не про календарь.
      — А я про то, что ты сочиняешь романы про каждого проходимца, ты у нас прямо бытовая Жорж Санд. Ты к своему новенькому приглядись, мой тебе совет. И меньше с ним лишнего болтай, ясно? Ты что сейчас подумала? что я тебя ревную? Дурочка, да я уж давно отревновал, с ума отсходил, с этим покончено. Лунная женщина. С луны, что ли, свалилась?
      — Знаешь, когда я была девчонкой, одна бабка мне посоветовала: поставь бадью с водой так, чтобы луна в ней отражалась, и в полч ночь лунной воды зачерпни и умойся; и сделай так четыре раза в году: под летней луной, под осенней, под зимней и под весенней — и станешь красавицей.
      — Что и было исполнено.
      — Знаешь, как я боялась, что осенью из-за ненастья не смогу поймать луну в бадейку! Про лунную женщину мне потом Лиза с живописи рассказывала легенду их северных народов; мол, пятно на луне — женщина с ведрами, она вела себя из рук вон плохо, боги за дурное поведение отправили ее на луну, она плачет, тоскует, на землю глядит, обратно хочет; ее печаль в полнолуние всем передается.
      — Ты сразу поняла, что однажды достукаешься и окажешься на луне? И стала примерная-примерная. Раз ты такая примерная, гони| своего — как его?
      — Явлов.
      — С нами крестная сила! гони своего Явлова, не к ночи будь помянут, в шею.
      — Ты какой-то особенный сегодня, — сказала Люся. — Загадочный. Будто набедокурить собираешься. Словно свидания запретного ждешь. Только не говори: «Это по твоей части».
      Кайдановский ждал вечера.
      И вечер настал.
      Комендант, боявшийся ночных фиест перед подачей проектов до помрачения рассудка, мотался по институту. Его раздражало все: почти везде горит свет, полное отсутствие экономии электроэнергии, пренебрежение в отношении правил противопожарной безопасности; горы бумаги повсеместно, клеят макеты, натягивают листы на планшеты, курят внаглую в бумажном своем королевстве, каждый паршивый первокурсник, каждая лярва в короткой юбчонке с цигаркой, да и педагоги курящие; и непременно, отдыхая от трудов, будут бряцать на гитарах и петь свои непонятные неприятные вызывающие песни; и обязательно в углах, у колонн, на галерее будут целоваться парочки, этим сучкам неймется круглый год, круглые сутки, им все нипочем. Комендант возникал на мраморной лестнице и испытывал головокружительное «алле!» винтовой; «бедный Гоминдан», — вздыхал ему вослед обрусевший сердобольный Ван И; Комендантовы ключи звенели осуждающе и мрачно; «ну, забрякал, надзиратель», — бормотал Юс, вынося ведро, в котором мыл кисточки.
      Мансур с Кайдановским никак не могли поймать волну Комендантова передвижения и, направляясь с разных сторон к музею, неоднократно наталкивались на Коменданта, словно в удачной театральной постановке. Так, подходя и отходя, отступая и подступая, коротали они время чуть не до полуночи. Пару раз попался им Покровский.
      Столкнувшись с ним нос к носу у винтовой лестницы, Кайдановский сказал быстро:
      — Салфет вашей милости.
      — Красота вашей чести, — откликнулся Покровский.
      — Радость моя, да он отзыв знает! Никто не знает, кроме тебя!
      Через полчаса Покровский потащил в мастерскую пробник с фрагментом фрески; они опять на него налетели; тут уже Покровский, невольно загораживая дорогу, промолвил, улыбаясь:
      — Сказывай.
      — Спрашивай! — ответствовал бойко Кайдановский.
      — Молодец, — сказал Покровский. — Мне тоже ты первый ответил. А то граждане, словно из Парижу либо с митингу, слов таких не слыхивали.
      На пробнике усмехающаяся циркачка с веером над головою напоминала Люсю или Спящую. Циркачка усмехалась отвлеченно, беззаботно ли, печально ли, алый от помады маленький рот, белая мерцающая щека на свету, темная тень залила пол-лица, как на многих парсунах с картин и фресок Покровского.
      — Лунная женщина.
      — Призрачная, что ли? «Ибо что такое луна, как не солнце мертвых?»
      — Просто умылась лунной водичкой...
      — ...из темной бадейки? — спросил Покровский, уходя.
      «Откуда он-то знает? Вот уж кого в числе Люсиных хахалей не наблюдалось».
      Наконец в районе музейной лестницы образовалась пауза, удалился Комендант, перестали бегать студенты и студентки с макетами, ведрами, чайниками, досками, гитарами .Мансур и Кайдановский вошли в музей .
      Их встретила тишина. Комнаты словно налиты были звуконепроницаемой ртутью тишины, и густота ее, по мере их продвижения к трапу, потайному люку в барочном шкафу с дверцами-вратами, возрастала.
      Трап чуть ли не сам открылся, подался навстречу, словно его подпружинивал упругий воздух, неведомым компрессором накачанный в коридор.
      Ступив на плиточный пол возле металлической лесенки, они почувствовали дуновение подземного эфира, словно предваряющую электричку в метро волну, услышали шелест со стороны двери в усыпальницу, множественный шорох ли, шепот ли, тихий настоятельный шум.
      Кайдановский шел впереди. После поворота увидел он темные фигуры стоящих вдоль стен, обнаженных до пояса, скрестивших руки на груди. Первым движением его было бежать обратно, он отшатнулся было к Мансуру, но ближайший из стоящих даже головы не повернул, словно статуя или кукла; за статую Кайдановский и принял его в следующую минуту, успокаиваясь. Однако, подойдя к статуе, увидел он прихмуренные глаза и чуть шепчущие губы египтянина. Египтянин в нелепой шапке и длинном одеянии вроде юбки стоял на плиточном полу босиком. Он был изжелта-бледный, какой-то нечеткий, словно контуры его плыли, словно он подтаивал по абрису, исходил туманом. Мансур уронил ключ. Кайдановский наклонился поднять. Ключ прошел сквозь босую ногу стоявшего, был сквозь нее виден. Кайдановскому пришлось сделать усилие над собой, превозмочь вспышку дремучего страха, чтобы взять ключ; при этом пальцы его вошли в бесплотное (однако большую ртутность, большее сгущение, пневматику воздуха он все же ощутил) изображение босой ноги: призрак? Выпрямившись с ключом в руках, Кайдановский вгляделся в лицо египтянина и услышал его гортанный шепот: «Амсет. Ка. Амсет. Ка». И опять: «Амсет. Ка. Амсет».
      Следующий стоящий был как будто в маске, вместо головы у него был шлем в форме головы собачьей либо волчьей, исполненный бутафором, отродясь волка не видавшим. Получеловек, обернутый куском домотканой золотистой материи, шептал свое, и шепот его сквозь пасть собачью напоминал лай или отрывистый рапорт: «Хапи!» И, чуть погодя, как говорил бы: «Пиль!» — «Хапи!»
      Мансур с Кайдановским медленно, будто постарев или ощутив невиданное сопротивление пустоты, потащились к третьему стоявшему; он был в маске сокола, огромная соколиная башка, открывавшая клюв, чтобы вместо клекота выдохнуть: «Сах. Сах. Ке-бе-ксе-нуф».
      Четвертый, с таким же мощным торсом чуть похудевшего атлета, с обезьяньей головой, гордо произносил, глядя перед собой: «Ба. Дуамутеф. Ба». Кайдановский задержался перед ним, потом, почти неожиданно для самого себя, протянул руку — рука прошла сквозь грудь египтянина, тот и не заметил, и Кайдановский ощутил холодок окрашенной стены, с трудом оторвал он от стены ладонь, как загипнотизированный. Они двинулись дальше под шепот: «Амсет. Амсет. Амсет. Ка. Амсет». — «Хапи! Хапи!» — «Ке-бе-ксе-нуфф... Сах. Ке-бе-ксе-нуфф... Сах!» — «Дуамутеф. Ба. Ба. Ба. Ба. Дуамутеф!»
      Остановившись, Мансур остановил и Кайдановского. Дверь в усыпальницу была распахнута настежь. Оттуда изливался поток змей, множество змей, сверкающих в полумгле черной тисненой кожей. Пол, потолок, стены — всё заполняли змеи, казалось, все гады мира, не по воле заполонив комнату Спящей, обрели долгожданную свободу. Некая невидимая неодолимая преграда не давала им продвинуться по коридору к ногам Мансура, змеи клубились, множились, не пересекая границы, ведомой только им.
      — Может, они тоже призраки? — шепнул Мансур.
      Он достал из кармана губку, которой смывал акварель, бросил в толщу змеиных хвостов. Губка прошла сквозь змеиное сонмище, как сквозь пар.
      — Голографические гады, — сказал Кайдановский. — Я иду.
      И шагнул в скопище, в самую гадючью яму; прикосновений он не чувствовал, чуть тяжелей идти, но он их видел! их было полно, по колено, и, когда он пошел, он старался не смотреть под ноги, а только перед собой, в дверь. Мансур шел следом.
      Змей изгоняли из кубической комнаты мириады птиц. Их оперением, их маленькими крылатыми телами были облеплены стены и потолок, они летали, воздух был наполнен куропатками, утками, чибисами, таинственным образом они все помещались тут; изгнав змей, они продолжали облеплять потолок и стены, превратив полированную комнату в дышащий оперенный грот.
      Кайдановский потянулся к выключателю. Мертвенным, зеленоватым, еле дышащим светом гнилушек вспыхнули бра.
      Над гробом Спящей витали призрачные бабочки, нереальные мотыльки метнулись к еле горевшим лампочкам, привидения пчел тихо пробовали театральные свои голоса над букетами высохших цветов, поставленных прошлым летом рукою Вольнова в вазы в нишах.
      На крышке стеклянного саркофага в головах Спящей сидела птаха небывалая. Она походила бы на голубку, если бы шею ее не венчала маленькая женская головка, если бы махонькое личико не воззрилось на вошедших с безразличной, печальной, беззаботной усмешкой парсуны Покровского. Они глядели неотрывно в ее сверкающие глаза; она вытянула одно крыло, расправляя перья, потом другое.
      Начали отбивать полночь часы там, наверху, в музее. Почему-то Кайдановский и Мансур слышали их, хотя ни шага, ни звука оттуда никогда сюда не доносилось, а в эту ночь ртутная тяжкая тишина поглощала даже шум их здешних шагов, поедала все.
      Птица с женской головкой озабоченно склонилась к саркофагу, ее маленький опушенный профиль маячил над профилем Спящей. Темное облачко сгущалось над Спящей под крышкой саркофага. Птица стучала лапкой в стекло, кивала головой, лепетала, раскрывала крылья. Облачко заволокло саркофаг. Кайдановский ощутил как бы минутный обморок, абсанс, отключку, время прервалось, в его провале, кратном сердечному перебою, он мнил себя всемогущим. Он мог бы все, если бы захотел, люди бы выполняли любое его желание, все пасьянсы его житейские сходились бы. Потом чувство власти над судьбой поблекло, отодвинулось, почти забылось; студент видел прозрачный, как прежде, стеклянный кристалл; а темное облако перетекло в воздух комнаты и маячило над верхней гранью саркофага, над птицей-девицей; птица махала крыльями, кричала беззвучно облаку на неведомом наречии невесть что. Облако соскользнуло на пол, обрело абрис темной фигуры, стало фигурой женскою: руки, длинные пушистые волосы, но без подробностей, невнятная тень из сумерек сновидческих, фантомный блеск глаз: блеск? глаз? ни глаз, ни блеска, словно бы там, где могло бы быть лицо, помечено было, где были бы глаза. Женщина-птица, взлетев, витала вокруг темного образа, обходящего саркофаг медленным неверным шагом.
      Птицы и змеи исчезли, будто их и не было. Комната наполнилась фигурами, ходящими из угла в угол, пересекающими пространство, не сталкиваясь; впрочем, две из них проходили одна сквозь другую: крылатая насупленная, чьи руки оплетали гадюки, в правой руке свиток, в левой свеча, и обладательница прялки (с прялки струились радужные светящиеся нити). Звенела ключами босая горянка с кувшином воды на плече. Под потолком летал маленький купидон с охапкой кипарисовых веток, он кидал ветки на пол, а охапка не убывала. Мансур с Кайдановским находились в центре непонятного броуновского хоровода и не могли выйти из него; точнее, не пробовали, завороженные движением и двигающимися.
      Светом полыхнуло в открытой двери, все фигуры играли с новой вошедшей в «замри!», все остановилось, кроме облачного темного образа Спящей с женщиной-птицей.
      Вошедшая, сопровождаемая сворой псов, несла три факела, освещавших три ее лица: сонное с полусомкнутыми ресницами; нахмуренное, с чуть косящими глазами и оскаленными зубами; сосредоточенно-страстное, с неутолимым взором, пронзающим насквозь. Она стояла на пороге, и все обязаны были ее чтить.
      Кайдановскому внезапно вспомнилось чувство минутного обморочного могущества, вспомнил он и голографических египтян. Он решил пройти сквозь образ триликой, этой властительницы казематов небытия, чьего имени он не знал или не мог вспомнить, он шел прямо на нее, она разгневалась, все три ее лица были обращены к нему, он вошел в черное марево, мир на секунду сгинул, а она поднесла к его подбородку и к его руке факелы — и он почувствовал настоящую боль от настоящего ожога, закричал, рукав его загорелся, дымил ворот рубашки; к нему бросился Мансур, хотел отвести руки треглавой: в это мгновение с плеча тени при саркофаге слетела женшина-птица и села Кайдановскому на плечо. И опять настал для него абсанс, он отсутствовал — не падая, не умирая, не засыпая, его просто не было ни в одном из миров, время его стало дискретным, путь пунктирным. Пришел в себя он около трапа. Вернулся к повороту: дверь закрыта, ни одной фигуры в коридоре, ни змей, ни птиц. Однако лицо у Мансура было бледное.
      — Рука болит?
      Кайдановский воззрился на подпаленный рукав и на обожженное запястье.
      — Болит.
      Тут обнаружил он, что на плече его по-прежнему сидит голубка с личиком маленькой античной гражданочки.
      — Лети, пожалуйста, обратно, — сказал он ей.
      — Кому это ты? — подозрительно спросил Мансур.
      — Этой алевтине с крылышками: ей понравилось сидеть на моем левом плече.
      — Кай, у тебя никого и ничего на плече нет, — сказал Мансур медленно и раздельно. — Смотри, я провожу по плечу рукой.
      Рука Мансура прошла сквозь улыбающуюся пташку. Кайдановский провел ладонью по плечу, ощутил тепло оперения ее тельца. Он попытался согнать ее, она удержалась железными коготками с нереальной силой, словно срослась с ним.
      — Ты ее не видишь? — спросил Кайдановский.
      — А ты ее видишь? — спросил Мансур в ответ.
      Пожалуй, на секунду они испугались друг друга.
      — А там, внутри, над Спящей, ты не видел голубки с женским личиком?
      — Нет, с женским личиком нет; была там одна пташка, дивно-лазоревая, я даже загляделся, но...
      Пауза.
      — Надо уходить из музея.
      — С ней на плече?
      — Ее видишь только ты.
      — А если не только?
      — Проверим наверху.
      — Как ты объяснишь, что это такое, если ее увидят?
      — Скажу — кукла, голограмма, мутантка-птичка из радиоактивных степей, выпала из летающей тарелки. У нас народ ничему не удивляется, ты же знаешь. Тебе кажется, что я рехнулся, что она мне мерещится?
      Кайдановский с трудом оторвал от свитера один острый коготок и воткнул его в указательный палец. Она залепетала, порозовев, нахмурившись, недовольная. Кайдановский показал капельку крови Мансуру:
      — Вот след от коготка.
      — Этого не надо было делать, — Мансур помрачнел, дрогнул, превратился в другого человека, живущего допотопными суевериями джалоира из-за Ходжента вне нынешней эры.
      — Да все едино, ожог от факела шестиглазой мегеры у меня уже есть.
      — Думаешь, она мегера?
      Хорошенькая птица на плече Кайдановского заволновалась, и он различил в ее гортанном клекоте слова:
      — Тривия. Геката. Хтония.
      — А ты кто? — спросил Кайдановский, обращаясь к своему левому плечу.
      — Ка.
      — Ка говорит, — сказал Кайдановский Мансуру, — ее зовут Ка, — что собаководку с тремя головами...
      — А ты змей в ее космах видел? — перебил Мансур.
      — ...Что ее зовут Тривия, или Геката. Змей я не видел. Зациклился на ее личиках. Мне хотелось помериться с ней силой, с хтонией фиговой.
      Ка встревожилась, забила крыльями.
      — Ладно, идем, — сказал Мансур. — Если повезет, ее будешь видеть ты, и только ты.
      — Как она там приживется? Что с ней станется?
      — Захочет — вернется, — сказал Мансур.
      Ка кивала хорошенькой головкой, улыбалась.
      — Она подтверждает твое предположение.
      — Еще бы, — сказал Мансур. — В наших местах полно духов. В детстве я хорошо их понимал. Потом сюда приехал учиться. Тут весь город — дух, живешь у духа в сердцевине, перестаешь его замечать. Сам-то делаешься не пойми кто. Спроси ее — что за тень возникла у гроба? еще одна душа?
      Ка, кивая, проговорила картавым птичьим голоском:
      — Сюр.
      — Она говорит — сюр.
       —Очень понятно изъясняется; само собой, сюр, что же еще?
      Они благополучно выбрались из музея. Народу было полно в аудиториях и в коридорах. Никто не видел Ка; зато все спрашивали — что у Кайдановского с рукой? Где рукав подпалил? Тот отвечал — не спал три ночи, уснул в углу, обронил сигарету. А как же противопожарная безопасность? пойдешь мимо Коменданта, надень пальто, прикройся, не дразни служивого.
      Кайдановский шел домой, Ка сидела у него на плече, на голове, летала вокруг него, лепетала, мороз ее не тревожил, она слегка разрумянилась; город, похоже, был ей знаком, значит, она вылетала и раньше. Никто ее не видел, кроме одного младенца, сидевшего в своей колясочке, как в монгольском (с голубыми и розовыми бубенчиками) возке, маленького Чингизхана. Младенец простер упакованную в мохнатую рукавичку лапку и, указуя, восторженно сказал:
      — Ка!
      Ка залепетала, замахала крыльями, закивала головой, Кайдановский обмер, а молоденькая мамаша пояснила ему кокетливо:
      — Где-то птичку увидел.
      — Дай! — сказал младенец.
      Его увозили, он рыдал неутешно. Ка стрекотала у Кайдановского над ухом. Домашние ничего не заметили. Кот вздыбил шерсть, выкатил буркалы, вертел башкой, чуял неладное, однако не видел. Кайдановский его в свою комнату не пустил. Обиженный кот ушел в ванную — содрать с веревки либо с батареи стираное, лечь на него, мусолить, драть когтями, уснащать линяющей шерсткой: предаваться приятственному протесту против людского произвола.
      Ка облетала книжные полки, заглядывала, зависая в воздухе, в стекла рам с акварелями и фотографиями; что она там видела? изображенное на бумаге? или свое отражающееся в стеклышке личико античной аделины?
      Вид заоконного светофора совершенно зачаровал ее, она качалась на ветках комнатных азалий и толстянок, щебетала, глядя на светофор. Кайдановскому все время хотелось накормить ее, как попугайчика либо щегла. Он принес ей воды, нарезал яблоко, покрошил конфету, даже сделал малюсенькие бутерброды. Она вертела головой, смеясь гортанным гулюкающим смехом полуголубки, произносила свои марсианские монологи, без логопеда и переводчика неразличимые, он слышал только слоги или слова, не понимая смысла. Дважды или трижды она засыпала — всегда внезапно, сомкнув маленькие веки с густыми ресницами, склонив головенку, минут через пять просыпалась, заметно повеселев.
      Кайдановский снял свитер с обгорелым рукавом, переоделся. Рука болела изрядно. Он чуть не вскрикнул, когда Ка опустилась к нему на запястье, прижалась пернатым тельцем к ожогу. Сердцебиения, обычного у пташки, он не услышал. Почувствовал постепенное утихомиривание, сворачивание боли. Она уснула у него на руке на несколько минут; потом взлетела, не открывая глаз, и отправилась на окно принимать разноцветные светофорические ванны. Ожога на запястье не было, ни пузыря, ни отека, только красное пятно с чуть шелушащейся кожей.
      Кайдановский вернулся в институт в середине дня. Он вошел в аудиторию, приготовившись к худшему: Ка сидела у него на левом плече, прочно вцепившись коготками. С ним поздоровались. Ни одного взгляда удивления, ни одного вопроса, каждый продолжал возиться с макетом или планшетом своим, перебрасываясь репликами с соседями.
      — Говорю я тебе, — Сидоренко беседовал с Кузей, — всякий художник, без исключения, талант ли, гений ли, халтурщик ли ЛОСХов-ский, непременно на чем-нибудь своем руку набил; тем и славится. Ну, например, Айвазовский. Писал море чуть ли не с закрытыми глазами. Туда волна, сюда волна. Побольше холст — побольше волна, поменьше холст — поменьше волна.
      — На чем, по-твоему, набил руку Рубенс? — встрял Кайдановский.
      Оба собеседника посмотрели на него, не переводя взора на левое плечо его.
      — На телесах, прущих, как на дрожжах, — убежденно отвечал Сидоренко, — у него в натюрмортах-то персики, как маленькие задницы, а груши, как груди.
      — На празднике урожая, — задумчиво сказал Кузя, — он потаенный мичуринец, у него, правда что, яблоки жопастые, дыни брюхастые, а плечи-бюсты-шеки-носы наливаются и набираются соков наподобие овощей и фруктов. Натюрморт жены, портрет тыквы.
      — Кайдановский, выйди, к тебе пришли, — сказала стоящая с сигаретой у двери аглая.
      Люся ахнула, увидев Кайдановского.
      — Кай, что это? кто это? откуда ты ее взял? почему у нее личико? ой, она на меня в детстве похожа!
      Ка перелетела на правое Люсино плечо.
      — Люсенька, я тебя умоляю, умерь свои восторги, ведь ее, по счастью, никто не видит.
      — Как никто? Только ты... и я?
      Мимо проходили студенты и преподаватели, мастера и натурщицы, действительно не обращавшие на них ни малейшего внимания.
      — Я ее взял из... одного НИИ, где я подхалтуриваю. Делаю для них выставку. Оформиловка к Новому году. НИИ биоэнергетики. Изучает всякие феномены, включая гибриды и НЛО.
      — И она... с НЛО?
      — Она сама в некотором роде НЛО.
      Ка взлетела, устремилась в воздушную ямину Молодежного зала под Большой купол, в самую середину его. Легкий столп света возник между центром пола и зенитом стеклянного свода, перекрыв четырехэтажную высоту; Ка мелькнула в луче, исчезла; пропал и луч.
      — Ты, видать, готовишься к роли Кота, — медленно сказала Люся.
      — Готовлюсь, как видишь, — беззаботно отвечал Кайдановский.
      — А на руке что?
      — Рубашку гладил, утюг приложил.
      — Не снимая гладил, что ли?
      — Не надевая.
      — Я пришла тебя на внеочередную примерку пригласить. Забеги сегодня, у меня к тебе вопросы есть, а то мне не дошить, да и лапы с головой прикинем, хорошо?
      — Хорошо. Люся, не говори никому про... про мою Энэло. Краденый все же экспонат. Засекреченный.
      — Все равно ведь никто не поверит. А она разве не исчезла? Не аннигилировалась?
      — Да с ней так всю дорогу, — отвечал он. — То явится, то растворится. Исчезает, появляется. Естественное ее состояние. Вот так ееутащишь, а она тю-тю; через неделю в НИИ придешь, а она там как ни в чем не бывало тестовые испытания проходит, проходит, пройти не может.
      — Она ручная? Она ко всем так подлетает?
      — Нет. Только к тебе.
      — Почему?
      — Сама же говоришь — она похожа на тебя маленькую. Ее не видит никто, а ты видишь. Почему, почему. Откуда я знаю?
      — Кай! — сказала Люся шепотом: глаза ее были полны слез. — Какая она страшная.
      — Ничего не страшная. Премиленькая птичка-бабочка.
      — Явлов говорит — ты ищешь клад из гробницы фараона. Уж не с ее ли чародейской помощью?
      — Про Явлова я тебе уже шашкаживал. Где у нас тут гробницы-то фараонов? В Саблине? В Старой Ладоге? Чи то в Лисьем Носу? Как у него с географией? а с историей? а с головой?
      — Все, Кай, все, — сказала Люся. — Я ухожу.
      «Вот оно. Я ищу клад из гробницы фараона. Секретный сотрудник (или штатный?) наводит справки не стесняясь. Помнится, сумочка у меня свалилась на живописи, а из сумочки выпало мини-снаряжение квазиспелеолога, с позволения сказать. Стало быть, Русов прав, есть доносчики в каждой группе. Получил Явлов информацию о конкуренте по поискам. Должно быть, и Люсю не зря подцепил, чтобы до меня добраться. Клад. Золотишка братишкам захотелось. Надо сказать Мансуру».
      Мансур мрачно выслушал его.
      — Что ж, они тебя пытать, что ли, будут? в подвале Серого дома? к детектору лжи подключать? Не верится, извини.
      — Ты ничего не знаешь. Клад ищу я один. И все найти не могу. А ты вообще не в курсе. Пытать он меня пока не будет. Он меня будет на Люсином дне рождения поить. Может, чего сыпанет в стаканчик граненый, у них, говорят, препараты на все случаи жизни заготовлены: чтобы трепался сутками, чтобы лечился годами, чтобы замолчал на веки вечные, чтобы боялся, чтобы пер напролом. В общем, от семи недуг. Химиотерапия. Информация из уст Русова получена, можно доверять.
      — Русов помешанный, напиши для него сказку. На день рождения я с тобой пойду.
      — Тебя не приглашали.
      — А мы не-разлей-вода. Побратимы. Чай, не премьера в Большом театре. Вход не по билетам. Всегда кто-нибудь лишний на огонек забредет, у нас так принято, штигличанский закон вроде восточного: гость от Бога. Твой друг — мой друг. Пригляжу за тобой и за твоим Явловым.
      — Он не мой, — заметил Кайдановский, — он наш всеобщий. Я тебя я впутывать не хочу.
      Он почувствовал боль в плече, на котором сидела Ка, и в руке, обожженной факелом мрачной треглавой богини ночных охот; его снова повело в минутную отключку, в чувство полной власти над событиями, холодной, осознанной, пугающей. В нем поселилось другое незнакомое ему существо. Он зажмурился, стряхнул наваждение. Но невидимые псы Тривии терлись у его ног, подталкивали, подводили к пути, на который вставать не хотелось. Он долго умывался холодной водой в уборной над кривым облупившимся казарменным умывальником; унитазы с бачками журчали неумолчно, как бахчисарайские фонтаны, сие было неоднократно воспето и увековечено на стенах и дверях уборной анонимными туалетными поэтами. Комендант, командуя маленьким взводом вооруженных швабрами и хлоркой уборщиц, боролся со стихоплетами, не жалея сил. Надписи исчезали, возникали вновь. «Творческую потенцию, — говорил Кузя, — хлоркой не смоешь, пемзой не сотрешь». Были среди авторов похабники, шутники, весельчаки, моралисты, романтики. «Не пей много пива, не затрудняй слива». «Учись в учебные часы, а не торчи тут и не ссы». «Поглядите на мою живописную струю». И многое другое. Портреты Коменданта, отработанные до наскального лаконизма, довершали картину.
      Ледяная вода и реалистический образ уборной вернули Кайдановского к действительности. Перебегая — без пальто — двор, направляясь в литейную мастерскую, маленькую, гремящую цепями для подъёма опок, дышащую открытым огнем, совершенно средневековую, где надевали они толстые кожаные фартуки до земли с плечиками-крылышками, как на латах, и валенки с галошами, чтобы не обжечься каплями расплавленного металла, встретил он во дворе Вольнова.
      — Вид у вас, юноша, непривычно суровый, — сказал Вольнов.
      — Дважды на сегодняшней лекции начинал я две разных сказки и, представьте, не смог дописать. Я что-то потерял, то ли, как принято у циркачей говорить, кураж, то ли беззаботность, когда идешь себе да идешь, задумываться стал— куда ногу поставить, за какой угол завернуть.
      — Стало быть, вы все-таки ночью вниз ходили.
      — Взаимосвязь разве есть?
      — Со мной происходило то же самое. Хотя беззаботности я лишился задолго до того. Ладно, бегите, холодно.
      Остальные воспринимали его таким же, как раньше .Только Люся, примеряя ему огромную кошачью голову из кусочков разноцветного, черный преобладал, меха (голова ужесточалась стеганой подкладкою и надевалась как шлем; особенно уморительный и убедительный вышел затылок, по мнению Кайдановского, куда симпатичнее морды, хотя и она была великолепна), вгляделась в него, вслушалась да и спросила:
      — Кай, ты давно читал «Снежную королеву»?
      — Давненько, Герда. Почему ты спрашиваешь?
      — Ты сегодня королевин любимчик, холодный-холодный; не попал ли тебе в глаз осколок злого зеркала троллей?
      — В сердце, в сердце Каю осколочек попал, не токмо в зрачок, ты сама-то когда читала? Мне сны дурные снились, Герда.
      — Ты на ночь, — назидательно сказала Люся, — выпей чаю с малиной, пустырником да боярышником, посмотри перед сном на иконку, хоть на репродукцию, и не думай о плохом.
      — Ох, ангел, чуть не забыл, — Кайдановский порылся в суме своей и достал петушка на палочке, отвратительно малинового, мечту детсадовских, детдомовских, неучей и отличников, всяких, — на тебе леденчик.
      — Спа-си-бо... ты где же такое чудо нашел?
      Люся взяла леденчик так благоговейно и радостно, что у него отлегло от сердца.
      — Места надо знать, — сказал он, очень довольный.
      Два ближайших календарных дня помечены были синим и голубым. Кайдановский и хотел, и не хотел возвращаться в обиталище Спящей. Чтобы обрести душевное равновесие, он забрался в укромный уголок — наверх, к механизмам, открывавшим некогда стекла купола, туда, откуда и теперь взбираются на самый верх стеклянного колпака. Он сел на свою любимую табуретку, измазанную краской, придвинул пепельницу в виде огромного жестяного короба со льдом на донышке; о, безопасность противопожарная, кто тебя воспоет, как ты того стоишь? — и глубоко задумался. Все желания его, стремления, цели, даже чувства и ощущения смазались, расфокусировались, потеряли четкость и ясность. Безвекторное, безветренное состояние: барометр медлит. «Да и сам-то я никуда не тороплюсь, вот странность какова, а! все-то прежде бежал куда-то; любопытство дурье и обезьянья любознательность словно бы пока присутствуют, но изрядно полиняли; не болен ли я? и сказки не идут, дурной знак. Приступ бездарности? равнодушие к сумасшедшим? нет, они-то, кажется, волнуют меня по-прежнему, хотя... нет, это не с ними, с нормальными нечто произошло, норма оплыла, как свеча, и отчасти испарилась. Апатия одолела? скука романтического придурка?» Он сидел и курил, заиндевевшие стекла заслоняли от него пасмурное небо, изготовившееся осыпаться снежком. Он сидел и курил, мерз, стекла начинали голубеть, он не мог сдвинуться с места, медлил возвращаться в веселый рой аделин, алевтин, аделаид, аглай, Василиев, пробегающих по лестницам, суетяшихся, влюбленных; но и туда, вниз, к саркофагу стеклянному то ли тянуло, то ли дорогу хотелось забыть. А здесь он был ни там, ни там. Нейтральная полоса. «Тоже мне, принц датский, — думал он невесело, — наговорился с призраком, так белый свет стал с копеечку. Оказывается, тот свет и этот изволят общаться; я не привык, мне не по себе, мне не нравится. Я хочу туда, где мертвые спят в могилах, над ними сирень цветет, а живые вечерами мимо кладбища бегают на свидание, и девчонки пугают друг друга байками про вурдалаков. Что мне Тривия? Мать честная, да я и шпарю, как Гамлет: что, мол, мне Гекуба? Интересное получается кино. Бедный Мансур из-за меня во все это мероприятие втравился, ему и так Софья Перовская проходу не давала. Матушки-батюшки, а как же мы все, если наш вождь мавзолейный... ежели он, как мы и поем, «всегда впереди»?! Страсть какая. еще и наизусть учим: «Живее всех живых». Вокруг прекрасной, возрожденческих времен, девушки такая катавасия в подвале; а что же должно в открытую в столице в полнолуние-то происходить? а народ километрами в очередях к нему стоит, вся страна, можно сказать, через Мавзолей пропущена, через тот свет, как через мясорубку... Царствие мертвых и царюет на легальных основаниях. Вот где сказка-то с размахом, только страшная. Ка, голубочка, летает, видать, одна из душ Спящей; что за птица Рок над столицей-то парит, над площадью Красной, над башней Спасской, в стекле часовом отражается?»
      «Черный ворон, что ты вьешься над моею головой? — заблажил Кайдановский в полный голос, — ты победы не добьешься, черный ворон, я не твой!»
      И услышал в ответ внятный глас ученика Репина, поднимающегося по узкой черной лестнице в мастерскую графики, где подопечные его печатали эстампы и офорты:
      — Эк вас, батенька, разбирает. Голосите, как Чапаев. Давайте-ка я вам лучше псалом спою.
      И запел улыбающемуся Кайдановскому псалом: «Благослови, душе моя, Господа...»
      Кайдановский слез с табуретки, ноги затекли, руки замерзли, весь застыл; скрючившись, выбрался он на лестницу к допевшему псалом седобородому старцу с волосами до плеч.
      — Ну вот, белый, синий, рефлексы зеленые. Идите в буфет, чаю, чаю, авось душа и распарит кручину, чаю-то хлебнувши. Чего это вас в ледник такой занесло? Любовь, что ли, несчастная? или какая другая дурь?
      — В размышлениях пребывал, — отвечал Кайдановский с достоинством, — о потустороннем мире.
      — Полноте, о потустороннем мире положено размышлять мне, а не вам; однако, к чести моей, я больше размышляю, почему это у меня так плохо в натюрморте яблочки с туеском написаны? Знаете, что один мой знакомый монах говаривал, черноризец? В летах уже был, а глупей не становился, нет; выслушает какого печальника или высмотрит, подойдет, на буйну головушку руки ему возложит, да и вымолвит: «Пока живешь, не умирай». Не нашего с вами ума дело потусторонний мир, доложу я вам. Пейте чай, пройдет печаль. А вечером сходите в оперу.
      — Поют там плохо.
      — Что за беда? Главное — поют. Давайте, давайте, барышню под ручку — и в бенуар. А то сидите сычом, аки Раскольников, на чердаке, неровен час, лишнее удумаете. Нате вам на чай трешницу.
      Отказываться, Кайдановский уже знал, нельзя: патриарх топал ногами, гневался, кричал про гордыню, отказавшиеся боялись, что старика апоплексический удар хватит.
      — Благодарствуйте, — взял трешку студент и пошел прямехонько в буфет.
      — То-то же, — сказал ему вслед ученик Репина, — меньше мудрствуйте, голубчик. Нет, это надо же. Потусторонний мир. Блаватской небось начитался.
      На трешке изображен был Кремль. Кайдановский думал об Илье Ефимовиче, представлял свои любимые портреты, оба — портреты дочери художника: девочкой в дверях и девушкой с осенними цветами. Превратив трешку в несколько стаканов раскаленного чая, тарелку пирожков и порцию традиционных сарделек с пюре, Кайдановский ощутил прилив дурацкого доморощенного дискретного веселья.
      «Что я, в самом деле. По ту, по сю. Главное — не путать, где какой. Кстати, по ту сторону — чего? чего сторона-то? медали, не иначе».
      — О чем задумался, детина? — спросил Сидоренко, подсаживаясь к нему с пивом и общепитовской котлетою.
      — О медали.
      — На что мне орден, я согласен на медаль?
      — Про оборотную сторону.
      — Оборотная у Луны.
      — Так сейчас полнолуние. «Пойду. И один пойду. Без Мансура».
      — Вот я все думаю, — сказал Сидоренко, взаимодействуя с горчицей, — чем она к нам повернута, Луна: орлом или решкой?
      Кайдановский наклонился к нему через стол доверительно:
      — Я полагаю, попеременно. Чем ей нравится, тем и поворачивается. Вразрез волне и измышлениям ученых. И от того, чем она к нам соизволит, вся наша життя, то бишь боротьба, зависит. Вот так все орлом, орлом, все ничего, а потом — ап! — и решкой. И понеслось. Если не война, так революция в Мексике или катастрофа в Японии, цунами на татами. Ты не замечал — то есть на ней изображение, то нету? То-то и оно. Вертухается спутник наша. Волки воют, жуть их берет: то орел, то решка. Думают: зачем?! Они постоянства хочут. Стабильности.
      — Ну что за люди, — сказал Сидоренко, — всё норовят хоть на луну свалить: и войну, и революцию в Аргентине.
      — В Мексике.
      — Да мне отсюда все едино. Я только Кубу отличаю. По Фиделю.
      Мансуру снился сон.
      Софья Перовская задумала женить вечно живого бальзамированного москвича на Спящей Красавице. Поскольку оба они в некотором роде, по ее представлению, были пара. Для этой цели собралась она гроб стеклянный из подземелья штигличанского при помощи своих боевиков, головорезов, уголовников с динамитом, именующих себя борцами, творцами нового мира, политическими террористами (знамя у них во сне висело, белым по черному: «Да здравствует политический террор за наше левое правое дело!») и вообще романтическими сверхчеловеками, которым все человеческое, во имя человечества в целом, чуждо. Уже был приготовлен на станции Понтонная в тупике стоящий пломбированный вагон для гроба, паровоз с пиратами-кочегарами, спальный вагон для Софьи, вагон-ресторан для террористов и два телячьих вагончика для недовольных и для довольных. Недовольных довольные должны были после свадьбы принести в жертву, потому как по замыслу Софьи Перовской жертвоприношение должно было стать неотъемлемой частью просвещенной русской жизни, к тому же мертвый вождь и мертвая царевна нуждались после свадьбы в свежей обслуге, каковую на тот свет и надлежало поставить. Короче, готов был поезд. Шли только споры: не лучше ли, не изощряясь, взять обычный бронепоезд, прицепив к нему вагон-ресторан?
      Нашелся, правда, один молодой человек из хорошей семьи, стал возражать: мол, какая свадьба, разница в возрасте, неравный брак-с, как у г-на Пукирева; однако Перовская его пресекла сперва (пояснив, что невесте чуть не полтыши лет, а жениху почти в десять раз меньше), а потом пустила врасход для единства рядов, не сама, разумеется, а вызвала Каракозова, Желябова и Халтурина и говорит: отправьте его к вождю с известием о невесте, миссия почетная; ну, и отправили, делов-то.
      И оказались Мансур с Кайдановским вдвоем против целой банды борцов за закабаленного человечества великие интересы. Сначала никак не мог Мансур решить — как же преградить путь борцам к гробу? А потом вместе поняли: надо дать им его выкрасть, чтобы затем самим выкрасть у них гроб по дороге, отцепив пломбированный вагон поезда, а впоследствии спрятать гроб стеклянный в потаенном месте, в лесу ли дремучем за Брянском, в Саблинских ли пещерах, в пустыне ли за благородной Бухарой, — там поглядим. Главное было — управиться до Москвы, потому как в столицу с большой оказией уже привезли Тадж-Махал, присобачили егок Мавзолею посредством особого тамбура, собаки-зодчие придворные расстарались ого-го какой тамбур спроектировать, и охраны нагнана была полная площадь.
      Тут явился им третий помощник: карлик из ларька, продававший студентам краски, кисти, бумагу и прочее обзаведение; карлик вызвался проводить их на станцию Понтонная подземным ходом и поклялся быть им верным товарищем и не покидать их до той поры, пока прекрасная покойница не будет в безопасности, в лесах ли, на горах ли, — пещера предпочтительнее. Карлик снабдил их волшебными предметами: шапочкой с волшебным камнем (если надеть ее задом наперед, становишься невидимым; если повернуть камень, сверкающее голубое граненое яйцо, противник-злодей превращается в каменную статую), детской лошадкой, при произнесении волшебного слова оборачивающейся скакуном, и маленькой мясорубочкой, перемалывающей плохие события.
      Выползли они из подземного хода к рельсам, легли в собачьи ящики под вагонами, и двинулся поезд свадебный полнолунной ночью, увозя мертвую невесту к неживому жениху. Над Мансуровым собачьим ящиком играли в карты похитители и сговаривались для полноты жертвоприношения отправить в Елисейские поля всю охрану, заполнившую Красную площадь; речь шла о том, как поаккуратнее произвести взрывы, чтобы не повредить мавзолеев. Впереди была Малая Вишера.
      — Пора! — сказал карлик.
      Когда карлик во сне Мансура сказал: «Пора!» — Кайдановский отворил дверь в усыпальницу Спящей и зажег свет. Пожалуй, лампы опять горели вполнакала, светя с холодным голубоватым оттенком; может, поэтому Вольнов обвел число в календаре голубым карандашом. В комнате были люди, то есть их подобия или образы, не замечавшие друг друга и самого Кайдановского. Они не отличались прозрачностью и нереальностью привидений; скорее напоминали они студенту человеческую способность представлять себе людей так, словно человек стоит рядом, со всеми своими ужимками, жестикуляцией, мимикой, — одетые, цветные, какие есть; вижу ли я его? видит ли кто из собеседников моих, реальных сиюминутных, представление мое о нем? нет; но вот он — тут, у окна, улыбается, головой кивает.
      Женщины — с цветами, в длинных платьях, мужчины — в ставшей театральной одежде начала века. Кайдановскому казалось — в задумавшемся человеке (рукава сюртука чуть короче положенного или руки длиннее?) он узнает Блока. Студент подивился, насколько Блок моложе и непарадней своих хрестоматийных фотографий. Люди ходили, стояли, растворялись, чтобы появиться вновь или уступить место другим. Блок, стоящий в головах, в профиль, поднял глаза и смотрел на стоящую в ногах саркофага пару; посмотрел и Кайдановский. Высокий, очень прямой, преувеличенно юный, нос с горбинкой, хорошо пролепленное скандинавского типа лицо... Вольнов! Рядом с ним, едва доходя ему до плеча, его возлюбленная, с талией осы, длиннющей шеей, маленькой змеиной головою. Блок смотрел в ее ледяные глаза, улыбаясь и растворяясь в вибрирующем воздухе. Исчез и молодой Вольнов со спутницей, люди выходили, входили, а вот и нынешний Вольнов ставит свежие цветы в вазы в нишах. И цветы высыхают на глазах. Кайдановский остался один: все исчезли, все прошли, все прошло .
      Тотчас он увидел себя крадущимся между шедшим впереди карликом из ларька и замыкающим Мансуром. У карлика на голове красовалась тюбетейка или феска со сверкающим голубым граненым стразом; у себя в руках Кайдановский с удивлением увидел белую мясорубку; Мансур нес детскую лошадку; у всех троих были озабоченные нахмуренные лица провинциальных актеров из плохой постановки: все трое картинно присели, прячась в пустоте, играя в детскую игру, когда у стеклянного гроба возникла женщина с папиросой, в шляпке с вуалью, с нахмуренной бровкой; она озабоченно разглядывала Спящую, отстукивая по стеклу пальчиком ритм «Марсельезы». Кайдановский догадался: ведь это воображаемая Мансурова Софья Перовская! Не кусочек ли Мансурова сна показывает ему усыпальница в полнолуние? Пока смотрел он на Софью, пропустил момент аннигиляции собственного изображения вкупе с имажами карлика и Мансура, а вот и Софья делась куда-то. Лампы погасли. Воздух светился, фосфоресцировал темно-лиловым сиянием, от которого стало тяжко дышать, пересыхали губы, скрипело на зубах песком, звенело в ушах. И с тихим звоном, вибрируя, переворачиваясь, поплыли в воздухе геометрические фигуры, квадраты, треугольники, многоугольники, ромбы: возникая у стены с нишами, плыли они в его сторону, растворяясь за затылком. У Кайдановского кружилась голова, ему мерещилось уже, что не эти прозрачные линейные анаглифные построения плывут мимо, но он сам несется невесть куда в супрематическом аду, безликом, бесконечном, бескрайнем.
      Изображение Спящей начинало двоиться. Одна лежала недвижно в своем гробу хрустальном; другая приоткрывала призрачную крышку, выбиралась наружу, вставала. Вокруг вставшей вспыхнул театральный, лишенный источника свет, нежилое сияние; разместилось небольшое деревце в цвету, напоминающем цвет граната, возникли и песок, и травы, и фиалки; пробежали две странные собаки, напоминавшие борзых. Кайдановский перевел дух, — движение геометрических летяг прекратилось, они исчезли, вибрация воздуха была совершенно иная, деревце иллюзорно-реалистично. Только вставшая тень оставалась блеклой, лишенной подробностей. Бабочки и кузнечики, показательно двигаясь, населяли фрагмент возрожденческого сада. К ногам тени Спящей некто невидимый бросил розу. Студент наклонился, поднял цветок, подал его тени. Изображение тотчас распалось, подобно узору в калейдоскопе, на минуту Кайдановскому померещилось, что его осыпало дождем мелких разноцветных стекол. И сгинуло, все. Спящая Красавица мирно спала вечным сном, комната была пуста,, лампы приобрели обличье вполне тривиальной электроарматуры.
      Выбравшись из музея и проходя мимо копий рафаэлевских лоджий, Кайдановский, привлеченный сиянием огромного окна, ведущего во внутренний дворик, подошел и глянул вверх: над колодцем дворика в кольце тумана, грозящего морозом, в метеорологическом нимбе висел совершенный диск солнца мертвых. «Луно, луно, — обратился горе Кайдановский, — камо грядеши? чем искушаеши? почто душу томишь?»
      Луна дрейфовала своей траекторною зыбью, быстро смещаясь, не отвечая. На него нашла ночная тоска, он стоял у огромного холодного окна, курил, потирая обожженное Тривией запястье.
      Пробегавшая мимо с планшетом аделина спросила кокетливо:
      — Кто это у нас тут такой романтичный в лунном сиянье?
      — Иди, иди, Офелия, иди в монастырь, — отвечал он, — шевели копытами, нимфа.
      — Не слушай ты его, бурсака неучтивого, — возник из-за угла Сидоренко, тащивший на голове бумажный макет некоей дизайнерской одороблы, — пойдем лучше ко мне кофий пить.
      — А вдруг я соглашусь?
      — Соглашайся, соглашайся, — из-за угла с противоположной стороны появился Юс с вечным ведром воды для мытья кисточек. — Неужели нет ночью других занятий, кроме как проекты свои мусолить? Ба, кого я вижу на фоне фона? Уж не ты ли, Кай, торчишь у окна во тьме с отражением сам-друг, как армейский онанист?
      — Где он там, где? — спросил спускающийся с винтовой (штопором) лестницы Кузя. — Мы тебя ищем, Кайдановский, иди помоги, у нас Железный Феликс начал ходить, только леву ножку приволакивает. Уж мы ему и так, и сяк: кто шагает правой? левой! левой! Чихать хотел, железяка с острова Кукуева.
      — Не спится вам.
      Пробегавшая невидимая аглая пропела:
      — «Не спится, няня...»
      Тотчас все разбрелись, разбежались, луна ушла, дым табачный рассеялся.
      Спящий Мансур отцепил-таки с помощью карлика и Кайдановского пломбированный вагон, отогнал его по старой, заросшей ромашками железнодорожной ветке за поля, за леса, за Саблинские пещеры к придвинувшемуся ради такого случая из просторов Родины чудесной колдовскому озеру Байкал. Люся проснулась и расплакалась во тьме тихо-тихо — ей опять снился сон о любви, любовь переполняла ее, она только не знала, к кому. Покровский, прекрасно поработавший в одиночестве в пустой аудитории, на цыпочках вошел в общежитейскую комнатуху и завалился спать, не раздеваясь.
      Переместившись, луна заглянула в окно скульптурной мастерской, где с предыдущей ночи ждала ее толпа благородных рабочих, три спортивных девушки, два борца за правое дело и один слепой музыкант; впрочем, возможно, то был зажмурившийся от лунного света Лель.
      Сидоренко постелил Кайдановскому на полу у батареи, отодвинув тихонечко стол.
      — Не снимай свитер, от окна тянет. Как, терпимо?.
      — Гениально, — сказал Кайдановский, забираясь в свое логово. — А можно свечу на полу зажечь?
      Они шептались, чтобы не разбудить спяших соседей.
      — Спалишь помещение. Читать хочешь? Лучше спи.
      — Записать кое-что надо.
      — Лампу настольную приспособим, стол завесим и стулья, будет кибитка, гей, чавалы. Что пишешь? Мемуары?
      — Сказки.
      — Дай потом почитать, — Сидоренко заснул моментально, словно его выключили.
      «Так, стало быть, жили-были пятеро братьев: высокий, кудрявый, молчаливый, толстый и плотник. Жили дружно, пока не влюбились в одну и ту же девушку. Ходят за ней то по очереди, то вместе. На вечеринках с ней пляшут. Подарки дарят: платочек, туесок, бусы, пряник, веретенце. Она принимает. Наконец поставили вопрос: пусть выбирает, за кого замуж пойдет. Она поулыбалась, да и говорит: за того, мол, пойду, который лучше. И стали братья промежду собой выяснять — кто из них лучше: высокий, кудрявый, молчаливый, толстый или плотник. Сперва ссорились. Потом до драки дошло. Разругались вконец. Весь дом вверх дном. Они опять к ней: говори, говорят, кто из нас лучше: высокий или кудрявый? молчаливый или толстый? или плотник? А у самих: у кого фингал под глазом, у кого рукав отодран и так далее. Она поглядела, да и молвила: мол, если приглядеться, вы на самом деле не высокий, кудрявый, молчаливый, толстый и плотник, а нудный, драчливый, унылый, жадный и глупый. И пошла. Они совсем растерялись. Тут вылез из-под пола домовой. Что вы, говорит, блажите? на что! вам такая злая девка? никто из вас не лучше, а каждый хорош сам по себе. Братья в разум вошли, повинились, помирились, пообнимались, делом занялись. Стали вместе пять домов строить, каждому по дому: с балясинками, с коньком, с резными ставеньками, с ветряком и с сараюшкой впридачу. Такие дома отгрохали. Через год нашли себе невест, сыграли пять свадеб, привели в дома пять жен: веселую, рыжую, быстроглазую, крутобокую и певунью. Кто на какой женился, не помню. Помню только, что сами жили мирно и жены не ссорились».
      Он погасил лампу.
      Батарея грела наподобие лежанки, только сбоку. Было прекрасно, тихо, кто-то шерудился за стеной на кухне, жарил яичницу; повинуясь неказистому уюту общежития, Кайдановский уснул. Внизу, под ними, гремя ключами, поднимался на утренний обход Комендант. Звенело в полусне полуспящего Ван И; «Гоминдан», — думал он и одновременно слушал звон священных колокольчиков, отгонявших злых духов.
      Как ни странно, звон колокольчиков слышал и Вольнов, но то был воображаемый, точнее, представляемый в бессонницу сухой звон, почти шелест, натуральных колокольчиков, полевых, попадались и крупные, именуемые приточной травою, колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые? Со слезами на глазах, жмурясь, не зажигая света, Вольнов представлял себе букет колокольчиков, блеклых, на длинных стеблях, которые несла в руках его мать; они шли по лугам, по проселочной дороге, пересекали мостик через ручей, мать смеялась, на ней была соломенная шляпа. Вольнов, а тогда фамилия и имя были у него совсем другие, едва поспевал за матерью; он был мал, она шла быстро, их нагоняла туча, им надо было вернуться на дачу до грозы. Он длил одно из любимых своих воспоминаний. Свойство человеческой памяти, невинное защитное свойство помнить хорошее и стирать дурное, обострилось у Вольнова до болезненных проявлений, странных провалов. Чем бесповоротней стерты были месяцы, годы, ситуации, тем ярче проступали эпизоды, мгновения, тем рельефней, реальней, реальней бытия; он вспоминал оттенки, запахи, дуновения ветра, мельчайшие морщинки на воде придорожных канав под лапками водомерок. Словно став крошечным, близоруким, подобным гному, домовому, эльфу, Вольнов рассматривал серебряные изнанки лопушиных листьев, ворошил песчинки с мелкими лиловыми вкраплениями гранатовых крошек, трогал шелк кувшинок. Эта лазейка впервые открылась ему в тюрьме, он умудрялся улизнуть в лазеечку в лагере; спасительные иллюзорные фрагменты былого посещали его и в мирной нынешней жизни, которая была не вполне мирной, не вполне жизнью и, в общем-то, не вполне нынешней.
      Кроме эпизода с букетом колокольчиков, он обожал слайд со шкатулкой для перчаток. Тоже из детства, очень раннего, канун Рождества; отец подарил матери деревянную шкатулку для перчаток. Дивный запах шкатулки. На крышке нарисованы масляной краскою, тончайшей, видать, кистью, пять разных птиц: синица, щегол, чиж, малиновка, снегирь. Маленькие нежные перчатки, лайковые, еще какие-то, цвета цыпленка. Запах перчаток. Кажется, где-то есть елка. Ее наряжают?
      Вольнова не переставало удивлять сочетание букета и шкатулки с выгребной ямой долгих лет, которые он помнить не желал, которые изблевала память его, — сочетание несовместимостей жизни.
      Еще удивляла его эклектика, отсутствие стиля, бездарное разностилье эпохи; что же он тут прожил? с чем сравнить? собственную историю — сравнить с чем? с диккенсовским романом? (в самом деле, внебрачное дитя, прижитое с ним возлюбленной его, она подкинула в корзинке — в корзинке! как кутенка! — и в тончайшем бельеце деревенской бабе — ему и не сказала, где деревня-то, — и не забыла надеть младенцу золотой крестик и засунуть в атласное одеялко пару браслетов: крестьянке на мелкие расходы, — чем не сюжет в духе мистера Чарльза?) с детективом? (чего стоила вся петербургско-московская сюжетная линия с анонимными доносами, подметными письмами, исчезающими по очереди людьми!) с фильмами ужасов западных благополучных людей? с фарсом? с пародией? выгребная яма, служившая ему обиталищем не одно десятилетие, несла черты абсурда откровенного. У него голова шла кругом от формул, произнося которые, люди бестрепетно убивали себе подобных (подобных ли?!): сотнями? тысячами? В самом деле, что такое «наймит Антанты»? Москиты и наймиты. Когда он еще надеялся выйти на волю хоть отчасти таким, каким с воли — вошел, он собирался написать длинный роман, действие которого происходило бы большей частию в сумасшедшем доме. Воля? Роман? Все это уже не имело значения. Он представлял собой иное существо из иного мира, старавшееся никогда в мыслях своих не вспоминать себя прежнего. Даже мать с букетом колокольчиков не звала его, маленького, по имени: молчала, улыбаясь.
      Докурив, Вольнов закрыл глаза и напоследок перед звоном будильника представил себе морского конька в зеленоватой южной воде. Маленький монстрик, чудушко морское, динозаврик на память о сотворении мира. Зелена вода, зелена, солоновата. Он вытянулся на койке, зажмурившись, со счастливой улыбкой сумасшедшего. Серию «Мементо море» он ценил особо.
      Окна наливались голубизной, театральной зимней лазурью, вид у них был вполне умиротворенный. Голубизны не касались игры людские. Вольнова, помнится, поразило заголубевшее над головой окно карцера: рядом елка? наряжают? Помнится, вспомнил тогда слова романса с неожиданной ненавистью: «Растворил я окно, стало душно невмочь, опустился пред ним на колени, и в лицо мне пахнула весенняя ночь благовонным дыханьем сирени».
      Хлопнув ладонью по будильнику, Вольнов встал. Хватит. Довольно. Баста. Надо же, изморозь на стекле внизу у подоконника, ледок-с. Да тепло мне, тепло, морозушко, не жалуюсь. Босой, в подштанниках, бродил он по комнате, ища спички. Ау, ку-ку, шведские, серные, где вы, куда приспособил? скоро совсем рехнусь, к тому идет.
      Явлова надвигающийся Люсин день рождения чуть не застал врасплох; однако он нашел в перекидном календаре запись про шляпу с полями и, озабоченный, недовольный, двинулся, вооружившись шоколадкой «Золотой якорь», к рабочему месту бывшей любовницы, где она бойко и изящно печатала на электрической пишущей машинке некие рацеи.
      Прекрасная машинистка посверкивала алыми выпуклыми коготками, благоухала парфюмерными и парикмахерскими ароматами; Явлов не без удовольствия оглядел ее обтянутые красивым капроном складные ножки в бархатных туфельках и пушистую розовую кофточку, вообще ее всю оглядел, как бывшее личное хозяйство, недавно по ситуации переданное в другие руки. Покосившись на шоколадку, украшение десятого отдела полюбопытствовало, что Явлову нужно.
      — Не скажешь ли ты мне, бесценная моя, где берутся дамские шляпы с полями? где их продают, имею я в виду.
      — Пожалуй, я пропущу все, что могла бы сказать тебе по поводу «моя», по поводу «бесценная» и по тому поводу, что ты консультируешься именно у меня по части подарков для своей нынешней крали.
      — Сделай милость, — сказал Явлов.
      — Неужели твоей невесте нужна шляпа с полями? — с некоторой долей женского яда и такового же неуловимого презрения произнесла прекрасная делопроизводительница. — При ее росточке, отчасти коренастой фигурке и тяге к лыжне, ружьецу и байдарке ей больше подходит вязаная шапочка с помпончиком, как всякой, извини меня, коротышке, — тут она глянула на свои великолепные длинные ноги.
      — Нет, — отвечал Явлов с печалью. — Моей невесте шляпа с~полями вовсе ни к чему.
      — Вот как! — сказала машинистка, розовея и с явным удовольствием. — И при этом ты со своей невестой не в ссоре, судя по тому, что вчера она встречала тебя у входа?
      — Ни в малой мере.
      — Какова эволюция! — сказала очаровательная секретарша. — Прежде наличие любовницы мешало тебе состоять в женихах у твоей девушки с веслом. Стоило разрывать прежние связи, чтобы заводить новые.
      — Никому бы не проговорился. Тебе по старой памяти, цветок мой, скажу: новые связи связаны с новым заданием.
      — Ну, ясно, ясно, — она сморщила хорошенький носик. — Совмещаешь приятное с полезным? С кем только не переспишь, если Родина велела. Во что ты превратишься, коли задание будет следовать за заданием, лет через пять? В альфонса обтрепанного. Для мужчины такой род занятий опасен. Только женщина способна вести подобный образ жизни без ущерба для красоты и здоровья, а может, даже и с пользою, понял?
      — Уж не по личному ли опыту судишь? а то ты прямо у нас расцвела, все хорошеешь и хорошеешь. Так как насчет шляпы?
      — Какая нужна?
      — Последний крик.
      — Тогда темно-вишневая бархатная. Краля-то хоть ничего себе?,
      — Красавица!
      — И ты влюблен? — ревниво спросила она, подняв наклеенным ресницы свои.
      — Меня от нее тошнит.
      — Ладно. Достану. Только дорого.
      — Отдел оплатит.
      — Тебе пусть как хочет оплатит, а мне наличными отдашь. Украшение тоже доставать?
      — Какое украшение?
      — Что значит иметь невесту-простушку! Ни забот, ни хлопот. Сейчас каждая уважающая себя чувиха носит на шляпке ягоды.
      — Какие ягоды?
      — Искусственные, конечно. Были цветочки, теперь ягодки. Смородина, клубника, мелкие яблоки и груши, вишни и черешни. Тебе что доставать?
      — А что, по-твоему, лучше?
      — По-моему, к темно-вишневой бархатной лучше вишни и черешни.
      — Годится, — отвечал Явлов. — За мной шампанское и чернослив в шоколаде.
      — Помнишь, что я люблю?
      Вопрос был двусмысленный, Явлов сделал двусмысленное лицо и поцеловал ей ручку:
      — Век буду помнить.
      Она опять порозовела, заулыбалась, замахала на него: убирайся! Он не замедлил.
      На радостях в обеденный перерыв зашел он в ближайший шалманчик и хлопнул рюмочку. Явлов запамятовал, что везение никогда не бывает полным, потому что через два дня сидевшая у него невеста послала его на уголок за квасом; а в его отсутствие возьми да и позвони прекрасная делопроизводительница с сообщением: мол, шляпку достала. Невеста встретила Явлова в полном гневе: руки в боки, бровки ее хмурились, щечки пылали.
      — Только не ври, — сказала она, — что ваша секретутка доставала тебе шляпку для меня. Я шляпок не ношу, это общеизвестный факт. Мне казалось, я тебе раз и навсегда объяснила: или я, или твои служебные потаскухи.
      Явлов начал оправдываться, она запустила в него чашку с чаем, он увернулся.
      — Правду мне говорили, — кричала невеста, -— что ты в баньку ездишь в охотничий домик с комсомольскими активистками париться! а я-то, дура, не верила!
      Она обтрепала об него веник, ухнула трехлитровую банку с квасом на новый ковер и, трахнув дверью, убежала.
      «Ничего, — думал Явлов, — она отходчивая, через неделю помиримся, в Кавголово съездим». Провозившись с ковром, уснащенным битым стеклом и испакощенным квасом, то есть подтонированным и подслащенным, Явлов совершенно возненавидел Люсю; его приводила в глубокое раздражение перспектива торчать на ее дне рождения в обществе умничающих слюнтяев, поить Кайдановского, выспрашивая его о таинственных сокровищах, припрятанных загадочных экспонатах бывшего музея, охмурять Люсю, нет, это надо же, такую, по собранным им сведениям, давалку приходится еще и охмурять, чтобы переспала! Управившись с ковром, Явлов купил бутылку коньяка и отправился к приятелю развеяться.
      Приближение сессии, обходов по живописи, рисунку и основам архитектуры, а главное, по композиции вкупе с приближением Нового года заставляло огромный ковчег месмахеровского здания с вестибюлем и классами Кракау и Гедике и всеми флигелями и пристройками в придачу, типа литейки, жить особенной, магнетической, преувеличенно напряженной жизнью. Не успевая, не укладываясь в дневное время, жизнь перетекала в ночь, когда здание, как известно, светясь наподобие огромного «Титаника», плыло сквозь мрак в окружении темных домов с мирно спящими обывателями, пережигая все лимиты отпущенной здравым смыслом, Ленэнерго и бюджетом электроэнергии, накапливая мощную ауру коллективных полувынужденных, полу-добровольных бессонниц. Дневная смена, ночная смена; по типу peжима сталеплавильного завода, с той только разницей, что и дневная, и ночная смена — одни и те же лица. Многие, накопив стаж бессонниц с юности, не смогут выспаться до конца дней своих; иные, отбодрствовав в ночное в годы штигличанских сессий, с удесятеренной силой бросятся жить в распорядке тех самых обывателей спящих, зашторивших окна понадежнее от иллюминации в венецианском палаццо Соляного переулка. Через два-три десятилетия заговорят об экстрасенсах, о биоэнергетике, о пси-энергии, о биополе, об энергетических вампирах; доморощенные маги примутся снимать заговоры, порчу, сглаз, заговаривать, наводить порчу, пытаться сглазить, сжить со свету, нагнать шороху; экстрасенсов явится целая прорва, от ведьм будет не продохнуть, то есть, верите ли, в первомайские ночи с крыши на крышу будет не перелететь, — все летные полосы городского эфира займут ведьмы самых разнообразных возрастов, устремлений методов левитации; но во времена, о коих идет речь, было тихо; однако колоссальное поле улья, трудившегося денно и ношно над эскизами, проектами, росписями, скульптурами, так или иначе стремившегося к совершенству улья (одних пчелок манило искусство, то есть совершенство как таковое, других волновала грядущая карьера, ради которой они так корпели, прилетев порой очень даже издалека, миновав горы и степи, третьих всерьез занимала стипендия, получить ее можно было, лишь не нахватав троек; впрочем, стипендия волновала всех), генерировало мощный энергетический котел, само собой, с побочными выкрутасами. Вспыхивали и гасли романы (не все, впрочем, гасли); какие-то негры лазали по канату в два окошечка женского общежития... но про удушенного черного младенчика в чемоданчике уже упоминалось; возникала внезапно безобразная драка между несколькими красавцами Лоренцаччо из-за миниатюрной дамы с чуть порочными глазками, мордобой, более чем сельский, до крови, до сотрясения мозга; а то вдруг все комнаты общежития преобразились в спиритические кружки, все приступили лихорадочно гонять блюдце, выискивая непременно фарфоровое и без рисунка, даже ободки златые стирались безжалостно; ночами и вечерами из-за всех дверей доносилось заунывное: «Есть ли здесь кто-нибудь? если да, то ответьте, пожалуйста». И, что характерно, ходило блюдце, так и летало под едва касающимися его пальцами, чуть не искрами шибало, от буквы к букве написанного по кругу алфавита; спиритизму предавались до полного изнурения; духи болтались по комнатам пачками, Маяковский изощренно матерился, Толстой был уклончив и краток, Пушкин на вопрос одной из алевтин: «Что такое любовь?» — ответствовал: «Дура ты, матушка». Есенин вещал наркотически-туманно, Северянин нес околесииу. Кого только не беспокоили штигличанские спириты и спиритки! аглаи и аделаиды выкладывали все свои познания по части персоналий, тревожа без зазрения совести Жорж Санд, Модильяни, графа Калиостро, Распутина, Айседору Дункан и почему-то Сент-Экзюпери. Комендант потерял сон и покой, смущены были и педагоги, и ректор: идеологический ВУЗ (так называлась Alma mater на жаргоне обкома Партии и министерства высшего образования) съехал с глузду, впал в коллективную мистику, в какой-то сходняк привидений превратился, в тусовку призраков, даже в некотором роде в подпольную ставку то ли бесов, то ли духов. Ничего ни одна инстанция не могла поделать с оккультистской чумою; эпидемия бушевала год и, отбушевав, прекратилась сама собою, как и началась. Кажется, и началась, и прекратилась в полнолуние, в один из красных дней вольновского календаря; но о том знал только Вольнов и, может быть, Кайдановский, которому было не до спиритизма, хотя и он отдал дань блюдцеверчению, с неудовольствием отметив: встает из-за стола после очередного сеанса усталым вусмерть, выкачанным, обобранным до нитки, пустым. Кайдановский решил, что сия игра, видимо, не для него, и больше к ней не возвращался; на вопросы неофитов — вертится ли и впрямь само? —честно отвечал: да, вертится; отвечают ли духи? — отвечают; почему же ты не хочешь повертеть блюдце с нами? — не хочу, и все.
      Люся любила спиритические сеансы. Особенно под Новый год... под Рождество, ближе к Святкам, Крещенью, когда так холодно за окнами, так уютна свеча, над которой нагревают блюдце, так тепло в общежитейском театральном быте, ни свой дом, ни чужой, ни гостиница.
      Дух уже был вызван: Федор Шаляпин. Дух был не в духе. Правда, за столом находились большей частью алевтины, и вопросы они задавали глупенькие.
      — Буду ли я счастлива в любви?
      — Б-а-б-а, — ответил дух Шаляпина, помедлив.
      — Что мне следует ожидать в этом году?
      — Г-а-р-н-и-т-у-р.
      Они не стали выяснять — в каком смысле, одна из аглай записывала ответы (и вопросы тоже), чтобы после, когда дух уйдет туда, откуда пришел, обсуждать их подробно.
      — Кто убил Кеннеди?
      — Л-и-н-к-о-л-ь-н Н-и-к-с-о-н.
      — Что такое любовь?
      Мало кто из духов избежал этого сакраментального вопроса. Шаляпин без особой учтивости выдал свой вариант ответа:
      — И-д-и с-п-а-т-ь, с-у-к-а.
      — Девочки, — сказала сонная маленькая Танечка с Волги, —может, вправду ляжем? Спать хочется.
      На нее зашикали.
      — Кого вы любили больше всех?
      — К-о-б-е-л-ь-к-о-в.
      — У него была псарня? — шепнула Танечка. — Или он шутит?
      — Молчи, может, он был гомик, музыканты и певцы почти все, ___ шепнула ей в ответ аглая в серебристом парике.
      — Тише!
      — Что такое искусство?
      Шаляпин держал паузу. Потом блюдце тронулось, поплыло под девичьими пальцами.
      — М-у-т-ь, — ответил дух великого баса.
      — Чего мне следует остерегаться? — спросила Люся, думая о Явлове.
      И получила ответ:
      — С-т-е-к-л-а.
      — Девочки, — сказала сонная Танечка, — сил нет, спать хочу, отпустите его.
      Когда дух Шаляпина покинул девичье сборище, в комнату пришла припозднившаяся аделина с чуть помятой прической; стеля постель, она поинтересовалась, кого вызывали: Шаляпина, сказали ей.
      — Я, когда по коридору шла, слышала, кого в двух соседних комнатах допрашивали: Ленина и Софью Перовскую. Грешным делом, я под дверью-то постояла; ну и нес их Владимир Ильич! б...ди, говорил, б...дищи, люковки, чтоб вам пусто было.
      — Да у них там небось Кузя за столом сидит или Серж, они нарочно подкручивают.
      — Глупости, — сказала аглая, — я пробовала, его нарочно не подкрутишь, оно сопротивляется и само идет, куда ему надо.
      — Люся, а почему ты должна бояться стекла? у тебя друг сердечный на отделении стекла есть? — спросила вторая аглая.
      — Нет, на стекле и на керамике у меня только подружки учатся. Я не поняла, о чем это он.
      — Может, в зеркало не надо смотреться? — предположила аделаида. — Или гадать с зеркалом не стоит?
      — Девочки, гасите свет, — умоляюще сказала Танечка, — вставать ведь рано.
      — А мы, Танюша, ложимся, когда ты встаешь; ладно, засыпай, уснешь — мы тебя завесим, а свет опять зажжем.
      — Неужели спать не хочется?
      — Хочется, хочется. У нас костюмы карнавальные не дошиты.
      Однако сон сморил всех, все приоделись в самодельные ночные, сорочки до полу, напоминавшие наряды оперных певиц, — батист, кружева, декольте, бретельки, завязки, разрезы, — свечу задули, луну задернули, дышали во сне легко, тихо, ждали счастья, смотрели сны о любви и предполагали жить вечно.
      Никому не было страшно, запросто зазывали выходцев с того света в свои ситцевые комнатушки, словно потусторонний мир объявили семнадцатой (или сколько их там было?) республикой Советского Союза. Танечка из Чувашии, Инночка с Украины, Грета из Азербайджана, Серж из Армении, композитор Шопен из Загробного мира, прошу любить и жаловать.
      Кстати, накануне ректор собирал педагогов и сотрудников на беседу. Непорядок у нас, говорил он, мистика в стенах родного идеологического ВУЗа имеет место быть; надлежит провести среди студентов разъяснительные беседы. И специально отвлек ученика Репина, чтобы тот не подал реплику, — мол, какие беседы, я им лучше псалом спою. Не хватало только, чтобы сидевший тут же, в кабинете, инструктор обкомовский (или райкомовский?) по культуре слушал про псалмы в дополнение к оккультизму, как будто инструктор отродясь в институте не бывал; полно, да он уж и сам скоро псалмы выучит, звучали при нем ненароком на пятом этаже неоднократно, хотя кто ж его на пятый этаж гнал? сидел бы в ректорате, давал бы указания или по музею гулял, просвещался.
      — А как они этим оккультизмом занимаются? — подал голос физрук.
      — Блюдечко крутят.
      — Обычное блюдечко?
      — Фарфоровое. Без рисунка. На блюдечке стрелка нарисована. Алфавит по кругу на бумаге написан. Блюдечко кладется на лист с алфавитом, все садятся вокруг стола, касаются пальцами блюдечка ...
      Короче, получив инструкцию в полном объеме, педагоги и сотрудники разошлись восвояси и как-то исподволь, группами, и сами попробовали — что за спиритизм такой и действительно ли оно вертится?
      Сотрудницы музея затащили на спиритический сеанс Вольнова: как он ни упирался, пришлось-таки сесть с ними за круглый стол.
      — Вызываем дух Пастернака, — трепеща от волнения, произнесла Аделаида Александровна. — Дух Пастернака, если вы здесь, то ответьте, пожалуйста.
      Трепетало пламя свечи, выхватывая из тьмы измененные свечным освещением лица.
      Блюдце приподнялось и трижды пристукнуло по листу бумаги.
      — Он здесь... — прошептала, бледнея, пожилая служительница музея.
      — Теперь задавайте вопросы.
      Все-таки некоторую растерянность загробная республика в людях вызывала, потому что вопросы последовали столь же нелепые, сколь и за столами в студенческом общежитии. Кроме музейных, присутствовали (по принципу этажности, видимо) работавшие на уровне трюма физрук, один из кочегаров, завлаб лакокраски из полуподвала с помощником и уборщица.
      — Будут ли наши секции замечены на городских соревнованиях? — брякнул физрук.
      Не дрогнув, дух Пастернака отвечал:
      — П-о-с-л-е в-е-с-н-ы.
      И так далее, и тому подобное .Конечно, уборщица спросила:
      — Что такое любовь?
      — П-р-и-р-о-д-а м-и-р-а .
      Аделаида Александровна, склонясь к Вольнову, настоятельно просила его задать духу Пастернака какой-нибудь вопрос, Алексей Иванович отнекивался, наконец она его уломала.
      — Дух Пастернака, — произнес медленно Вольнов, — скажи и мне что-нибудь.
      — Это же не вопрос! — зашептала Аделаида Александровна. Последовала пауза. Подумав, блюдце пришло в движение.
      — 3-д-р-а-в-с-т-в-у-й, А-к-с-е-л ь...
      После сеанса физрук сказал Вольнову:
      — Он буквы в вашем имени переставил. Должно быть, какие-то помехи между тем и этим светом существуют. Так сказать, аберрации, — физрук любил сложные слова. — А вы заметили, как он про наши секции ответил? что после весны нас ждут успехи в городских соревнованиях. Как раз, между прочим, в начале лета будут соревнования по фехтованию. Усилим режим тренировок.
      «Вот тебе и блюдечко, — думал Вольнов. — Ну что ж, прощай, Борис».
      Он долго не мог уснуть, курил, размышлял о мертвых; о сваленных в общую яму неотпетых лагерниках, о солдатах второй мировой, не преданных земле, не отмоленных, не названных поименно, о расстрелянных в многих пустошах и на петроградских пустырях: сколько душ мытарей, сколько неприкаянных душ витает над родной державой, думал он, да можем ли мы обрести хоть тень покоя, хоть тень счастья, хоть тень иллюзий в таком-то мареве. Вольнов подумал о главном покойнике, столичном, вожде нового, младого, незнакомого истории человечества племени; его передернуло; вспомнил он о сомкнутых ресницах маленькой итальянки из саркофага. «Орфею в ад у нас спускаться не надо. Вот он, ад, над поверхностью земли, слой надпочвенного ада, наш анти-Китеж». Папиросный дым подкрадывался к холодным стеклам окон. «Восстанут мертвые, — думал Вольнов. — Восстанут наши непогребенные, неотпетые, неповинные, поднимут восстание, и за грехи российские придется ужо отражать волны взбунтовавшегося небытия».
      Хотя предпочитал он бессонницу химическому успокоению, пришлось ему встать, глотнуть корвалола, принять снотворное; фармацевтический Морфей, двойник обычного, шелестя сигнатурой, бряцая ретортами, впустил его в благоухающее опийным маком и аптечными услугами царствие свое. Был Морфей на сей раз милосерден: Алексею Ивановичу Вольнову не снилось ничего.
      Кочегар, принимавший участие в спиритическом сеансе музейных сотрудников, однажды ночью видел переходившую заснеженный двор треглавую Тривию с пылающими факелами в руках, но подумал, что гневную триликую богиню видит спьяну, мерещится, да еще и троится; кочегар испугался надвигающейся белой горячки и даже некоторое время не пил. Только четверо из всего института избежали спиритического помешательства: Покровский, Мансур, Ван И и ученик Репина.
      Люсин день рождения приходился на католическое Рождество. Сахарные барашки, леденцовая колыбелька, пряничные волхвы витали вокруг костела на Ковенском, куда водила иногда Кайдановского совсем маленьким соседка, француженка.
      Мороз, по счастью, не спадал, зима не превращалась в петербургскую, она же ленинградская, чахоточную оттепель, исходящую грязью и слизью. Голубизна небесная сгущалась, и все звезды напоминали о вифлеемской.
      Кайдановскому заранее нравился предстоящий вечер; у него стало легко на душе, хотя было как бы нес чего; рассеялись, отошли тени, обступившие его в последнее время. Он радовался ожидающей его встрече с Люсей, встрече надолго, на несколько часов, они будут рядом, в одной комнате: муж Люсин, ее бывшие или будущие пассии, Явлов, гости не имели значения. Что его несколько удивило самого, но так хороша была волна предвкушаемой радости, он не стал вдумываться и разбираться, то было — лишнее. Мурлыча: «В сиреневом саду жужжание шмеля...», отпрыгал он в середине дня по средней будничной лестнице, упирающейся внизу в гипсомодельную и в раздевалку, удрал с занятий и стал болтаться по городу, подыскивая Люсе подарок, выбирая маршруты полюбимее, греясь в магазинах, забрел дважды глотнуть суррогатного кофе в пирожковую и в пышечную.
      Были в городе места, имелись невидимые тропочки, настраивавшие его на светлый лад; он любил лицо льва на вечно закрытых вратах бело-зеленого особняка на углу Мойки, кремовые стены двух домов на Халтурина, набережные, магазины старой книги, маленькие магазинчики и забегаловки Петроградской; любил оказываться в незнакомых переулках, обнаружил даже два Свечных в разных концах города. Правда, существовали маршруты, ему крайне неприятные, он передвигался по ним медленно, ботинки наливались свинцом, сердце колотилось, и безо всяких причин, ничего не происходило с ним никогда в местах сиих; тревогой наполняли его улицы Белинского и Некрасова и дальняя часть Марата; одиночество улетающего на Марс инженера прихватывало его за загривок на Обводном; старался он не бывать в районе Голодая.
      Возможно, им следовало обсудить сей феномен с Вольновым; однако у Вольнова неприязнь к улицам и районам вполне коррелировалась с биографическим сюжетом, Алексей Иванович избегал места жительства прежних знакомых: вдруг, что сомнительно, кто-то еще жив и узнает? он не мог терпеть мест, по которым ходили или ездили на санях ли, в машине ли, с возлюбленной, а также обожаемых ею садов и скверов, свидетелей их свиданий; Вольнов обходил существующие театры и бывшие кабачки и кафе, его ранило все, где бывал он некогда счастлив и вполне беззаботен; он избегал кварталов, дворов и пустырей, где случалось ему видеть расстрелянных. Так, едва оказавшись в городе вновь, отправился он сдуру погулять в Лесное, и там ему и примерещились оледенелые трупы в нижнем белье — впервые примерещилось послереволюционное; он бежал, натурально бегом бежал до трамвайной остановки; затем обнаружились и следы войны, заново отстроенные дома на месте уничтоженных бомбежками прежних. В итоге огромный город для него съежился в лоскуток шагреневой кожи, в островок вокруг нынешнего его жилья и места работы. Так что сходство с фобиями городскими Кайдановского тут было чисто внешнее.
      Обходящий улицу Восстания и Лиговку студент даже в психоаналитике, видимо, не нуждался, а являл собой род городского дикаря, полного неклассифицируемых предрассудков (гадаюшего на афишах и заголовках настенных газет, считающего шаги и фонари, складывающего цифры номерных знаков автомобилей и т. п.) и звериной интуиции; кто разберет, может, чуял он какие-нибудь подземные заводы по производству дряни или лаборатории, полные радиоактивных отходов, какие-нибудь любимые траектории «воронков» либо особо опасные при артобстреле стороны улиц? странным было, например, что так тянуло Кайдановского на Московский проспект, он хаживал туда пешком со своей Петроградской; столичные здания сталинистской архитектуры повергали его во мрак, казались пропитанными кровью, ложью и страхом; а на Московском среди таких же домиков было ему чудесно; возможно, именно на меридиане так распрямлял он позвоночник, то ли зная, то ли почти видя (в бинокль-то видел): впереди форпост Пулковской обсерватории, сзади шпиль Петропавловского форпоста. Но меридиан, как известно, — всего-навсего воображаемая линия, вряд ли имеющая энергетическую или силовую власть над живым существом.
      Может, Кайдановский обладал обостренным чувством масштаба? нигде не бывал он так счастлив, как в подходящих человеку, как одежка по мерке, домах петровской эпохи: в Монплезире, во Дворце Летнего сада, в Домике Петра; и какие-нибудь неведомые, ждущие сумасшедшего исследователя-эргономиста нарушения масштабной сетки среды городской, пропорции, интервалы и проч. в пугающих студента местах носили дисгармонический характер, действовали угнетающе? кто разберет.
      Может, Кайдановский был примитивным экстрасенсом, ощущавшим некие темные геопатические излучения или, подобно счетчику (датчику?), фиксировавшим точки некогда имевших место там или сям дурных событий: драк, убийств, арестов, расстрелов, нужное подчеркнуть? но дурными событиями, видимо, могла похвастаться любая улица, а ведь в иных кварталах студент веселился и чуть ли не козлом припрыгивал незнамо почему.
      Набравшись дополнительного счастья от любимых стежек, дорожек и уголков, отыскав Люсе в «Старой книге» чудную книжечку по тканям и другую, английскую, полную цветных репродукций Ренессанса, присовокупив к тому маленькое серебряное колечко с зеленым камушком, Люся любила кольца, Кайдановский явился в погруженную в полумрак, освещаемую свечами комнату, чмокнул именинницу в щечку (ее пушистые локоны ухо ему пощекотали) и занял место за столом среди гостей, изрядно, надо сказать, подогретых, когда только успели, неужели он так поздно пришел?
      Любимое блюдо нищих студентов штигличанского общежития (не считая картошки со шкварками), фаршированные куропатки, уже красовалось в центре стола. Куропатки продавались на Кузнечном рынке, рубль штука, студентки щипали их на кухне в тазах (из перьев изготовлялись подушечки для вящего уюта), фаршировали рисом, корешками и прочей мурою, запекали в духовках общежитейских кухонь. Комендант, по обыкновению, от запахов сиих изысков, шибавших ему в нос в вестибюле, приходил в ярость. Картошка со шкварками красовалась возле куропаток, к ней прилагалась традиционная банка паюсной икры, обретаемой, в отличие от зернистой, на вес по дешевке в Елисеевском, — и водка в неограниченном как бы количестве; для дам для виду ставили вино, но дамы тоже хлестали водочку почем зря, за редким исключением.
      Поскольку все или почти все курили, комнату уже заволокло сиреневым туманом, и гитару уже достали.
      Похоже, Кузя миновал первую стадию опьянения, сообщив народу: «Искусство идет вертикально вниз!» — и поднятая в этот момент указательным пальцем вверх рука его — он выкрикивал: «Джотто!» или: «Рублев!» — и по мере перечисления художников опускал руку, причем, произнося фамилии Налбандяна либо Глазунова, тыкал указующим перстом в затоптанный гостями пол — давно опустилась, и Кузя уже и на голове отстоял. Кто разберет, может, и вторая стадия завершилась до прихода Кайдановского, Кузя изрек свое второстадийное: «Бей жидов и антисемитов, спасай Россию!» — потому что Кузя как-то поглядывал по сторонам, очевидно, подсознательно ища торт, чтобы перейти к третьей стадии и уснуть в торте, припав бороденкой к кремовым розам; однако предусмотрительная ручка хозяйки взгромоздила торт на шкаф загодя.
      Штрафная за штрафной, утомленный прогулкой, неделей бессонницы, призраками, голодный с мороза, Кайдановский накачался моментально. Вечер, по обыкновению, вспоминался ему потом дискретно, короткими эпизодами. Именинница примеряла темно-вишневую шляпу с полями, которая, ей, разумеется, очень шла. «Все, пишу твой портрет в этой шляпе», — сказал сидящий в углу улыбающийся Покровский, почти совершенно трезвый. Явлов действительно подсел к Кайдановскому, приставал с разговорами, ну, полный провал, лакуна, белое пятно, то ли гипнотизировал, то ли впрямь чего в рюмку подливал, как Сальери Моцарту, пока в щадящей дозировке. Пели хором, как водится, как всегда, одно и то же. По морю несется шхуна. Живет моя отрада. Эту женщину увижу и немею. По Дону гуляет казак молодой, а дева заплачет над быстрой рекой. Не могу я жить без шампанского. Потом ему кричали: «Кайдановский, спой «В сиреневом саду»» — но он уже не мог.
      Его, спящего на полу, прикрытого пледом, расталкивал Люсин муж. Кайдановский сел. В голове звенела, токала головная боль. Его мутило. Люси муж дал ему рюмку с пакостью, показавшейся ему коктейлем из сырого яиц с ромом, воняющим к тому же нашатырем.
      — Чаю бы покрепче.
      — Тебе горячего сейчас нельзя, развезет. Пей это. Комната пуста, форточки настежь.
      — А где все?
      — Пошли через улицу на детскую площадку с горки кататься.
      — Я тоже пойду. Быстрей протрезвею.
      — Ты и так скоро протрезвеешь. Посиди минут десять. Ну как договорился с англичанином?
      — С каким англичанином?
      — Не помнишь?
      — Ничего абсолютно.
      -— А вы долго с ним толковали. Я думал, вы договорились.
       —Что заангличанин? о чем мы должны были договориться?
       —Англичанин у нас стажируется, приехал на полгода. Он мой дальний родственник, седьмая вода на киселе. Связан с крупными коллекционерами. Речь шла о некоторых экспонатах, приобретенных Половцовым для музея училища Штиглица, до которых ты то ли добираешься, то ли добрался. Англичанин хочет войти с тобой в контакт и предложить тебе заинформацию об интересующих его экспонатах кругленькую сумму.
      «Господи, воля Твоя! теперь еще и иностранный шпион. Завтра же Вольнову расскажу».
      Однако сочетание слов «информация» и «кругленькая сумма» с обжегшей ему руку факелом свирепой ночной богиней показалось ему забавным, он потер запястье и усмехнулся.
      — Я и не знал, что Явлов — англичанин.
      — Причем тут Явлов?
      Люсин муж был удивлен неподдельно.
      — Потому что именно Явлов задавал мне вопросы наводящие насчет коллекции Половцова, кладов и так далее.
      — Ну, прямо горе мне с Людмилой, — Люсин муж, не на шутку встревоженный, потянулся за спичками, уронил рюмку, благополучно разбившуюся, он даже не заметил. — Явлов? только этого еще не хватало. А он слышал, о чем вы говорили с англичанином? это плохо. Очень плохо.
      — Я же никакого англичанина не помню. Почему плохо?
      — Да потому что если про коллекцию и клады спрашивает, значит, он из органов. И к Люсе не зря подъехал. Ради тебя он к ней подъехал, чтобы через нее до тебя добраться. А она в него влюбилась. Не подымай брови, я ее изучил прекрасно. Влюбилась, дура. И сказать ей прямо обо всей этой истории не могу. Фу, неудача какая. Люся про клад знает? Что ты молчишь? еще кто-нибудь, кроме тебя, знает?
      Кайдановский встал.
      — Да я и сам-то не знаю, — сказал он легко. — Пить надо меньше. И воображение направлять в должное русло. Привет англичанину. Приношу ему свои извинения за пьяную болтовню. Пойду с горки покатаюсь. Чао.
      Веселая накатавшаяся компания попалась ему навстречу. Он пошел ночевать к Покровскому, и удалось ему выспаться остаток ночи даже и на койке, поскольку сосед Покровского отсутствовал.
      До Нового года, до карнавальной ночи оставалось пять дней, шестой не в счет. За эти пять дней Кайдановский написал пять сказок. Он торопился, сказки сочинялась сами, надо было только записать их без искажений, вслушиваясь внимательно: нечто диктовало тихо, но внятно и властно.
      «— Как нам с тобой общаться? —говорили марсиане селениту, высадившись на Луне. — Ты такой своеобычный.
      — Странно, а мне кажется, что это вы своеобразные, — отвечал селенит.
      — Между нами существует преграда, граница, ближе которой нам друг к другу не подойти.
      — А зачем подходить ближе? — спросил, любопытствуя, селенит.
      — Чтобы потереться щеками.
      — С чего вы взяли, — спросил селенит, — что у меня есть потребность тереться с вами щеками?
      — Мы и говорим — уж очень ты своеобычный. У нас существует традиция: при встрече, если хотите выказать расположение и доверие, потритесь щеками.
      — А у нас такой традиции нет, — сказал селенит. — Да и зачем расположение или доверие выказывать? либо оно имеется, либо его никогда не будет.
      — Да как же догадаешься — имеется или отсутствует?
      — Что же тут догадываться? — изумился селенит. — И так ясно. Все и так знают. Это чувствуется без всяких подходов, щек, слов и тому подобное.
      — Что такое «и так ясно»? — поразились в свою очередь марсиане.
      — Придется вам поверить мне на слово, что я к вам расположен, — сказал селенит.
      Марсиане долго вздыхали, качали головами, совещались. Наконец спросили:
      — А доверие?
      — Само собой, — отвечал селенит.
      — Почему же тогда, — осторожно спросили марсиане, — мы не можем подойти к тебе поближе? почему нас как будто разделяет некая преграда? Видимо, ты сильно от нас отличаешься?
      — Дорогие, да на каждом из вас надет стеклянный колпак, вы из-за своих банок не можете подойти ближе, чем вам стекло позволяет; а я без колпака, легко одетый; вот и вся разница.
      Марсиане посовещались опять и спросили селенита:
      — А когда ты к нам прилетишь, ты тоже будешь под колпаком?
      — Другого выхода нет, — ответил селенит.
      — И между нами снова будет неодолимая преграда?
      — Какая же это преграда? — сказал селенит. — Обыкновенное стекло.
      Марсиане посовещались и сказали:
      — Твоя правда.
      — К тому же, — сказал селенит, — от чувств стеклом отгородиться никак нельзя. Можно только от влияния атмосферы.
      — Но, — возразили марсиане, — ты ведь не отрицаешь, что мы даже щупальца пожать друг другу не можем?
      — Вам бы только жать и тереться, — сказал селенит. — У вас там, на Марсе, все такие трогалки и щупалки? Вот у нас, на Луне, население сдержанное.
      — Хорошо, — сказали марсиане, снова посовещавшись, — как своеобычному своеобразные мы идем тебе навстречу и выражаем тебе свои доверие, расположение и даже дружбу минус наше лунное стекло, минус твое марсианское.
      — Спасибо, — отвечал селенит. — Тогда и я позволю себе как своеобычный своеобразным выразить вам то же самое плюс элементарное любопытство, плюс эстетическое наслаждение от вашего экзотического внешнего вида, плюс взаимопонимание.
      — Очень хорошо! — сказали марсиане. -— У вас все такие, как ты?
      — Не знаю, — отвечал селенит. — Мне часто говорят, что я выродок, но я в это не верю.
      — И правильно делаешь, — сказали марсиане. — Сами они выродки, если на то пошло».
      Маленькие штигличанские богини так и бегали вверх и вниз по лестницам с озабоченным видом, с какими-то свертками, лентами тряпками.
      — Костюмы шьют, — сказал Кузя Юсу. — Народ устал и хочет веселиться. Вот ужо публика принарядится, в праздничные шкурки оденется.
      — Кто оденется, — отвечал Юс, — а кто и разденется. Ручаюсь, что несколько аделин бьются над шитьем бо-ольшого декольте. Чтобы декольте от сисек до зада и все-таки одета, а то Комендант выведет. Задача, дохожу я тебе, не для всякого модельера. Однако наши девочки справятся, сердцем чую.
      — Ой, ой, держите меня, — Кузя стал картинно падать. — Ты только глянь, как малышка выкрасилась. Она переложила какой-то пакости (они чем нитки красят, тем и головушки) и стала из выцветшей блондиночки зеленой с серебрянкой.
      — Бедняжка, расстроилась небось.
      — Ежели бы расстроилась, насандалилась бы черным. Они многие так сандалятся а-ля Клеопатра. Что ты, она в восторге. С русалочьей плесенью на башке.
      — Твоя невеста на бал придет?
      — Нет у меня невесты, — мрачно сказал Кузя. — Расстались.
      — Когда успели?
      — Осенью еще.
      — Ты вроде и в дом ходил?
      — И в дом ходил, и родителям представила, все к свадьбе шло. Пошли мы с ней гулять. К Исаакиевскому собору. Очень нравится. Словно в Италии оказываешься. А я тогда канотье себе купил с низкой тульей, помнишь?
      — Как же. В тройке в мелкую клеточку, при жилетке, цепочка от часов и канотье .Мы отпадали.
      — И, представляешь, голубь летит. И делает мне на новое канотье с высоты птичьего полета большое благовещенье. Ну, снял я канотье, стал листьями сирени счищать да сдуру и говорю: «Хорошо, что коровы не летают». Невеста вспыхнула, от меня шарахнулась, в автобус прыг и тю-тю. Я ей вечером звоню, она говорит: «Между нами все кончено».
      — Почему? — спросил озадаченный Юс.
      — Как почему? Потому что я грубая натура. А она тонкая.
      — Не зря мне так нравятся б...ди, — убежденно сказал Юс. — С ними не телом, с ними душой отдыхаешь.
      Мансур написал портрет Спящей в полный рост в возрожденческом саду. Спящая бодрствовала и слабо улыбалась. В руках у нее был золотой мячик. У ног сначала лежала собака, но собака получалась уж очень странная, Мансур ее убрал, заменил куском куртины с белыми цветами типа лилий.
      — Это асфодели, — сказал Кайдановский, — они цветут в подземном царстве мертвых.
      — Я асфоделей в виду не имел, — сказал Мансур, — не знаю, как выглядят.
      — В виду не имел, просто написал. Теперь все будут знать — как они выглядят. Слушай, старик, портрет — чудо, темно-зеленое, темно-синее, умбра, черно-коричневое, белое мерцает. Она сама мерцает. И в воздухе плывет. Улыбка Моны Лизы.
      — Ты тоже скажешь.
      — Надо навестить ее перед Новым годом.
      — Да, — сказал Мансур мрачно.
      — Что ж ты так, кипчак, невесел? — вызывающе спросил Чингизхан.
      — Во сне ее видел. Мы с ней танцевали.
      — Радоваться надо. Какие теперь сны видишь! С красавицей танцуешь. А прежде по городским помойкам гонялся с мачете за Софьей Перовской.
      — Никогда с мачете ни за кем не гонялся, даже во сне.
      — Прости, я забыл, какой ты серьезный. Не обижайся. Не обиделся?
      — Нет.
      — Мансур, что я вижу! Неужели у тебя есть все тома Вазари?
      — Да. Разорился, как видишь, купил. Несколько книг продал. И две работы продал. По дешевке. В нашей библиотеке тоже прочитал все, что мог, по Возрождению. В Публичку ходил. Честно говоря, я надеялся ее найти.
      — Как — найти?
      — Ну, думал, кто-нибудь ее рисовал, или писал, или упоминал о ней. Она ведь такая красивая. Не нашел пока.
      — Вряд ли найдешь. Она из своей эпохи убежала к нам. Невольно, случайно — или помыслив, — но убежала. Если увидишь след, не поймешь, что это ее след. Фигурка на дальнем плане спиной к зрителям, упоминание о рано умершей патрицианке — ни имени, ни даты. Да и не ее следы ты ищешь. Ты сам хотел бы убежать туда, где она еще живая и где великий Леонардо учится перед зеркалом зеркальному письму, а потом пишет неизвестно зачем навыворот непонятное обращение к Луне... «Плотная Луна, тяжелая Луна, как ты там висишь, как ты там?..»
      Мансур, насупившись, молча счищал мастихином краску с палитры.
      — Ты прав, — сказал он нехотя, — да только машины времени у меня нет.
      — Один мой знакомый по фамилии Базунов говорит, что истинная машина времени — это искусство. Твой портрет Спящей, например. Все, Мансур, привет, я побежал в мастерскую, у нас Железный Феликс барахлит опять. А завтра ночью спустимся к ней и отнесем ей елочку. Маленькую-маленькую. Я знаю, где такие продают.
      Мансур, оставив мастихин и палитру, воззрился на Кайдановского.
      — Как ты сказал?
      — Елочку. Маленькую.
      — Про Машину времени.
      — Истинная — машина — времени — это — искусство. Что тут непонятного? Ты не понял?
      — Я понял, — сказал Мансур.
      Кайдановский бежал через заснеженный двор, вечерело, над головой светился гоголевский серпик месяца — казачьего солнышка, аделины уже засветили в окнах женского общежития самодельные разноцветные абажуры. Кайдановский думал о зимних каникулах. Люся поедет на Волгу, где живут в Заречье у бабушки с дедушкой двое ее детей, наденет платок пуховый, валенки, будет кататься с детьми на санках. Он тоже уедет. В Москву. Или к двоюродному брату в Новгород. Припрыгивая, он бормотал:
      «Ночь-то темна, лошадь-то черна, еду, еду, еду, щупаю, тут ли она». Со словом «она» он как раз заскочил в дверь теплой мастерской.
      Железного Феликса одевали. На вертикальную трубу с двумя мигающими лампочками, заменявшую ему голову, надвинули череп с таким расчетом, чтобы лампочки мигали в глазницах.
      — Вы рехнулись! — закричал Кайдановский с порога. — Зачем вы лампочки-то красным покрасили?! Зеленым надо было, чтобы фосфоресцировало якобы. Зеленый — цвет потусторонний.
      — Которые по электрической части, ребятки, — сказал Кузя, — а три маленьких лампочки не поместятся рядом? будет светофор: красный — желтый — зеленый. А? годится? клево?
      — Мужики, у него ширинка не застегивается. Галифе не в размер.
      — Поставьте лампочку побольше, где не застегивается, в поясе проволочкой прикрутим.
      — При ходьбе механизм из-за штанов этих дурацких заедать не будет, часом? — спросил Юс. — Может, ему девочки шароварчики запорожские сошьют?
      — Как это — во френче и в шароварчиках?
      — Нас за френч и за фуражку из института вышибут. Пусть хоть шароварчики образ смягчают.
      — А мы не скажем, что он Железный Феликс. Скажем: такое привидение. Игра конструкторской мысли. Рождественский дизайн.
      «Жили-были волк и лиса. И уж очень они дружили. Бывало, сопрет зимой лиса курочку, так половину волку несет. Ну, если не половину, то две пятых обязательно. И волк не отставал: собаку задерет — лакомится лиса собачиной, кроликов отправится в село душить, рыжую непременно с собой прихватит и попотчует.
      На тропе в чаше столкнутся — волк лисе дорогу уступит. У водопоя встретятся — лиса подвинется и волку место даст.
      Наблюдал это живший у знакомого лесника на отдыхе баснописец, наблюдал, да и возмутился.
      Вот пришли волк и лиса ночью к лесниковой избушке сала заколотого кабана почавкать; баснописец тулуп накинул, выскочил и ну их стыдить.
      — Морды вы, — говорит, — бесстыжие, не по правилам живете, не по литературной традиции.
      — Литературная традиция, — говорит волк, — в городе, а мы в лесу.
      — Мы, — говорит лиса, — отродясь ничего не читали и не собираемся; и вообще мы неграмотные.
      — Вы, — кричит баснописец, — всю породу свою позорите!
      — Ничего мы не позорим, — отвечает лиса, — жрем, что всегда жрали.
      — Да ты не понимаешь, что ли, бестия, что твоя обязанность — волка обманывать и под монастырь подводить? Не про то ли спокон веку баснописцы и сказочники толковали?
      — Ты ври так, как тебе лучше оплатят, — сказал волк, — а мы-то туг при чем?
      — Я не только за себя беспокоюсь, — сказал баснописец, уходя в избу, — если ты, лиса, не будешь с волком враждовать, а ты, волк, станешь и дальше с ней тюлюлюкаться, дети ваши и дети детей ваших и так далее родятся монстрами и мутантами. И вместо волков и лис останутся на земле гиены и псы.
      — Лично мне, — сказала лиса, — на детей моих детей глубоко начхать; может, у меня и детей-то не будет.
      — Ты, тово, вот что, — сказал волк, подумав, — маскируйся. Говорить будем одно, а делать другое.
      И кричали они всякое у баснописца под окнами, ругали друг друга на чем свет стоит, пока баснописец не успокоился и не уехал свои басни писать.
      Что это там, снегом осыпанное, инеем обведенное? Лес густой. Кто это там сидит рядком, говорит ладком? Волк и лиса. Вчера у них или завтра? Всегда сейчас, дорогая».
      Золотко прямо-таки сбился с ног. Его искали все, он был всем нужен, его тащили в разные стороны.
      Он отлаживал Железного Феликса, доклеивал для карнавального Шута лютню, делал три веера: Кармен, Гадалке и Махе одетой, чинил елочную гирлянду, не желавшую поначалу ни включаться, ни мигать, запускал механизм зеркального вращающегося шара, красу и гордость танцевальных потемок, помогал доделывать макеты курсовых вечно не успевающим аделинам, и так далее, и тому подобное.
      Наконец он устал.
      — Все, ребята, — сказал он.
      И сел с гитарой на верхнюю площадку лестницы правого крыла, затрапезной, со стертыми ступенями лесенки; он сидел, согнувшись в три погибели, на такой же нескладной, как он сам, облупившейся табуретке со следами палитр многих и многих живописных опусов и играл Баха.
      Подходили, садились на ступени, курили, слушали. Суета в правом крыле здания постепенно прекратилась, сменилась тишиной другого столетия... или тут установило тишину свою другое, сущностное, время?
      Через час пришел в красной рубашке Мансур, тоже с гитарой, сел рядом с Золотком на верхнюю ступеньку короткого лестничного марша, сперва вслушивался, подстраивался беззвучно, и вот уже они играют вдвоем, и улыбается, видать, Иоганн Себастьян, слушая двух недоучившихся студентов-художников, один из которых и нот-то не знает, а второй склеил себе гитару из ружейных прикладов.
      Внизу, на подоконнике, курил Юс; рядом с ним дымил негр из другого института, идущий к любовнице на рандеву на сей раз через дверь и, привороженный двумя гитарами, забывший и про любовницу, и про Коменданта. На нижней ступеньке лесенки сидела одетая Лили в цветастой шали и горько плакала. Слева подпирал стенку Покровский, справа — Ван И. И на ящиках под лестницей сидели, и кого там только не было.
      Вот и пятидневки с семидневками отошли, и пятилетки отвалили, и квартал не виден; есть только настоящий момент, когда звучит музыка; можете ли вы прожить без музыки, граждане, товарищи, господа? можете не отвечать, мы все без нее ничто.
      «Во всех пантеонах вычеркнуто было из списков имя одного и того же бога. О нем надлежало забыть, о нем и забыли. У разных народов назывался он по-разному. Это был бог скульптуры, повелитель статуй, глава идолов, покровитель ваятелей, внушавший им замыслы и мысли о новых и новых объемных фигурах, ибо хотелось ему, чтобы становилось их все больше и больше, потому что чем больше на свете было скульптур, тем могущественней становился он. Ибо одарен он был способностью оживлять статуи и приказывать им; и знали боги: если этот военачальник подымет и бросит в бой свое каменное, бронзовое, разноплеменное войско, никому не будет пощады и никто пред ним не устоит. Задрожит земля, гигантские идолы сойдут с мест, взлетят каменные Ники, ринется конница бронзовых всадников, чугунные квадриги сметут с лица земли пеших и конных, потому что древний ужас охватит живых при виде хтонического воинства, в коем сомкнут ряды римские богини и каменные бабы степей, Кетцалькоатль и ассиро-вавилонский крылатый лев, Афина Паллада и Каннон.
      Боги ничего не могли поделать с повелителем изваяний. Он улыбался молча и не принимал участия в их спорах, интригах и играх; его час еще не пробил; однако все знали: час его неизбежен.
      — Здравствуй, Гатамелатта, — говорил он с улыбкой очередному своему рекруту на бронзовом коне.
      Кариатиды и атланты европейских особняков, гарпии собора Парижской Богоматери, таинственные идолы Бомарсо, головы с острова Пасхи, статуи парков — все чуяли его легкую поступь, а он обходил свою рать, то невидим, то видим, и весело ему было.
      Посещал он и вернисажи.
      Однажды увидел бог изваяний одну небольшую, не так и заметную статую, изображавшую дриаду. В торсе ее, в маленьких холмиках грудей и впрямь было что-то от наплывов капа; волна волос, на плече птичье гнездо, босые ноги едва видны в высокой траве, в недвижной траве.
      И словно вздох облегчения пошел по сонму божеств, волна злорадства, потому что самый опасный бог — влюбился! то есть стал уязвим.
      Уходя от маленькой дриады, он возвращался. Долгие вели они беседы, потому что бог скульптуры умел говорить со статуями, а они отвечали.
      — Тебе не пристало влюбляться в меня.
      — Почему?
      — Ты божество.
      — Божества влюбляются в смертных.
      — Тогда найди себе смертную, влюбись в нее, преврати в статую, будь счастлив: свободен. Или живи со смертной, так делают многие боги.
      — Я хочу оживить тебя,
      — Если ты оживишь меня, ты оживишь и остальных, заклинание будет произнесено, начнется последняя война, в ней не будет места любви.
      — Любовь не покидала землю во время всех войн с начала мира.
      — Это была любовь людей, смертных; а их не станет, ты знаешь. В пустых городах будут бродить маленькие ожившие фигурки с неподвижными глазами, а по площадям и улицам — влачиться колоссы. В каменном саду свиданий не назначают.
      — Что же мне делать?
      — Ты мог бы любить меня как-нибудь иначе, как-нибудь возвышенно, не прикасаясь ко мне и не желая взять меня в жены.
      — За кого ты меня принимаешь? за худосочного мечтателя из рода людского? я не занюханный философ и не полудохлый писака: я — божество, олицетворенная страсть.
      — Иди к богине, божество, оставь меня.
      — Ты одна из моих рабынь, тебе не след указывать мне.
      — В рабынь не влюбляются.
      — Прости меня, сердце мое, сорвалось с языка дурного, ты — повелительница моя.
      Так беседовали они, и конца не предвиделось их разговорам. Боги ликовали. Наконец он решился.
      — Если я не могу оживить тебя, я могу превратить тебя в другую статую, и сам стану статуей, и мы не расстанемся вовеки.
      — Ты сошел с ума! — вскричала неучтиво его подданная, но было уже поздно. Под удар грома, как положено, бог изваяний исчез, исчезла и дриада, а на их месте появилась парная скульптура, никто уже не помнит ее названия: то ли «Фавн и пастушка», то ли «Сатир и нимфа», то ли «Вечная весна».
      Пантеон праздновал освобождение; катастрофы, чудеса и явления природы сотрясали род людской. Имя опасного божества было стерто с лица земли, самый след его был стерт, и только легкий страх томил богов: а вдруг каким-нибудь неведомым образом просочится в мир заклинание, которым оживляют статуи, и новое божество, обладающее сим петушиным словом, будет грозить им, бессмертным? Но страх — всего лишь тень солнечных часов. Лучше посмотри, как обводит солнечный луч поутру каменное объятие бывшего бога скульптуры и его преображенной подружки».
      — Аделаида Александровна, — спросил Вольнов, — нет у вас знакомых в костюмерной какого-нибудь театра?
      Она так руками и всплеснула.
      — Что я слышу, Алексей Иванович?! да неужто вы собрались на бал?
      — Именно, дорогая моя Аделаида Александровна, собрался, рехнулся на старости лет, хочу на бал, совершенно инкогнито, и чтобы костюм готовый: надел — и пошел.
      — Есть, есть знакомая костюмерша, в Малом оперном. Сегодня же после работы к ней и сходим. Только не говорите, чтобы я никому не говорила, я не проболтаюсь; я так рада, что вы хотите развеяться.
      — Хорошее выражение «тряхнуть стариной», правда? я с детства представлял, когда его слышал, как вытряхивают траченную молью, посыпанную пылью и ненужным нафталином ветхую одежонку.
      — Ой, перестаньте, не смейтесь сами над собой, вы все испортите, я ухожу, до вечера, только не передумайте.
      — Ни за что, — сказал Вольнов.
      Его несколько пугал предстоящий вечерний выход за пределы очерченного им самим круга прогулок; однако Малый оперный был близко, вечерний мороз разгонял прохожих, Вольнов махнул рукой и решился. «Да ты, оказывается, еще жив, старый покойник», — думал он, усмехаясь.
      Занятия шли вовсю, доклеивались макеты, шлифовались гипсовые модели, надписывались антиквой планшеты курсовых заданий по композиции, достаивали в печах керамические блюда, дошлифовывались стеклянные кубки; но на всем уже лежала искрящаяся, поблескивающая стеклярусом тень грядущего карнавала.
      Явлов получил в своем ведомстве нагоняй за малорезультативную работу по теме «Клад»; начальник беседовал с ним весьма доходчиво и посоветовал ему сводить в этот чертов художественный ВУЗ кого из сотрудников потолковей, хоть штатного гипнотизера из психологического отдела, пусть поработает, если сам Явлов такой то-то, сё-то и тупица.
      Стало быть, и на ведомстве, поскольку начальник велел прихватить с собой гипнотизера именно на новогодний бал, тоже лежала цветная тень карнавала, хотя ведомство в целом того не ведало.
      Да что, в сущности говоря, такое карнавал? Все в масках, кругом личины, лярвы, делай, тварь, вежливое умное личико, иди в ногу со временем, подчитай Карнеги, вали в Осиновую Рощу, там тебе имидж сляпают какой ни на есть, впрочем, это будет позже, а пока хамы в моде, изображай государственного деятеля, смотри в зеркало почаще, рожа должна быть с выражением значительности, хотя бы на людях. Какие, повторите, должны быть основные карнавальные действия? царя надлежит сместить с трона, на его место посадить царя карнавального, царя шутов, раба; все становятся равны, на то и маскарад, слуги красуются в мантиях, лакеи правят бал, бывшие господа изображают оперу нищих в нарочитых лохмотьях; таскают туда-сюда чучело карнавального господаря, которое является, ежели литературу подчитать, по словам этнографов, символом смерти и подлежит сожжению в конце карнавала; безделье, песни, шествия за колесницами, страсть к парадам, коллективное пьянство, обжорство по мере сил и возможностей, царствие толп; тем, кто хочет помыслить в одиночестве, на карнавале не место. Говорят, участники шествий малость работать разучились? вполне вероятно, ежели карнавал нон-стоп круглый год не одно десятилетие. Говорят, потеряно чувство праздника? веселиться можете только спьяну? что ж тут удивительного, ежели праздник сплошняком? именно чувство его и утеряешь, а заодно и чувство будней, а заодно и остальные чувства малость пошатнутся.
      Что нам карнавал в Венеции, что Рио-де-Жанейро со всеми самбами чохом! наше действо от моря и до моря, на все широты, на все долготы распространилось. А участники, коли еще литературу подчитать, да чего ее читать, что мы, себя не знаем? участники — загадочные славянские души, les russes, удержу-то нет; так, стало быть, и карнавалу конца-края не предвидится, не ожидается, нет, и не надо. Ох, учила меня мать сено выворачивать, а я, дура, научилась дроби выколачивать. Поперек межи лежит хренова колода, лучше нет на всей земле нашего народа. Снимите френч, наденьте ватник, и в дальний путь на долгие года. А оркестры-то, оркестры, так и заливаются, так и хочется под оркестр, в лучшем случае, переть колоннами незнамо куда, Бог весть зачем. Ты что демонструируешь? а я и сам не знаю, а ты? ая себя. Ты воздушный шарик-то на пальчик привяжи, улетит. Что это у нас там за член правительства на карнавальной колеснице ручкой народу делает нехороший жест приветствия? он уже снял противогаз? да, у него харя такая; а за ним еще член, и рядом члены и члены, и все в шляпах. Маска, маска, я тебя знаю. И я тебя.
      Ох, просили ее, просили, всем миром упрашивали, послы катались с письменными просьбами на всех языках: «Гюльчатай, открой личико!» Она и открыла. Глаза бы не глядели. Зачем просили? любуйтесь теперь.
      У одной из аделин день рождения еще позже Люсиного, и компания пьет покруче; на водку, как всегда, не хватает, то есть водки, как всегда, не хватило, и именно одна бутылочка была бы кстати, а денег ни у кого, и один из гостей, самый приглашенный, разбил аделинину копилку, гипсового кота, страшней не бывает, рожа ярмарочная: в копилке оказывается, ура, на две бутылки, гонец побежал в магазин, а напившаяся аделина заревела белугой:
      — Мой кот! мой кот! у-у-у! моего... ты... кота...
      Из носа и изо рта у нее шли пузыри, безудержный рев детсадовского заброшенного ребенка сотрясал воздух.
      — Да найду я тебе такого кота! еще лучше найду! и деньги завтра верну! что ты, дура, зато сейчас выпьем.
      — У-у-у! — выла аделина, она была безутешна и распьяным-пьяна-пьянехонька: губы распустив, терла рукавом глаза.
      — Я... не... хочу... такого... кота... лучше... не хочу... я... хочу... моего...
      Подруги увели ее умываться: «Тише ты, тише, ты что, Комендант услышит». Комендант перед карнавалом мрачнел с каждым днем, бродил в своем кителе без погон, звеня ключами, отчасти с обреченным видом, потому что не с кем договориться отменить мероприятие, некому было жаловаться, Новый год был неминуем, а разболтанный ректорат шел навстречу развратному студенчеству и разрешал им резвиться всю ночь, петь мерзкие песни, плясать закордонные пляски, один шейк чего стоил, рядиться в непристойные костюмы, распивать прямо в буфете, курить где ни попадя, уследить было трудно, Комендант, конечно, боялся пожара, но еще больше боялся он их непонятного, чуждого ему, мудреного веселья.
      На пятом этаже, занимаемом, как известно, кафедрой монументальной живописи, со времен Месмахера стоял сундук с костюмами для натурщиков; чем дальше, тем костюмы надевались реже, а натурщики по преимуществу позировали не одеваясь, а раздеваясь. На дне сундука отрыл Покровский камзол, панталоны и треуголку; Сидоренко озабоченно примерял камзол.
      — Ну, натуральный Петр Первый. Только усы наклеить надо.
      — Где же я возьму усы?
      — В крайнем случае углем нарисуем или гримом. Можно в театральный магазин слетать, там усы бывают. И парики.
      — На парик денег нет.
      — У девочек одолжишь. У них парички под Мирей Матье, стрижечка царя-плотника; а челочку треуголкой замаскируешь.
 
      «Жили-были две феи: добрая и злая. Их в петровские времена в Санкт-Петербург принесло из Неметчины. Своих будто ведьм не хватало.
      Добрая фея была рассеянна, все путала и забывала, такая орясина, к тому же вспыльчивая и с прегадким характером; а злая была елейная, на языке медок, под языком ледок, а порядок у ней в делах царил железный.
      Добрая фея сделала городу женский подарочек: повелела, чтобы появились в нем санкт-петербургские влюбленные, вроде Ромео и Джульетты, друг для друга созданные, назидание потомкам, утешение современникам; а злая фея, пользуясь разболтайством доброй, развела этих самых влюбленных по разным векам, чем обрекла их то ли на одиночество, то ли на несчастные браки, в общем, полная получилась дисгармония вместо обратной картины.
      Принц наш в своем семействе мелких городских чиновников подрос, увидел в музее портрет возлюбленной, да и задурил не на шутку. Чуть не запил, в такую впал печаль. Даже на войну собрался. Вылез из-под пола квартиры на Надеждинской домовой, пожалел хозяина и решил принять меры. Был у домового приятель, карлик-костюмер из Мариинского театра, к нему домовой и подался.
      — Поскольку вы, карлики, — завершил домовой свой рассказ о неудавшемся свидании петербургских влюбленных, — народ волшебный, ведаете всякой колдовской бутафорией, сделай что-нибудь, помоги!
      Карлик отер слезу и сказал:
      — Есть в нашем театре одна треуголка бермудская: кто ее наденет задом наперед, попадет в любое время суток, в любое время года и в любой век. Дам я тебе треуголку, надень на своего красавчика, когда он уснет; а в придачу возьмешь — да на грудь ему положишь — три кисета неиссякаемых: с золотыми монетами, со смарагдами и с табачком заговоренным людей угощать.
      Кланялся домовой и благодарил.
      — Единственно, — сказал карлик, — что обратно ему хода не будет, потому как треуголка бермудская — деталь петербургская и тут остаться должна, тотчас сюда сама собой и возвращается.
      Итак, очутился наш принц с Надеждинской в другом столетии, встретил там свою возлюбленную; причем прослыл в городе заезжим таинственным графом. С девушкой они тотчас друг друга узнали, ибо впрямь были друг для друга предназначены. Правда, умчал он ее, похитив, венчаться в Новгород, и прожили там они благополучно в счастии весь век свой, так что не совсем петербургские вышли из них влюбленные, а отчасти новгородские. Из Новгорода наезжали вСанкт-Петербург всего-то раз шесть: повиниться перед ее родителями и благословение получить — и внуков показать. Она была совершенно с ним счастлива, и он с ней тоже, вот только казалось ему всю жизнь, что сон ему снится.
      Овдовев, он затосковал без меры. Дети были уже большие, он оставил дом свой и перебрался в скит, в леса, — без жены мир был ему не мил, и что казалось деталями сна, теперь представлялось ему ничего не стоящей дребеденью.
      — Всё дребедень, дребедень, дребедень! все пройдет! — пел певчий дрозд.
      — Как бы не так! как бы не так! — возражал ему некто с соседней сосны.
      — И зинь-зи-верр! и пинь-пинь-черр!
      — А чики-чики-чики-фью!
      — Гр-р-р-р! — неслось из камышей. — Гр-р-р-р!
      Людские речи теперь были ему неинтересны: он слушал птичий хор. Одни голоса принадлежали мелодистам, другие — любителям ритма, звучали всякие звуки в птичьем хоре, от трели до дрели, от щебета и щелканья до скрежета и уханья. Выражаясь современным языком, от додекафонии до какофонии, — полная катавасия, из которой почему-то получалась лесная музыка, птицы не слышали ее изнутри, а он слушал снаружи.
      Из леса вышел котенок и пошел к крыльцу. Из дома вышел человек и увидел котенка. Котенок глядел, не мигая, потом серьезно вскарабкался на крыльцо.
      Стали они жить вместе. Сначала наш овдовевший принц с Надеждинской думал, что котенок — котомка, будущий котише, но позже выяснилось: типичная кошелка, натуральная, миленькая такая кошечка. Спать она любила у него на груди, как он ее ни гнал, она упрямо возвращалась. Ждала, когда он уснет, и заползала к ключицам. Однажды проснулся он среди ночи .Свеча догорала, книга валялась у кровати. Прямо перед его носом располагалась маленькая прижмуренная мордочка с маленькой розовой улыбочкой. Сперва не понял он что с ним, потом до него дошло, что он улыбается сам; он уж думал— навсегда разучился. Кошечка подрастала, шалила, будила его ни свет ни заря, он выпускал ее за дверь; она ходила с ним гулять, как собачонка.
      Просыпаясь по утрам, он чувствовал тепло маленького кошачьего тельца. В один прекрасный день до него дошло, что перед ним его возлюбленная в новой инкарнации, даже взгляд похож, да и сами глазки. Как ни странно, он повеселел, утешился, успокоился, и даже идея превратиться в кота его не посещала. Ему было так плохо прежде, что он радовался самому ее присутствию, хоть и в виде кошки. Разумеется, он не ведал, что подобный сюрприз преподнесла ему все та же, уже известная нам, добрая фея, по обыкновению перепутав заклинания. Он решил принять жизнь как есть и никому не признаваться, кто на самом деле его кошечка, — ни леснику, ни молочнице, ни случайным прохожим, ни навешавшим его детям. Он боялся умереть, чтобы она не осталась одна, чтобы не пришлось ей опять вернуться в лес, из которого она вышла со стороны кладбища, чтобы не растворилась она в лесу под звуки птичьего хора.
      Жили кошечка с бывшим мужем просто прекрасно; вот только одна ее привычка ему не нравилась: обожала она ловить певчих птиц. Хапнет, бывало, и схавает. Только перышки летят. Он терпел: все-таки она теперь была немножко хищница; к тому же он не знал, помнила ли она об их прежней жизни; в общем, не хотелось ему ее обижать. В благодарность за крышу, стол и ночлег она приносила ему на крылечко летучих мышек и обычных мышей, раскладывала их аккуратно, хвостики напараллелены, ось дохлой мышки перпендикулярна ступеньке. Он их почему-то не ел. Люди упрямы и непонятливы. Хотя некоторое родство с ним она ощущала.
      — Чики, о-чики, ля-ля-ля-ля, ми-ми-ми-ми, др-р-р-р! — пела, рискуя жизнью, птичка над крылечком.
      — Интересно, — спросил птаху наш герой, улыбаясь, — кем ты была раньше?
      Он все чаше подумывал о том, чтобы, забрав свою кошечку, вернуться в Санкт-Петербург и узнать, есть ли там теперь улица Надеждинская и нельзя ли поселиться если не в прежнем, то в каком-нибудь ином доме; конечно, она скучала бы без леса, но он устроил бы у дома во дворе небольшой палисадничек и гулял бы там с нею.
      — Чики, о-чики-ля-ли-о-ла! — отвечала птичка».
 
      Легкой зеленцой подернут был пол коридора, зеленоватой патиной покрыта дверь. Кайдановский вспомнил про «зеленые» дни календаря, которые Вольнов называл «скользящими». Видимо, явившись с елочкой, маленькой и пyшиcтoй, попали они на «зеленый» день.
      Из воздуха возникла Ka, села на елочную вeткy, наклоняла головку, улыбалась, лепетала. Оперение ее отливало зеленью, павлиньей, фазаньей, изумрудный с золотой искрой оттенок.
      Неким фосфором обведен был саркофаг, неярким графическим свечением.
      Зеленца царила тут, зeлeнцa, как на дне пересохшего венецианского канала, чьи бepeгa, одетые камнем, еще помнят отсветы солнца на воде, солнечную земную рябь. «Уж не в Венеции ли она жила?» — подумал Кайдановский. Было тихо. Tиxo, тихо все.
      Тихо, тихо все, переполнено забвением. Если бы не след ожога на зanяcтьe, Кайдановский решил бы, что и Tpивия, и остальные глюки, галлюцинации, фантазии мелькали лишь в воображении его.
      «Какое, однако, странное мecтo, — думал он, — не музейное помещение, поскольку закрыто для посетителей; не часовня, ведь и креста нет; не запасник и не склад; словно усыпальница египетской пирамиды; нет, словно пародия на усыпальницу; маленькое капище мертвой богини? такая неподобная судьба у покойницы, будто ее по инопланетному обычаю похоронили...»
      Опять замаячил Maвзoлeй, сходство было слишком явное, но то, что в девятнадцатом веке смотрелось невинной романтической причудой, в двадцатом носило черты зловещего фарса.
      Легкий зеленоватый столб света поднялся от саркофага к потолку («К несуществующему прозрачному окну», — вспомнил Кайдановский); Мансур думал — а идет ли свет дальше? не светится ли воздух в Молодежном зале, помечая невидимую ось эфeмepнoгo, тайно общего пространства, поднимаясь под купол?
      Мансур представил ceбe, как лежала она в своей пещере или склепе у себя на родине во времена Леонардо, как приходил ее навещать стареющий жених, такую вечно юную, вызывающе, дьявольски нетленную; с какими чувствами вглядывался этот возрожденческий человек, возомнивший себя центром мира, в лицо Спящей?
      Тишина обволакивала, заползала в уши, в душу, набивалась в ноздри, сковывала, не давала шевельнуться. Звенящая зеленая тишина заплесневелое ничто, коробочка с зелёным ничто, чье содержимое дополнялось дохлой мушкой и двумя еще живыми жучками.
      — О Боже, — сказал Кайдановский, глядя на часы, — Мансур, мы уже два часа тут стоим.
      — Да ты что, мы только что вошли.
      Ка села Кайдановскому на плечо и вдруг потерлась щечкой, нежной, теплой, о его щеку, словно кошка, а не птичка; впрочем, она и птичкой-то не была, строго говоря, подумал он.
      — Нет, нет, нет, нет, — слышал он явственно в малопонятном лепете ее.
      — Пойдем, — сказал он Мансуру, — мне страшно.
      Ему действительно стало страшно, много хуже, чем в «красный» день почему-то.
      Ка отлетела к елочке, растворилась в хвое.
      — Я хотел принести гитару, — сказал Мансур, — и спеть для нее песню про елку, помнишь, «ель, моя ель, уходящий олень»; но побоялся — вдруг здесь нельзя играть на гитаре? и петь, вдруг она рассыплется от вибраций?
      — Что ты — труба иерихонская, что ли? Если она в войну от вибраций не рассыпалась...
      — Нет, — сказал Мансур убежденно, — голос и струны воздействуют совсем не так, как взрывы бомб; может, она не чувствует грубых полей, а тонкие — да.
      — Она рассыплется, аннигилируется, если открыть крышку саркофага, — произнес Кайдановский.
      — Откуда ты знаешь?
      — Просто знаю, и все.
      — Значит, правда, — сказал Мансур.
      Оба они представили себе это, каждый по-своему: крышка поднимается, Спящая рассыпается в прах; ничего, ни ее дивного лииа, ни маленьких ручек, полуистлевшее платье, песок, прах.
      Ка затрепетала в воздухе, шебеча в тревоге.
      — Ка, с Новым годом, с наступающим тебя, — сказал Каидановский. — Хочешь, я тебе подарю колечко на лапку? окольцую голубку?
      Она смеялась, отрицательно крутила головой, по щекам ее текли маленькие, еле видимые слезы.
      — Растрогалась, душечка, — сказал Мансур. — Да, старик, пошли. Сейчас я ее видел. Она ведь тебя понимает. Теперь и мне не по себе.
      Они ушли.
      На галерее с лоджиями Мансур сказал:
      — Посмотри на часы.
      — Да, еще два часа прошло с тех пор, как я смотрел на них внизу. Дело к утру.
      — Пошли наверх, в мастерскую, — предложил Мансур. — Я попишу, а ты спи, у меня там одеяло и подушка есть. Не пойдем мимо Коменданта, у него к утру сон чуткий.
      — Он действительно в лагерях работал в охране?
      — Кто его знает.
      Они прошли, ступая неслышно, малую галерею под Малым куполом, миновали большой коридор, достигли средней лестницы, скромной, будничной, спокойной.
      — Эх, некому псалом спеть, — сказал Кайдановский, натягивая на голову одеяло.
      — Почему? я могу. Шепотом. «Блажен муж иже не иде...»
      Ему снился сад-лес на острове, куда прибыли они с Люсей на утлой серой лодочке и где встретили Спящую, вполне бодрствующую на сей раз. У Люси и у Спящей (Люся называла ее то Марией, то Джульеттой) были в руках маленькие куколки; они играли в куколок, сидя босиком на песке, точно маленькие нешумные девочки, а Кайдановский на грифельной, она же аспидная, доске написал сперва: «Все дребедень, дребедень, дребедень, все пройдет!» — пел певчий дрозд», а потом стер и вывел: «Они были вечные: старьевщик и ростовщик». Он знал: это начало новой сказки.
      Он проснулся от волны запахов, по таинственным вентиляционным лабиринтам просочившихся на пятый этаж с первого, из столовой в мастерскую: сосиски! пирожки!
      — Голодно! холодно! айда в буфет!
      Мрачный Мансур мыл кисти.
      — Ты что это сделал? Было лучше.
      За стоящей на переднем плане Спящей Мансур дописал на портрете себя с гитарой, маленького, вдалеке, тоже улыбающегося; она еще не видела его, но, возможно, он уже ее окликнул.
      Мансур повернул холст лицом к стене.
      Они спустились в святилище столовой, сначала до второго этажа по будничной лестнице, потом по коридору и за угол и по заветной крутой узенькой вниз, вниз, запахи усиливались: пюре! подливка! борщ! винегрет! баклажанная икра!
      В очереди Юс спросил Кайдановского:
      — Кем бы ты хотел стать в будущем существовании?
      — Конечно, котом.
      — А я колеблюсь. Иногда хочется стать свиньей, чтобы жрать, жрать, жрать корытами. А иногда — скромно: б...ью.
      — Какая верность образу, однако, — сказал Сидоренко, стоявший сзади, — то есть амплуа.
      — Обтесался ты тут, парубок, — сказал Юс, — слова всякие выучил. Моя жизнь, твою мать, в искусстве. Ты хоть знаешь, что такое амплуа?
      Сидоренко обиделся.
      — Бонвиван, травести, — отвечал он, как на экзамене.
      — Много вы говорите, — заметил стоящий впереди Ван И, — по-русски нельзя много говорить, русский язык колдовской. Потом плохо получится.
      — Ты уже тоже обрусел, Ваня, — сказал ему Юс, — ты вообще должен молчать, как дзен; а ты у нас наподобие Дерсу вещаешь. Моя люди твоя люди понимай хрен.
      — Пирожки-то с капустой, — сказал Кайдановский.
 
      «Они были вечные.
      Старьевщик любил все. А ростовщик только дорогое и блестящее, которое превращалось в деньги, в крупные деньги. Старье старьевщика преображалось только в мятые рубли, в тертые пятаки да еще 8 такое же старье. В праздники старьевщик доставал свой заветный мешок с сокровищами. Вот веревочка от бумажного змея: как он летал! какие облака летали над ним! как свеж был ветер! Вот грязный лоскуток от летнего платья девушки, ставшей его женой и нищенствовавшей с ним некоторое время; платье потом вышло из моды, застиралось, выцвело, изодралось, стало тряпками для пыли. Что ты такое, грязный лоскуток? я — месяц изок, я — солнца клочок, лодочка на пруду на островах, девичьи вишневые губы, я — молодость, я — свежесть травы. Причмокивая, доставал старьевщик из мешка дырявый мячик, бывший некогда круглым, а теперь сплошная перекатывающаяся вмятина, шар превращен в геометрическое тело без названия; и возникал перед старьевщиком двор-колодец, крики мальчиков, поленницы, голос старого сапожника с чердака, петушки на палочке.
      Содержимое мешка старьевщика, представляющее собою для стороннего наблюдателя мусор, бессмысленно хранимую сумасшедшим стариком дрянь, было для него бесценным компьютером, памятью компьютерной житийных событий, каждый мятый трамвайный билетик, всякая драная сандалетка свидетельствовали о прекрасной жизни, некогда бывшей, случившейся когда-то.
      Интересно было ему перебирать обрывки прохудившихся деталей, на которые распалась действительность, словно от огромной солнечной машины дня остался в руках у него ржавый винтик; но его волшебная память по этому погнутому бессмысленному предметику реконструировала все, возрождала все двенадцать, все двадцать четыре часа бытия во всей полноте и великолепии, включая сны.
       Онне понимал, как можно столько всего выбрасывать. Напротив, он сожалел об утраченном: о паре к рваной рукавичке, о кофте от рукава, о пиджаке от пуговки.
      Старьевщик был редчайшей помесью закоренелого материалиста и законченного идеалиста, хотя сам о том не ведал. Он собирал вещественные доказательства ощущений, некогда поразивших его, чувств, которыми некогда жил. Он обожал эти окаменелости времени: их было у него ни много ни мало, целый мешок.
      Собирая у людей старые веши, сдаваемые ему за гроши, он поражался, с какой легкостью люди расстаются с вещами; почему они не собирали свои мешки? не коротали над ними вечера? страдали ли они избытком памяти? или полным ее отсутствием? или не чувствовали в ней необходимости вообще?
      Ростовщик жил на той же площадке черной, почти черновой, лестницы обшарпанного, задрипанного и затерханного петербургского дома. Сходство его со старьевщиком ограничивалось великой любовью к предметному миру; но, если старьевщик, натура поэтическая, благоговейно взирал на осколки, обломки, огарки и обмывки, как взирал бы вития на обмолвки и оговорки, — ростовщик лелеял предмет в каачестве, так сказать, товара: предмет был для него маленьким небесным телом Космоса Товарообмена, Товарной Галактики, малой ли, большой ли планетою, звездою ли, астероидом ли, неважно; истинным волшебством казалась ростовщику способность предмета превращаться в золотой денежный дождь (как Зевс, посетивший Данаю, вот только про Зевса и Данаю ростовщик слыхом не слыхивал, хотя детали товарного бытия были его маленькие, точнее разных размеров, божочки).
      Поскольку веши интересовали ростовщика со строго определенной точки зрения, он, в отличие от коллекционера либо антиквара, был всеяден, как свинья.
      Кстати, всеядность была тоже их общее со старьевщиком свойство. Надо сказать, степень уважения к своим доящимся денежками коровкам у ростовщика не увеличивалась и не уменьшалась пропорционально сумме: любил он в самом деле то, что подороже и сильней блестит, но благоговейно уважал и бирюльку, стоившую десятку, и мульку, чей денежный знак, иерат, был соткою; сама стоимость в глазах его была отчасти божественна, что тоже, конечно, свидетельствует о его известном платонизме.
      Но, если рвань старьевщика соотносилась хозяином ее с несомненным бытием, целые и полные сил веши ростовщика не имели между собой ни малейшей связи; их объединяли именно денежные знаки, именно купля-продажа. Хотя ростовщик, разумеется, был соединен со своими единицами предметного мира духовной связью: в воображении его тут же возникал ценник, стоило ему глянуть на фарфоровую вазу, имитирующую китайскую, на верхней полке или на маленькую камею из сердолика в витрине; ростовщик даже помнил до малейшей подробности все сиены жизненного спектакля, связанные с малейшим предметиком из его лавки: кто принес (портрет, одежда, обстоятельства), когда принес (число, месяц, год, погода), почему не заплатил по векселю и не выкупил, включая диалоги и их оттенки, от трагических и комических до нейтральных. Разумеется, ростовщик любил деньги. Но более всего обожал он сам процесс, сам факт обозначения деньгами опредмеченного бытия, да и простого тоже, потому что из-за денег лились слезы, рушились планы, люди веселились, горевали, даже погибали. Ростовщик был, по правде говоря, истинный игрок игорного дома Товарообмена, он же профессиональный шулер, он же крупье он же кассир; сущность его была многоролевая.
      Ростовщик стоял как бы у колыбели предмета, пестовал его юность и хранил зрелость; а старьевщик, как ни странно, блюл загробную жизнь бутафорских деталей бытия.
      Кстати, и в загробной жизни сиих деталей фигурировали монетки и денежки, только совсем-совсем другие, как известно: мелочь-с. Словно переправляясь через Лету, веши тоже давали Харону мзду; свои копейки и грошики.
      Возможно, ростовщик был прав, иногда мысленно самовозвеличиваясь и набиваясь в родство к антиквару, то бишь мировому музею, в служки; но ведь и старьевщик мог бы, скажем, если бы это его занимало, вспомнить об археологе как высшей ступени его черной лестницы.
      Третью квартиру на грязной, редко моющейся, зато часто посещаемой кошками площадке занимала бабка-мусорщица. В отличие от апартаментов ростовщика и старьевщика, ее фатера была с горсточку, но вполне бабку-мусорщицу устраивала, была предметом ее тихой скромной гордости, пользовалась даже ее глубокой любовью, потому что бабка-мусорщица была помешанная натуральная, но тихая, дурочка скорее, и любила почти все, проявляя, должно быть, вполне роднившую ее со старьевщиком и ростовщиком всеядность.
      И хотя считалась она помешанной официально, любовь ее к миру в распоследней этого мира инстанции и ипостаси, в крайней степени распада, то бишь к мусору, тоже была такова, что стоило бы и так называемым нормальным, глядя на бабку-мусорщицу, позавидовать ей и хотя бы призадуматься над собственными недоделанными, несомненно инвалидными, чувствами, то есть ублюдками чувств, так сказать.
      Любовью бабки-мусорщицы пользовались голуби, воробьи, вороны, снегири (хотя голубей она любила чуть-чуть больше), а также бездомные кошки; но особенно любила она и жалела бездомных собак, потому что они были голодней и отличались большей неспособностью приспосабливаться: не умели летать, высматривая пишу, и клевать крошки, а также не умели прыгать, мурлыча, в помойные бачки, добывая там объедки. Посему бабка-мусорщица почитала своим долгом добросовестно рыться в помойных бачках, чтобы отрыть там какую-нибудь еду для бездомных псов, частенько сопровождавших ее.
      Однажды подошла она к ростовщику (дав ему возможность разглядеть ее детские, с перевязанными разноцветными нитками дужками треснувшими стеклышками очки, древнюю косынку бывшего, неопределимого ныне, цвета на голове и доисторический платок крест-накрест поверх пальто, а также обонять шедший от нее шанельный аромат помойки, навевавший романтические ассоциации с китайской кухней) с голубем в руках; у голубя в лапке торчала маленькая стрела из металлического прутика, уже вросшая в лапку и закрепленная в ней образовавшимся наплывом птичьей плоти (видать, кто-то из жестоких городских мальчишек выстрелил в птицу или воткнул ей в лапку железку вручную, но уже очень давно); мусорщица спросила:
      — Как вы думаете, можно ли это вынуть? ему с этим тяжело летать.
      — Думаю, — сказал ростовщик, — что тут нужна операция у хорошего ветеринара, да еще специалиста по птицам, а такая операция стоит больших денег.
      — У меня нет денег, — сказала бабка-мусорщица. — А где найти такого ветеринара?
      — Не знаю, —сказал ростовщик.
      — Как жестоки бывают люди, — сказала бабка-мусорщица. — Зачем так делать? какой от этого прок?
      Больше ростовщик и бабка-мусорщица никогда ни о чем не разговаривали, только редко, очень редко, здоровались, встречаясь на общей замызганной лестничной площадке.
      Обратилась она однажды и к старьевщику, проходившему мимо мусорных баков.
      — Смотрите, — сказала она, — как мне повезло: я нашла калоши, они совершенно целые и мне по ноге.
      — Чудесные калоши, — сказал старьевщик, — их можно было сдать в старые веши, а не кидать в мусорный бак.
      — Еще, — сказала она, — я нашла картину и повешу ее на стенку. Действительно, в руках у нее была чуть помятая акварель с ученическим изображением натюрморта.
      На это старьевщик ничего не отвечал, а она объяснила ему, сверкая глазками за ломаными очками:
      — С тех пор, как батюшка из часовни Ксении Блаженной меня благословил, мне стало очень везти. Я ведь тоже тово, блаженная, у меня не все дома. Но мне это не мешает.
      Старьевщик и на это ничего не ответил.
      Почему-то и ростовщика, и старьевщика успокаивал вид бабки- мусорщицы, роющейся в мусорных бачках; дело было не только в роде ее деятельности, по субординации занимающей низшую, по сравнению с ними, ступень: когда они видели издалека ее небольшую, расплывшуюся, в нелепой одежде, фигурку, они радовались ей, как украшению или хотя бы уточнению пейзажа, им было приятно, что она еще жива и на своем посту.
      Хотя они, все трое, были вечные, пребывали они почему-то в разных возрастных, как бывают разные весовые, категориях, при внешнем возрастном сходстве: ростовщик был всегда стар, таким и родился, бабка-мусорщица являла собой вечное дитя, и только у старьевщика была биография, подкрепленная вещественными доказательствами .
      Не знаю, как тебе, а мне милее всех бабка-мусорщица с ее бессмысленной любовью, почти безответной, и с ее непонятным счастьем, не замечающим ни убожества, ни небытия. Я ведь тоже люблю тебя вне всякого смысла и разума, невзирая на помойку бытия, на весь мусор житийный, не принимая во внимание факт, что обувка твоя скоро сносится, потеряет подметку, станет непарной, что одежка твоя, которой ты так гордишься, обернется невзрачным лоскутком, что мир склонен к метаморфозам: шелестит дензнаками, осыпается монетками, шуршит ассигнациями. И мы таковы, как есть, неисправимы, и помоечность нам сродни, и музейность; а любви вещественные доказательства не нужны, даже в виде поцелуев, вот и мой поцелуй воздушный, воздушней шарика и пирожных; с тем и прими».
 
      С недоумением написал он этот текст; недоумевая, перечитал. Он сам не понимал написанного, даже не мог решить, сказка ли перед ним, годится ли она для сумасшедших, но все же склонился к мысли, что, видимо, годится. Оставив все как есть, Кайдановский решил после Нового года приписать к истории про ростовщика, старьевщика и бабку-мусорщицу что-нибудь, несомненно сказочное, какой-нибудь волшебный предмет, загадочный инопланетный обломок или говорящего воробья.
      Вот и настал канун праздника, когда все стрелки говорили только о приближении Нового года, секундные, минутные, часовые, магнитные и даже чулочные. Отовсюду начинало нести пирогами, студенческими фаршированными куропатками, обывательским студнем и запеченной свиной ножкою.
      К накрахмаленному и накрашенному тюлю пришивались последние блестки из фольги, стекляруса, елочного дождя, служащего позументом, аксельбантом, оторочкою плаща, золотом корон.
      Маленькие аглаи, эти вечные школьницы, сверкая глазами, вглядывались в даль ближайших суток; уютные алевтины во фланелевых халатиках и папильотках дочитывали романтические страницы поваренных книг; распутные аделины, посетив баню на Чайковского, втирали в свои атласные грешные шкурки крем и загодя мазали за ушами духами послаще; высокомерные аделаиды, тайно вздыхая, вглядывались в винчиевские зеркала. Василии валялись на койках, возле них на стенах висели их карнавальные костюмы; под койками звякали заготовленные загодя бутылки: водочка, отдающее кошачьей мочой (по определению Кузи) дешевое румынское сухое вино, убийственный «Солнцедар», от рюмки которого закаленнейшие пьяницы приходили в глубокое шаманское помрачение рассудка, благородное «Жигулевское» для пьющих и непьющих, пижонский пиратский ром, затесавшиеся невзначай «Чхавери» и «Мукузани», одинокий коньяк и традиционное Советское — значит, шампанское!
      Мрачный Комендант строевым шагом обходил огнетушители и пожарные щиты. Елка была уже на месте, в Молодежном зале, поставили не по центру, не над Спящей, а сбоку и уже украшали лампионами, курсовыми самодельными игрушками и печатными пряниками, где только отрыли.
      Любите ли вы праздники? или вам милее кануны? Отречемся от старого года, отряхнем его прах с наших ног. Около каждой бутылки дремала гадкая тень грядущего похмелья, маленький, свернувшийся в клубок, незримый белогорячечный чертик. Штигличанские богини ставили в подсвечники девственные свечи; неужели вы пьете и поете при лампочке Ильича? тю на вас! мы влюбляемся только при живом огне, чего и вам желаем; ах, как мерцает свечной огонек в ее зрачке, мерцает, двоится.
      Общежитейские уже наполучали посылок из дома, что делало будущие новогодние столы еще экзотичнее, скатерти несуществующие еще самобранней; ожидалось соседство сельского сала, самодельной колбасы, гранатов, фисташек, яблок отовсюду, чурчхелы, солено-сушеных снетков; даже маленький бочонок самодельного виноградного вина прибыл, даже целокупный копченый поросенок преодолел железнодорожное пространство и будет съеден в городе Петра, так и не повидав ни Медного всадника, ни свинок египетских у Академии Художеств, а вон и связка воблы, лепечущей: о Волга, колыбель моя!
      У нескольких помешанных лежат на тумбочках у кроватей их личные сокровища — аэрофлотовские билеты: лететь встречать Новый год домой, к родителям; у них свои тихие радости, счастливого им пути.
      Крепко ли вы спите в кануны? не боитесь ли вы ожидающего нас всех секундного зазора между новым годом и старым, трещины в леднике, которую надо проскочить? мгновенного ничто?
      Невеста Явлова, узнав, что он встречает Новый Год в обществе штигличанских шлюх на костюмированном балу (так сказать, на бале), закатила ему скандал по первому разряду, а закатив, призадумалась: не пойти ли и ей на бал? не оттрепать ли соперницу за патлы? в лучшем случае. Невеста не знала, что тройные дозоры, включающие комсомольцев-активистов, дружинников и самого Коменданта, будут охранять дубовые двери на Соляном перед новогодним торжеством, потому как кто туда только не рвется, ладно если из Театрального института или из Института культуры и отдыха, а коли районная шпана? перепьются, мухинскими богинями лишку увлекутся, неправильно их поймут, передерутся, дойдет до поножовщины; а вредители? а поджигатели? а шпионы, падкие на идеологические ВУЗы?
      Всех приглашенных приводили в здание еще днем, некоторых к вечеру втаскивали со двора в окна. От одного негра Комендант зубами скрежетал, не понимая, каким образом просачивается он, такой явно окрашенный, подчеркнуто не местный, в помещение уже два Новых года подряд.
      Основная осада начиналась в восемь, перед концертом и танцами; к десяти отчаявшиеся войти переставали топтаться у двери и лезть в нее, посты снимались, и дверь запиралась, тогда угроза переносилась для Коменданта в здание; осада длилась не снаружи, а изнутри.
      Концерт и танцы отличались, от обычных только большей эйфорией и количеством пребывающих слегка навеселе: маскарад обычно открывался шествием между десятью и одиннадцатью, чтобы к полночи достичь апогея. Слова «апофегей» еще не было. Офигевать — офигевали, офигение в Тавриде, это да; одна аглая, придерживавшаяся лексикона замуханских Василиев, сказала жениху: «Я омудела», — но тот, зная свою невесту и будучи умным человеком, просто объяснил ей значение термина, и ее не постигла участь Кузи, расставшегося с невестой, как известно, из-за гипотетических летающих коров.
      Желающие танцевать — вовсю танцевали; три оркестра играли, сменяя друг друга, в Молодежном зале: приглашенный джаз, квартет Печкина (чемодан с палкой от швабры и натянутой веревкою вместо контрабаса: контрабасист исполнял свою партию в кожаной перчатке, но и в перчатке умудрялся о бельевую струну мозоли набивать; банджо в руках Печкина, у него же в зубах дуделка, патрон от лампочки; скромная мандолина и ударник с серией ударных, как-то: батарея бутылок с разным количеством воды, три ящика разного размера, деревянных, полено, веник плюс бочонок и приставленный ко всей вышеупомянутой утвари всегда улыбающийся ударник; говорили, на печкинские концерты ходят консерваторские и особенно млеют именно от ударника, периодически, ко всему прочему, выкрикивающего лозунги вроде: «Не втирай мне пенсне!» или: «Не тарухай, Василий!») и небольшая компания ряженых, являющая собою ансамбль старинной музыки: виола да гамба, маленькая гитара, флейта и фисгармония, с гитарой Золотко, конечно.
      В воздухе на тросе между двумя противоположными галереями висел магический кристалл зеркального граненого шара, вращавшийся медленно и неотвратимо под неусыпным оком прожектора, меняющего цветные светофильтры; калейдоскопная россыпь разноцветных бликов делала пространство еще головокружительней и нереальней.
      Буфет оживленно торговал в розлив; аглаи, аделаиды, алевтины и аделины слетались к его стойке, мухи-сладкоежки, на эклеры, корзиночки, буше и глазированные полоски; Василии держались своей винно-водочно-пивной линии.
      Кинозал давал последний в году киносеанс: кинолюбители смотрели «Тени забытых предков».
      На галерее вновь возникла стенгазета, снятая было днем по приказу ректора, увидевшего в ней неподобающие выпады против корифеевсоветского искусства. Первая часть газеты посвящалась монументальным скульптурам (авторы Утепыч и Анизер) для парка культуры и отдыха. Среди скульптур, в частности, изображалась конная статуя Шульженко (материал— прессованный каракуль) для танцплощадки, она сильно напоминала Медного всадника, змея под копытами жеребца выглядела в разрезе как колбаса средней жирности и снабжена была надписью «Джаз». У пруда парка стоял монумент рыбаку; возле гигантского рыболовного крючка пролетал вот как раз маленький авиалайнер. Центром куртины служила статуя «Изобилие» (материал — дутый брезент), огромная грудастая бабища, выше деревьев раз в пять, вываливала товары недвижной дугою из мешка. Памятник шахтеру (материал — жатый желудь) тыркал колоссальным отбойным молотком диаметром с останкинскую башню в середину маленькой площади, отчего в асфальте красовались реалистические трещины, молнии подобные; и так далее. Вторая часть газеты изображала вернисаж, центром коего являлся так называемый «двуптих», первое полотно «Ушел», второе «Пришел», посвященное морально-этической, а именно блудному отцу, прошлявшемуся лет десять; композиция повторяла хрестоматийное, фигурировавшее во всех отрывных календарях «Вернулся».
      Танцевавшие в зале, равно как и оркестранты, постепенно утихли, остановились, услышав приближавшиеся звуки саксофона и барабанов: снизу, из вестибюля, слившись из двух ручейков двух лестниц правого и левого крыла общежития в единый поток, двигалось к Молодежному залу карнавальное шествие.
      Впереди, в цветастой юбке, алой шали, в парике угольно-черном до пояса, в чернющей полумаске, широким шагом шла пританцовывающая цыганка с саксофоном, именно с саксофоном, а не тромбоном, сюрприз, и заливался саксофон, би-бью-би-бью-ба-да, ба-да, ба-дам; а следом, выворачивая из-за угла, уже сопровождаемый зрителями, вышедшими из кинозала, ворох цвета, приплясывающие в такт саксофону, сияющие глазами в прорезях масок — ряженые!
      Непосредственно за саксофонистом шли две голубые балерины, темно-синие трико обтягивали такие стройные и длинные ножки, что даже дамы ахали, заглядевшись; юбочек крахмального тюля, многослойных балетных пачек был мизер, только задики прикрыть; низкие лифы, облегающие до локтя точеные руки темно-голубые перчатки, синие страусовые перья на шляпах, — Люся с подружкой, их узнавали и под масками по статности и танцующим походкам, богинь из богинь.
      За ними вчетвером, шире шаг, — Рабочий, Колхозница, Серп и Молот (Рабочий и Колхозница — два дипломника дюжих со скульптуры, Серп и Молот— две маленьких первокурсницы в клееных картонных конструкциях). Карлик из ларька превратился в карлика из сказки; его, как юного пионера, держали за руки вальяжный Римлянин, в простыне, сандалиях на босу ногу, лавровом венке набекрень, и Гречанка с золотым конским хвостом волос, тоже в сандалетках. Четыре черных козла с барабанами, несомненно глумясь, вели робота, хотя он шел сам, он был гвоздь программы, Железный Феликс, вместо башки череп, на черепе фуражка, френч и галифе, лампочки в глазницах, осторожно, пешеходы, на нашем маленьком светофоре чаше всего красный свет, и ведь пел, пел, родимый, вразрез волне и саксофону пел: «Эх, хорошо в стране советской жить!»
      Следом поспешали кустодиевская купчиха, — разумеется, Лили, такой бюст никаким костюмом не замаскируешь, алый Шут, даже маска красная, с лютнею (пока не запел, никто не узнал), экзотический Шаман с бубном, Калиостро, что и значилось на плаще, Василиса Премудрая, что и значилось на кокошнике, Маг в остроконечном колпаке, две Русалки с фавном, три Снегурочки, Дед Мороз с мешком, Петр Первый под ручку с Софьей Перовской, обвешанной гранатами и пистолетами, на муфточке надпись «Динамит», нимфа, нимфетка, Арлекин с Коломбиной, Вождь краснокожих, привидение, Факир и прочие романтики времен развитого социализма.
      Шествие стало стекать по мраморной лестнице в зал, сделав паузу на серединной площадке, во время остановки цыганка исполнила на саксофоне «Очи черные», подхваченные оркестрами внизу. Ряженые уже спустились вниз, когда наверху лестницы возникла фигура высокого человека в цилиндре, длинном черном плаще и белых перчатках; он простер руку, и туг к нему присоединился незнамо откуда взявшийся гигантский Кот.
      — Я та сила, — громовым голосом произнес некто в цилиндре, хотя при появлении Кота был узнан он всеми, узнан в качестве маски, разумеется, — что вечно хочет зла и вечно творит добро!
      — Воланд! — крикнули снизу.
      Как по волшебству, подбежали к Воланду и Бегемоту гражданин в клетчатом пиджачке и картинно прихрамывающий рыжий в черном трико, ведшие за руки обтянутую трико телесного цвета Изюминку в алых туфельках и бархатной полумаске, изображавшую, конечно же, Геллу.
      Они уже приготовились спускаться по левой ветви лестницу когда на правой показался улыбающийся Мастер в сером больничном халате; он был без маски, Покровский.
      — А где же Маргарита? — крикнули из зала.
      — Королева бала сегодня на бал не придет, — отвечал Воланд. И сквозь разочарованное «о-о-о-о...» послышалось снизу, с лестницы, спуска краткого в музей:
      — Я здесь!
      И стройная женщина в плаще с распушенными темными волосами вышла в зал и глядела вверх на группу Воланда.
      — Вот это да! — вскричал Кот и махнул лапой оркестрам, которые и грянули чохом: «В си-реневом саду жу-жжание шмеля!..»
      Вся компания двинулась вниз, к Маргарите, в толпу на дне зала.
      Танцуя в полутемном просторе, подсвечиваемом лампионами с елки и метущимися разноцветными бликами зеркального шара, легко было говорить о своем, потому что соседи были заняты собственной беседой, вокруг каждого имелось автономное пространство со своей акустикой, почти звуконепроницаемое; улей гудел, не слыша друг друга. На несколько мгновений все отхлынули к стенам зала и к елке и остались там дольше, чем собирались; оркестры, еще раз объединившись, заиграли вальс, и первой паре позволено было открыть бал-маскарад в свободном прямоугольнике зала под аплодисменты и возгласы расступающихся: Воланд с Маргаритой пересекли по диагонали огромный прямоугольник, чтобы потом потеряться в сонме танцующих, в мелькании всех и вся. И тогда, когда остались они одни, открывая бал, в каре ряженых и неряженых, и позже, в акустическом феномене пространства танцующей пары, было у них время говорить и слушать. Глядя в голубиные прорези полумаски, Воланд и сказал:
      — Глазам своим не верю, голубушка; во-первых, у вас ведь был другой костюм поначалу; во-вторых, что с вашими волосами? где ваша темно-золотая прическа? вы выкрасились, что ли, по случаю новогоднего вечера? преодолев отвращение к косметике?
      — Что мне оставалось делать? Маргарита должна быть чернокудрой, — отвечала она.
      — А почему вы решили сменить костюм?
      — Конечно, из-за вас, когда поняла, что вы оденетесь Воландом. Я и Покровского подговорила, и Азазелло с Коровьевым, и Изюминку.
      — А Кот?
      — Кот — случайное совпадение. Он мог бы гулять по залу сам по себе, как собирался. Что вы так смотрите на меня?
      — Просто на работе, в музее, вы прячетесь за очками, строгим костюмом, играете роль синего чулка; а сейчас видно, какая вы красивая... и вообще другая.
      — Однажды мне это уже говорили. Один юноша преподнес мне букет сирени с таким же текстом. Знаете, я выпила для храбрости и, по-моему, пьяна изрядно от рюмки коньяка, правда, рюмка была большая, а я, вообще-то, не пью. А выпила я потому, что мне хотелось сказать вам кое-что, но сказать только на сегодняшний вечер, завтра вы забудете, и я забуду, и все будет как прежде. Если вы дадите мне слово, что все будет забыто, а вы его дадите, я скажу, как собиралась.
      — Честное слово. Что бы я ни услышал.
      Полумаска оттеняла ее пылающие щеки, длинные черные волосы разлетелись по плечам, плащ развевался, обметая бликующий воздух. Всплеск ее плаща, всплеск его плаща: вальс.
      — Я собираюсь говорить с вами о любви. Нет, не о своей, хотя, будь вы моложе, будь все хоть чуть-чуть иначе, я бы призналась вам, не скрою, какое притяжение к вам ощущаю. Но речь сейчас не обо мне. Алексей Иванович, ведь я знаю, кто вы.
      — Что?
      — Я — воспитанница, приемная дочь женщины, которая вас очень любила. Не перебивайте меня. Я сама все время буду сбиваться. Я очень много слышала о вас, вы были легендой, удивительным существом из другой жизни, я видела даже вашу фотографию в молодости, там вы совсем иной, но узнаваемы, у моей приемной матери была ваша фотография, но — она умерла в прошлом году — она велела мне перед смертью некоторые бумаги сжечь, и вашу фотографию тоже, и я сожгла.
      — Господи, Аделаида Александровна, о чем вы говорите? не путаете ли вы меня с кем-нибудь? какая женщина? кто? я ничего не понимаю.
      — Да вы ее едва знали и не замечали вовсе. Она была влюблена в вас без памяти в юности. Но у вас был роман с вашей царицей, с вашей богиней, где вам было заметить маленькую переводчицу, не блиставшую красотой, плохонько одетую... и так далее. Потом вас арестовали как немецкого шпиона, вы исчезли. Моя приемная мать горевала и убивалась, но война началась, ваша история потонула в смертях и взрывах, как в буре. К концу войны моя приемная мать была военной переводчицей в чине лейтенанта и должна была участвовать в важных переговорах; совершенно случайно встретила она вашу бывшую возлюбленную, подошла к ней, заговорила о вас, они вспоминали вас весь вечер, полночи, а утром моя мама пошла в Большой дом и подала запрос: где вы? что с вами? еще человек приличный, как ни странно, в окошечке сидел, запрос не хотел у нее брать, все повторял — вы ж такая молоденькая; но она настояла. Из-за этого запроса ее и арестовали, суток не прошло. Она провела в лагерях десять лет.
      — Должно быть, я ее вспомнил. С ума сойти. Я ничего не знал.
      — Иногда я думаю, она подала запрос по наивности, от вспыхнувшего вновь чувства, а иногда — знала: арестуют, хотела участь вашу разделить. Она вас увидела мельком, когда зашла ко мне в музей. Спросила, кто вы, как вас зовут. Я ответила. У нее лицо было такое, она засмеялась. Она мне ничего не объяснила тогда, для меня рассказы о вас и вы сами не совпадали. Только умирая, в больнице, она велела мне сжечь бумаги из одного из ящиков, бумаги, которые десять лет прятали соседи. Так я увидела вашу фотографию и поняла, что вы и есть — тот, из-за которого ее арестовали.
      — Почему вы рассказываете мне это сегодня?
      — Потому что не решалась раньше. Потому что вы дали мне слово: завтра все будет забыто. Это не моя тайна. Но отчасти ваша. Потому, что вы Воланд, а я Маргарита сейчас. Нет, подождите. И еще потому, что вы решили пойти на бал. Я ведь видела, какой вы. Мне кажется, ваша бывшая возлюбленная поступила с вами вероломно. Уж я не говорю об отчизне милой. Мне хотелось, чтобы вы знали: была одна душа, проведшая десять лет в аду только за то, что любила вас вприглядку, как душе и положено. Мне казалось, вы слишком далеко зашли в... отчаянии, что ли; рассказ мой должен вас отрезвить. Вообще-то отрезвить сегодня надо меня. У меня голова кружится.
      — Это от вальса, — сказал Воланд, целуя ей руку.
      — Не все то дрянь, что женского полу, родина ли, любимая ли, нелюбимая ли, — сказала она, сверкая глазами в раскосых прорезях, — весь мир не может быть дрянью, в нем есть великие души, хоть они незаметны, дрянь виднее, в нем есть истинное, иначе этот пресловутый мир давно бы отправился в тартарары. Господи, как это люди пьют запоем?..
      Всплеск двух плащей, уносимых ветром.
      — Нужно ли стремиться излечить того, кто уже мертв или, по крайности, безнадежен? — спросил он.
      — Пусть излечение невозможно и утешения никому нет, все равно: человек должен видеть свет, различать свет, знать, что существуют и истина, и добро, пусть не для нас, пусть сами по себе, но и в нас, — а иначе он продался сатане. За вашу душу сатана уже получил отступного, это и помните, а все прочие мои слова забудьте.
      — Ох, Маргарита, — сказал Воланд, — вы истинная королева бала. Что это вы сатане толкуете про сатану?
      — К тому же, — продолжала она, встряхнув головою, отчего волосы переплеснулись с плеча на плечо волною, — ваша-то богиня, да я ее просто ненавижу, ведь получила вас всего, целиком, вы спали с ней, где и как хотели, а мою-то, бедную, небось конвоиры насиловали или уголовники, а если сильно повезло, сама уступила истопнику, когда отрядили ее в прачки. Я сейчас упаду, у меня все кружится.
      — Вы хоть закусили свой коньяк сухарем?
      — Ни боже мой. Я и пообедать не успела.
      — Пошли в буфет, — решительно сказал Воланд, подхватывая Маргариту под руку, — к бутерброду.
      — Меня наизнанку вывернет.
      — Ничего с вами не будет от одной вашей рюмки. В себя придете. А даже если и вывернет.
      Он потащил ее по лестнице наверх. Встречные расступались, улыбаясь любимым героям своим.
      Подскочил всепонимающий Кот — уже в буфете:
      — Хотите со двора снежку принесу на блюдечке, ушки королеве растереть?
      — Неси! — сказал Воланд.
      А в зале веселились — дым коромыслом.
      Танцевали. Ах, как танцевали! Летали блики разноцветные. взад-вперед ходил Железный Феликс, фуражка на черепе набекрень; в карман френча чья-то недобрая рука сунула ему брошюру Ленина слоновой кости дежурную брошюру с красным заголовком: «Лучше меньше, да лучше». Черные козлы с барабанами так вокруг Железного Феликса глумливо и сновали. Серый сигаретный дым плыл с галереи. Кайдановский, на секунду отрезвев, представил себе месмахе-ровский музей с его блaгooбpaзиeм, тишиною, бесценными экспонатами; а мы-тo, мы-то окурки на мраморный пол, как пьяные матросики! его протрезвевшему взору представился пляс над усыпальницей Спящей огромным бесовским действом, самодельным шабашем.
      Часы били двенадцать; с последним ударом на эстраду приглашенного оркестра вскочил Петр Первый с граненым стаканом в деснице и возопил громоподобно певческим украинским баритоном Сидоренки:
      — Адмиральский час пробил! пора водку пить!
      И действо возобновилось с удвоенной силою.
      — Сейчас, — сказал Явлову его сотрудник в униформе Мага, — я их маленько потрясу, глядишь, и твой подопечный в осадок выпaдет, а с ним — наудачу — и еще кто-нибудь. Ты беруши-то вoзьми, заткни уши либо сходи в буфет прохладись, только не перепейся, а то я и тебя ненароком в гипнотический транс введу, вдруг ты с трансом в приступ импотенции войдешь? тебе еще твою красотку обрабатывать.
      Странных, ох, странных наук сотрудника привел на новогодний вечер Явлов. Завладев микрофоном отправившегося отдыхать все в тот же буфет оркестра старинной Музыки, заговорил Маг с веселящейся публикой, сперва noздpaвил, потом пошли повторяющиеся наборы слов, потом почти нapacneв, взяв некий pитм, потом ритм подхватили, почти нexoтя, два других оркестра, и пошел механический неостановимый пляc, а Маг продолжал шептать в микрофон.
      — Все в порядке? — спросил Воланд Маргариту в буфете.
      — Cnacибo, вроде прошло.
      — Дух Пастернака меня по имени назвал — и это тоже были вы?
      — Нет, — отвечала она с внезапной дрожью, — это был дух или то, что вместо него приходит. Я так испугалась тогда, чуть в обморок не хлопнулась, сердце зашлось.
      — Ну, вот, такая храбрая, коня на скаку остановит, в обморок.
      — Коня не пробовала, может, и могу. А коньяк — нет.
      — А я, с вашего позволения, выпью.
      Воланд вернулся от буфетной стойки с граненым стаканом, налитым до половины прозрачным.
      — Кончился коньяк, — сказал он, — придется водку. Она смотрела, как он пьет.
      — И потом я вас под ручку домой потащу?
      — С полстакана водки? окститесь, что вы; никто не заметит. Идемте в зал.
      Не спеша повел он даму свою под локоток по галерее.
      — Все возвращаются оттуда пьянчужками? Мама тоже любила выпить время от времени.
      — Я не пьянчужка, — сказал Воланд. — Кто как может, тот так и возвращается. И мама ваша пьянчужкой не была. Скажите, как ее звали?
      В зале уже чуть не строем танцевали, Маг выкрикивал заклинания, легкое свечение пронизало воздух, в воздухе, трепеща крылышками, появилась встревоженная мечущаяся Ка, зал сотрясало, толпа перебегала, танцуя, из одной части зала в другую; в опустевшей половине появилась ночная богиня Тривия с тремя главами, с тремя факелами, со сворою псов, разгневанная, сверкающая глазами.
      «Браво, браво!» — закричали, аплодируя, свеженькие зрители сверху, только что пришедшие из буфета. — «Лучший костюм! приз за лучший костюм!»
      Огромный Кот бросился к Тривии, на плечо ему опустилась маленькая голубица с личиком женским; еще немного — и факел ночной охотницы поджег бы трехметровую ель с игрушками, и тут с мраморной лестницы загремел голос Воланда, перекрывая и ошалевшие оркестры, и заклинания Мага:
      — Люди мои! челядь моя! ко мне! хватайте Мага в охапку, несите его прочь, на улицу, да окуните его в снежок, в сугроб, его пора охладить, да не забудьте дверь за ним запереть!
      Свеженькие зрители, хохоча, покатились с лестницы вслед за Азазелло, Коровьевым и Петром Первым, Мага действительно подхватили на руки, понесли, он сопротивлялся, с него свалился остроконечный колпак, под общий смех его вытащили в вестибюль, во владения Коменданта, объяснив Коменданту, что-де гость расшалился, а тому и объяснять было нечего, одним меньше, дверь была отперта, Мага раскачали и, улюлюкнув, шваркнули в сугроб. Матерясь, он долго отряхивался, стучал в запертую дверь, она была неумолима; Маг, не забыв возрадоваться сквозь злость и досаду, что мороз не двадцатиградусный, побрел ловить такси, размышляя, как бы выяснить, какая испортившая песню сука скрывалась под маской Воланда.
      В зале не было уже ни Тривии с псами, ни Ка: мирно играли танго. Кайдановский говорил Вольнову:
      — Алексей Ивaнoвич, вы просто ангел.
      — Господь с вами, — отвечал Boльнoв, поправляя цилиндр, — гипнотический сеанс чекиста вам голову, видaть, задурил; какой я ангел, разве вы не видите — я враг рода человеческого.
      Из буфета пришел напившийся там чаю Дед Мороз, спел несколько запоздало, не застав Мага, псалом, открыл мешок, одаривал всех резинками, ретушью, блoкнoтaми, карандашами. Осаждали цыганку, пристроившую саксофон в заплечную суму и гадающую всем почем зря.
      — Ох, соколик, котик мой яcный, — сказала цыганка Кайдановскому, щекоча ему ладонь наподобие «кашку варила», — проглядел ты свою кpaлю, увел ее куда-то супостат, в уголок поволок паучок, да ты не гpycти, все к лyчшeмy, вон их сколько xoдит, одна тебя ждет-пождет, а ты и не ведаешь.
      — Ты про будущее, про будущее давай.
      — А будущее твое от тебя, котик, зависит: ежели свою кралю пошлешь noдaльшe, все в руках твoиx, а ежели нeт, какое будущее, пеняй на себя. У ней последний ухажер — людoeд, и тебя съест.
      — Он — людoeд, а я, чай, — сказал Кайдановский, уходя, — кот заговоренный.
      Вокруг него прыгал Шаман, бил в бубен, не отставал. Кайдановский поднялся на галерею, Шаман за ним. Кайдановский двинулся в дальний угол курить, Шаман следом.
      — Вы меня не узнали? — спросил Шаман.
      — Да я вас и не знал отродясь, — ответил Кайдановский. — Маску не cнимaйтe, я вcex, с кем знaкoм, помню по голосу.
      — Вы ошибаетесь, — сказал Шаман, — мы с вами встречались на дне рождения Людмилы и даже долго беседовали.
      — Я же пьяный был в дым. А о чем шла речь?
      — О коллекции музея Месмахера-Половцова.
      — Вы и есть англичанин?
      — Я и есть.
      — А почему Шаман?
      — Я ведь по профессии этнограф. Но я не колдун, колдуна выкинули в снег.
      — Я не помню, о чем мы говорили. Я ничего не знаю о коллекции музея Месмахера. Обратитесь в наш музей к Аделаиде Александровне.
      — Полно, полно. Я же вижу, как вас обхаживает ваше Кей-Джи-Би. Вы скрытный молодой человек. По-своему вы правы. Ведь интересующие нас экспонаты имеют отношение к магии? правда? богиня-то о трех головах была натуральная? то есть образ магический, вызванный ненароком колдуном? и образ души из египетской гробницы нас посещал, скажите — клад действительно имеет отношение к пирамидам? Магия жреческая?
      — Не знаю никакого клада. О магии тем более судить не могу. Души, богини... да это был обычный массовый гипноз. Коллективная галлюцинация.
      Красный карлик с красным Шутом, танцуя полечку, которую наигрывал, припеваючи, оркестр Печкина, приближались к ним. Шут подхватил под руку Шамана и увлек его за собою; Шаман поневоле заплясал, входя в ритм польки: «Пойдем, пойдем, дорогая, польку танцевать со мной!..»
      Карлик сказал:
      — Сейчас Комендант целую литургию устроил из-за Железного Феликса. Брошюру Ленина изъял, фуражку отобрал, слова путал, кричал: «Донесу! Доложу! Пропаганда!»
      — Что же, Железный Феликс у нас теперь с непокрытым черепом?
      — Покрыли, — сказал карлик, — он теперь у нас в панамке. Поет хором, как ему, эх, хорошо свою страну любить.
      Веселье буксовало, спадало, праздник начинал уставать, приведшие извне гости расходиться, пьяные засыпали, хотя еще играли оркестры, но уже пели с большим удовольствием, чем танцевали, Видимо, всем не хватало кислорода; корабль огромного здания вплыл в курительный туман: новогодняя ночь исчерпывала себя все быстрее и быстрее. Комендант бродил по закоулкам, вылавливая парочки, звонил в огромный колокольчик, как прокаженный, крича, что вечер окончен, пора разойтись, сейчас он погасит свет, не бросайте непотушенные сигареты, расходитесь, расходитесь. Само собой, вечер был закончен, раз ночь была на исходе. Кайдановский еще успел ухватить бутерброды с ветчиной и бутылку пива в закрывающемся буфете.
      Мансур уже улегся спать, а Кайдановский медлил, допивая пиво, когда под дверью кто-то поскребся. Он открыл — то была Люся, заплаканная, с припухшим носиком, почему-то в летнем плаще поверх бального костюма.
      — Кай, выйдем, покури со мной.
      Он пошел с ней курить, они проскользнули, как тени, мимо уснувшего на диванчике Коменданта, поднялись на галерею Молодежного зала. Люся дрожала, она была, конечно, изрядно пьяненькая, но он чувствовал — что-то с ней творилось, он никогда ее такой не видел. Она вцепилась в его рукав, уткнулась в плечо, ее пропахшие табаком темно-русые кудряшки щекотали ему шею, Люся рыдала, приговаривая:
      — Не хочу жить, не хочу жить.
      Он успокаивал ее, уговаривал, гладил по голове, тряс за плечи, все напрасно. Внезапно она затихла. Лицо у нее стало маленькое, жесткое, далекое.
      — Я сама виновата. Я пошла с ним, чтобы с ним переспать. С Явловым. Я — дура последняя, идиотка. Он такой подлей, я таких отродясь не видывала. Как он меня обзывал, знал бы ты. Он меня изнасиловал. Ну... почти так... Пощечин мне надавал. Он сказал, ты знаешь про какой-то клад, что ты этот клад нашел и скрываешь, а это государственная собственность, я должна уговорить тебя рассказать ему про этот клад, а если не уговорю, он мужу наркотики подбросит, мужа посадят, да и тебя он может засадить, если захочет, ты черт знает какие книги запрещенные читаешь и распространяешь, какая я дура, Кай, теперь из-за меня... из-за меня... а ведь он все угрозы свои выполнит, он мразь... что теперь будет...
      Выговорившись и накурившись, она утихла, только всхлипывала иногда.
      — Не бойся, — сказал Кайдановский медленно, — зачем ему твоего мужа сажать? на пушку берет. Не знаю я ни про какой клад. Ничего тебе не говорил. И все.
      — Он спрашивал — с кем ты дружишь. Я не сказала. Говорю — он со всеми дружит.
      Голубое табачное облачко окутывало их, не желая рассеиваться. Чернота за окном тоже начинала плавиться голубым отливом.
      — Кай, покажи мне, как поднимаются на купол.
      — Кто же зимой поднимается на купол?
      — Мы и не будем подниматься. Ты просто мне дорогу покажешь. Ты обещал. Что тебе стоит.
      — На чердаке темно, — сказал он, сдаваясь, — и в причердачье мрак, да и холод собачий.
      — Мы на минуточку. Ну, пожалуйста.
      — Ладно, — сказал он, — подожди, сейчас фонарик от Мансура принесу.
      Черная лестница переходила в маленький крутой трап. Зимними ледяными сенями веяло с чердаков. Кайдановский накинул на Люсю принесенную куртку. В фонарном луче плясали тени.
      — Как интересно! — прошептала Люся.
      Он с удовольствием отметил, что в лице ее проступило живое выражение, она оттаивала на ледяном чердаке, озиралась, готова была улыбнуться.
      — Пройдем немного по чердаку? Знаешь, я ведь в детстве тек любила чердаки!.. Меня на них тянуло. Я дома на чердак притащила сена, табуреточку, одеяло, подушку, кукол, у меня там сундучок был, зеркальце, я картинки красивые развесила, свои рисунки, бусики мои любимые красные там на гвоздике висели. Хорошо было. И все в окно глядела. Из окна было Волгу видно, все соседские сады как на ладони.
      Комендант сел на своем кожаном диванчике. Над головой кто-то ходил. По чердаку? Противопожарная безопасность была в опасности.
      «Мало им, сукам, общежития, — спросонок Комендант думал Распространенно, — мало углов, на чердак сношаться лезут».
      Покровскому снилась Волга, черемуха в цвету, яблони в цвету, У берега лодки. Он хотел спуститься к воде, но что-то ему все время мешало: то заборы на пути встречались, то его звали — приходилось вернуться в дом. Он оглядывался на один из соседних домов: из чердачного окна кто-то на него смотрел.
      — Говори тише, мы почти над вестибюлем, Комендант спит чутко, вдруг там слышны голоса.
      — Тут очень холодно, — шепнула Люся, — но очень хорошо. Мы еще немного погуляем и вернемся. Спасибо тебе. Мне уже легче. На что я только тебе сдалась.
      — Сам не знаю. Нужна зачем-то.
      — Не я тебе нужна, — шепнула она опять, — тебе нужно: они жили долго и счастливо и умерли в один день, так не бывает.
      — Почему-то все знают, кто мне нужен, что мне нужно, кроме меня, — отшептался он.
      — Ты это знаешь лучше всех, потому и все знают.
      — Мне надо, чтобы сумасшедшие исцелились.
      — Тогда человек не будет человеком. Все люди сумасшедшие. Человек ненормален.
      — Не чоловик, а жинка, — поправил Кайдановский. — Тебе так кажется, ибо ты спишь с чокнутыми.
      — Я сама таё. Я нимфоманка.
      — Ты — легковерная дурочка.
      — Верю всем?
      — Веришь в свою божественность. Богиня Лю. Какая же ты богиня? Дурочка в платочке.
      — Прости меня, Кай, — шептала она, — я не хотела, я не нарочно. Я всегда мечтала, чтобы ты меня забыл.
      — Я забыл. Не помню. Ты кто?
      — Я хотела, чтобы ты был свободен.
      — Я свободен.
      — Нет. Я даже Мансура просила, чтобы он со мной переспал и тебе рассказал, и я бы рассказала, ты бы не выдержал, это бы тебя отрезвило.
      — Я не пьяный.
      — Сегодня пьяный. Сейчас да. И я тоже. Но я не о том. Но Мансур отказался.
      — Ты нимфоманка разве? а я — лесбиян. Приходит мужик к доктору, говорит: «Доктор, я — лесбиян». — «Да это что, голубчик, такое?» — «Ох, доктор, столько вокруг мужиков прекрасных, а меня все к бабам тянет».
      Она остановилась.
      — Кто-то идет за нами, слышишь?
      — Тебе кажется.
      Но и он слышал скрип двери, там, далеко, откуда они шли, и осторожное приближение.
      — Это Комендант.
      — Нет, — сказала она шепотом, — шаги легкие, женские.
      — Привидение?
      — Мне страшно, Кай.
      — Идем, не бойся. Дурачки вроде нас, пьяненькие романтики. Или домовой.
      Они шли дальше. Свод над головой ушел плоскостями вверх.
      — Иди по балке, — сказал он. Балка была довольно широкой.
      Свет пролился за их затылками. Люся обернулась, перепуганная, и оступилась, он уже знал, куда она ступила, это был не пыльный пол, а покрытый пылью стеклянный фонарь Малого купола, он рванулся поддержать ее и оступился сам.
      Ван И стучал в стенку Мансуру.
      — Вставай, что-то случилось, я слышал.
      В вестибюле белый Комендант звонил по телефону: сначала в «Скорую», потом в милицию. Резные врата центральной мраморной лестницы настежь, в Малом куполе две черных зияющих дыры. Они лежали на площадке, обрызганные стеклом.
      Кайдановский был еще жив, Мансур наклонился, различил шепот: «Трап... трап закрой... совсем...»
      Покровский проснулся. Внизу, в вестибюле, было много людей, хлопала дверь подъезда, хлопали дверцы стоящих под окнами машин. Он одевался с ощущением, что во сне была тихая мирная явь, а пробудился он в страшный сон. Машины отъехали. Мансур, Ван И, Комендант и вахтерша разговаривали на лестнице, Покровский поднялся к ним, уже видя разбитый фонарь наверху, осколки и кровь внизу.
      — Кто? — спросил Покровский.
      Днем он пришел к Люсиному мужу.
      — Отдай мне ее вишневую шляпу. Тебе она все равно ни к чему. А я портрет напишу по памяти. Если хочешь, потом шляпу верну.
      — Да мне она все равно ни к чему, — сказал Люсин муж. —Бери. Хочешь водки?
      — Хочу, — ответил Покровский.
      Выпили.
      — Думаю, она к нему жаловаться пошла. На хахаля. Или на меня. Или на обоих. А он повел ее на любимый ее чердак. Не для того чтобы с ней переспать, в ту ночь под утро ей уж точно было не до того. Плохо он чердак знал? или спьяну не сориентировался? Что ты-то пришел? Зачем тебе ее портрет? Неужели и ты с ней спал?
      — Я с ней учился, — сказал Покровский. — В почти деревенской школе. Мы жили на окраине. Дома деревянные, школа деревянная. Двухэтажная. Это ты сней спал. Я с ней бодрствовал.
      — Извини, — сказал Люсин муж. — Я думал, с ней все спали.
      — Не все, — сказал Покровский.
      Мансур стучался в музее в закуток Вольнова.
      — Да. Заходите.
      Вольнов сидел за столом ссутулившись, взгляд погасший, лицо старое.
      — Я пришел сказать, что сегодня ночью трап закрою. Насовсем. Туда нельзя будет попасть. Он мне велел перед смертью. Если хотите, приходите со Спящей проститься.
      — Не хочу, — ответил Вольнов. — Он с вами разговаривал? мог говорить?
      — Только несколько слов про трап.
      — Он умер в больнице?
      — Нет. Там, на лестнице.
      — А она?
      — Тоже. Должно быть, сразу.
      Помолчав, Мансур спросил:
      Отдать вам его ключи от музея?
      — Нет.
      — Тогда отдам Фонтанке. У моста промоина есть.
      — Спасибо, что зашли, Джалоиров, — сказал Вольнов.
      Когда Мансур проходил в комнату мимо Коменданта, тот остановил его.
 
      Что тебе сказал Кайдановский? — спросил Комендант. — Ведь он тебе что-то сказал, Джалоиров?
      — Ничего.
      — А ведь ты врешь, — подозрительно молвил Комендант. — Ты зачем врешь?
      Мансур хотел отругнуться, но осекся.
      — Скоро другой у вас будет комендант, — сказал Комендант. — Я в тюрьму пойду. Халатность допустил. Чердачные двери должны быть перекрыты. Скоро будешь баб водить, как хочешь, никто не воспрепятствует.
      Вечером Мансур ушел в мастерскую, чтобы оттуда спуститься в музей, минуя вестибюль. У него был припасен взятый у Золотка чудодейственный клей, присобачивавший намертво «что бы то ни было к чему угодно», как выразился Золотко.
      В усыпальницу он не пошел, он видел ее не глядя: Спящая безмятежно спала в своем саркофаге, врубелевская Тамара в гробу, а ведь у Врубеля был и Демон, разбившийся в ущелье. «Ну, прощай, красавица, навеки», — сказал Мансур. У него мелькнула шальная мысль: снять крышку саркофага, обратить красавицу в прах, каковым она и являлась, но он эту мысль отогнал. Все равно она отчасти оставалась с ним на написанном им портрете, поэтому он спокойно должен был предоставить ее судьбе. Да и кем он ей был? как все, ее посещавшие, он был смертным ее сном, мучительной тенью живого, тенью теней, призраком ощущений ее былых.
      Сперва заклеил он люк. Потом положил на дно шкафа принесенный и подогнанный по размеру лист покрытой темным лаком фанеры, приклеил и его. Намертво.
      Заделав трап, он поборол и еще одно искушение: уйти немедленно. Взяв только гитару. Решение, что однажды он уйдет, окончательно созрело в нем днем. Он больше не хотел ни пантеона цивилизации с ее музеями, ни тихого ремесла, даже живописи не хотел, ни оседлости, ни дома. Он возьмет гитару и уйдет. Будет сезонным рабочим, перекати-поле, странником, уподобится бедуину, предастся превратностям пути. От городов и размеренной жизни веяло пустыней, песком, унылой бесконечностью дурной замкнутых пространств.
      Но ему предстояло петь на могиле Кайдановского, глотая снег, Потому что метель будет мести: «Вот иду я по могилам, где лежат мои друзья. О любви спросить у мертвых неужели мне нельзя? И кричит из ямы череп тайну гроба своего: мир — лишь луч от лика друга, все иное — тень его!» Вольнов в автобусе на обратном пути скажет, что когда-то он переводил эти стихи на немецкий. Ему предстояло петь и смотреть, как странно выглядит на снегу карлик из ларька с черной железной и алой живой розами в pyкax, железную розу сделал карлику по его просьбе Зoлoткo, странно выглядели на снегу и обе эти розы; видимо, карлику нравился другой, любимый романс Кайдановского, не про сиреневый сад, а про две розы: «Черная роза — эмблема печали красная роза — эмблема любви».
      Поэтому он не ушел, хотя некоторого усилия, и немалого, ему это стоило.
      Покровский повесил Люсину шляпу на стену в ногах кровати, «где у католиков обычно висит распятие, — думал он, — или оно находится в головах? правда, как спят католики: головой на восток или лицом на восток?» Он вспомнил, как однажды они с Люсей шли по подвесному мосту с саночками через маленькую, узенькую, глубокую сельскую речку; особенно мала она была в сравнении с Волгой, зато именно в маленькой речке увидел он глубину, пропасть. Дело было зимой, день яркий, солнечный, искрящийся снегом и морозом. Это был древний снег нашего детства без примеси радиоактивных осадков и химических добавок. Мост оледенел сплошь, видать, после оттепели: ледяной подвесной. Люся чуть не упала с моста, потому что они сдуру решили съехать на мост на санках с крутого берега по ледяной дорожке, она на санках вnepeди, он сзади, они вылетели на середину моста, санки крутнуло на нaлeди, Люся уже летела в пролет между почти несуществующими пepилaми, но он ухватил ее за шубейку, они лежали ничком на ледяном мостике возле перевернувшихся саней и смотрели вниз, в промоину, почему-то была огромная промоина, иордань, кстати, на санках катались они под Крещенье, — то ли тоже после оттепели, то ли со дна в этом месте били ключи, скорее всего, ключи, и были они теплей воды речной, иначе не плыл бы пар над водою. Глубина воды потрясла его, глубина черно-зеленой, буро-коричневой воды, чей свет смягчал и чью бездну оттенял стелившийся над водяной пленкой пар, стремящийся куда-то (по течению?), неровные клочья, мерно двигавшееся ничто, завивающееся то там, то сям в спиралевидные галактические завитки. Он не думал о тoм, что Люся могла утонуть или он сам; он был так влюблен в нее, что знал точно: спасет, она не утонет, пока она с ним, она бессмертна, да и он тоже. Его испугала пропасть Природы, равнодушная таинственная прорва, существовавшая, как выяснилось, рядом, но пользовавшаяся другими измерениями, сильно отличавшимися от людских.
      Долгие школьные годы он считал Люсю невестой, почти женой; и все считали; и сама она тоже; потом она изменила ему (разумеется в те годы никто ни с кем в нежном возрасте не спал, целовались-то не часто, это позже, много позже пошла мода на беременных школьниц, на нимфеток, покупающих презервативы и укладывающих их в портфельчик с учебниками), стала ходить и сидеть за партою с другим мальчиком, он переживал это как смерть, даже хотел застрелиться из отцовского ружья, хоть и знал: грех. Долго думал он о происшедшем — и подумал: мне она изменила, мне; зато себе она не изменила. При всей глупости то было первое в его жизни настоящее умозаключение после детских гениальных максим, незаметных, ежечасных, покидающих всех нас в переходном возрасте; может быть, рай — это детство?
      «Должно быть, ее повезут хоронить домой, на Волгу, и похоронят на маленьком окраинном кладбище, куда мы часто бегали летом, там было всегда тихо, жарко, все зарастало одуванчиками и чистотелом, цветы цвели на могилах, мы с ней читали надписи на старинных крестах и рассматривали фотографии. Должно быть, это мне следовало загреметь с ней с чердака, а не Кайдановскому, — думал он, угадывая в темноте пятно Люсиной шляпы на стенке, — как же так, он и пьян-то особо не был и так хорошо знал чердаки. Видать, он был не в форме, что-то его потрясло. Или их кто-то спугнул? Нет. На все судьба. На все Рок. А иногда и Провидение Господне. Уж не говорим про произвол людской. Рулетка: то Рок, то произвол, то судьба, то Провидение. Все чохом называется случаем. Несчастный случай».
      Он не мог спать, оделся, спустился вниз, пошел гулять, в ночь, Комендант безропотно открыл ему входную дверь и внезапно сказал, взяв его за плечо:
      — Я за ними шел, правда, но кто-то шел передо мной, и как будто тоже не один. Вроде трое нас было, двое передо мной. Ты мне не веришь?
      Покровский молчал.
      Услышав у себя над головой шаги на чердаке и глухие голоса, Комендант подумал: «Джалоиров! С бабой! Ну, смотри у меня!»
      Явлов понял: Люся сейчас побежит к Кайдановскому, ему осталось только ждать. Когда Люся с Кайдановским отправились наверх к Молодежному залу, он, тихо радуясь, двинулся за ними, он двигался неслышно, профессиональная ищейка, наметивший добычу вождь краснокожих в мокасинах беззвучных. Само собой, он и был в костюме Вождя краснокожих. Долго, слишком долго курили Люся с Kaйдановским, зато переговаривались, надо думать, о кладе. Потом направились они к маленькой лестнице, ведущей на Купол и на чердак. Явлов не сомневался, что они выведут его к кладу, к драгоценному тайнику неведомых экспонатов Половцова. Он неслышно двигался за ними во тьме. В какой-то момент он ощутил, что они не одни, что перед ним есть некто, еще бесшумнее его. «Англичанин!» — подумал Явлов с досадой и сделал неверный шаг, под ногой хрупнуло, обернулась Люся, а в дверном проеме, там, где перетекала чердачная комната в чердачную комнату, осветилась ослепительным сиянием женская фигура, абрис, нечто — инопланетянка? привидение? Сзади уже спешил Комендант с ключами и фонарем; Явлов затаился, он уже выслушал звон стекольный разбитого фонаря, легкий вскрик, тупой двойной удар падения, осыпь стекол. Комендант дважды пробежал мимо, туда и обратно, помчался вниз, сначала на лестницу, потом к телефону. Явлов пересидел и «Скорую», и милицию. Все стихло, обмерло до утра. Явлов вышел из своего укрытия и тут увидел легкую, чуть светящуюся фигуру, двигающуюся к выходу с чердака. Он двинулся за ней, трепеща от счастья, не чувствуя страха, по непонятной логике надеясь достичь искомого клада. Вместе вошли они в музей, она не оборачивалась, шкаф был приоткрыт, трап приотворен, счастье улыбалось Явлову, он трепетал, следуя по нижнему коридору и входя в усыпальницу. Дверь входа-сейфа закрылась за ним. Еще не чувствуя западни, Явлов нашарил выключатель. Алым странным светом вспыхнули лампы, он увидел сразу и саркофаг со Спящей, светившейся, как приведшая его фигура, но лежащей мирно и недвижимо, увидел и всех тех, кто находился в усыпальнице, кроме него. Четыре полуодетых гиганта, молча преградившие ему путь к закрывшейся двери (сначала он решил — они с маскарада и не успели снять маски), маленькие деловитые снующие китайцы (он принял их за приятелей карлика и подумал — сколько народу охотится за таинственным кладом, кроме него!), мрачные монументальные женщины с неподвижными лицами скульптур, одна из них с крыльями, потирающая руки, руки обвиты змеями, вот змеи Явлову не понравились, тем более что змеи стали ползать и по полу, как в дурном сне, под потолком забили крылами совы, миниатюрная сияющая белизной мышка скакала вокруг саркофага. И возникла в углу треглавая богиня с факелами в руках, окруженная сворой собак. «Кетцалькоатль!» -- сказала она ему на три голоса, и страшен был ее трехголосый смех. А собакам своим, указав на него утроенным жестом рук с факелами, сказала она: «Ату!»
      Явлов хотел предъявить удостоверение, но не успел.
      Непонятные дальние звуки, вопли и завывания, похожие на стоны и вой ветра, звучали на крыше, подрагивая у вентиляционных каналов; их слышала разве что крылатая бронзовая фигура над бывшим входом в бывший музей, в этот момент во тьме напоминающая гарпию, да несколько кошек и котов, да пара крыс.
      Явлова приходили искать в здание невыразительные люди в хорошо отглаженных костюмах. Сие ничем не увенчалось.
      Приводили и овчарку. Овчарка вела себя неадекватно — и на чердаке, и в Молодежном зале— пятилась, рычала, шерсть на спине у нее вставала дыбом, дважды принималась она выть; почему-то овчарка не могла взять след, — видимо, след основательно затоптали.
      — Ты мне верь, — сказал убедительно Комендант Покровскому. — Я тебе не вру. Ладно, иди погуляй.
      И отпер входную дверь, впустив через час промерзшего Покровского обратно без всяких вопросов и замечаний, в угрюмом молчании.
      Метель мела безудержно, зарядила на неделю кряду.
      «Может, и могли бы мы стерпеть все, — думал Покровский, хмурясь от лепившего в глаза снега, идя вслепую, ложась на ветер, — и жизнь, и любовь, и смерть, и всю бестолковщину бытия, а несправедливость? и ее тоже, будь небо почаще светлым, как тогда, над ледяным подвесным мостиком; неуютный город, неуютная страна, прорва хаоса, окно в прорву вместо небес лазурных, всегда снег в лицо, при чем тут снег, а как же эскимосы, лапландцы, финны, чукчи? даже им легче, У нас и вьюга злее, о Боже, Боже...»
      Снег перестал мгновенно, оборвал падение.
      И в полураспаде задохлого петербургского утра, в ореоле мертвенных фонарей засветился мерцающей зеленцой фасад дома напротив, столетней городской фосфоресцирующей гнилушки, и замигало непонятным кодом многоглазие разноцветных окошечек: то лимонная занавеска, то красный фонарь, то вечная зеленая лампа.
       1994—1995