Кофе по-гречески (продолжение). — Рассказ поэта Б. о бич-холле на Камчатке. — Снежные люли. — «Воздух пропитан временем, а время одето в числа». — «Почему-то все истории эти связаны с водой».
      — Прекрасно! прекрасно! — воскликнул прозаик. — Про другой мир вы расскажете под занавес. Пусть сначала наш поэт поведает нам про данный мир, про наш; история, конечно, маловеселая (так и про яхту была не очень), но имеющая прямое отношение к нашему зелью. Лара, как вам, кстати, напиток-то?
      — Он в точности такой, какой пила я у скульптора Н.! Вкус особенный, забыть невозможно. Я словно слышу голос скульптора, шум ночного моря, где подружка моя купалась в вечернем платье, меня дурманит запах южных цветов, всё, как тогда.
      — А вы, Маленький, находите ли этот кофий похожим на тот? Вы смакуете, как дегустатор.
      — Со мной происходит то же, что с Ларой. Я все вспомнил — аромат, весь букет, тот вечер у Пастухова, даже номер такси, на котором ехал домой.
      — Итак, мы переходим к третьей истории, — начал поэт Б. — Место действия ее — край света, полуостров, полный гейзеров, горячих источников, сопок, вулканов и тюльпанов. То бишь, Камчатка. Однако дело было отнюдь не среди водоемов с живой водой, и не в поле цветов, и даже не на берегу тихоокеанского моря, а в некоем здании городском, убогом, полугостинице, полуобщежитии, именуемом местными жителями «бич-холлом».
      — Что-что? — спросила Лара. — Что это значит?
      — Бичи — моряки, списанные на берег за провинность, навсегда или на время. Бич-холл — гостиница для бичей, место неспокойное, где дерутся, пьют, веселятся, где лучше не задевать незнакомых, да и знакомых не стоит, если те пьяны в хлам. Большая таверна, современная корчма для разбойников с большой дороги. Итак, два молодых столичных жителя поехали на край света малость подработать и, за неимением мест в других гостиницах, остановились в бич-холле. Прибыли они, как известно, по делу, как бы в командировку, хотя пару, по правде говоря, составляли неудачную, и, ежели бы не стечение обстоятельств, и в пирожковую бы вместе не пошли; впрочем, будучи парой неподходящей, были они вечной парою, ибо один был в своем роде Моцартом, а другой Сальери, — имею в виду пушкинскую маленькую трагедию. Странное название «Маленькие трагедии», не так ли? Рыцарь не может быть скуп, гость не бывает каменным и так далее; а ежели трагедия... — но это я так, к слову. Кроме наших... назовем их М. и С.... в номере обитали двое: массовик-затейник с аккордеоном и моряк с чемоданом. Именно у моряка имелась жестянка с кофе по-гречески. Правда, в первые три дня совместного пребывания в одной казенной комнате они поддерживали беседу при помощи водки, коньяка и «Солнцедара», дело привычное (я вообще считаю: в наших краях водка — средство общения); а на четвертый день моряк выставил на стол свою жестянку, о которой чуть не запамятовал, да первые три дня память освежили. И начали они вместо чая пить кофе по-гречески.
      Моряк усиленно рекламировал свое зелье питейное; и прочие, попробовав, пришли в восторг. Затейник тут же достал аккордеон и стал музицировать. По правде говоря, что было дальше, никому толком не известно.
      Вернувшийся в столицу С., чем-то смертельно напуганный, всякий раз рассказывал новую историю, изрядно расходившуюся в деталях с предыдущей. Постоянным являлся только факт гибели М. — в час ночи он выбросился (или выпал) из окна номера, ударился головой об обводящий дом узенький асфальтовый поребрик (хотя более вероятно было угодить на широкий свежевскопанный газон) и умер в «скорой» по дороге в больницу, не приходя в сознание.
      В одном из устных повествований С. фигурировал некий запоздалый прохожий («это путник запоздалый у порога моего, гость — и больше ничего...»), возникший за полночь у бич-холла, дабы увидеть в окне пятого (или четвертого, даже этажи в рассказах С. менялись) этажа, не по сезону распахнутом настежь окне, сидящего человека в белой рубашке. Прохожий якобы зашел к дежурной по гостинице — рассказать о человеке в окне; хотя местные жители предпочитали к ночи район бич-холла не посещать, обходили стороной, а уж внутрь зайти после одиннадцати вечера и не помышляли, хоть все окна расшиперь и на каждый подоконник поставь по портовой невесте в чем мать родила. По доброй воле, это точно, никто бы не зашел. После визита сердобольного прохожего, тут же растворившегося бесследно во тьме ночной, словно его и не бывало, дежурная (или дежурный) якобы поднялась на четвертый (пятый) этаж, прихватив с собой пару дюжих сердобольных постояльцев (вроде трезвых, что само по себе, ежели учесть время и место действия, достаточно фантастично), которые, ничтоже сумняшеся, высадили дверь в номер и заботливо попросили М. сойти с окна, на что тот ответил: «Не подходите ко мне, иначе я прыгну». Дюжие постояльцы тут же к нему и кинулись, и М. выбросился из окна. Геометрия прыжка была не совсем ясна, потому как поребрик, на который попал он головою, на котором то есть сделал стойку на голове, был не шире полуметра, тогда как вскопанный газон — метра два с половиной шириною.
      Вот когда за полгода до случившегося с М. в бич-холле выкинули из окна проигравшего (или проигранного?) в карты (то ли за неуплату долга, то ли чтобы ему не платить, но тогда он должен был бы быть выигравшим, — то ли за дерзость), тот угодил как раз на газон, отделался тяжелым переломом и легким испугом.
      В другом рассказе С. срывался в половине двенадцатого провожать на аэродром затейника, а моряк, поивший их кофейком по-гречески, уходил в другой номер к приятелям. В третьем повествовании С. пребывал в гостях у дочери высокопоставленного чиновника в доме напротив и видел из окна драку, то ли в бич-холле, то ли на улице; в четвертом сообщении драка происходила накануне, причем четверо били одного головой об стенку, а проходящий мимо М. будто бы сказал: «Какая дикость, Господи, какая дрянь...» — очевидно, имея в виду сцену как таковую.
      Следователь приехал в бич-холл утром, а не ночью, почему — неясно, все свидетели до утра могли договориться, сочинить любую легенду и вызубрить ее назубок, — если только и про следователя С. говорил правду. Когда М. хоронили, на переносице слева была у него отметина, словно от удара. Вскрытия почему-то не делали вовсе. В общем, история моя даже не является, строго говоря, историей. В ней известно начало — четверо в белых рубашках за столом с воблою, водкою, полной окурков пепельницей и дымящимся в стаканах кофе по-гречески — и конец, то есть похороны М. блистательным весенним солнечным днем.
      Да, через полгода С. уехал работать на Камчатку, пребывает там по сей день, сделал карьеру и благоденствует.
      — Ваша чашка, прошу, — сказал прозаик. — Как грустна и темна провинциальная жизнь.
      — Ваша чашка с эликсиром сатаны, — сказала Лара, передавая поэту дымящуюся зеленую чашечку.
      — Мало того, — сказала подошедшая Адельгейда, — что вы балуетесь эликсиром сатаны, вы еще и молоденькую девушку им спаиваете. Лара, что тут происходит?
      — Мы пьем кофе по-гречески, — отвечала Лара, — я уже допила, моя чашка свободна; Б., вы нальете кофе Адельгейде? А то она и впрямь думает, что мы пьем невесть что.
      — Но мы и вправду пьем невесть что, — сказал он.
      Прозаик обратился к Адельгейде:
      — А вы никогда прежде не пробовали кофе по-гречески? и не слыхали каких-нибудь романтических историй, с ним связанных?
      — Не пила, — отвечала та. — Я только знаю, что в девятьсот пятнадцатом году в Новониколаевске жил заезжий человек, поивший посетителей в своем крошечном кафе кофе по-арабски, по-турецки и по-гречески, кто какой пожелает.
      — Откуда знаете?
      — Мемуары читала.
      — Чьи?
      — Не помню.
      — Чудное название, — сказал прозаик, — для повести: «Забытые мемуары».
      — А ваша история тоже мрачная? — спросила Лара будущего рассказчика.
      — Ваша ведь не мрачная, — сказал он. — И моя ни в малой мере.
      — Мы слушаем, — сказал Маленький.
      — Речь пойдет об одной экспедиции на Алтай.
      Мы поставили палатки неподалеку от бирюзово-зеленого горного озера, между озером и крошечным водопадом питьевой воды. Ключевой. Место выбрал наш руководитель, селевик по специальности.
      — От «се ля ви»? — спросила Лара.
      — Сели он изучал. Сель — поток грязи, смешанной с водой, прорыв талых ледниковых вод, поток, смывающий целые селения, хуже обвала, стихийное бедствие.
      На вторые сутки один из сотрудников, геодезист, обещал угостить нас замечательным кофе, восстанавливающим силы и подбадривающим не хуже женьшеня. Он заваривал свой кофе сам. Напиток — названный им кофе по-гречески — был на редкость вкусен. Мы пили его и смотрели на снопы искр над костром, обычное дело, на растопку шла сухая трава, а среди трав попадались и годящиеся для устроения домашнего фейерверка, как годятся на то здешние мхи.
      — Это какие мхи? — подозрительно спросила Лара. — Назовите немедленно. Я хочу маленький домашний фейерверк!
      — Будет, сделаем. На следующий вечер некоторые из нас ощутили не то чтобы страх перед ночью, а, скажем, эффект присутствия. Ощущение, что мы здесь не одни, кто-то наблюдает за нами из трав, из-за кустов, из-за каменных сколов. Руководитель экспедиции спросил, не слыхали ли мы о сказочной стране Баюль. И, поскольку мы о ней слыхом не слыхивали, поведал нам: по легендам, бытующим среди жителей гор, есть где-то высокогорная страна Баюль, чьи обитатели то видимы, то невидимы, смотря с кем дело имеют; кому показываются, кому и нет. В стране Баюль все счастливы и живут не по человеческим законам, а в нерасторжимой связи с природою. Пути в эту страну нет.
      Помнится, рассказ селевика, обрамленный снопами искр от кострища, запахом кофе по-гречески, панорамой горных склонов и дальних горных цепей, осененный шемаханским шатром многозвездных небес, произвел на нас особое впечатление.
      А к концу следующих суток мы увидели их. Я не знаю, не снились ли они нам, может, то был массовый гипноз либо психоз от паров колдовского зелья, о котором мы бестрепетно беседуем в настоящую минуту, прихлебывая его запросто, как какой-нибудь общепитовский чай «номер тридцать шесть».
      Мы называли их «снежными людьми». Самая восторженная из очевидиц звала их марсианами, а будь среди нас фантаст, он именовал бы их пришельцами или инопланетянами.
      Видения, или существа, подобны были людям («антропоморфны», — сказал антрополог); отличали их от нас рост, походка да, пожалуй, черты лица. Наши снежные люди рядом с нами смотрелись как баскетбольная команда. Один из наших геологов, молодой человек под два метра, все приговаривал: «Нет, вы представляете: поворачиваюсь — и на уровне моих глаз женская грудь! Я почувствовал себя полным идиотом!» Мужчины чуть выше женщин. А ходили они особенным образом: прямо, преувеличенно прямо, особая выправка, голова задрана, как у балетных, походка плавная, величавая, пластичная. Скорость ходьбы увеличивали наподобие дельфинов — непонятно, за счет чего, вроде никаких движений не прибавляется, и не бежит, а удаляется молниеносно, уходит — и все!
      Походили они на адыгейцев и на египтян — разрезом глаз, узких и вытянутых к вискам, но монголоидов не напоминали, хотя скулы чуть выделялись.
      Мы видели их — или общались с ними — в течение отведенных нам для работы двух недель.
      В тот вечер мы сидели, как накануне, у костра, слушая и распевая под гитару туристские песни, попивая кофе по-гречески, развлекая друг друга анекдотами, байками, бутербродами с копченым сыром и консервами. «Сиреневый туман над нами проплывает...» — и в ущельях, и на склонах действительно плавал сиреневый туман, звезды на месте, мы пели дружно и с удовольствием, хотя не знаю, как звучал наш хор со стороны. «Горы высокие, горы далекие, горы и улетающий и умирающий снег, если вы помните, где-то на свете есть город, если вы знаете, он не для всех, не для всех», — и слова наших песен казались нам исполненными глубокого смысла, ясного только посвященным, посвященным в туристское братство, в кочевое очарование экспедиций, в жизнь вне городского комфорта, — но как бы на время; думаю, ни эскимосы, ни горцы ничего такого не поют, живут в природе, как могут; а мы были ни гости, ни хозяева — путешественники, наблюдатели, почти кондотьеры, те самые «странные люди», как в песне пелось. «Если им больно, не плачут они, а смеются, если им весело, вина хорошие пьют. Снег набегает, и волосы женские вьются, и неустроенность им заменяет уют». Если хотите знать, сие четверостишие было нашим кредо, нашим девизом, нашим штампом поведения; я до сих пор не могу избавиться от его влияния, веду себя в соответствии с его указаниями, хотя теперь мне все больше и больше нравятся люди, которые, знаете ли, плачут, когда им плохо, и смеются, когда им весело, а не водяру жрут.
      — Стареете, юноша, — сказал прозаик.
      — В общем, именно на словах «заменяют уют» мы увидели: метрах в пяти проходят двое, одетые... в комбинезоны, что ли, в обтяжку; проходили мимо, царственно, плавно, как, думаю, цари зверей ходят по широтам своих ареалов мимо прочих тварей. Один из них обратил к нам лицо свое и спокойно посмотрел на нас — ни испуга, ни удивления. Гитарист перестал играть, песня разладилась, мы обмерли. Два существа зашли за скальный выступ и скрылись, словно гора расступилась перед ними, либо они соизволили испариться.
      Они появлялись и днем. Однажды я возвращался в лагерь с рюкзаком, полным образцов, и столкнулся со снежным человеком на тропинке. Он остановился метрах в полутора, мы смотрели друг на друга. Потом он поздоровался со мной. То есть он ничего не произносил, но я внутренне услышал его: «Здравствуй». Я ответил. Он кивнул головой и пошел обратно. Я за ним. Уходя вверх по склону, в сторону от тропинки, он обернулся ко мне, а потом исчез.
      Где жили существа, являвшиеся нам, я не знаю. Мы видели только одну пещеру, куда заходили они; в глубине пещеры расположен был камень, напоминавший по форме большое кресло, то ли естественный выступ, то ли рукотворный; снежные люди отдыхали в этом кресле; сиденье покрывали ряды мелких заостренных тетраэдров, кристаллическая щетка, сетка; мы не пытались изображать Рахметова и в кресло не садились.
      Ближайшее ущелье звали мы «ущельем ужасов». Ужасов особых там не имелось, однако слышались обрывки музыкальных фраз, голос непонятного музыкального инструмента, краткие песнопения на незнакомом языке. Любопытно, что каждый из нас периодически слышал свой текст, то есть на одну мелодию для каждого звучала своя песня. Может, мы сами слова и сочиняли? Одной из моих сотрудниц слышалось: «Берегите мир!» Как лозунг на демонстрации, правда? Руководитель наш слышал песню о Ленине; он был руководитель — ему и пелось о вожде. В общем, слова ваши, напев мой: о горах, о звездах, о воде; берегите, мол, природу; Земля прекрасна; и так далее.
      — А вы что слышали? — спросила Лара.
      — Я помню одну фразу: «Воздух пропитан временем, время одето в числа».
      На самом деле он помнил многие из слышанных им гимнов, но никому и никогда не повторял он их, они принадлежали ему и ущелью, ему и снежным людям. Он не вполне понимал, какое значение вкладывается в обиходное выражение «интимная жизнь»; он не стыдился своего тела, его не смущал запах собственного пота, не смущала нагота, он не стеснялся докторов; некоторые из его женщин, боявшиеся показаться ему голыми, предпочитавшие тьму, натягивающие до подбородка одеяло, удивляли его донельзя; однако имелись у него уголки души, сознания, восприятия, в которые никто не допускался, — это и было для него интимной жизнью. Если кто-то переступил бы порог тайных комнат его обиталища, а внутренний мир частенько представлялся ему огромной квартирой из сна с потайными комнатами, то есть совершенно пространственное имел строение, — он бы почувствовал не вторжение даже, а почти посягательство на жизнь.
      — «Одето в числа»? Красота! — сказал прозаик. — С вашего разрешения, я запишу. Но где-то я это раньше слышал.
      — У них были дети? Вы видели их детей? — спросила Адельгейда.
      — Нет, детей мы не видели.
      — Вы кому-нибудь о своих снежных людях рассказывали? — спросил Маленький.
      — Разумеется, наш руководитель даже в Академию наук ездил, сообщение зафиксировали, но документально его подтвердить было нечем, мы ведь не сфотографировали их. Сначала в голову не пришло.
      А потом... если бы вы видели их лица... особое выражение покоя, собственного достоинства, величия даже... Невозможно было на такое лицо поднять фотоаппарат, прицелиться, щелкнуть затвором, да еще и разрешения не спросив. Через некоторое время нам самим стало казаться, что мы видели сон наяву.
      — Коллективный сон?
      — Когда я не размышляю, я знаю точно: иной мир, мы видели иной мир! А подумаешь, поразмыслишь — может, нас натуральные галлюцинации после кофия по-гречески и посетили. Наш другой мир мог быть просто миром наркоманов, куда отправили нас в маленькое турне неизвестные травки.
      — Интересно, — сказала Лара, — что нам всем приснится сегодня?
      — Всем или каждому? — спросил поэт.
      — Вы заметили, — проговорил прозаик задумчиво, — все истории связаны с водой. У Черного моря стоял Ларин Дом творчества, на Ладоге потерпела кораблекрушение яхта Пастухова, в припортовом городе находился бич-холл, полный, кстати, списанных на берег моряков, да и ваша экспедиция вроде лагерь разбила у озера?
      — Ну да, я говорил, изумрудное горное озерцо плюс маленький водопад. Вода в озерце была мутная, но такого радостного, с бирюзинкою, оттенка! Видать, с добавками меди, да еще и небо отражалось безоблачное. Удивительно круглый водоем, напоминающий зеркальце Медной горы Хозяйки. Недвижная пиала зеленцы.
      — Мы ведь тоже сейчас у залива, — сказала Лара.
      — И ничего пока с нами не происходит экстраординарного, — заметил прозаик. — еще по чашечке?

      Письма с чердака. — Драка поэзии с прозою. — Соблазнительница, соблазненный и неожиданный спаситель и блюститель. — Зеленогорск и Новониколаевск. — Адельгейда в ожидании нелюбимых гостей, любящих пирожки.

      Моя дорогая постоянная корреспондентка!
      Со мной произошел пресмешной казус: можете себе представить, я подрался! Причем с собратом по перу, то есть не совсем; он прозаик, тот самый прозаик Т., о котором я Вам уже писал и с которым мы если не в дружеских пребываем, то, во всяком случае, во вполне приятельских отношениях.
      В один прелестный вечер в приятной компании разожгли мы костер на берегу Финского залива, выпили некий напиток под названием «кофе по-гречески» (правда, милейший хозяин ближайшего дома, все зовут его Маленький, то ли фамилия, то ли прозвище, да он и впрямь росточком не вышел, принес еще и самодельную наливку и остатки водочки — достаточно, чтобы повеселеть, но слишком мало чтобы быть навеселе, а тем паче напиться); при этом каждый, волею судеб пивавший вышеупомянутое зелье ранее, уснащал дегустацию новеллою, с зельем связанной, в том числе и Ваш покорный слуга припомнил одну невеселую историю про сей эликсир сатаны.
      Некоторое время мы мирно болтали, потом развеселились, кидали камушки в воду: кто дальше, кто больше «блинчиков» напечет, — на Черном море, в Тавриде, было бы проще, у Финского залива так мало камешков, среди них вовсе не попадаются плоские и округлые разом, в большинстве своем видишь под ногами обломки тростника да створки жемчужниц или их родственниц, покинутые обиталища улиток. Далее стали мы прыгать через костер; устав, заговорили о литературе; и что же? мои высказывания показались нашему прозаику легкомысленными и оскорбительными, о чем он мне сообщил в весьма резкой и неприятной форме.
      Должен Вам признаться, самолюбие и чувство собственного достоинства у меня обостренные, словно мне все еще тринадцать либо шестнадцать лет. Я не терплю даже фамильярностей, не говоря уже о резкостях, грубостях и т. п.: живи я сто лет назад, я, видимо, прослыл бы бретером, дрался бы на дуэли частенько, защищая свою честь. То ли эликсир сатаны и впрямь действовал неотразимо, то ли свойства мои взыграли — не успев и поразмыслить, я залепил прозаику Т., к ужасу двух присутствующих дам (молоденькой очаровательной Лары и почтенной Адельгейды), пощечину. Тот, не долго думая, ответил мне мужицким ударом кулаком в скулу. Дальше — больше; мы подрались самым непристойным образом, порвали друг другу одежду, катались по песку, наподобие школьников или взбеленившихся и опившихся валерьянкою котов. Я разбил прозаику очки, он, стукнув меня по носу, пустил мне юшку; последнее ли обстоятельство нас отрезвило, или обязаны мы Адельгейде, вылившей на нас ведро воды, зачерпнутой в Маркизовой Луже, не знаю.
      Последовали извинения, излияния, примочки, перекись водорода, медные монеты на синяки и шишки. По счастью, у прозаика имелась с собою запасная пара очков, и у обоих нас не последние рубашки были надеты; к тому же Адельгейда взялась их зашить и пришить к ним пуговицы.
      Прозаик поклялся никогда кофием по-гречески впредь не баловаться; однако заметил, что не худо бы ему и водочку заменить минеральной водичкою: «Некогда, — сказал он нехотя, — в юности страдал я подобием эпилептических припадков; лечил меня замечательный врач, в том числе и холодом лечил, я закалился тогда и до сих пор хожу зимой в осеннем пальто. Но иногда, как выпью, чувствую состояния, близкие ауре, приступы ярости на меня накатывают, я себя не контролирую и потом плохо помню происшедшее».
      Я, со своей стороны, поведал о своем патологическом самолюбии. На том и разошлись.
      Так что напрасно Вы сожалеете, что не живем мы с Вами в прошлом веке; я не выпускал бы из рук «стволов Лепажа роковых» и вполне мог бы стать убийцею не единожды, впрочем, убийство на дуэли тогда почему-то таковым не считалось, как теперь не считается убийством происходящее на войне; но закон человеческий может считать что угодно, а по Божескому всё — убийство, и совесть больная, равно как и не вполне здоровая психика дуэлянтов и воевавших, тому порукой.
      Стало быть, не жалейте, что мы с Вами не беседуем и не вальсируем при свечах, а всего-навсего пьем чай под абажуром.
      У прелестной барышни Лары, недавно прошедшей мимо босиком в лиловом платье с распушенными волосами, по-моему, с молодым дачником (то ли журналистом, то ли геологом) натуральный роман.
      Я давно не получал Ваших писем и соскучился без них. Не забывайте поэта, глядящего на Лужу в мечтах об Океане; нет ничего скучней и несправедливей забвения.
Ваш Б.

      Милая Веточка!
      Ты отдыхаешь на черноморском побережье от всей души и, верно, совсем забыла свою подружку. Может, ты разлюбила писать письма? Или вы переехали и забрались в какой-нибудь дикий уголок, где нет ни почты, ни конвертов, а только хижины абреков? да фиалки в южном дворике старой гречанки (помнишь ту гадалку?), какая-нибудь река с труднопроизносимым названием Бзыбь либо Лиахва, пальмы и волны морские в любую погоду? Николай Федорович говорит, в юности не бывает плохой погоды, как в старости не бывает хорошей.
      Представь себе, мне опять довелось попробовать кофе по-гречески! Конечно, я вспомнила про Н., всю ту историю, и рассказала ее всем присутствующим. Самое смешное, что у каждого было в запасе свое повествование о сатанинском кофейке: в двух случаях отведывавшие его погибали — считай, я легко отделалась!
      Вместо того чтобы романтически погибнуть, два литератора, напившись чертова напитка, подрались, как последняя шпана; я терпеть не могу драк, по-моему, дерутся только уголовники, ненормальные и хамы.
      Мой пляжный флирт в разгаре и чуть не перешел в опасную стадию. После кофепития мы с ним пошли прогуляться по заливу в сторону заброшенной хижины, точнее, полузаброшенной, туда иногда наведывается Николай Федорович, очевидно, ища уединения, хотя в хижине есть нечто мрачное, верно, и с ней связана неведомая мне история не из самых веселых. За хижиной у ручья мы обнялись и стали целоваться, потом сели на песок. Я не знаю, люблю ли его настоящей любовью, но влюблена я в него отчаянно, в нем столько обаяния, он крайне обаятельное существо, меня очаровывает вкус его рта, все во мне затуманивается, и я понимаю теперь слово «истома».
      Мы лежали на холодном песке, я чувствовала холод песка, как сквозь легкий сон, и чувствовала тяжесть его тела, и, видно, все кончилось бы для меня плохо, и я непременно потеряла бы невинность в ту ночь, если бы не подошел к нам Николай Федорович. Я не слышала его первой реплики, то есть слышала, как он ее произносит, но слов не разобрала. Мы поднялись с песка. Видела бы ты, с какой яростью смотрел на него Н. Ф.! С какой злобой! Кроме осуждения легкомысленного поведения нашего, — а поскольку он старше и опытней, чем я, его Н. Ф. осуждал больше, чем меня, и был, должно быть, прав, хотя, сдается мне, все исходило от меня, а не от него, именно я соблазняла, неопытная девчонка, не имевшая дела с мужчинами, а он был соблазнен, опытный человек, но об этом мы поговорим с тобой тет-а-тет потом, тут есть нечто поразительное; кроме осуждения, видела я в чертах и речах нашего блюстителя нравственности и моего спасителя такую фантастическую злобу! Злобу саму по себе, неприятие факта, что данный человек существует вообще. Где-то я читала: любовь сродни ненависти, поскольку так же необъяснима и вспыхивает внезапно.
      Но все же Николай Федорович на сей раз действительно меня спас, я благодарна ему. Я постараюсь впредь быть поосмотрительней и не заходить так далеко.
      Веточка, напиши мне, пожалуйста, я жду не дождусь, когда мы увидимся и поболтаем.
Твоя легкомысленная подружка Лара.

      Он сидел на песке и курил, слегка оглушенный.
      Николай Федорович, захлебываясь от возмущения и ярости, произнеся в его адрес все, что позволяло ему воспитание и присутствие молоденькой девушки, увел Лару и отчитывал ее по дороге, провожая до дома. Голос отчитывающего был слышен прекрасно, белая ночь блистала слышимостью гулкой, акустически безупречной залы, обмирающим от тишины воздухом, дышащим покоем водным полем до горизонта.
      Лара не походила на девушек, с коими имел он дело прежде; конечно, она завлекала его, чертовка маленькая, все рассчитала: и распушенные волосы, и босые ноги с маленькими детскими пальчиками, и ниточку кораллов, и затуманенный взгляд, и приоткрытые губы; она не просто была чувственна, но еще и подыгрывала, притягивая его, подманивая, околдовывая, воодушевляясь оттого, что он чарам поддается. «Нет, теперь держусь от нее подальше, решено; подальше держусь от тебя, Ларочка, уволь меня, спи с будущим мужем, чокнулся я, что ли? Тоже мне, мышиный жеребчик, совратитель малолеток. Кофеек-то, видать, и впрямь с беленой, с анашой, с дурилками».