...Можете себе представить: дачник, снимавший верандочку у Маленького, остается жить на берегу! Кажется, Виктор Сергеевич, я об этом чудаке упоминал в письмах уже не единожды. Теперь, после того как он то ли упал и стукнулся о камень (головой, разумеется, где тонко, там и рвется), то ли с кем-то на берегу сцепился (надеюсь, не с дражайшим Николаем Федоровичем), то ли наткнулся на пресловутый заугольный пыльный мешок, его обуяла странная идея жить а-ля Робинзон по соседству с человеком, коего он терпеть не может, да к тому же жить в развалюхе типа сарая, насквозь просматривается, разве что обоснуется он спать в печке, наподобие домового; лежание на печи нашему Емеле ничего не даст, такую-то лачугу в зимнюю стужу, когда с замерзшего залива тянет ледяным дыханием, даже и доменной печью не обогреть, все вытянет.
      Сам романтический молодой человек, кстати, отрицает столкновение своей головушки с пыльным мешком, а утверждает, что его настигла шаровая молния.
      Надо будет в какое-нибудь произведение ввести героя, настигнутого шаровой молнией. Вы не находите беспредельно свежею сию мысль? Придется подчитать в научпопе (чем это Вам не нравится подобная аббревиатура научно-популярных брошюр?) о шаровых молниях. Мне не верится, что им потребно сновать на всех широтах и долготах, мне думается, у них должен быть свой ареал — или свой полигон. Но это к слову.
      Наш первый пионер, не покладая рук, обводил свою дурацкую лачугу изгородью; и Вашего воображения не хватит, дабы изгородь, им возведенную, представить въяве, ибо она сделана из крошечных обломков сухого тростника, воткнутых в песок. Вы когда-нибудь наблюдали детей, строящих на песке крепости и окружающих их маленьким частоколом такого рода?
      Разумеется, игрушечный заборчик высотой, в лучшем случае, два вершка, могла бы переступить и кошка; но самое смешное, что никто переступить тростниковую Великую Стену не решается.
      Кругом себя наш бурсак обвел, то ли магическим, то ли психологическим.
      Поэт Б., например, считает обитателя лачуги свихнувшимся и боится общаться с сумасшедшим. Николай Федорович просто ошеломлен и не знает, как себя вести. Адельгейда проявляет сверхвежливость и супертактичность; она очень довольна тем обстоятельством, что успела занести в лачугу крупу, муку, сухари, соль, чай и сахар до того как Робинзон обвел свою обитель двухвершковым забором. Лара, похоже, разочарована: она, по-моему, надеялась продолжить начатый флирт, а вместо этого наблюдает клиническую картину помешательства. Гамлет, так сказать, и Офелия. Хотя наша Офелия обожает бродить босиком, распустив власа златые, увенчав хорошенькую головку венком из лютиков, кувшинок и лилий, она вполне реалистическая барышня, комсомолка, велосипедистка и не собирается топиться в обозримом будущем в ближайшем ручье. Что до Гамлета, он вполне вошел в роль; интересно, читал ли он Шекспира?
      Время от времени он общается с приходящими его навестить недоумевающими соседями, сидя на песке в своем отгороженном от мира королевстве (старый каламбур помните? из Куприна? «До свидания». — «А почему не досвишвеция?!») и произнося сентенции из разряда глубокой философии на мелких местах. Николай Федорович, например, принес ему пару банок консервов; отказавшись их принять, датский наш прынц изрек:
      — Для вас все люди — потенциальные консервы для ваших будущих опытов.
      Я записал сочетание «потенциальные консервы» в записной книжке. Я надеюсь, он не принимает Николая Федоровича за людоеда? Но тот тоже, надо отдать ему должное, следовал своей сценической логике и стал что-то темное втолковывать своему чокнутому собеседнику насчет необходимости, когда тот сочтет нужным, ознакомиться с какой-то информацией, содержащейся в некоей картотеке. Гамлет из лачуги только фыркнул в ответ:
      — Картотека... информация... Что такое информация? Нет никакой информации вообще. Мешки вранья.
      Очень образно.
      Я даже спросил поэта В., не находит ли он, что в молодом человеке после пыльного мешка, пардон, после шаровой молнии, проявилось поэтическое восприятие мира? Поэт Б., по обыкновению, узрел в моем вопросе каверзные намеки и обиделся.
      Пришли посмотреть на заборчик Гаджиев с Костомаровым, ученые мужи, я и о них неоднократно в своих эпистолах упоминал. Гаджиев, профессиональный психолог, вкрадчиво спросил, не кажется ли датскому отшельнику: в заборчике чего-то не хватает?
      — Разумеется, — отвечал тот, — маленьких черепов со светящимися глазками.
      — Я имел в виду ворота, — сказал Гаджиев.
      — На кой черт ворота забору, который любая кошка перешагнет? Все ли у вас дома?
      — Похоже, — сказал Костомаров, — его никто не перешагивает.
      — Само собой, — отвечал наш датский, — для чего бы тогда я с ним тут уродовался?
      Гаджиев продолжал проверять его на всхожесть и заметил:
      — Вы часы забыли завести.
      — Ничего я не забыл. Они теперь не ходят.
      — Тогда зачем же вы их носите?
      — Для красоты.
      — Если хотите, — сказал Костомаров миролюбиво и отчасти виновато почему-то, — я вам свои отдам, а ваши в городе починю и вам верну.
      — Нет необходимости, — отвечал наш пляжный принц, — я теперь и так знаю, который час, с точностью до пяти минут. Не будьте занудой, Гаджиев, не проверяйте меня, не спрашивайте: «Сколько времени?» Без четверти два. Было без десяти.
      — У вас появились новые способности? — деловито поинтересовался Гаджиев.
      — Я бы назвал это возможностями, — отвечал молодой человек. — И то ли еще будет? Заходите через недельку или две.
      — Именно через две? — спросил Гаджиев.
      — Да, по мне, хоть вообще не заходите, — сказал вежливый его собеседник, уходя в лачугу, — сто лет бы вас не видел.
      Пришла и Офелия, ей как-то не верилось в непредвиденную потерю поклонника.
      — Можно зайти? — спросила она.
      — Тут забор, разве непонятно?
      — Так сделайте в заборе калитку.
      — Дались вам эти ворота и калитка, — сказал он. — По-моему пора назначать Гаджиеву свидание, Лара, вы мыслите с ним ноздря в ноздрю. Гаджиев и Лара, два сапога пара.
      Лара порозовела. Из чего я заключил: свидание уже назначено если еще не состоялось.
      — Мне такие советы не нужны.
      — Какой же это совет? Впрочем, могу и совет: идите домой и молитесь.
      — Как молиться? Я атеистка. Комсомолка.
      — Так спросите у Адельгейды — как, она молитвы знает. Спишите слова. В тетрадку в клеточку.
      — О чем же молиться?
      — За упокой души.
      Лара испугалась. Это он зря. Она все же еще школьница.
      — Чьей? — спросила она.
      — Своей, например. Или моей. Какая разница.
      Лару как ветром сдуло.
      Он забрался в развалюху и глядел в крошечное окошечко. Явилась Адельгейда, увидев его в окне, заулыбалась. Он тут же вышел и спросил:
      — Что вас так развеселило?
      — Просто вы смотрели в окно как... как маленький ребенок... из одной книжки.
      — Из какой книжки? — спросил он подозрительно.
      — Книжка про каторжных на Сахалине. Каторжных водили гулять, а свободные и поселенцы в эти часы маленьких детей гулять одних не пускали. В те поры среди каторжных был людоед по имени Софрон. Детям говорили: «Не ходите на улицу одни, Софрон съест». Он в окна и глядели, Софрона высматривали.
      — Лично я — фаталист, — сказал он. — Если уж Софрон должен съесть, он и съест. Пускай, не пускай, ходи, не ходи — все едино. Xотите зайти?
      — Так ведь забор.
      — Можно через забор.
      — Нет, — сказала она убежденно, — через забор нельзя.
      — Вы уверены?
      — Абсолютно, — сказала Адельгейда.
      Он удостоил взглядом нас с поэтом Б. и спросил Адельгейду:
      — А что эти недоделанные классики тут делают?
      Мы с поэтом Б. обиделись одновременно и отправились к Маленькому хлопнуть водочки.