В витрине у дверей красовалось огромное объявление, перечисляющее кружки и мини-клубы, в кои и приглашались желающие. После серии непонятных мне вовсе слов («макраме», «фриволите» и т. д.) следовали кружок ИЗО, художественная самодеятельность и клуб коллекционеров.
Я вошел.
Мне уже мерещились общепитовские винегрет и светло-желтый чай. Суровый вахтер при входе спросил куда я: «Куда вы?» - на вьетнамский лад, вьетнамское «здрассте» так и звучало. Мне потом мой университетский друг рассказывал их общежитейскую историю: огромному кубинцу попался в коридоре маленький вьетнамец, улыбнувшийся с полукивком-полупоклоном и спросивший кубинца: «Куда вы?» Тот отвечал (диалог велся по-русски с двумя разными акцентами): хочу погладить брюки, иду одалживать утюг. Идя обратно с утюгом, кубинец встретил все того же вьетнамца, тот опять осклабился и спросил: «Куда вы?» Кубинец чуть помрачнел и ответил: вот, взял утюг, иду гладить. Погладив свои причиндалы, человек с Острова Свободы отправился утюг возвращать; ему снова попался в коридоре сын свободного Вьетнама и радостно спросил: «Куда вы?» Бросив утюг, громадный кубинец сгреб малютку-вьетнамца в охапку, как медведь зайца, и, разъяренный, с превеликим темпераментом стал орать на весь коридор, - мол, ежели ты, такая-сякая шпионская узкоглазая сволочь, еще раз спросишь, куда я… И так далее. А вьетнамец всего-навсего здоровался
. На приветствие вахтера бойко я отоврался: «В клуб коллекционеров!» Вахтер объяснил мне, как пройти; клуб, на мое счастье, функционировал, там сидел дежурный, записывающий желающих вступить. Дежурный обрушил на мою голову сериал незнакомых слов: фалеристы, филокартисты, бонисты, филофонисты, филуменисты; я знал разве что филателистов и нумизматов, и то случайно. Его развеселил мой растерянный вид, он поведал мне в утешение, что у них имеются и одиночки, коллекционирующие кто что в оригинальном жанре, например, патологические спички. «Как это?» - спросил я: ну, объяснил он, попадаются в коробках иногда, брачок, одна тонюсенькая с толстенной головкой, другая вовсе без серы, третья кривая, четвертая с коричневым пятном. «Я сам, - сказал он, - из одиночек». - «Что же вы коллекционируете?» Он приосанился. «Я уникальный коллекционер. По этому случаю разрешите представиться, молодой человек. Инженер Веригин». Ему казалось - раз уж выпало мне счастье повидать его, уникального, я должен знать и его фамилию.
– Я коллекционирую, - сказал он, - несуществующие вещи.
– Волшебная палочка? - спросил я. - Сапоги-скороходы?
– Нет, вы не поняли. Ненаписанная картина, потерянный предмет, несостоявшееся свидание. Украшение моей коллекции - непостроенная колокольня Смольного собора.
Последовала пауза.
– А в виде чего, - спросил я, слегка ошалев, - существует ваша коллекция?
– Моя коллекция существует в виде картотеки, разумеется.
– Должно быть, - сказал я, - вы единственный коллекционер в мире, обладающий одной лишь картотекою
. – Ну, не убежден, не убежден. В нашем клубе есть еще один человек, Звягинцев, который свои объекты коллекционирования предъявить не может.
– Что же он собирает?
– Привидения!
– Он это серьезно?
– Абсолютно.
– И вы мне сейчас серьезно говорите? Вы меня не разыгрываете?
– Никоим образом.
– Да какие же привидения он собирает?! Как он может их собирать?
– Я подробно с его собранием не знаком, - сказал Веригин, - однако оно зафиксировано в отделении аномальных явлений Академии наук. Мы с ним по разным дням ходим. Как собирает? Упоминания в литературе, рассказы очевидцев. Он недавно по Ленинградским - Петроградским - Петербургским привидениям сообщение делал. Весной будет про Европейские призраки докладывать, вы сможете послушать. А его знакомый фантомолог на днях в Лектории на Литейном лекцию читает; хотите - сходите. Вы-то сами что собираете?
– Кленовые листья! - ляпнул я, не сморгнув.
Он и бровью не повел, достал журнал с надписью «Бухгалтерский учет», полистал его и сказал:
– Я затрудняюсь, куда вас записать: к тем, у кого гербарии, или в одиночки? Вы как думаете? Что вам ближе?
– Конечно, одиночки, - сказал я.
С его помощью я нашел буфет, именовавшийся кафе, где и выпил свой чай, заев его винегретом
,а также кефир, зажевав его коржиком.
Прыгая вниз по лестнице, я подумал - не прийти ли мне и вправду?
Дома я долго отпаривал выходные брюки, чистил ботинки. Пиджак одолжил я у двоюродного брата, рукава были чуть длинноваты. Галстук кузен мне завязал, я никак не мог научиться вязать галстучные узлы. Для галерки вид у меня был шикарный. А для первых рядов? Честно говоря, я не знал, как должна выглядеть публика из первого ряда. Дамы с чернобурками на плечах, увешанные и унизанные драгоценностями? военные? профессора? директора всех видов и фасонов? Во времена моей юности блатари не разыгрывали господ комильфо, не шлялись по театрам, разве что в цирк или в оперетку заносило их невзначай.
За полтора часа до спектакля, как договаривались, я зашел за Настасьей.
Я еле ее узнал.
– Подождите минуту, - она вышла, исчезла в комнате или в одной из комнат, а я остался соображать: что меня так удивило, что за звук незнакомый? и понял: шорох шелка. Шуршал шелк ее платья, сопровождая движения ее. Прежде я читал о шуршащем шелке женских одежд в старых романах.
Она вернулась. Теперь у нее на шее красовалась - как называется? горжетка? - но не чернобурка, нечто белое, пушистое, эфемерное, шкурка нездешняя, страусовый пух. Разодета в пух и прах. Она как бы не была и разодета, - темного шелка платье. Таких ослепительных дам видел я только в трофейных фильмах. Улыбаясь (очевидно, выражению моего лица), Настасья, отвернувшись к зеркалу, вдевала в уши сережки. Я лицезрел ее коротко стриженную черноволосую голову с затылка, в старинном зеркале мерцала улыбка ее. На гравюре «Любовники» Утамаро, увиденной мной много позже, я узнал этот затылок, сразу узнал, словно Настасья была бессмертная и Утамаро изобразил именно ее; хотя гейша в темном могла быть какой-нибудь дальней родственницей возлюбленной моей
. Она обернулась, ожидая комплиментов
.Я был нем. Она ждала, чтобы я подал ей плащ. Я не шевелился
.Она сняла плащ с вешалки, дала мне его в руки
,повернулась ко мне спиной. Я подал ей плащ, борясь с невероятным искушением взять ее за плечи.
Вместо розового шарфа надела она фетровую черную шляпу, похожую на мужскую, затем сосредоточенно натянула крохотные перчатки, на тыльной стороне которых красовались оттиски то ли орхидей, то ли лилий. Мы вышли, она взяла меня под руку. Вместо комплимента я спросил: почему у нее такие узкие китайские глаза? Она ответила: «Я наполовину японка». Такси уже стояло у тротуара, я не только не имел понятия, что такси можно заказать на определенное время, даже накануне заказать, - но вообще еще ни разу не ездил в такси. Мы поехали по набережной Фонтанки.
Все происходило как будто не со мной, нереальные отсветы вечерних фонарей вспышками, дискретно, высвечивали маленький мирок внутри автомобиля, светлый ее плащ, черную бисерную сумочку, черные перчатки
.В жизнь мою вошел фонарный свет
. Черноволосый с седыми висками моложавый полнеющий администратор, ловко отбивающийся от толпы желающих правдами и неправдами попасть на спектакль, обратил к нам печальное бледное семитское лицо свое с вечно утомленным томным взором, кажется, обернувшись на звон Настасьиных браслетов, встал ей навстречу, поцеловал ей ручку, добыл, точно факир из воздуха, заветную бумажку контрамарки и целую вечность, как мне показалось, разглядывал меня, молокососа (к тому же голодранца) при королеве; у меня уши горели; Настасья подхватила меня под локоть, потащила в соседнюю комнату, то был не гардероб, апартаменты администратора, блатные посетители снимали плащи свои и куртки тут.
В зале гасили свет, гасили постепенно, душа замирала, наступала минута между собакой и волком, мгновение театральных сумерек, между реальностью и театральным действом, миг предвкушения, лучший миг театра.
Полутьма, таинственный занавес сейчас откроется, Настасья катастрофически бледна, она катастрофически хороша, в удлиненной преувеличенной мочке нежной ее буддийского ушка сияет блеском рождественской елочной игрушки сережка
.Настасья узкоглаза, но сейчас расширены глаза ее, сцена ее гипнотизирует, она не отрывает взгляда от занавеса, «как черный бархат, на котором горит сияющий алмаз, - вот что сравнил бы я со взором ее почти поющих глаз». Тогда я не знал этих строк, но глаза ее были именно такими, и взор такой, и сама она - провал черного бархата, мягкого, точно шкурка животного, - и холодный, переливчатый, острый, венчающий шкалу твердости блеск бриллианта. Я не ощущал желания, не чувствовал любви, не предавался влюбленности; я пропал!
Играющий князя Мышкина Смоктуновский грел руки у печки, поднимался по алым светом озаренной страшноватой петербургской лестнице, вскрикивал: «Парфё-он! Не ве-рю!…» Настасья Филипповна кидала деньги в камин, скрещивал руки на груди коварный совратитель Карнович-Валуа, розовело платье Аглаи; я был потрясен до глубины души.
И видение мне было.
В момент, когда вскрикнул князь свое: «Не ве-рю…» - померкло алое освещение сцены, высветился зеленоватым сиянием полумрак зала, мы словно оказались в аквариуме, в большой остекленной коробке, куда налито фосфоресцирующее сияние, где вместо ярусов зелень листвы, шелест листвы и шорох ея, купы цветов.
Видение длилось несколько мгновений.
Потом несуществующий гигантский аквариум-террариум, должно быть образчик коллекции Веригина, растаял.
После спектакля мы пошли пешком по Фонтанке, шли неспешно, болтали о том о сем; спешить было некуда.
Позже, много позже прочел я у одного из французских литераторов (специалиста по болтовне о чем бы то ни было, французский литератор всегда немножко чукча: что увидит, о том и поет) фразу, не показавшуюся мне ни тавтологичной, ни манерной: «Любовь - это то, что происходит между людьми, которые любят друг друга». Видимо, француза задело выражение «faire 1'amour», - заниматься любовью». По мне, это то же, что сказать «заниматься жизнью». Если уж задело тебя, если ты пропал, влип, меченый, - малосущественно, спишь ли ты с нею, нет ли; то есть, конечно, очень даже существенно! но не суть. Потому что даже если вы просто мелете языками на фоне фона, если вы пока на «вы», если вы пьете чай, лениво перебрасываясь через стол репликами о сахаре вприкуску или внакладку, - для вас уже пошло иное время, тягучее, бесхитростное, бескостное
,изначальное время праматерии - вспышки, провалы, - от которого нельзя взять отпуск и отдохнуть.
Я не верю в россказни о любви плотской и духовной, чувственной и платонической, все это большая теория; на самом деле вас шарахнуло молнией невзначай, и все это спеклось в вас воедино. В огромном зале - будь то кинозал или зал Эрмитажа, куда на открытие очередной выставки иногда приходили мы порознь, - в толпе народа, стоя спиной к двери, не видя, я всегда знал: Настасья вошла, только что вошла, вот сейчас, теперь она здесь. В ее квартире, где жили мы вместе, когда жили, мы тоже порой выпадали из времени страстей, шурша журналами или книгами в разных углах, слушая дождь, подсматривая друг за другом и открыто, и тайно, ловя жесты, траекторию руки, поворот головы, линии складок на сгибе рукава. Мне было все равно, нарядна она или в затрапезе: кажется, ей тоже. Порой на меня находила тоска: сбылась судьба, свершилась, ждать больше нечего. Эта тоска, оборотная сторона счастья, учила терпеть, не давала впасть в эйфорию, зажраться, зазнаться.
Я даже думал: явление аквариума Веригина означало - метафорически, так сказать, - именно избранность истинных влюбленных, наше с ней одиночество в клубе коллекционеров чувств; я ошибался; то был мираж Зимнего сада; «Мираж фантома», как выразился я лет пятнадцать спустя в одном из своих эссе.
НЕМНОГО ФАНТОМОЛОГИИ
Из-за Настасьи, из-за нашего романа, начавшегося внезапно, ненамеренно, заполнившего сутки, определившего мысли, действия, чувства, ощущения, я на какое-то время забыл и про коллекционеров, и про привидения, и про Лекторий.
Однако обведенным магическим кругом любви, если вы замечали, везет особо, они могущественны, волшебство на их стороне, им все удается без особых усилий. Воздух подстроенных случайностей и рифм овевает их. Я оказался около Лектория в должный день и час, с небольшой поправкою, то бить с часовым опозданием; лекция уже шла полным ходом. Надпись на афише гласила: «Некоторые сведения о западноевропейских и российских привидениях. Лектор - фантомолог Теодоровский А. П. (отделение по изучению аномальных явлений Лен. филиала Академии наук СССР). Начало в 19 часов».
Около восьми я вошел в зал, заполненный примерно на две трети. Лектор, надо полагать, заканчивал выступление свое, ему активно передавали записочки из разных рядов, предстояли еще ответы на вопросы.
– Итак, наиболее типичные для нашего города привидения, - бойко докладывал круглолицый седовласый сангвиник в очках, поглядывая в тезисы (или то был полный текст?) доклада своего, - Петр I, Павел I с табакеркою, бродящий по Инженерному замку, пара новобрачных шутов из Ледяного дома, парное привидение царя Александра и народовольца Гриневицкого, ночлежники лавры Вяземской, что на Сенной (некоторые под видом бродяг, бомжей и нищих), Анна Иоанновна в Тронном зале
.революционные матросы во главе с братьями Железняковыми
.повешенные декабристы, Григорий Распутин, а также частные малоизвестные лица; осмелюсь высказать предположение, что именно привидению бедного чиновника обязана появлением на свет «Шинель» Гоголя. Должен заметить, что, кроме персонифицированных, в Петербурге - Петрограде - Ленинграде имеют место быть пространственные неодушевленные привидения, или фантомы, главные из которых - Ледяной дом и Зимний сад. Я подчеркиваю еще и еще раз: речь идет именно о привидениях, а не о мороках, блазни или миражах; это не просто вопрос формулировки; в данном случае формулировка связана с сутью явления.
Раздались аплодисменты; видимо, шел неведомый мне научный спор, и сторонники точки зрения Теодоровского А. П. выражали ему таким образом сочувствие и поддержку.
Лектор сгреб полной крепкой лапкою переданные ему записки в кучку и начал вытаскивать и зачитывать по одной, словно фанты или гадательные билеты для попугая.
– «Уважаемый Аполлинарий Петрович! - читал он. - Были ли в последние годы зафиксированы в нашем городе случаи прислышений, ошибочно именуемые „голосами"?» Да, были.
– Классифицируете ли вы их тематически? - живо спросил из первого ряда лысый очкарик в красном свитере и потертом черном пиджаке.
– С удовольствием отвечаю на вопрос уважаемого коллеги, коллекционера Звягинцева, с которым постоянно сотрудничаю. Да, классифицируем. Скажем, за последнюю пятилетку голос, говорящий про тень дерева, услышан был, насколько нам известно, одиннадцать раз; думаю, мы располагаем неполной информацией.
«Тень дерева»?! Я прямо подскочил на своем неудобном складном стуле, чем привлек внимание соседей.
Я гулял по аллеям незадолго до закрытия сада.
Широкая тень старого ствола легла мне под ноги на мерцающем в тусклом фонарном свете снегу. Я перешел через нее, и в минуту, когда тень мазнула меня по лицу, услышал я голос внятный:
– Нельзя переступать через тень дерева и стоять на ней.
«Чушь какая, - подумал я, - вот уж и всякие глупости мерещатся, зачитался, заработался, не надо брать халтуру и столько таблиц писать после работы. Мало ли мы в зимние вечера переступали теней дерев. И ничего».
– Дерево дереву рознь, - насмешливо парировал голос и смолк. Подняв руку, как школьник, я поднялся.
– Не одиннадцать, а двенадцать. Я тоже слышал в прошлом году про тень дерева.
Слушатели разглядывали меня с интересом. Лектор просиял и попросил после окончания лекции подойти к нему. После чего продолжал читать присланные ему записки:
– «Какие неодушевленные привидения, кроме названных, имелись в виду?» Лавра Вяземская, например. Фонтаны в Летнем саду. Ряд… э-э-э… не существующих ныне памятников архитектуры, в частности, культовых сооружений. Старинные городские фонари. «Как Вы думаете, существуют ли неизвестные, не зафиксированные Вами фантомы?» Полагаю, что еще есть таковые. В наше время факт существования привидений многие подвергают сомнению, на этот счет предрассудки очень сильны, поэтому граждане относят увиденное и услышанное к разряду галлюцинаций, в частности, галлюцинаций под воздействием алкоголя. К тому же люди не знают, кому и куда следует сообщать об увиденных фантомах. Попрошу всех записать телефон и адрес нашей проблемной лаборатории, комиссии и мой домашний телефон и сообщить их всем своим знакомым на всякий случай.
Слушатели послушно зашуршали и зачирикали авторучками; все хотели узнать, куда надлежит настучать на призрак, ежели тот соблаговолит осчастливить их посещением своим.
– «Почему фантомология? - читал очередную записку Теодоровский. - Разве нет русских слов, от коих могли бы Вы образовать название Вашей науки? Когда прекратит наша наука преклоняться перед иностранщиной?» Мы думали об этом. Но нам, честно говоря, не удалось придумать название науки, ориентируясь на слова «призрак», «привидение», «мана», «блазнь», «морок».
Наконец записки были исчерпаны, и после последней волны аплодисментов народ начал расходиться, а я послушно побрел к сцене, где ждали меня Теодоровский и Звягинцев. Пока Теодоровский записывал номер моего телефона, я заговорил со Звягинцевым, сообщив ему сначала про то. как слышал о нем от дежурного по клубу в ДК, а потом наврав и ему про кленовые листья.
– Я опоздал к началу лекции. Про который призрачный сад зимой шла речь?
– Не сад зимой, молодой человек, а Зимний сад.
– Вроде оранжереи?
– Вроде, но как бы оранжерея в окружении комнат другого назначения.
– Да, понятно, - сказал я бездумно, - я такой видел в Эрмитаже.
Он воззрился на меня.
– Как это видели? Когда?
– В позапрошлом году. Или в прошлом. Шел по Эрмитажу, посмотрел в одно из окон одного из залов, окно выходило в такой Зимний сад.
– Так, так, - сказал он медленно, разглядывая меня, - и что же вы в том саду видели?
– Ну, деревья, кажется, березы, белые статуи.
– Аполлинарий Прокофьевич, - сказал непередаваемым тоном с модуляциями (вот порадовались бы наши соседи из лаборатории, занимающиеся идентификацией голосов!) Звягинцев, - этот молодой человек видел в Эрмитаже Зимний сад!
– Когда?! - вскричал лектор.
– В прошлом году, - смиренно отвечал я, - или в позапрошлом.
– Да вы просто находка! «В позапрошлом»! Сейчас, сейчас, я вас во второй список внесу! Как нам повезло! как повезло!
– Этот сад и появляется в виде привидения? - спросил я.
– Вы и видели привидение, - сказал Звягинцев. - Зимнего сада с начала века в Эрмитаже нет. Вы видели главный призрак города. Сколько лет я мечтаю его увидеть! Не везет. А вам повезло почему-то.
– Привидение? - спросил я недоверчиво. - Средь бела дня? Такое цветное и яркое?
– А какой, по-вашему, должен быть сад? Как переводная картинка плохого качества? Привидение вовсе не всегда фосфоресцирует потусторонней зеленцой и едва различимо; встречаются очень даже натюрель.
Фосфоресцирует? Зеленцой? Я вспомнил про «аквариум Веригина» в театре, мне поплохело.
– Что еще? - спросил, нахмурившись, Звягинцев.
– Я его и в фосфоресцирующем и еле различимом виде наблюдал, только тогда я был в нем, как в аквариуме, а не со стороны смотрел. Я его не узнал.
– Натуральный медиум, - сказал деловито Теодоровский, обращаясь к Звягинцеву
.- Надо не выпускать его из поля зрения.
Я решил не сообщать Настасье, кто я, чтобы она не испугалась; да я и не верил словам Теодоровского.
Мы вышли вместе со Звягинцевым, Аполлинарий Прокофьевич задержался у администратора.
– Теодоровский еще про одно привидение говорил, Ледяной дом. Это какой Ледяной дом? - спросил я для поддержания разговора. - Лажечникова? Тот, давешний, со свадьбой лилипутов?
– Не лилипутов, а царских шута и шутихи. К вашему сведению, в зимние месяцы блокады Ленинграда Ледяной дом воцарился в городе тотально
.Я бы не говорил о привидениях в столь легком тоне
.Иногда они опасны.
– Не всегда, значит?
– Я сказал: иногда
.
– И всегда своевольны, так? Кому хотят, тому и показываются? Или можно по желанию увидеть?
– Да какое желание. В нашей с вами сказке не герой ищет клад, а клад ищет героя.
– Событие в поисках действующего лица? Событие ищет того, кто будет в нем участвовать? Пьеса ищет актера?
– Вы, часом, не искусствовед? - спросил Звягинцев.
Не он ли, любитель призраков, мне напророчил?
– Нет, - сказал я, - пока нет. Ледяной дом и Зимний сад, - сказал я. - Противоположности полные. Как нас учили? Единство и борьба противоположностей? Может, они еще и воюют друг с другом?
Звягинцев посмотрел на меня с нескрываемым интересом.
– Не забудьте высказать это ваше предположение Теодоровскому.
Я и не помню теперь - забыл, не забыл? Забыл, должно быть.
КАРТОГРАФ И КАРТЫ. ОСТРОВ НОЧНОЙ
– Товарищи! - сказал наш начальник, собрав нас на собрание в одной комнате (всего комнат было две, не считая его крошечного кабинета в торце длинной комнаты, уголка, который делил он с глухой пожилой сотрудницей, самой лучшей художницей мастерской Эвелиной Карловной. - Товарищи, чтой-то мы опять просрачиваем.
У него были два любимых глагола: «просрачивать» и «приурачивать».
– Но ведь в позапрошлом квартале, - выскочила маленькая чертежница Капа, - в позапрошлом квартале все сделали в срок!
Начальник задумался. Капа применила неотразимый прием, всем нам известный. Ежели начальник, пару раз в день обходивший каждый стол и внимательно следивший за качеством продукции, выходящей из его мастерской, останавливался возле тебя и произносил неодобрительно: «Чтой-то у тебя не тово. Буквы в наклон и с хвостами!- следовало незамедлительно произнести ключевые слова: «А на прошлой-то неделе в большой таблице буквы у меня были прямые и без хвостов!» Начальник погружался в обдумывание сего аргумента и факта и уходил
.Иногда он даже возвращался ненадолго в свой кабинет, кормил там волнистого попугая Андрюшу, прервав обход и глубоко задумавшись
.«Андрюша, Андрюша», - говорил попугай, кивая, кланяясь, глядя в зеркальце.
Мне очень нравился кабинет начальника, маленькая комнатушка угловая с двумя окнами на разных стенах.
Меня очаровывали работы Эвелины Карловны. Работала она с натуры, копировала гистологические срезы, глядя в микроскоп. Гистологические срезы, считавшиеся заказами повышенной сложности, рисовала и моя соседка, пожилая старая дева, но ее кружочки с пораженными клетками, бактериями и вибрионами наводили уныние тускло-лиловым и серым цветами, сухостью исполнения, напоминали о тускло-лиловых тошнотворных кишках с таблиц той же авторши, старательно и тщательно проработанных, невыносимо некрасивых. Легкие акварели Эвелины Карловны, нежные и изящные, вспоминал я позже, значительно позже, очутившись уже в ином возрасте, в иной жизни, уже в роли модного искусствоведа на выставке Кандинского. Многие знакомые мне искусствоведы, взращенные на реалистическом искусстве, так и не поняли и не приняли великого мастера, называя его - абстракционистом и авангардистом» (хотя, будучи людьми вполне приличными, статей типа «Сумбур вместо музыки» не писали; но им их, кстати, и не заказывали - по прогрессивности наступившей эпохи - власть предержащие), да и в расход послать им его не хотелось (хотя для того был он втройне недосягаем). Мне же после элегантно отрисованных Эвелиной Карловной вирусов, возбудителей, бацилл, плавающих как бы как попало в подкрашенной среде среза, - я прямо-таки любовался их хвостиками, усиками, балетными изгибами их маленьких телец, недоступных невооруженному человеческому оку! - в мир Кандинского дверь была открыта, я вошел легко, даже узнал на некоторых полотнах прославленного художника нескольких персонажей маленьких круглых акварелей моей бывшей безвестной сотрудницы.
При входе на выставку Кандинского встречала вас его фотография; он был на фото грустен и суров. Выходя с выставки, я видел внутренним взором воображения свою бывшую сотрудницу, ее разлетающиеся, подстриженные в скобку седые волосы, ее прелестную детскую улыбку.
Думаю, великие множества листов чертежной бумаги, превращенных мною в таблицы, написанные рубленым шрифтом плакатного перышка разной толщины или стеклянными трубочками разных диаметров, объясняют мое благоговение перед шрифтами и шрифтовиками, благоговение ремесленника перед великими мастерами, а также исподволь возникшую тягу к графомании. Моя бывшая работа на глазах превратилась в анахронизм, теперь на компьютере или с помощью проекционной аппаратуры… любой неофит… А во времена моей юности вместо вышеупомянутых достижений технократической цивилизации маячил я, провинциальный юноша из подстоличиого центра (жаргон учебника географии…) со стеклянной трубочкою для туши в шуйце и плакатным перышком в деснице, средневековый переписчик середины двадцатого века из медицинского монастыря.
Вечером после работы Настасья частенько ждала меня у Введенского канала. Однажды на Фонтанке столкнулись мы с вышедшим из желтого академического здания начальником моим. Начальник был шокирован нашей разницей в возрасте, ее шиком рядом с моей бедной одежонкой
.Назавтра я опоздал, то есть пришел ровно в восемь пятнадцать (к началу рабочего дня). По мнению начальника, мы должны были входить в мастерскую в восемь ноль-ноль, пятнадцать минут зарезервированы на переодевание и приготовление рабочего места, дабы с четверти был сотрудник при исполнении служебных обязанностей «как штык», как начальник выражался. Он, как всегда, стоял у входа, глядя на часы, и произнес суровым голосом ритуальную фразу свою:
– Чтой-то ты опаздываешь, небось вчера у калитки с кем-то за полночь долго стоял.
Дважды в год опаздывала наша старая (натурально) дева и в ответ на эту шутку краснела до корней седеющих волос, до слез заливалась принужденным смехом, почти обижаясь, однако польщенная.
Он вызвал меня в свой кабинет.
Эвелины Карловны на месте не было, мы были одни. Он долго вглядывался в лицо мое, качая головою. Потом сказал:
– Ну, ты даешь, Валерий. Не ожидал от тебя. Такой скромный парень. Иди, я тебя не задерживаю.
В одной из комнат Настасьиной квартиры, зеленом кабинете с большим письменным столом, висели карты. Целая стена карт, вернее, свободная от двух небольших книжных шкафов (на одном из шкафов - судовые часы) часть стены; в центре карта Санкт-Петербурга, - реки, каналы, пруды раскрашены от руки карандашом. На другой карте увидел я Камчатку, Сахалин, Японское море, Маньчжурию. Еще один барометр у окна, круглый. Три модели парусников на полке. Огромные раковины; в двух шумело море (океан?), остальные молчали. Большая картина в золоченой раме с удивительно знакомой изумрудной зеленью морских волн.
– Айвазовский, - сказала Настасья. - Папина любимая картина.
– Твой отец моряк?
– Адмирал. В юности был героем Цусимы.
Если бы я тогда же спросил, жив ли ее отец, я получил бы, возможно, в нагрузку (как тогда торгаши выражались) реплику о том. где он в настоящий момент и как он там оказался, то есть разъяснение немаловажное, изменившее бы все, может быть; но я отвлекся; мы были озабочены, и я, и она, некоторыми интимными проблемами. Основная проблема, как я теперь понимаю, была в том, что я еще не имел дела с женщинами, трусил отчаянно; главное - стеснялся раздеться при ней, я не представлял, как я стану раздеваться, расстегиваться и тому подобное, это меня убивало, отчаянная проза деталей. Поэтому, испытывая острейшее желание свалиться на ближайший диван, ковер, тахту, что угодно, мы только целовались и обнимались. По счастью, на нас накатывало только время от времени; уже тогда, до близости, нам просто было хорошо в обществе друг друга, хорошо и легко, несмотря на все наши «проблемы».
Вскипел кофе, Настасья пошла в ванную помыть руки, переоделась в длинный шелковый халат (и этот шелк тоже шуршал при ходьбе и искрил под моими руками), позвала меня.
– Расстегни фермуар, я не могу снять ожерелье, кажется, там нитка попала в застежку.
Я послушно расстегнул ее ожерелье
Она наклонилась над ванной, включила кран, схватила душ на гибком шланге и окатила меня водою с ног до головы.
– Ну и шутки у вас, леди, рехнулась ты, что ли, как же я теперь домой-то пойду?! Еле пиджак снял, он мокрый насквозь, что за муха тебя укусила?
– Пиджак твой высохнет к утру, - отвечала она, - удаляясь из ванной, - зато теперь тебе придется раздеться. Полотенце на вешалке, халат за дверью.
В жизни не надевал я халата. Этот, за дверью (что бы мне спросить тогда: чей?), пришелся мне впору, но был длинный, почти по щиколотку, махровый, тоже зеленый, с длинным узким поясом. Там же, за дверью, на кафельном полу, нашлись и тапочки без задников.
– Теперь мы оба в халатах, - сказал я, - как японцы
– Японцы в кимоно, - сказала она, подходя ко мне.
Проходившие под окном на набережной машины мелькающими мимо огнями фар запускали из окон по потолку веера лучей и антилучей - теней от оконных переплетов. Волшебство полутьмы, полусвета, световой паутины, несуществующей геометрии повторялось, то была не одна ночь, я не считал, тысяча одна ночь из сказки, ведь тысяча одна ночь - не цифра, не число, символ волшебных историй, рассказанных шаху шахиней. Шахрияру Шехерезадой, - точно так же, как в сочетании «первая любовь» «первая» - не числительное… как и «последняя», впрочем…
