Мы стояли на пороге распахнутой двери, парная парсуна в раме дверной, ступени от наших ног сбегали к воде, нижнюю ступень лизала невская волна; или то была волна Фонтанки?
      Во тьме уже возникло предчувствие предрассветного брезжения, но горящие на берегах то там, то сям огни еще отражались в воде на ночной лад.
      Я надеялся докричаться до буксира или катера, если тот пройдет мимо.
      – Смотри! Что это? - Настасья указывала в сторону песчаной косы, невидимый берег которой был невским.
      По воде неторопливо, но не так уж и медленно приближалось к дворцу удлиненное темное пятно ряби. Рябь на воде плыла по воде, точно плот без буксира. В нескольких метрах от нас рябь измельчилась, вода вскипела - и всплыл перед нами дивный Железный остров, тщетно разыскиваемый нами в недалеком прошлом в тайном доке Новой Голландии.
      Из легких вспарушин железной земли подымалось несколько железных деревьев, окруженных таковыми же травами и цветами. Сияли в отсветах прибрежных огней чеканные мокрые недвижные листья: дуб, клен, береза, тополь. На березовой ветке сидела железная сойка, на полянке стоял, подняв голову, железный фазан. Остров причалил, остановился, выдвинулся к ступеням маленький трап, мы перебежали на металлическую лужайку, трап исчез, мы медленно удалялись от Подзорного дворца, в чьих окнах уже не мелькали свечные язычки пламени, чья распахнутая дверь незамедлительно закрыта была за нами, возможно, ручкой карлицы поспешно заперта.
      Царская подводная лодка действительно существовала! Спинка этого экзотического российского «Наутилуса», рукотворного петербургского Левиафана - с завода Берда? совместное творение нескольких верфей? одной верфи, специально ради того созданной и тут же закрытой? - выполнена была в виде железного островка, спина кита из сказки Ершова, деревенек, правда, нет, но деревья в наличии имеются.
      Настасья была в восторге. Она хлопала в ладоши, смеялась, повисла у меня на локте. Мы неспешно и плавно двигались по водам, огибая песчаную косу.
      Там, за косою, Нева встретила нас неприветливо, темная вода, преувеличенная волна, судя по спускам, вода была еще и высока. Мы плыли против течения, невидимый и еле слышный мотор подлодки прекрасно справлялся со своими обязанностями, мы справлялись с приключением нашим несколько хуже, объятия реки Ню полны были пронизывающего ветра, неправдоподобная туча зависла над нами, погасли огни набережных, окон домов прибрежных, мы плыли словно в иных беретах, темных, мрачных, а вот и вспышка молнии, не одна ветвь, а целый молниевый куст вспыхнул над нашими головами, окрестность высветилась, как днем, но день показался нам инопланетным, колонны Сената и Синода заплесневелыми, Медный всадник - преувеличенно огромным, черным, неузнаваемым, Петр держал что-то в вытянутой руке, то ли плеть, то ли факел. Настасья вскрикнула, молния погасла, грянул гром, ливень обрушился на головы наши.
      – Ищи люк, - сказал я Настасье, присев, шаря по чуть-чуть пузырчатой зачеканенной железной земле полянки.
      Она послушно принялась трогать ладонями мокрый металл острова Железного - и нашарила-таки люк, и я открыл его, мы спустились в брюхо нашего Левиафана, где было тесно, светло, сухо, узкие коридорчики устилали гасящие звук шагов ковровые дорожки, а в крохотных каютах, обитых штофной тканью, на кроватях красного дерева лежали разноцветные подушки. Мы нашли даже столовую с принайтованным столом и миниатюрную библиотеку.
      – Как ты думаешь, кто подал ко входу в Подзорный дворец сие плавсредство? Рыбарь? неизвестный призрак? твой всемогущий друг с красной авторучкой?
      Мы дошли до двери в рулевую рубку, дверь была задраена, закрыта напрочь. Мы не встретили нашего капитана Немо, а сам он не хотел показываться нам.
      – Надо посмотреть, что там, наверху, - прошептала Настасья, - может, дождь кончился? может, мы в районе какой-нибудь пристани?
      Настасья опередила меня, открыла люк, выбралась наружу, но не прошло и пяти минут, как она вернулась, взволнованная.
      – Там как-то непонятно, начинает светать, неприятное лиловое небо, словно взорвалась атомная бомба. Но не это главное.
      – Узнаю вас, леди, - сказал я, - атомная бомба взорвалась, но суть не в том. Есть что-то посерьезнее бомбы, там, наверху?
      – Мы тут не одни, - произнесла она громким шепотом. - Знаешь, кого я видела под деревьями? Там четыре девушки в соломенных шляпках и мальчик в матроске .Девушки прехорошенькие. Я только плохо их рассмотрела.
      Настасья скрывала близорукость из кокетства, работала и читала чаще всего в очках, ходила без очков, а когда волновалась, видела хуже.
      – Может, пока мы болтались внизу, островок подплыл к причалу и взял пассажиров?
      – Нет. Мы ведь не останавливались. Мотор работал. И девушки необычные.
      – Обычная девушка всегда необычная, - глубокомысленно сказал я.
      Она глазами-то ревнивыми на меня сверкнула.
      – Девушки необычны, зачем же ты-то связался с тривиальной старушкой? Наши одеты необычно, как для киносъемок. Мода не та. Ой, я знаю, кто это! Царевны и царевич!
      – Какие царевны?
      – Дочки последнего царя, вот какие. Последние царевны!
      – Разве у него были дочки? В учебнике истории писали: «царское семейство». Или и сам забыл? Я только знаю про больного царевича. Мальчик в матроске? Он мог кататься на железном островке? Я думал - он был лежачий больной, инвалид. Пойду посмотрю. В жизни не встречал ни одной царевны.
      В девяностые годы, зайдя к друзьям-переводчикам на дачу, я оказался в обществе двух принцесс: Люксембургской и Лихтенштейнской.
      Вместо Настасьиных девушек с мальчиком под железной птицею (кстати, певшей на своей ветке голосом музыкальной шкатулки, что производило довольно-таки отвратное впечатление на меня, однако приводило обоих слушателей в восторг и умиление) стояла пара, держась за руки, она - преувеличенно стройная, с прямой спиною, балетно-военной выправкой, казарменным изяществом, он - чуть сутулый, но старающийся держаться прямо, глядевший на нее неотрывно. На нем была военная форма. Он очень походил на последнего царя, чьих фотографий было полно в толстых альманахах начала века в Настасьиной библиотеке, но только в молодости, в ранней молодости. Я видел их несколько нечетко, слегка не в фокусе. Фантомы собирались поцеловаться, я почувствовал себя соглядатаем, филером и смылся в люк.
      – Правда, они прехорошенькие? - спросила Настасья с улыбкою. \
      Я рассказал, что привиделось мне. Она вздохнула.
      – Да, ведь это царская лодка для прогулок. Ты видел Николая с Кшесинской, балериной, фавориткою. Как ты думаешь, когда мы выберемся отсюда?
      У нее было такое жалобно-женственное личико, ни капли колдовства, маленькая гейша, я не выносил этой беззащитной полуулыбки, всегда стирал ее поцелуем. Мы целовались в коридоре, лодка шла, на железном лужке верхней палубы у нас над головами целовались влюбленные призраки, у меня голова пошла кругом.
      – У меня кружится голова, - сказала Настасья.
       «Афродита Железная потаенно заключена в ствол одного из искусственных деревьев Железного острова. Она родственна дриадам, но ее недвижная чугунная фигурка размером с ладонь зачеканена навеки, на счастье, в дефект отливки, в случайную пещерку, никто теперь не знает о ней, никто не помнит. В культе ее престранным образом перепутаны любовь и долг, интеллектуальное и духовное, ее обручальные кольца и обереги сродни самофракийским кольцам обретших свободу рабов древности, кольцам, выкованным, как известно, из наручников и оков. В головах Венус Железной поет ненастоящая птица одну и ту же механическую песенку (ах, мой милый Августин блаженный, все прошло, все, аллес ист), в ногах растут не лишенные остроты однотонные каслинского литья маргаритки унд незабудки».

      Железный лужок наш, прогулочное плавсредство, доставил нас, не особо спеша, на Петровский остров (некогда именовавшийся Столбовым, что за странный топоним? впрочем, большинство топонимов таковы), выдвинул сходни, остался ждать нас у берега. Мы. как загипнотизированные, высадились на берег и, побродив по острову, вернулись на подводную лодку, хотя могли запросто перейти Мало-Петровский мост через Ждановку, очутиться на Петроградской стороне, двинуться к дому: но ведь зачем-то нас ждали?
      Похоже, кому-нибудь из жителей архипелага Святого Петра периодически приходила в голову мысль о присвоении островов ,получении одного из них в личное пользование, завести невеликое королевство свое, погубернаторствовать, попрокураторствовать, что ли. Петровский остров был собственностью Петра Первого (в нагрузку к России). Васильевский остров не с незапамятных, а с глубоко забвенных являлся личным островом неведомого Василия, каждый день на нем был Васильев день. Острова меняли хозяев: Матис, Берд, царевна Наталья, Елагин, Белосельские-Белозерские, Гоноропуло (или Горнапуло, наконец?!), Меншиков, Екатерина I, граф Головкин, Бестужев-Рюмин, Новосильцев, Гутуев, Шафиров, Миних, Разумовские, Павел I, Мекленбург-Стрелицкие, Саксен-Альтенбургские.
      Лиловое небо над нами не меняло цвета, не светлело, не темнело, мы не видели солнца, казалось, время остановилось. Мы медленно шли вокруг озера, по правую руку от нас на почтительном расстоянии маячил стадион, по левую, где-то дальше, дальше, располагалась очередная канатная фабрика, несколько неуютных жилых кварталов, ялики яхт-клуба, некое заводское заведение, несуществующий дворец Петра Первого, оба несуществующих деревянных дворца у взморья, и обветшавший, и сгоревший, а также один из первоначальных домиков царя, амбар для амуниции (про который нечего и вспоминать), избы для придворных шутов. Вместо стадиона и канатной фабрики некогда стояли тут юрты ненцев, жилища саами либо чукчей, пригонявших к началу зимы оленей для катания по замерзавшим в те времена намертво рекам. Олени паслись на острове, один из них вышел нам навстречу из кустов со стороны Петровской косы, важный, с чувством собственного достоинства, с венчиком бубенчиков на шее.
      – Самолет - хорошо, - запел я, - вертолет - хорошо, паровоз - хорошо, а олени - лучше!
      – А оленя - лучше! - откликнулся выходящий из кустов вслед за оленем чукча с бубном (возможно, то был эвенк либо нивх, ханты-манси, твоя люди моя люди понимай нет).
      Этим он исчерпал все свои познания в русском языке, с подозрением вгляделся в чуть узкоглазое, слегка скуластое личико моей Турандот и спросил ее, указывая куда-то западнее Петровской косы:
      – Иамх?
      – Там залив, - нерешительно ответила она.
      – Заливливмиф?! - он был удивлен несказанно, ударил в бубен, всмотрелся в нас, оглядел с головы до ног, что-то ему не понравилось, может одежда.
      Он отступил, насупился, топнул ногой, надвинул на брови шапку ,забил в бубен, закружился, заскакал в пляске, выкрикивая то ли слова, то ли слоги, то ли заклинания, равно непонятные нам.
      – Милк! милк! милк-рэг-нд! Лотя манг! Лотя кувр! Пхынд сыврк! Сыкм сыврк!
      Он удалялся вслед за оленем, припрыгивая, покачиваясь, с ноги на ногу переваливаясь, брякая в бубен:
      – Толмиф ур! Ту тунгур! Твах пагвагд! Урд ур урлаф! Урлаф урк!
      Наконец, выкрикнув: «Наргу лён! Мухитьи лён! Тло лён! Тлымиф ур!» - он вышел за пределы видимости и слышимости .
      – Надеюсь, - сказала Настасья, - он не наслал на нас своих злых духов. Это надо же. Тло лён тунгур милк.
      – Он решил: мы и есть злые духи. Просил нас удалиться. Я его понял так.
      – Стало быть, удаляемся. Мне здесь не нравится. В молодости я ездила сюда загорать, ума не приложу почему.
      – Летом в теплый солнечный день на зеленой траве у пруда, - предположил я, - тут ничего.

      Мы плыли медленно, плавно, тихие волны расходились по воде за нашим плавучим островом; он обошел Подзорный дворец, вошел в небольшую речку.
      – Екатерингофка, - сказала Настасья. - Мы направляемся в Екатерингоф. С острова царя на остров царицы.
      – Что нас там ждет, царица моя?
      – Мерзость запустения, вот что.
      Четыре девушки опять появились на противоположной оконечности плавучего острова, они смотрели, как играет их брат, он играл тихо, осторожно, скованно ,не по-детски, не по-мальчишески - так показалось мне.
       «Фантомы плавучего рукотворного Железного острова, в отличие от многих отечественных и зарубежных призраков, полны тихого счастья; на лицах их лежит зеркальный отблеск радостей былых.
       Заметив, к слову (см. статью А. П. Теодоровского ”Призраки Европы и Азии; черты сходства, черты различия"): большинство привидений архипелага Святого Петра глубоко своеобразны, в них силен личностный элемент, не характерный для призрака как такового, черты клишированные и ритуальные в них стерты. Как ни странно, это относится и к архитектурно-пространственным фантомам (колокольня Смольного собора, Ледяной дом, Зимний сад, попутные дворцы, Екатерингоф и т. д.)».
      Настасья тихо рассказывала мне о царевнах и царевиче то, что знала. Я все время ловил себя на том, что совершенно не боюсь полупрозрачных девушек и тихого эфемерного ребенка, двигающихся почти неслышно в нескольких метрах от меня; страх внушала мне мысль о их гибели, расстрелянные сестры и их маленький брат-инвалид точно не знали, какая участь их ожидает; возникающий и постепенно гаснущий смех девушек казался пугающей, чуть отстающей от движений и мимики фонограммою, мы слушали его с почти физической душевной болью. Сказку о мертвых царевнах - читали? читали, читали, свердловское издание, он же Екатеринбург. Екатеринбург, Екатерингоф… Видал я одну Катерину родом из Екатеринбурга, красавица была. Одна из девушек, в легком свечении наклоняющая голову, глянула на нас, не видя. «Одна из них - моя тезка, - шептала Настасья, - но я не знаю которая». Я вообще не знал, как их звали, в школе мы их не проходили.
      Мы потеряли царевен с царевичем из виду в Екатерингофском парке, они убежали от нас по одной из аллей, мы вздохнули с облегчением.
      – А мне жаль, что я так плохо их разглядела, - неожиданно сказала Настасья, - мы ведь больше никогда их не увидим.
      В запущенном парке проступали очертания былого Екатерингофа, его дорожки, дворец, фонтаны, боскеты - все объемное, цветное, цвет слегка ослаблен, фрагмент виртуального пейзажа. Мы могли войти во дворец, но не захотели.
      Точно буря, по частным владениям прошли волны народных гуляний, вытаптывающих всё, подобно следам стад мамонтов, выпивающих воздух, не успевающий восстановиться к следующему гулянью. Народное гулянье, миниатюрное восстание масс, обладало, надо отдать ему должное, безукоризненным вкусом, стремясь сделать ландшафт соответствующим стилю эпохи, духовной сути эпохи бездушной принципиально, в ее невыразимой помоечности, истовой страсти к свалке. С каждым годом народное гулянье крепчало и выдыхалось одновременно .Наконец, приведя окружающую на данном клочке земли среду в бездыханное состояние, гулянье иссякло, развеялось, вымерло, словно не было его никогда.
      Я знаю совершенно точно: вся городская печаль, подступающая к нам, приходящая по нашу душу на данных островах ,ползет, подобно туману, из испоганенного недоумевающего Екатерингофа. Неведомо почему. Неизвестно зачем. Так уж вышло. Вот она опять, ночью ли, днем ли, она заползает в ноздри, в уши, заполняет все мое существо, заполняет пуще любви, сильнее страха. Я больше не могу, не хочу, выхожу из племени островитян, пустите меня в Лаврики, в Мурино, в Медвежий Стан, в Царское Село! Я тоже не хочу, не могу, я хочу в Токио, в Киото, в Яжельбицы, в Москву, ну, хоть в Москву! Не тушуйся, моя кралечка, успокойся, все хорошо, ужо мы отдохнем, очухаемся, жди, увидим небо в алмазах.
      Нам явлены были и Елисаветгоф с Анненгофом. Потом резко рассвело, мы очутились в осеннем, точнее, круглогодичном разоре полузаброшенных мест. По рекам и прудам плавали щепки, шины, старые проколотые мячи, щербатые кастрюли, ущербное отражение месяца и текущего момента (такового же, надо полагать), из высохшей пожухлой травы, забывшей давным-давно о цветниках и газонах ,торчала загадочного назначения проволока, земля была традиционно и планомерно усеваема обрывками газет, реликтовыми мятыми комочками сигаретных и папиросных пачек, консервнобаночной ржавчиной и прочими прелестями. Помесив вечную грязь (откуда она тут взялась? вроде и дождей особых не было), мы выбрались на асфальт, нас подхватил расхлябанный красный трамвай, повлек на Большую землю мимо чарующего завода имени Стеньки Разина, где рекой лилось пиво, пивной Летой, питающей неиссякаемые артезианские источники пивных ларьков, места сборищ спившихся философов, перекидывавшихся экспромтом тающими на ветру максимами, афоризмами и поговорками всех словарных срезов, а из пены пивной при том для пьянчужек и их подружек постоянно рождалась крохотулечная пивная Венерка.

      В какой именно день оказались мы с Настасьей в Каменноостровском театре? ума не приложу.
      Для меня Каменный остров - Настасья в огромном разлапистом венке кленовой листвы, в ауре счастья, запах ее духов, бранзулеток ее серебряное динь-ди-линь, вкус редкостной карамели ее рта.
      Рассказы об очередных жертвах онкологического сюжета Березовой аллеи были словно бы из другого среза другого царства, одного из параллельных миров.
      Уже расставшись с Настасьей - давно и навсегда, - я читал о тайных встречах Екатерины Второй с Понятовским в Каменноостровском дворце Бестужева-Рюмина, встречах царицы с романтическим поляком, будущим польским королем, вернувшимся, когда его свергли, умирать в Россию; читая, я примерял камзол Понятовского, тихо надевал на Настасью корону, мы шли рука об руку, перебрасываясь уклончивыми репликами осьмнадцатого столетия, по залам парадной резиденции в стиле барокко.
      То был остров заговоров и тайных встреч.
      Екатерина, как известно, подарила остров сыну, Павлу Петровичу.
      – Ты хотел бы. чтобы тебе принадлежал остров, и ты мог бы его кому-нибудь подарить?
      – Да я тебе хоть всю Евразию подарю, ты только намекни.
      – Зачем мне Евразия, она слишком большая.
      В Каменноостровском дворце свергнутый Станислав-Август Понятовский провел последние месяцы жизни, последнюю осень, а потом переехал в Мраморный дворец - не зимовать, а умирать, словно не хотелось ему умереть в местах счастья молодости, короля похоронили в костеле святой Екатерины на Невском, костел носил имя его царственной возлюбленной .
      Он переехал в Мраморный дворец с Каменного острова, было холодно, он глядел на Неву, какая, однако, отчужденная река оная Ню, все было кончено, ни королевства, ни любви, ни сентиментальных каменноостровских воспоминаний; ему пришлось умереть, старость, смерть, ох, млосно мне, млосно, даже его праху не дали остаться в архипелаге: в 1939 году гроб был отправлен в Польшу, шла вторая мировая война, гробу бывшего владетеля Полонии не удалось добраться до Варшавы, однако, по счастью, добравшись до местечка Лович, в склепе родового поместья и должен бы был бывший король обрести успокоение; война, однако, уничтожила и поместье, и склеп, и прах. Я не удивлюсь ни в коей мере, если призрак Понятовского бродит не по Варшаве, не по Натолину, не по Ловичу, а по Каменному острову, потому что и для меня этот остров - золотая осень ощущений и чувств, все золото любви, и я сам когда-нибудь в виде фантома прошуршу листвой вдоль стен Каменноостровского дворца, где, говорят, Медный всадник, проскакав по мостам полиочным, сказал Александру Первому: «Молодой человек, до чего ты довел мою Россию!»
      Я стану засыпать под дубом, как крыловская басенная свинья, утомившийся призрак, сморенный фантомно-блаженным сном, и…
      И не придет ко мне душенька моя разбудить меня, так буду спать и спать, обведенный шаманской красной травой, любимой травой оборотней; может, оборотни проникнутся ко мне расположением за дурость, блаженность. кротость мою. Оборотней, кстати, полно на всех островах архипелага, а на тех, где имеются дворцы, как утверждает Теодоровский, пруд пруди особых редчайших призраков, «зеркальных», в ночи полнолуния они тихой чредой выходят из дворцовых зеркал или из сохранившихся зеркал особняков. Они почти безопасны, особенно если не принимать участия в их неслышных бесстрастных кордебалетных биомеханических плясках. Зеркальные - посланцы закрывшихся некогда пространств; все мы знаем на бытовом уровне, что такое «закрывающиеся пространства»: квартиры умерших стариков с убранством, мебелью, безделушками с аурой вкупе, деревни, где живали мы в детстве у дальних родственников, разоренные усадьбы, разворованные дворцы, сожженные особняки, разбитые бомбежками дома. Впрочем, архипелаг Святого Петра легко принимал нас с возлюбленной моей в призрачные реконструкции закрывшихся своих пространств.
      Когда мне сказали (через много лет после нашего разрыва), что Настасья умерла, мне показалось на мгновение, что все пространство городских островов, весь архипелаг закрыт для меня, исчез, что ничего нет для меня вообще нигде, а тут - в особенности.
      Я зажил неестественной жизнью, пытаясь соблюдать внешнюю канву поведения, общения, ритуалов, бытийств. Потом я написал эссе, достаточно впоследствии известное, пока писал я его, я слегка отрезвел и отчасти ожил. Я писал о том. что на нашем архипелаге некогда рванул хроио-Чернобыль, время здесь поколеблено, есть пятна будущего, прогалы прошлого, проталины настоящего, всякие плеши и флеши, пустыри хроноциклонов, кварталы времетрясений, пугающие смертоносные смерчи временных завихрений и т. д., и т. п.
      У меня уже была неговорящая голубоглазая дочь, я жил и не жил и внезапно узнал, что Настасья на самом деле здравствует - за границей, куда увез ее муж, она больна, больна тяжело, смертельно, ее оперировали, ее лечат светила медицины суперсовременными средствами, есть у меня надежда хоть мельком глянуть на нее. Я бросил все дела, бросил часа на три все, поехал на Каменный остров, бродил там, не разбирая дороги, говоря вслух.
      Да, говорил я вслух, мы как горы, как скалы, мы, и не видя, должны видеть друг друга издалека, в глубине временных поясов различать, прости, что я столько лет был слеп, глух, что я делал вид, что в мире есть кто-то еще, кроме нас с тобой. Мой монолог был равно родствен верлибру и бреду сумасшедшего, - малую психиатрию имею я в виду, поскольку не утверждал, что я вице-король Индии, и не требовал любимого белого слона.
      Закончив монолог, я вышел к Каменноостровскому театру, к которому некогда в сумерки вышли мы с Настасьей, где встретился нам Бригонций, театральный гений, поэт, утопленник, итальянец в России, неудавшийся архитектор, безумец бедный, нужное подчеркнуть; подчеркните всё!
      Впоследствии, став совершеннейшим homme de lettres, переводится как «литератор» от «литера», буква, - буквоед, бумажная душа, - я не единожды пытался найти хоть сколько-нибудь вразумительную биографическую справку о Бригонции. Возможно, мне не везло, или упорства у меня не хватало, но попадались мне отрывочные сведения. Даже фамилия его писалась по-разному: Бриганци, Бригонци, Брегонзе, Бригонций. Постоянным и достоверным являлись: факт приезда в Россию, то, что был он не только «театральный механик», но и поэт, то, что театральным механиком он был выдающимся, однако неудача в строительстве фундамента Государственного банка на Садовой (что за неудача? без подробностей) довела его до сумасшествия, в припадке коего бросился он в Фонтанку из Летнего сада, тело его нашли через несколько дней, место захоронения неизвестно. Была у него жена, Анна. Иванова дочь, - то ли Анна Иванова, то ли Анна Ивановна. Возможно, переводчик Иван Осипович Бригонци, автор «Корыстолюбивого винопродавца», был его сыном.
      Кто только ни попадался мне, пока искал я своего итальянца! Певицы цыганского хора Феша, Дуняша, Сергеевна, Разорва, Лётка, Ветерочек, Бирка (впрочем, это вроде был певец), Малярка, Цыпочка, Козлик (натуральное имя Козлика - Маша), Татарка, Турчиха, Пучок и Бурбук (старуха-плясунья); гробовой мастер и учредитель «танц-клоба» Уленгут, откупщик Савва Собакин, нищенствующий поэт Петр Татаринов, монах-молчальник Патермуфий, сожженный живым за поджигательство крестьянин Перфильев, князь-разбойник Лихутьев, два брата-фальшивомонетчика графы Зиновичи, ясновидящий аптекарь Имсен, государственный контролер Бальтазар Бальтазарович Кампенгаузен, юродивая Аннушка, придворный игрок Чертков и многие другие островитяне архипелага Святого Петра, среди них спасший в наводнение 1824 года 100 человек капитан Скрыдлов, спасший четырех женщин крестьянин Сысин, да еще два спасателя утопавших: мичман Миллер и ефрейтор Малышев, а также корабельный мастер Гаврила и столяр Мишель ,украшавший резьбой Зимний дворец.
      К кому только я ни обращался, пытаясь хотя бы имя Бригонци узнать! В итоге в одном из архивов я выяснил: Джузеппе, само собой. Жозеф. Иосиф. Осип. В процессе моя приятельница, известная романистка С., отвечала мне в частном письме (я обратился к ней, поскольку она в те поры занималась для личных нужд осьмнадцатым веком): «…могу точно сказать о Бригонции такие вещи: он наверняка был почитателем Вольфганга Кемпелена (австрийский механик; между прочим, изобретатель автоматов); он, конечно ,имел свое мнение о Месмере (создатель „животного магнетизма"); не знаю точно ,застал ли Бригонций Галуппи (это композитор, работавший при Екатерине, музыкальный руководитель оркестра); думаю, они были знакомы. Вероятно, с Бригонцием мог знаться Чезаре Гаэтано, итальянский танцовщик, работавший в Петербурге. Трудились там же в то же время также Хильфердинг (правда, он умер в 1768 году) и композитор Старцер. Абсолютно точно Бр. был знаком с архитектором Ринальди и с одним из династии театральных художников - Карло Бибиена (1725-1787). Карло работал в Эрмитажном театре, делал декорации. Был знаком с Саввой Чевакинским (тот умер в 1780 году).
      Бригонций любил читать Лесажа „Хромой бес", имел свое мнение о Канте и очень отличал Фонвизина (ему нравился Фонвизин - как личность). Иногда он беседовал о музыкальных инструментах с альтистом Клюзнером (прибывшим то ли из Германии, то ли из Франции), игравшим в придворном оркестре по личному разрешению императрицы (некрещеному - из личного упрямства - еврею Клюзнеру выдана была грамота: ”Еврей не в пример прочим…" - и так далее царской ручкою).
      Петербургские итальянцы существовали no-разному: или хорошо приспосабливались, богатели, создавали свою школу, или прозябали в нищете, причем в такой, что даже русские удивлялись. Кстати, граф Калиостро мог быть знаком с Бригонцием. он мог интересоваться иллюзионной техникой последнего.
      Что еще? Жил он (Бригонций) по-всякому: мог на квартире, мог у кого-то из богатых покровителей. Несмотря на хорошие заказы, богатства не нажил, так как всегда был в долгах; может быть, играл в карты. Климат для него был неподходящий - все итальянцы в Петербурге вечно зябли, стучали зубами и кутались, кто во что (Ринальди, конечно, кутался в хорошие меха). Дрова стоили денег, а в доме сырость, топить надо было часто, - натурально, денег не хватало. У них руки стыли; многие ходили из-за этого в перчатках даже в помещении (у себя дома - в митенках, например, - в перчатках без пальцев). Все это, конечно, детали не самые значительные. Но ведь и они интересны. Была у Бригонция в услужении какая-нибудь бабуля русская, вечно голодная, неграмотная и злая, кормившая его какими-нибудь малосъедобными шаньгами и борщом с тараканами, pardon. При этом бабуля считала его - Бригонция - немцем (всякий иностранец был немец) и дураком. А вернее так: немцем,что, собственно, и означало, по ее мнению, „дурак".
      …Написание имени его в те времена именно такое: Бригонций (как и Растреллий). В „Русских мемуарах" о нем одна строчка, „славный архитектор Бригонций”. Надо, я думаю, поискать в биографиях знаменитых питерских архитекторов восемнадцатого века. Они все знали друг друга, особенно итальянцы, потому что итальянцы имеют особенность всегда собираться в мафиозные группировки. Национальная черта. У них три основные черты: тяга к мафиозным группировкам, любовь к маме и умение громко, навзрыд, плакать. Они плачут так же истово, как русский человек мается (в сие понятие входят: питие водки, разговоры о душе и выяснение отношений).
      Бригонций. кстати, строил Царскосельский театр, так что. может быть, следует заглянуть в материалы по Царскому Селу».
      Итак, мы вышли с Настасьей к Каменностровскому театру.
      У моста, перекинутого на Елагин остров, сидел человек, в глубокой задумчивости уставясь на воду. Он был достаточно причудливо одет, но все краски одеяния его были тусклые - охристые, умбристые, серое, черное, коричневое - и особого внимания к нему не привлекали. На голове у него красовался бархатный берет а lа Рембрандт (весьма потертый), на плечи падали длинные прямые волосы. Встреть я сто лет через двадцать, я решил бы, что передо мной куртуазный маньерист. Настасья поначалу приняла его за современного композитора, большого чудака и оригинала, с которым ее несколько раз знакомили, он никак не мог ее запомнить, их знакомили сызнова, мероприятие повторялось раз в год, наподобие скользящего праздника. Сидящий говорил вслух, ни к кому, собственно, не обращаясь, - разве что к воде:
      – …дурного о Смарагде никто не скажет, однако и ничего выдающегося в нем нет, так ожидать-то от него особо нечего. Дабы построить что-либо, внимания достойное, должно душу иметь, чары чувствовать, грамоты одной мало. Смарагд - птица невысокого полета, но старание имеет, и уж место теплое в райских кущах ему небось за прилежание и тщание святой ключник давно приготовил. Всякое здание - магическая игра с пространством. Здание, стоящее у воды, отраженное, повторенное водою зеркально, вниз головою, с рябью, ртутными бликами, русалочьим плеском, здание, чей перевернутый образ разламывает на множество деталей местная гондола, барка, шня-ва, лод-чонка, колдовской челн Харона, ибо любая река отчасти Лета, мне ли этого не знать, - такое здание может возводить и зодчий попроще, ибо загадка, магия, сокровенное волшебство задано самим местом, оптической тайной зеркального отражения, над коей долгие годы бился великий мастер Леонардо. Странные настали времена: такую простенькую сцену с таким примитивнейшим подъемным механизмом, такой незамысловатый зал, где галерка не особо удалена от ложи и партера, явятся проверять на прочность солдатушки, бравы ребятушки; им и пьесу покажут; нет, все это смеху подобно, все нынче и думать забыли о театральных чудесах, чарах и загадках; на подмостках и в зале царит та самая простота, которая хуже воровства; не учинить ли Смарагду и чиновникам градоначальника сюрприз с полетами, исчезновениями, раскатами грома, явлением призрака, провалами, мгновенной сменой лиц и антуража?