1.
 
      Так, стихи он допечатал. Теперь предстояло самое главное - письмо. Письмо Лизе. Миша уже видел, как вложит его между страницами стихов. Он не хотел печатать это письмо-признание: в почерке остается то, что Баратынский назвал "лица необщим выраженьем", - душа, одним словом. Печатный текст душу наполовину выхолащивает.
      Смысл письма для Миши был абсолютно прозрачен: она - Беатриче, Ассоль, Эсмеральда; он - безобразный Квазимодо и одинокий Степной волк, в отчаянии мечущийся по чужому, холодному городу, медленно привыкая и приноравливаясь к мысли о самоубийстве. Она - спасительница, которая преобразит его уродство; гадкий утенок превратится в прекрасного лебедя, расправит крылья, и они вместе полетят в южные страны, прочь от суровой, мрачной зимы. Эсмеральда сжалится над горбом Квазимодо. Она исцелит его от "глухоты паучьей", как сказал Мандельштам. Музыка, музыка польется отовсюду. Весь мир зазвучит и заискрится. Белый корабль с алыми парусами поплывет в бухту Радости.
      Миша вдруг осекся, потому что поймал себя на противоречии: он думает о том, что непременно случится, как могла бы думать Ассоль, в то время как надо думать, как Артур Грей. Это его, Мишу Лунина, корабль с алыми парусами должен увезти с постылого острова. Это он, точно деревенский дурачок, ждет освобождения от злых людей, тех, что грубо смеются над ним. Получается, Ассоль вдруг оборачивается капитаном Греем, а он, Миша, сам превращается в Ассоль. Господи, какой же он Ассоль?! В этой ситуации изрядная доля абсурда. Он предлагает Лизе свою любовь, в ответ ожидая избавления от бессмысленной, однообразной жизни. Что-то похожее в литературе уже было. Только где?
      Прочь сомнения! Он бросился в поэзию очертя голову. Ни к кому не обращаясь, своим изящным каллиграфическим почерком он начал: "Прошло три года с того момента, когда он увидел ее. В больных раковинах рождается жемчуг..."
      Без напряжения, почти без помарок потекли строчки о стоявшем у позорного столба Квазимодо, о "человеке из подполья", построившем себе "башню из слоновой кости" и едва не задохнувшемся в ней от смрада одиночества, о гуле колоколов, так и не услышанном Квазимодо, о Сталкере, печально пившем коктейль в кабаке и внимавшем внутреннему голосу, который тихо шептал ему: "Ты доил корову печали своей, теперь ты пьешь сладкое молоко от ее вымени".
      "Внезапно в нем запел модернизм, - писал он. - В его душе зажглась отважная истина. Зазвучали синие "Веды", заглушившие музыку сытых. Пронзительный голос с неба зазвенел, как струна: "Ты прав, Степной волк? Этот мир не для тебя..."
      Но вот раздвинулись стены, рухнули вековые сосны, черные тучи пронзила белая молния, снеговые торосы с грохотом раскололись на мелкие кусочки и утонули в безбрежном океане. Началось снеготаянье. Густой мрак окутал землю. Звезды зарыдали, и струи слез потекли с небес.
      Как вдруг далеко-далеко, на вершине горы, он увидел ее - Беатриче. Показалось ли ему: она протягивала ему руку и грустно улыбалась? Она улыбалась, и он понял, что теперь она - Эсмеральда. Мог ли Квазимодо надеяться на ее сострадание?"
 
      2.
 
      В палате стоял тяжелый запах лежачих больных. Птицын в смущении хрипло поздоровался - ему никто не ответил, впрочем, трое обитателей палаты повернули головы в его сторону. Четвертый спал спиной к Птицыну. Кукес лежал на кровати справа, возле двери, и страдальчески улыбался Птицыну. Одетый в синюю больничную пижаму, изрядно потрепанную, бледный, с запавшими глазами, он был не похож на себя. Только нос торчал, как обычно.
      Птицын ненавидел больницы. Серые, обшарпанные стены, унылые землистые лица людей, запах хлорки и лекарств действовали ему на нервы. Больницам он предпочитал кладбища. Там, по крайней мере, спокойней, возле могилы уже не думалось о боли и страданиях. На кладбищах ощущалось безразличие природы и бесчувственная пустота.
      От Ксюши Смирновой Птицын знал, что Кукесу в тот же день, как с ним случился припадок, вырезали аппендицит, но что Кукес так плох, Птицын никак не ожидал. Опираясь на локоть Птицына, Кукес с трудом выбрался из палаты, в полусогнутом виде доковылял до сортира, после чего Птицын усадил его на кушетку в коридоре. Пока они разговаривали, мимо шныряли медсестры, врачи, санитарки с судками и суднами.
      Кукес хотел как можно быстрее вырваться из больницы, чтобы сдать политэкономию вместе с Ксюшей. Он, как огня, боялся Чижика, и только Ксюша, по его словам, могла выручить Кукеса своими конспектами. Частью конспектов, написанных под копирку, она его уже снабдила. Но в больнице наука не шла.
      Птицыну казалось, будто Кукес ходит вокруг да около, никак не решаясь высказать главное. Он мямлил, тянул, что называется, говорил не о том. Наконец, спросил, как выглядел его припадок и что думают студенты. Птицын скупо описал все, что видел; он попытался успокоить Кукеса: перед экзаменами, мол, все думают об экзаменах, никому не хватит энергии снова вспоминать, как именно Кукес упал в обморок. Надо готовиться, как сумасшедшим, тем более придурки из деканата экзаменационную сессию начали до Нового года. Один или два экзамена назначить в конце декабря! Это редчайший идиотизм! Чтобы кому-то испортить настроение на весь следующий год...
      Вдруг Кукес на полуслове прервал Птицына и принялся рассказывать о припадке. Поначалу он говорил путано и сбивчиво, потом вошел во вкус, и Птицын ясно представил вереницу скрипящих телег, жалобно мычавшего быка, колесницы египетских воинов, фараона в доспехах с изгибающейся металлической змейкой над высоким лбом, огненный столп и гибель конницы фараона в волнах моря, а потом и смерть быка.
      - Что ты об этом думаешь? - спросил Кукес.
      - Это какая-то седая старина. Огненный столп... это откуда? Из Библии?
      - Пятикнижие Моисеево. "Исход", - пояснил Кукес. - Стыдно не знать.
      - Почему это? Я же не монах, - обиделся Птицын.
      - Я не о том спрашивал. Почему я все это увидел? Как ты думаешь?
      - Сон. Необычный, согласен... ну пускай чуть-чуть болезненный. Хотя ... интересный. Ты перед этим Библию не читал?
      - В том-то и дело, что нет. Вчера был папа. Я спросил. Он вспомнил всю эту историю с огненным столпом. Я, как ты, почти ничего не слышал...
      - Постой. Ты хочешь сказать, что ты когда-то, при царе Горохе или, точней, при каком-то там фараоне Моменхотепе Двенадцатом, был быком... и утоп?
      - Слава Богу, ты начинаешь что-то соображать, - удовлетворенно усмехнулся Кукес. - Причем быком у евреев, выходящих с Моисеем из Египта. У евреев! Это важно... А женщина с ребенком, которых вез бык и которые тоже погибли, знаешь кто?
      - Кто?
      - Ксюша! - торжественно выпалил Кукес.
      - Ну а ребенок? - улыбнулся Птицын.
      Кукес задумался. Птицын посмеялся.
      - Это, конечно, любопытно, что ты говоришь... Даже немного фантастично, - медленно начал Птицын, чтобы ненароком не обидеть Кукеса, к тому же больного, - но... сомнительно. Нервы, раздраженное воображение, боль от аппендикса или как это называется?...
      - Нет! Нет! - запротестовал Кукес. - Я уверен... не сон это. И не иллюзия. Слишком все это материально; тебе трудно понять... надо на собственной шкуре...
      Они помолчали. Кукес пожаловался, что страшно хочется курить, да нельзя.
      Теперь Птицын вылил на Кукеса все свои переживания по поводу Верстовской, кстати, рассказал о "выразительном чтении", и погоне за Верстовской, и о своем фиаско. Всё зря! Бессмысленно.
      - Ты вообще веришь в любовь? Есть на свете любовь? - выпалил Птицын.
      - Я верю, - тихо и печально ответил Кукес.
      Он устал после длинного рассказа и легонько указательным пальцем трогал недавно зашитый бок. Кукес распахнул пижаму и показал шрам Птицыну.
      - А я не верю! - заявил Птицын, осмотрев шрам. - Ее нет, не существует. Первая любовь у меня была через пень колоду, и вторая - как... как... как гвоздем - по стеклу.
      Птицын опустил кончики губ вниз: наверно, это должно было означать улыбку.
      - Как всё это объяснить? Прошлой жизнью?! Чёрта с два! - воскликнул Птицын.
      - Почему бы и нет? Карма... - назидательно проговорил Кукес. - Грехи прошлых жизней. Раньше тебя любили, теперь ты любишь. Неизвестно, что лучше.
      - Лучше головой - в петлю! - покривился Птицын.
      - Не кощунствуй. Тебе не хватает страданий... настоящих страданий... Например, операции по вырезанию аппендикса... Было бы полезно... Тогда бы ты не бросался словами...
      Птицын промолчал, понимая, что Кукес, в общем, прав.
      - Я тебе не рассказывал про свою первую любовь? - вдруг спросил Кукес.
      - Нет!
      - А о том, как я стал мужчиной?
      - Тоже нет.
      - Сначала я стал мужчиной. А потом влюбился. Вот странность. В девятом классе Витя Бодридзе... Жаль, ты его не видел. У него церебральный паралич... и ходит он как утка, переваливается с боку на бок. Маленький, невзрачный, но женщины от него ловят кайф. Он перед этим готовится несколько дней... у него свой рецепт... сам разработал: гоголь-моголь, какао добавляет, зёрна, и перец. Я пробовал - выплюнул. Гадость! Пьет дня три подряд. Однажды он подцепил пятерых, и с каждой - по два раза! Представляешь?
      - Это он тебе сам рассказывал? - поморщился Птицын.
      - Я несколько раз был свидетелем чего-то подобного... Так вот, я не о том. В девятом классе это было... Зимой, как сейчас, перед Новым годом... Витя Бодридзе часов в восемь утра мне звонит, говорит: "Давай, ко мне, быстренько..." Прихожу: у него на кровати спит какая-то шлюшка. Он говорит: "Ну, давай! Пора уже... И так засиделся в девках..." Я залезаю под одеяло. Она спит. У меня никакого желания. Витя на кухне ест. Приходит. "Ну как?" Расталкивает девку. Она зевает. Прижимается ко мне. Я с некоторым трудом попал куда нужно. Вот так я стал мужчиной.
      - А первая любовь? - спросил Птицын.
      - Наш класс поехал на экскурсию на автобусе. Не помню, куда. В автобусе тесно. Ко мне на колени посадили Лену Кузьмину. Она такая изящная, тоненькая. Ну, с этого и началось. Гуляли, заходили друг другу в гости. Месяца четыре это длилось. Потом как-то раз я к ней зашел... родители ее куда-то умотали дня на три... Прихожу, она встречает меня в махровом халатике... в прихожей... Снимаю куртку. А она вдруг, ни с того ни с сего развязывает поясок, распахивает халатик - а под ним ничего. Помнишь у Пастернака:
      Ты так же сбрасываешь платье,
      Как роща сбрасывает листья,
      Когда ты падаешь в объятье
      В халате с шелковою кистью.
 
      Ты - благо гибельного шага,
      Когда житье тошней недуга,
      А корень красоты - отвага,
      И это тянет нас друг к другу...?
      Гениальные стихи. В Лене Кузьминой на самом деле было что-то гибельное, роковое. Ну, в общем, тут и началось. Три дня я от нее не вылезал. Восемь раз подряд!
      - Гигант! - удивился Птицын. - Не хуже Вити Бодридзе, даже без гоголь-моголя.
      - Ты не представляешь, как здорово после этого, если ты любишь женщину. А если нет, это все равно что пописать... Чувствуешь опустошение - и больше ничего.
      Есть в близости людей заветная черта,
      Ее не перейти влюбленности и страсти...
      та-рам-па-рам... та-рам-па-рам...
      Когда душа свободна и чужда
      Медлительной истоме сладострастья.
 
      Стремящиеся к ней безумны, а её
      Достигшие - поражены тоскою...
      Теперь ты понял, отчего моё
      Не бьется сердце под твоей рукою?
      - Это кто?
      - Ахматова.
      - Ну а с Верстовской, как ты думаешь, может хоть что-нибудь получиться? - жалобно переспросил Птицын.
      Кукес пожевал губами, потрогал зашитый шрам, пробормотал:
      - Любви нет... нет любви...
 
      3.
 
      Миша шел по парку Мандельштама и курил "Беломор". До встречи с Лизой Чайкиной было еще, по крайней мере, два с половиной часа. Он приехал так рано от нетерпения и внутреннего зуда, не дававшего ему сидеть на месте.
      - Мишель! Comment Гa va? 1
      - Гa va bien. 2
      На мостике через ручей Миша нос к носу столкнулся с Голицыным. Некстати. Голицын был в черных очках.
      - Попробуй "Филипп Мориц". Бывший муж Цили привез из Бельгии. Вкус изумительный!
      Миша поблагодарил. Они закурили. Черные длинные сигареты показались Мише по сравнению с "Беломором" слабоватыми, но он ничего не сказал Джозефу: чего доброго заподозрит его в патриотизме.
      - Странные на тебе очки... - заметил Миша.
      - Ты хочешь сказать, что сейчас не лето?
      - Ты угадал... Солнцем сегодня, по-моему, даже не пахнет.
      - Ты не первый интересуешься... Человек десять уже подбегали с дурацкими вопросами... Я всем говорю одно и то же: черные очки прописал окулист... пока глаза не пройдут. Только Кукес единственный знает, в чем дело... Ну и ты... сейчас поймешь...
      Голицын снял очки - и Миша разглядел под левым глазом Джозефа здоровенный синяк, уже поплывший книзу и пожелтевший по краям.
      - Ударился? - участливо спросил Миша.
      - Подрался! - в тон ему назидательно ответил Голицын.
      - Неужели?
      - Представь себе! Хочешь знать, с кем?
      - Если не секрет... Я его знаю?
      - Близко. Ты его видишь раза три в неделю... регулярно...
      - Понятия не имею!
      - Наш общий любимец Ханыгин!
      - Ну-у! - недоверчиво протянул Миша: это казалось уж слишком фантастичным. - Как тебя угораздило?
      - С легкой руки Цили... Это длинный рассказ... Давай сойдем с дороги... Вон не очень загаженная скамейка... Можно покурить...
      Они свернули в сторону. Миша сел на дипломат. Джозеф запрыгнул на скамейку, натянул на руку перчатку, осторожно потрогал обледенелую спинку, подложил под задницу книгу (кажется, это был птицынский Шекспир), и уселся сверху скамейки.
      - Вчера мы отправились в гости к ее подруге Луизе... - начал Джозеф. - Циля называет ее Луиза Вячеславовна. Может, помнишь из второй группы? Такая крупная блондинка... в матовых очках... Похожа на состарившуюся Мэрилин Монро... Баба не промах!..
      - Не помню... Во второй группе все такие...
      - Ну неважно... Эта Луиза Вячеславовна три дня подряд названивала Циле... умоляла приехать... Говорит: спасай, ради Христа, приедешь - все объясню на месте... Ну, мы поехали... К четырем часам... Она нас принимает, поит чаем... У нее громадная трехкомнатная квартира на Полянке... Родители на даче. Выясняется, что к пяти тридцати она ждет Ханыгина... Он ее жестоко припугнул: она к нему ходила сдавать экзамен дважды. Результат всегда одинаковый. Вылететь из института ей нельзя... никак: родители ее сожрут с потрохами... А ее папочка - человек солидный... зам. министра мясомолочной промышленности или что-то в этом роде... Она уже один раз вылетела из Мориса Тореза... папочка дал большую взятку, а она не оправдала надежд... Короче говоря, МГПИ - последнее прибежище для такой уникальной дуры. На месте Цили я бы не стал ее спасать из человеколюбия... Пусть гибнет! Туда ей и дорога!...
      - Непонятно только, при чем здесь Ханыгин? - перебил Миша.
      Миша вспомнил, как недели три назад он вместе с Птицыным по приказу Идеи Кузьминичны тащил тяжелую стремянку с первого этажа наверх по крученой узкой лестнице. В это время по ней весело сбегал Ханыгин. Он злорадно склонил голову на сторону, хитро осклабился и выкрикнул: "Носить вам не переносить!"
      - Ханыгин при чем... В том-то и дело!... - продолжал Голицын. - Он ей прозрачно намекнул: ты, мол, баба не глупая... должна понимать, что нужно мужчине от женщины, чтобы с экзаменом не было проблем... Луиза обрадовалась. Говорит: приезжайте в воскресенье...
      - А вас-то она зачем позвала?
      - Со страху. Вдруг он ее придушит!
      Миша рассмеялся, возразил:
      - Ханыгин же тщедушный, маленький мужичонка... Похож на таракана...
      - Вот-вот, - подтвердил Голицын. - Это ее и пугало. По статистике, сексуальные маньяки - ничем не примечательные, хлипкие уродцы. Клерки с комплексом неполноценности. Комплекс как раз толкает их на скользкий путь преступления. Любопытно, что Луизу почти не обманули предчувствия... Так вот, засели мы с Цилей в дальней комнате, пьем чай, базарим о Джоне Фаулзе... Приезжает Ханыгин. Луиза Вячеславовна ведет его в гостиную... Там стоит массивный диван, стенка с постельным бельем... Словом, минут пятнадцать все тихо-мирно... Я листаю книжечки... У нее шикарный том Босха... Немецкое издание. Вдруг - истошный вопль: "Мамочка! Помогите!" Мы с Цилей в оцепенении. Опять тихо. Потом снова: "Спасите! Мама! Мама!" Врываемся в гостиную... спотыкаемся о какое-то тряпье: прямо у двери валяются брюки с юбкой. Жуткая вонь. Ханыгин в пиджаке сидит на горшке... заметь, стеклянном прозрачном горшке, трусы в цветочек висят на коленях, двумя руками держит руку Луизы Вячеславовны и лобызает ее с таким благоговением, как будто он трубадур перед Прекрасной Дамой. А Луиза неглиже бьется в истерике у батареи, дико визжит... Волосы всклокочены... вся в соплях... Караул! Этот подлец привязал ее к батарее за руку и за ногу... Ногу он пристегнул ремнем, а руку галстуком прикрутил... Представляешь, какой садист! Мы с Цилей охренели, разинули рты... Ханыгин вскочил с горшка, прижал его к груди, точно любимого кота... Жалкая фигура: усишки топорщатся, трусы в горошек, худые волосатые ноги... И у груди - стеклянный горшок с дерьмом... А вонь!..
      - Фу! - поморщился Миша. - А зачем ему горшок?
      - Извращенец!
      - В смысле? - не понял Миша.
      - Луиза дуреха: думала - ну трахнутся, подумаешь, какое дело... Не на того напала... Черт ее угораздил попасть к Ханыгину! Мы с Цилей после часа два ее отпаивали... теплым молоком...
      - Так все-таки, - настаивал Миша, - чего же он хотел?
      - Ты и сейчас не понял? Какой же ты не сообразительный... Судя по всему, Ханыгин начитался маркиза де Сада... Он же специалист по французской литературе. У него диссертация... что-то по 18 веку... По-моему, "Манон Леско" или Шодерло де Лакло... Он на месяц ездил в Сорбонну на стажировку... Там, наверно, и прочитал. А может, и здесь в Библиотеке Ленина... оформил бумагу в закрытый доступ - и наслаждался...
      - То, что он садист, я понял... Это и по нему видно... Но горшок?
      - Анальный комплекс. Это вместо полового акта. Циля, после того как Ханыгин слинял, нашла мельхиоровую ложку... Спросила у Луизы, та говорит: "У нас таких нет". Мы переглянулись с Цилей... Луиза, к счастью, ничего не поняла... Ну а мы ее расстраивать не стали... Ей и так досталось, бедняжечке... на всю оставшуюся жизнь...
      - Ложка Ханыгина?
      - Наконец-то ты начал понимать... Ханыгин, помимо горшка, привез с собой ложку... Зачем? Чтобы накормить Луизу собственным дерьмом!
      - Мерзость! - Миша даже плюнул. -- Меня сейчас стошнит!
      Голицын похихикал:
      - Согласен. Но ты только слушаешь, а я там был! Луизу рвало... Вонь невыносимая! Целый час проветривали... в такой мороз. Ложку эту я выкинул в форточку. Полчаса мыл руки цветочным мылом. Да, самое главное я не рассказал... Почему, слава Богу, я сдержался при дамах... Меня не стошнило от боли! Значит, вырвал я женщину из рук насильника, а точнее, отвязал Луизу от батареи... Ханыгин за это время спрятал свой горшок в спортивную сумку, натянул брюки... Перенес я Луизу на диван... Циля ее откачивает... А Луиза в истерике, рыдает, рвет на себе волосы и вдруг выкрикивает мне с таким напором: "Убей его! Убей! Слышишь?" Как тебе ситуация? Хорошенькая?
      - Правильно! Ты его убил?
      - Почти. Я скроил мрачную рожу и иду на Ханыгина со сжатыми кулаками... как будто сейчас буду его бить... До смерти! По правде говоря, мараться не хотелось... о такую гнусь. И вдруг он как взвизгнет: "Сукин сын!" - и ткнул мне кулачонком в глаз. Скотина такая! Я отмахнулся. Тоже куда-то в глаз засветил. Он дико заверещал - и дал дёру! Глаз болит, синяк растет на глазах... Приложил половник - не помогло. Но ведь каков мерзавец: меня назвать сукиным сыном!
      Миша ухмыльнулся:
      - Точно по Фрейду: он осуществил перенос. С больной головы на здоровую!
      - Тонкое замечание! - парировал Джозеф. - Во всяком случае, мне пришлось нацепить черные очки... Как-то несолидно сдавать экзамен по политэкономии с фингалом.
      - Не боишься, что Ханыгин тебя зарежет на экзамене, как эту Луизу?
      Миша во все время рассказа Джозефа ловил себя на мысли, что не верит ни одному его слову, впрочем, исправно смеялся.
      - Наоборот! Теперь он при виде меня должен прятаться в сортире! Я буду его шантажировать: пусть ставит пятерку, не то я воспользуюсь свидетельскими показаниями в деканате... Кроме того, у меня есть вещественное доказательство: я приду на экзамен с его галстуком, которым он прикручивал Луизу Вячеславовну к батарее... Я заложил его в целлофановый пакет.
      - Предусмотрительно! - посмеялся Миша.
      - Как только я сяду к нему за стол, вместе с билетом и зачеткой, рядышком выложу целлофановый пакет с галстуком, медленно развяжу пакет и начну отвечать по билету... Пусть попробует задать мне хоть один вопрос, вонючий извращенец! А может быть, я буду молчать и смотреть ему в глаза сквозь темные очки. После тихо протяну зачетку.
      - Жестокая месть!
      - Око за око! Мой синяк под глазом требует возмездия!
      Джозеф докурил, бросил окурок и встал.
      - Ты в институт? - поинтересовался Джозеф.
      - Куда ж еще... Вообще, у меня еще часа полтора...
      - Так ты не спешишь?
      - Как сказать... - Мише не особенно хотелось общаться с Голицыным, с другой стороны, что ему делать все это время?
      - Может, зайдем на Погодинку... там магазинчик симпатичный... Я там видел "Брют"... Полусладкое последнее время меня что-то не привлекает... Пошлое шампанское... Его пьют только на Новый год... в узком семейном кругу. Помнишь у Чехова: "Для меня нет теперь более тяжелого зрелища, чем счастливое семейство, пьющее чай"?
      - Это откуда? - переспросил Миша.
      - Кажется, из "Крыжовника".
      Они опять закурили по "Филипп Морицу", и Миша понуро потянулся за рослым, мускулистым Джозефом. Джозеф остановился и, брезгливо поморщившись, указал Мише на девицу в красном спортивном костюме, игравшую в футбол с тремя лысыми толстяками.
      - Женщина-футболистка - это все равно, что кастрат - Герой Советского Союза.
      Миша хмыкнул:
      - Почему нет? Такие случаи наверняка были.
      - Навряд ли! Женщина должна пахнуть хорошими французскими духами, "Шанель N 5" например, а не потом.
      - Я помню... твоя теория орхидеи. Женщина - орхидея, ее нужно выращивать, культивировать, удобрять...
      - Но не дерьмом, заметь... - возразил Голицын. - Здесь я не соглашусь с Ханыгиным. Чем, собственно, плоха теория? Что ты имеешь против?
      - Да нет, нет... Ничего...
      - Взгляни... у нее же совсем нет бюста! Здесь не поможет даже рабоче-крестьянский цвет.
      - Какой? - не расслышал Миша.
      - Цвет пролетарского знамени, - уточнил Джозеф.
      Лысый толстяк в маленьких воротах поймал мяч и, как ребенок, засмеялся от радости. "Как мало человеку нужно для счастья!" - подумал Миша. Толстяк выбросил мяч из ворот прямо под ногу девице в красном.