Птицын рассмеялся вслед за Владимиром Николаевичем, хотя история, в общем, была невеселая.
Стояла первая декада октября, но было тепло и солнечно. Бабья осень в этом году запоздала, тем самым стала еще желаннее. Клены и липы в больничном парке почти совсем облетели. Желтая сухая листва шуршала под ногами, и Птицын глубже зарывался в нее ботинками, чтобы потом резким толчком всполошить ковер из широких пятипалых и узких красных и желтых листочков.
Они сели на скамейку. Владимир Николаевич заложил руки за голову и откинулся на спинку.
- Я тебе не рассказывал историю о моем товарище, майоре Андрее Серове? - начал Владимир Николаевич в своей обычной манере.
- Нет, не рассказывали.
- Это было в начале войны, в 1942-м. Тогда он был старшим лейтенантом. Ему дали командировку из Архангельска в Москву... совсем неожиданно. Сам он москвич в третьем поколении. Жил с женой на Ордынке. Детей у них не было. Он хотел сделать сюрприз, да и письмо не успело бы дойти, а телеграмму он высылать не стал. Ему нужно было отвести какие-то документы в Центральный штаб и почти сразу же вернуться. Он приехал в Москву в воскресенье, рано утром, часов в 5. Открыл дверь своим ключом, тихо входит в комнату, чтобы не разбудить жену. Вешает шинель на вешалку. Жена спит с другим. Он сорвал с них одеяло. Они переполошились, выскочили из постели, одежку на себя накинули. Мой товарищ схватился за кобуру. Мужик напуган до смерти. Жена рыдает, валяется в ногах. Андрей говорит мужику: "Ну, садись за стол!" Садится. Андрей достает бутылку водки, наливает по стакану. Выпили. Мужик бочком-бочком - и на выход. Жена все валяется в ногах, плачет, просит прощения. Он ей: "Раздевайся!" Она обрадовалась, исподнее сбросила, прыг в койку. Он наливает себе еще стакан, выпивает. Подходит к кровати, краем одеяла прикрывает жене голову, достает пистолет - и сквозь одеяло две пули в висок. Потом тихо собирается, выходит из квартиры (никто не видел, ни как он входил, ни как выходил), едет в Центральный штаб, отмечает прибытие-убытие и прямиком к себе в часть, в Архангельск.
- И его не заподозрили.
- Нет. Вызывали, соболезновали. В то время в Москве какие-то бандиты уже нескольких убили таким же образом. Потом, после войны, мой товарищ специально просил, чтобы его отправляли в самые дальние гарнизоны, в Среднюю Азию, в пустыню. Вот такие пироги!
3.
Кто-то легко коснулся плеча Птицына - он выпрыгнул из черной бездны сна и рывком сел на кровати. Перед ним стояла и кротко улыбалась Оксана Виленовна со стетоскопом в руках. Ему снился вор, забравшийся на балкон квартиры Птицыных. Птицын глядел на вора по ту сторону оконного стекла - из комнаты. В квартире никого не было, кроме Птицына и вора. Вор не сразу заметил Птицына, но лишь только заметил, вместо того чтобы испугаться и бежать прочь, скривил губы в недоброй усмешке и приник лицом к стеклу. Его толстый бесформенный нос с красными прожилками на крыльях расплющился по стеклу. Вор, продолжая ухмыляться, приподнял над головой какую-то длинную спицу с пуговицей у основания, и Птицын понял, что сейчас он проткнет ею стекло, оно распадется и лопнет. Через эту дыру вор влезет в комнату. Что тогда сделает он с Птицыным?!
- Прости, что разбудила. Сегодня у тебя консультация у профессора Тухеса. Около 2-х. Будь в это время в палате.
- Хорошо. Спасибо, - еще не вполне очнувшись от сна, пробормотал Птицын.
Оксана Виленовна помедлила и оглянулась. В палате никого не было, если не считать старичка Божьего одуванчика, тихо спавшего с открытым ртом.
- Тебя сняли с велосипеда?.. - полувопросительно-полуутвердительно ласковым голосом заметила она.
Птицын ничего не понял. Сегодня утром его повели на велоэргометр - подлейшее приспособление врачебной науки. Усадили на этот велотренажер, сразу к тому же нацепили манжет тонометра на руку. Тонометр каким-то хитрым образом крепился к круглому счетчику, циферблатом обращенному к врачу-манипулятору. От напряжения Птицын плохо соображал и с трудом удерживал в памяти то, что видел перед собой. Ему казалось, будто этот чертов циферблат, от показаний которого зависела его судьба, торчал у него над головой или между глаз.
Врач-манипулятор приказал Птицыну крутить педали. Он судорожно вцепился в руль тренажера. Напрягая мышцы брюшного пресса, он принялся нажимать на педали. Мышцы не слушались. В груди все стучало. Одновременно крутить педали и накачивать давление невозможно. Птицын был уверен, что делает все не так, через пень колоду, враскоряку.
В этом он убедился потому, что врач, строго сверкнув очками, пару раз остановил его марафонский заезд: щелкнул где-то внизу или сбоку тумблером тренажера. Чего-то он там переключил, заставив Птицына продолжать. Вдруг ни с того ни с сего врач взял Птицына за руку и ссадил с седла. Птицын почувствовал глубокое разочарование: это - фиаско. Конечно, он не выдержал того, что должен был выдержать, и не сделал даже половины того, что мог бы сделать.
Оксана Виленовна с улыбкой объяснила Птицыну (после сна он туго соображал), что врач снял его с велосипеда, поскольку давление зашкаливало, и что теперь на велосипеде ему лучше не кататься. Птицын был искренне ошарашен.
На тумбочке у Птицына лежали таблетки угля. Это удивило Оксану Виленовну, и она спросила:
- А это зачем?
- Отравился вчерашней котлетой из столовой... Попросил у старшей сестры...
- О Боже мой! Рвало?
- Да!
- Давай-ка я тебе прощупаю живот... Сними рубашку.
Птицын послушно улегся на кровати. Она мяла его живот и участливо справлялась: "Здесь больно?.. А здесь?" Наконец, сказала: "Бедный малыш! На тебя все камушки!.."
4.
- Позвольте за вами поухаживать! - Птицын галантно подал пальто Оксане Виленовне.
Первое ее ответное движение было забрать пальто из рук Птицына и одеться самой, как будто она отгадала его корыстный интерес. Впрочем, она тут же передумала, как бы одернула себя и царственно повелела:
- Накинь на плечи!
Он бережно набросил черное пальто на ее белый халатик. Задержал руки на ее плечах. Она сердито повела плечом - высвободилась из рук Птицына.
Птицын вспомнил стихи Ахматовой:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем. И она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные,
Несытые взгляды твои.
Тысячи лет повторяется одна и та же история между мужчиной и женщиной. Ничего не меняется под солнцем.
Птицын и Оксана Виленовна переходили через улицу в другой корпус к профессору Тухесу. Они зашли туда с заднего крыльца, около которого стояла карета "Скорой помощи", поднялись на грузовом лифте на пятый этаж и в конце коридора остановились перед табличкой: "Доктор медицинских наук, член-корреспондент АМН, профессор Тухес И.А."
Оксана Виленовна робко остановилась перед дверью, взглянула на часы, потом - на Птицына. Она явно волновалась. Птицын никогда не понимал этого рабского преклонения большинства людей перед званиями, авторитетами и должностями. Для него важен был только человек, его талант, ум и характер, а регалии - пустые побрякушки.
Оксана Виленовна постучалась. "Войдите!" - раздался властный голос. Птицын пропустил женщину вперед.
Тухес стоял у окна, наполовину закрыв его своей представительной фигурой. Он затушил в пепельнице сигарету.
- Повесьте одежду на вешалку, - небрежно кивнул он на угол комнаты.
- Давай! - Тухес протянул руку к папке с медицинской карточкой Птицына.
Оксана Виленовна держала ее под мышкой. Она поспешно протянула бумаги Тухесу. Его властная и отрывистая манера по отношению к молоденькой докторше-интерну стала несколько раздражать Птицына: грубость мужчины к женщине накладывалось здесь на грубость начальника к подчиненной. Профессору Тухесу не хватало воспитания и такта.
- Присаживайтесь! - значительно мягче, чем к Оксане Виленовне, обратился он к пациенту Птицыну.
Птицын проследил за указующим перстом Тухеса и уселся в кресло, стоявшее возле письменного стола. Тухес не сел за стол. Он остался у окна, лениво пролистывая "дело" Птицына. Оксана Виленовна продолжала робко стоять посреди кабинета, явно чувствую себя очень неудобно.
Тухес задал ей ряд незначащих вопросов о состоянии Птицына, о цифрах давления, в то время как Птицын с изумлением рассматривал на стене большую репродукцию картины Серова о Петре I, ту самую картину, о которой он вспоминал вчера утром, во время профессорского обхода. Попутно ему пришла на ум еще одна сценка: когда они с Оксаной Виленовной спустились в холл, чтобы выйти из корпуса, перед Птицыным мелькнуло лицо дюжего санитара в шапочке. Птицыну оно показалось до боли знакомым, но он тут же об этом позабыл. И только теперь его осенило: это лицо с безобразным широким носом - из его сна. Вор за стеклом балконной двери и санитар в холле - одно и то же лицо! Всё это, разом обрушившись на Птицына, несколько ошарашило его. Что бы это могло значить?!
Тухес попросил Птицына рассказать, как произошло сотрясение мозга. Птицын в сотый раз повторил свой рассказ. Тухес кивал. Между тем Птицыну казалось, что мысли профессора далеко-далеко отсюда.
- Выйди! - опять лаконично бросил он Оксане Виленовне. Та вздрогнула, но сразу же, резко развернувшись, ушла, плотно прикрыв за собой дверь.
- Как у вас с этим... делом? - многозначительно посмотрев в глаза Птицына умными карими глазами, спросил Тухес.
- Нормально! - отмахнулся Птицын. Не мог же он в самом деле поведать профессору, что в 23 года еще мальчик.
- Проблем нет? - уточнил Тухес.
- Проблем нет! - подтвердил Птицын.
- Но особенно не хочется... после сотрясения? - настаивал Тухес.
- Особенно не хочется, - эхом отзывался Птицын.
Он вдруг понял, что такой диалог - в виде эха - самый правильный стиль поведения с Тухесом. Нужно только подтверждать его идеи и догадки, и все будет отлично, потому что наверняка в профессорском мозгу диагноз сложился еще тогда, когда они вошли в дверь, а он, сидя на подоконнике, разминал окурок в пепельнице.
Тухес задумчиво помолчал. Потом сделал два энергичных шага к двери, распахнул ее, крикнул: "Войди!" Оксана Виленовна вошла с румянцем во всю щеку.
- Подождите, пожалуйста, в коридоре. Не забудьте свою куртку. Всего доброго.
- До свиданья! Спасибо, - на ходу бросил Птицын.
Минут через десять вышла Оксана Виленовна. Она была чем-то не совсем довольна, но выдала Птицыну только конец мыслительной цепочки:
- Главное, тебе в армию нельзя!
Глава 7. ВЫПИТЬ ЧАЮ - И УМЕРЕТЬ.
1.
Пока они шли в свой корпус, Оксана Виленовна всё молчала. Птицын не решался прервать молчания. Только на лестнице она вдруг без всякой связи сказала, полуобернувшись к шедшему сзади Птицыну:
- Сегодня у меня опять ночное дежурство...
Некоторое время они продолжали идти по лестнице молча. Наконец, Птицын нашелся:
- А прежнее приглашение выпить чаю еще в силе?
Оксана Виленовна улыбнулась:
- Конечно!
- В ординаторской? - Птицын, как охотничий пес, вцепился в нее мертвой хваткой и не собирался выпускать добычу из сомкнутых челюстей.
- Наверное... Да... Почему нет?
- Во сколько лучше зайти? Я сова, и могу всю ночь не спать...
Она замялась:
- В прошлый раз были сплошные вызовы... Было не до чая... Все хотела извиниться перед тобой, да не было случая... Как сегодня будет, не знаю.. Давай так договоримся: если будет посвободней, я сама загляну к тебе в палату... Если ты, конечно, не заснешь... Ну тогда...
- Не засну. Буду ждать. Спасибо.
Они разошлись в разные концы коридора.
У Птицына молниеносно созрел план действий. До ночи еще далеко - он прекрасно всё успеет. Он выхватил из тумбочки кошелек, из-под матраса извлек сумку и поехал в Столешников за вином и конфетами. Ни водку, ни коньяк он не хотел покупать: гадость! Сухое вино для такого случая слабовато. Конечно, лучше всего финский ликер - очень вкусно и незаметно бьет в голову. Да ведь его днем с огнем не сыщешь. К великому удивлению Птицына, дефицитный вишневый финский ликер на этот раз продавался.
Птицын докупил к ликеру коробку конфет "Красный Октябрь", три красных гвоздики и в аптеке - изделия резиновой промышленности. Таким образом, он полностью экипировался для ночной операции.
Оставшееся время до отбоя текло невыносимо медленно. Владимир Николаевич был не в духе, плохо себя чувствовал. Правда, они, как всегда, выпили чаю, но разговаривать он был не расположен и рано лег спать.
Толстопузый сосед справа рассказывал чернобровому пьянчуге, как венгры стреляли в него из окон Будапешта, когда он служил и СССР ввел войска в Венгрию для подавления мятежа; о том, как во времена Хрущева он выстаивал ночные очереди за хлебом, приносил его домой, сухой, чёрствый, бац по нему кулаком, и каравай рассыпался на мелкие крошки. Для Птицына оставалось неразрешимой загадкой, зачем по хлебу нужно было лупить кулаком. Ведь это не нормально.
Чтобы избавиться от идиотских разговоров соседей, а читать он был не в силах, Птицын сбежал в коридор и полчаса дисциплинированно смотрел программу "Время", хотя, если б его спросили, о чем там шла речь, он не вспомнил бы ничего.
Наконец, все улеглись. Через час храпели со всех коек. Сильнее всех храпел Владимир Николаевич. Чернобровый во сне стонал и стучал зубами. Толстопузый храпел тенором. Даже Божий одуванчик протяжно сопел и бормотал что-то жалобное. Сегодня весь день кто-нибудь со стороны то и дело приносил весть: умерла старушка в палате слева, умер сосед в палате справа. Божий одуванчик в ужасе вздрагивал. Может быть, ему снилась его собственная смерть? Мальчишка напротив Птицына, не просыпаясь, приподнялся на кровати, издал нечленораздельный звук и опять рухнул на спину. Птицын давно заметил, что тот страдает сноговорением и чуть ли не снохождением, у него не все в порядке с головой.
Птицын надел рубашку и джинсы, сел на кровати в позу лотоса и стал ждать. Постепенно стихло шарканье ног по коридору, обрывки разговоров. Везде выключили свет. За окном тускло загоралась, а временами гасла полная луна. Птицын следил, как на нее набегают черные клочки туч и как она упорно прорывается сквозь них наружу.
Дверь палаты приоткрылась, слабый свет ночника из коридора образовал тоненькую полосу. Ее закрыл силуэт в белом халате, на который серым пятном упал неверный отблеск полной луны. Птицын мигом вскочил с кровати, выхватил из тумбочки пакет с гостинцами и на цыпочках выбежал в коридор.
Оксана Виленовна ждала его у двери.
- Не спишь? - улыбнулась она. - Ну, я жду тебя в ординаторской.
Она поспешно, Птицыну показалось, даже слишком поспешно, удалилась, стуча каблучками. Он вспомнил, что забыл в палате цветы. Они стояли в банке, за тумбочкой. Он колебался: возвращаться ему или нет? Плохая примета! Однако, вообразив, как красиво будет смотреться то, что он дарит ей цветы, а потом галантно целует руку, Птицын не смог не поддаться соблазну - и возвратился.
2.
Птицын постучался в ординаторскую. "Войдите!" - был ответ. Оксана Виленовна в углу комнаты расставляла чашки и сахарницу на столе. Волосы у нее были убраны тщательней, чем обычно, и как-то иначе.
Птицын замешкался у двери с цветами в руках.
- Цветы? - она удивленно вскинула брови, хотя Птицын заметил, что ей приятно. - Зачем это? У меня сегодня не день рожденья.
- Еще и в час ночи, - рассмеялась она.
Трудно мотивировать то, что всем понятно.
- Лучше пить чай с цветами, чем без цветов! - заметил Птицын, кстати сочинив абсурдный афоризм.
Он неуклюже вручил ей букет. Она взяла его не сразу, засуетившись с чашками.
- Спасибо большое. Что я завтра с утра скажу своим коллегам? Что получила цветы во время ночного обхода?
- Вот именно! От благодарного пациента! - подхватил Птицын.
Дальше Птицын должен был по-рыцарски поцеловать ей руку. Но это как-то не заладилось. Вместо этого он принялся выкладывать на стол содержимое пакета.
- Это к чаю!
- Ого! Конфеты, вино. Ты хорошо подготовился. А что если сюда зайдет дежурная сестра? А мы распиваем в рабочее время алкогольные напитки... Что она подумает?
- Подумает нехорошее! - отрезал Птицын. - И будет права... Оксана, здесь не найдется рюмок? Мне не верится, что врачи не пьют...
- Как ты меня назвал?
Засмеявшись, она встала на стул и, открыв верхний шкафчик, потянулась за фужерами. Ее белый халатик приоткрыл краешек ажурной комбинации и обнажил выше колена стройные ноги. Птицын с удовольствием полюбовался ее ногами снизу вверх, протянул руки, взял ее за локти и помог соскочить со стула. Она пунцово покраснела и строго сказала, отстранившись:
- Я рассержусь! И прогоню тебя...
- Я не уйду... Не будем ссориться. Мы собрались выпить чаю. И есть бокалы для ликера. Финского... Он очень вкусный, Оксана. Имя-отчество, мне кажется, сейчас неуместно. Я не прав?
Она задорно встряхнула волосами.
Птицын раскрутил пробку, разлил по фужерам густую темно-вишневую жидкость.
- Присядем, - примирительным тоном предложил он.
Она уселась полубоком к нему, скрестив ноги, кажется делая вид, что всё еще дышит обидой.
Он вручил ей бокал, легонько стукнул по нему своим и, подняв его над головой, воскликнул:
- За нас!
Она чуть-чуть пригубила вино.
- Первый бокал пьют до дна! - твердо настаивал Птицын. - Как я!
Он показал ей свой пустой фужер. Она подчинилась приказу. Он налил по второму бокалу.
- Оксана, мы ведь ровесники. Я давно хотел перейти на "ты"... "Вы" и "Оксана Виленовна" слишком официально... и не сейчас... Выпьем на брудершафт и перейдем на "ты"?!
- А как пьют на брудершафт? - заинтересовалась она.
- Каждый держит бокал у своего рта и вот так перекрещивает руки.
Птицын сопровождал слова делами. Их волосы и руки соприкоснулись.
Она еще не успела допить свой ликер, как вдруг он сказал:
- Вот мы и на "ты". Лед сломан. А знаешь, что делают после брудершафта? Целуются! - без паузы сообщил он.
Птицын забрал у нее недопитый бокал, поставил его на стол и принялся ее целовать: губы, шею, мочку уха с маленькой золотой сережкой. Мочка была не круглая, а точно падающая капля, которая вот-вот разорвет перемычку, чтобы навсегда отпасть от материнского истока.
От нее исходил едва заметный, тонкий аромат. Это не был резкий запах духов или сладковатый запах косметики. Скорее, запах свежести, может быть молодости. Так могла пахнуть только женщина.
Она прикрыла глаза и запрокинула голову. Птицын чувствовал, что ее губы поддаются, уступают и отвечают его губам. Правда, по сравнению с ртутными, острыми, молниеносно-подвижными губами Верстовской, ее губы казались ему немного вялыми, а язык - слишком мягким и послушным. Он не шел ни в какое сравнение со своевольным, стремительным и жалящим языком Верстовской. Тот бесшабашно вел свою музыкальную партию, вибрировал и трепетал, словно скрипка под пальцами Паганини.
Пальцы Птицына пробежались по ее телу, и она затрепетала. Он начал расстегивать пуговицы ее халатика. Она слабо сопротивлялась, отстраняя его грудь рукой.
- Я не знала, что ты такой агрессор... - с коротким смешком сказала она, приоткрыв глаза.
- Да, я такой!
Он вынул ее руки из недр халатика, точно высвободил жемчужину из створок раковины.
- Зачем это? Не нужно...
- Нужно. Это - хорошо!..
Его губы спустились от шеи к ключице, а пальцы сбросили прочь плечики черной комбинации. Губы добрались до груди и до черного кружевного лифчика. Пальцы бегали по спине, тщетно пытаясь отыскать застежку лифчика.
Ее рука погрузилась в волосы Птицына, захватив большую прядь, и осторожно дернула.
-У тебя жесткие волосы. Я думала, мягкие...
Не справившись с замком, Птицын просто извлек правую грудь из лифчика, пробежался губами вокруг соска и нежно взял его в губы. Грудь у нее была небольшой, округлой, совсем не походила на вытянутую и упругую грудь Верстовской.
Его ладонь легла на ее колено. Кожа на колене и вокруг него была удивительно мягкой и шелковистой. Во время первых своих любовных опытов с долговязой одноклассницей Птицын, дотронувшись до ее колена, обнаружил острые сочленения костей и шершавую, словно наждачная бумага, кожу. С тех пор он с опаской прикасался к женским ногам.
- Зачем все это? - она открыла глаза. - У меня уже есть любимый мужчина.
Рука Птицына потекла вверх по бедру.
- Будет любимый мужчина номер два, - ответил он, оторвавшись от ее груди.
Она рассмеялась. Он вновь впился в ее губы, их языки встретились и изучали друг друга. К удивлению Птицына, ее живот принялся выделывать какой-то странный танец приливов и отливов. Птицын никак не мог взять в толк: неужели он причина подобных содроганий?
Внезапно она встала, решительно отстранилась от Птицына, поправила белье, застегнула халатик со словами:
- Не будем больше! Я этого не хочу... Я тебя мало знаю... Что из этого может выйти? Ничего хорошего... Совсем не просто выстраивать отношения...
- Кто нам помешает выстраивать отношения? - в недоумении переспросил Птицын, раздраженный этим неожиданным приступом женского резонерства.
Она поправила волосы. Чувствовалось, что ее устраивает быть хозяйкой положения. Птицын понимал, что упустил свой шанс: что-то внезапно надломилось, не состыковалось, вышло из суставов - и распалось на мелкие осколки.
- Не забывай о своем давлении. Оно критическое! - назидательно заметила она.
К ней возвращался невыносимый для Птицына медицинский апломб.
- Оно нормальное, - раздраженно возразил Птицын.
Он схватился за последнюю соломинку:
- Может быть, мы все-таки выпьем чаю?
- Нет. Уже поздно... И тебе, и мне нужно немного поспать... Завтра тяжелый день.
- Для меня он тяжелый сегодня... И подлый!... - Птицын начал впадать в свойственную ему меланхолию.
- Не обижайся...
- Я не обижаюсь. Жизнь вообще-то штука мерзкая и бестолковая. Чем меньше надежд, тем легче жить, - с горечью заявил Птицын и направился к двери.
Она сидела на кушетке и растерянно улыбалась.
- Разве ты не хочешь пожелать мне спокойной ночи?
Что-то в ее словах и интонации было необычное. Птицын оглянулся - она протягивала к нему руки:
- Подойди сюда!
Он опустился перед ней на корточки и взял ее руки в свои.
- Тебе плохо со мной? - спросил он.
Она медленно покачала головой:
- Очень хорошо!
Она взяла его локти и притянула к себе. Птицыну почудилось, будто всё ее тело опять дрожит.
- Твои слова говорят одно, а язык тела - противоположное, - заметил Птицын, взял ее за руку и поднял с кушетки.
Теперь всё было уже окончательно решено.
- Подожди, - прошептала она, - я выключу свет, а ты пойди закрой дверь на задвижку.
Она достала из какого-то очередного шкафчика простыню, постелила на кушетке. Когда она разглаживала складки на простыне, Птицын обнял ее сзади и поцеловал в шею. Она мягко отвела его руки, выключила свет.
Полная луна на этот раз вырвалась из мрака туч на волю и светила в окно так же ярко, как уличный фонарь.
Она стала расстегивать халатик, Птицын помог ей. Халат соскользнул на пол. Туда же отправилась комбинация.
Пальцы Птицына вновь пробежались по бретелькам лифчика, делая вторую попытку отыскать исчезнувший пресловутый крючок.
Она с закрытыми глазами издала звук: "Ы-ы!" - обозначавший отрицание, и дотронулась до центра груди. Птицын заметил наконец ключ от ларчика и распахнул две половинки, как две дольки ореха.
Он дотронулся губами до впадинки между грудями, спустился к животу и мягко избавил ее от последнего предмета. Каким изящным и совершенным оказалось ее лоно! Здесь не было грубых густых мазков. Здесь, как в японской гравюре или живописи по шёлку, каждая линия была проведена с каллиграфической точностью, рукой художника-мастера, Хокусаи.
В лунном свете ее молочно-белое тело светилось. Она сделала шаг назад, и вдруг ее тело покрылось сквозной ажурной сеткой. На грудь и живот кто-то набросил замысловатый узор из цветов и листьев: от тюлевой занавески на окне тень упала на ее тело.
Птицын быстро разделся, бросил свою одежду на стул.
Она легла на кушетку, по-прежнему не открывая глаз. В этой строгой красоте неподвижно лежавшего перед ним женского тела чудилось что-то холодное, мраморное, сродни кладбищенским скульптурам при входе в древние усыпальницы или склепы.
Он опустился на колени перед этим мертвенно-прекрасным женским телом, коснулся его губами: тело было прохладным.
Птицына охватило сладкое сентиментальное чувство безответственного блаженства: он был полноправным хозяином этого тела, мог делать с ним все, что угодно. Но... он не находил в себе ни малейшего желания. Все прежнее возбуждение куда-то бесследно пропало, и он оказался совершенно бессилен вновь возродить его. Он целовал ее в глаза, пробегал губами всё тело от шеи и мочки уха до кончиков ног - всё было бесполезно. Кроме бесконечного обожания, разливавшегося вширь, далеко за пределы одиноко лежавшего тела, он ничего не испытывал.
- Я делаю это в первый раз! - прошептал он ей на ухо.
Господи, зачем он ей это сказал! Он гладил ее волосы и печально думал, как, в сущности, беспомощна женщина, если мужчина лишается мужской силы.
Она тревожно пошевелилась, открыла глаза - и всё поняла.
- Я оденусь...
- Мы еще встретимся? Это ведь не последняя наша встреча? - быстро-быстро зашептал Птицын.
- Да, да, конечно... Иди в палату... Мне надо зайти к дежурной сестре... Не поступало ли вызовов? Завтра увидимся... Спокойной ночи.
3.
Весь следующий день Птицын промучился, но так и не увидел Оксану: вероятно, ее отпустили домой после ночного дежурства, вот почему не было обычного ежедневного обхода.
Птицын почти ничего не ел. Перед его глазами витало прекрасное женское тело. Он зажмуривался, чтобы увидеть его отчетливей, но оно расплывалось. Он открывал глаза и снова ощущал бесплотное и вместе с тем дразняще живое обнаженное женское тело. Это было как наваждение, от которого он не желал избавляться, а, наоборот, исступленно звал его.
Полночи в полусне его беспокоила дурацкая пословица: увидеть Париж - и умереть. Он упрямо переделывал эту пословицу, с кем-то яростно споря: выпить чаю - и умереть. Мечта его жизни - Париж. Он знал наверняка, что в прошлой жизни Париж - его родина, что в этом мистическом городе он по-французски разговаривал с женщинами, что Париж и женщина в его сне, да и наяву тоже, каким-то странным образом отождествлялись, сливались воедино, точно две стороны одной медали. Выпить чаю, выпить чаю - да ведь это то самое, что они должны были сделать с Оксаной, но не смогли. Им помешал дьявол, сатана, нечистый дух!
Еле-еле он дождался следующего утра. Впервые в жизни он ждал наступления утра - и медицинского обхода.
* * *
- Что это с ней? С левой ноги встала, что ли? На тебя и не взглянула! - притворно сокрушался толстопузый сосед, посмеиваясь над Птицыным.
Все в палате заметили, что с Оксаной Виленовной творится что-то неладное: она разговаривала с Птицыным как с чужим, перешла на "вы", держалась подчеркнуто холодно, не померила давления. Спросила: "Как дела?" - но не дослушав, отошла прочь, к соседней кровати.
Птицын впал в отчаяние. Мало того, что он нанес несокрушимый удар по ее женской гордости, он, ко всему прочему, задел ее профессиональные чувства. Разумеется, она поняла (теперь уже со всей очевидностью, раньше она могла только догадываться), что Птицын - трус и симулянт, что он морочит ей голову, а заодно и всему медицинскому персоналу 915 горбольницы, включая многоуважаемого профессора Тухеса.
Оксана.
Что возомнил о себе этот мальчик? Зачем она довела ситуацию до крайности? Неужели нельзя было раньше остановиться? Что он теперь будет о ней думать?! Ясно, что...
Разве она не понимала с самого начала, что он мальчик? Нет, не понимала! Вышло всё как-то по-дурацки. Почему почти все мужчины, которых она встречает на своем пути, тут же тащат ее в постель? Разве она производит такое впечатление? Продажной женщины? Кажется, нет. Но выходит именно так.
Мужчины как будто нюхом чуют ее сексуальность? Как бы она ни пыталась, скрыть ее она не в силах. Это на уровне флюида, мимолетного, странно волнующего запаха. Его чувствуешь на какую-то долю секунды, но он остается в памяти, глубоко-глубоко, не в сознании, а в теле, и от него никак не избавиться. Всякий раз, при новом появлении этого аромата, тебя охватывает повторный экстаз, тайный соблазн, предвкушающий запретную страсть, сладостный грех, тебя так и тянет в эту проклятую, манящую и гибельную бездну. Ты начинаешь себя ненавидеть. Но что ты можешь сделать со своим телом? Тело сильнее тебя! Намного сильнее души... С душой-то можно найти общий язык, убедить ее, доказать свою правоту на примерах, пошутить с ней, наконец. С телом не шутят! Оно требует - не просит. Оно ищет - или тоскует. Оно плачет так, что тебе ничего не остается, как подчиниться ему, бросить ему кость, точно собаке, и тело сожрет, загрызет тебя, высосет из тебя все соки. Тело ненасытно, оно как хищник. Хватает тебя грубо, точно насильник, и тащит в укромное место. А ты, по слабости своей, теряешься, пасуешь перед собственным телом, стелешься перед ним, скулишь, просишь пощады. И что в конце концов? Известно, что! Случайные мужчины, постель - разочарование.
Она любила трижды. Пальцы первого пахли табаком. С тех пор ей нравится запах табака, хотя сама она и не курит. От пальцев стоматолога, который недавно вырывал ей зуб, тоже пахло табаком. Вот каков запах первой любви! Любви, еще не оскверненной постелью.
