- Ты хочешь, чтобы я окрестился, когда выйду отсюда?
      - Ну да... Когда созреешь... Если тебя выпускают (ты же здесь не в тюрьме?), можно и раньше... Неважно, когда... Важно, согласен ты или нет?
      - А первая - что за причина?
      - Я назову тебе ее, если ты ответишь в принципе: да или нет? Мне это нужно знать! Тогда уже все остальное...
      Миша задумался. Та, которую он безумно любил и любит до сих пор и всегда будет любить, та, которая предназначена ему небесами (в этом он нисколько не сомневался), предлагает ему быть его крёстной, а он медлит с ответом! Что же здесь раздумывать?! Конечно же, да!
      - Да! Я согласен.
      - Замечательно. Теперь второе... Или первое... Всё равно... Тебе, наверное, будет очень больно... Мне трудно это говорить, но было бы подло с моей стороны промолчать... И обманывать тебя... Ты ведь всё равно узнаешь... не от меня... А я хотела бы сама тебе сказать об этом... Видишь ли, я...
      - ...Выходишь замуж? - договорил Миша за нее.
      - Да. Как ты угадал? Тем лучше... Я тебе сделала больно? Ты не ожидал?
      - И кто он?
      - Мой одноклассник. Ты его видел на Новый год... Петя... Уткин...
      В Мишиной памяти всплыл этот Петя Уткин. С оттопыренными прозрачными розовыми ушами и скошенным кверху лбом. Все они тогда сидели возле гроба отца Лизы Чайкиной. Петя сидел по правую руку от Лизы, а он напротив них.
      Миша и Петя Уткин единственные из всей компании курили. Они вышли на крыльцо дачи в Малаховке покурить. После душного помещения, где пахло формалином и все говорили вполголоса, с опаской косясь на покойника, Миша намеревался передохнуть на свежем воздухе. Не тут-то было! Петя Уткин замучил его рассказами об армии. Миша узнал, как тот служил пограничником на границе с Китаем, как их на плацу гонял сержант-сволочь, которому они потом всей ротой отбили почки, устроив ему "тёмную", как Петя принимал роды у свиней, срывая с мордочек новорожденных поросят прозрачную пленку, как его приятель упал в яму с коровьим навозом и как Петя Уткин вытаскивал его оттуда за волосы, а потом лютой зимой поливал шлангом с ледяной водой, смывая кал и воротя нос от вони. Одним словом, Миша бежал от Пети Уткина в комнату, пропахшую формалином, под интеллигентское крыло Егорки Архангельского.
      - Так, значит, ты теперь станешь Уткиной? - с неподдельным ужасом воскликнул Миша.
      - Да... Ну и что?
      - Действительно, - пробормотал Миша.
      - Тебя только это смущает... моя будущая фамилия? - заметно обиделась Лиза.
      - Нет... Но... - Миша не знал, что сказать.
      Факт замужества Лизы Чайкиной, как ни удивительно, на самом деле нисколько его не взволновал. Покопавшись внутри себя, он не обнаружил там ни ревности, ни печали, ни, тем более, отчаяния. Как будто он с самого начала знал, что Лиза выйдет замуж не за него. Пусть так! Для него это абсолютно ничего не меняло: она навсегда останется с ним! И никто никогда у него ее не отнимет!
 
      5.
 
      Миша домывал две последние тарелки из той груды грязной посуды, которая осталась после ужина с мадам. Она вызвалась готовить суп и котлеты и измарала пять кастрюль, три разделочных доски и десяток тарелок. У Миши не укладывалось в голове, для чего нужно готовить в такой дикой спешке: бегая между кастрюлями, резать овощи, кидать нарезанное в воду, солить, пробовать на вкус, бросать грязные тарелки в мойку, по дороге пачкая кухонный стол и столько посуды, что хватило бы на двенадцать кувертов - и все это разом, под музыку Баха. Наконец, в результате сварить такое свинское пойло, какое не пойдет впрок даже дикому голодному кабану.
      - Я нашла у тебя на столике интересную статью в "Огоньке"! - мадам вернулась на кухню. - Ты не читал? Нет? Тебе наверняка будет любопытно...
      Она протянула Мише журнал.
      - У меня руки мокрые... Прочти сама...
      - Здесь самое главное - снимки... Взгляни... Статья о новом кафе в Ялте. Кафе называется "Алые паруса". А барменшу зовут... может, ты догадался?.. Ассоль... Вот она, твоя голубая мечта... Полюбуйся!
      Мадам со злорадной ухмылкой бросила журнал с цветными фотографиями на кухонный стол и ушла в комнату.
      Миша насухо вытер руки полотенцем, взял журнал. На одной фотографии он узнал непременную крымскую достопримечательность - дворец Ласточкино гнездо. С другой - во всю ширину кривого рта Мише улыбалась толстая дебелая баба в красном сарафане и белом переднике с вышитыми на нем красными парусами. Баба позировала за стойкой бара: делая коктейль, она смешивала вина и соки в высоком стеклянном бокале. Ее необъятные висячие груди под красным сарафаном вальяжно лежали на стойке между дюжиной бутылок. Подпись под фотографией гласила: "Ассоль Кацапенко делает фирменный коктейль "Мечта Артура Грея", любимый напиток завсегдатаев ялтинского кафе "Алые паруса"".
      С неудовольствием рассмотрев фотографии, Миша пожалел, что слишком уж разоткровенничался с мадам. Ему почему-то вспомнилась молоденькая цыганка в электричке, которая года два назад с ножом к горлу пристала к нему с гаданьем по руке. Миша панически боялся как цыган, так и их гаданья: ему мерещилось, будто они обязательно нагадают ему день смерти, и он, крепко-накрепко запомнив предсказание, со страху умрет непременно в этот самый день. Тогда он так и не дал ей руки, зато дал сигарету. Они вместе покурили в тамбуре между "Яузой" и "Перловской", и цыганка, вперившись в Мишу гипнотическим взглядом карих глаз, хриплым голосом вынесла Мише вердикт: "Ты очень доверчивый! Тебе надо закрыться... Иначе злая брюнетка высосет из тебя всю мужскую силу. Закройся - и проживешь долго!" И Надежда, и Лиза Чайкина были брюнетками.
      - Ну что? Полюбовался?
      Мадам даже не пыталась скрыть насмешки. Миша с удовольствием съездил бы ей в ухо, но, увы! - воспитание не позволяло. Он молча и сосредоточенно закладывал помытые тарелки и кастрюльки в мойку. Миша, разумеется, догадывался о скрытой причине агрессии мадам: все дело в том, что сегодня утром он не пошел у нее на поводу и категорически отказался идти навстречу ее сексуальным домогательствам, сославшись на то, что завтра он под патронажем Лизы Чайкиной отправляется креститься в Малаховку. Мадам была оскорблена до глубины души. Она не могла понять, какая связь одного с другим.
      Миша заталкивал тарелки в мойку и меланхолично размышлял на тему досадного расхождения мечты и действительности - этой извечной дилемме немецких романтиков. То, о чем он грезил, как о голубом цветке Генриха фон Офтердингена, на деле оказалось репейником обыкновенным.
      Все произошло до смешного обыденно. Мадам договорилась со своими товарками по палате, чтобы те дружно пошли смотреть в холл 7-ую серию "Операции "Трест" и на час освободили палату от своего присутствия. Как только те ушли, мадам сразу же дала дать знать Мише. Он был заранее предупрежден и со страхом предвкушал момент превращения из гадкого утенка в полноценного лебедя, то есть почетный переход из класса подготовишек в выпускной класс матерых мужиков. Однажды он признался Птицыну, что втайне желает поиметь всех, сколько-нибудь небезобразных, женщин. Птицын не мог в это поверить: "Как, - переспрашивал он в изумлении, - тебе неважно, брюнеток или блондинок?" - "Неважно," - подтвердил Миша и стал доказывать Птицыну вполне очевидную для него мысль, что скрытая ненависть мужчин друг к другу замешана на ревности самцов, претендующих на одних и тех же самок из общего стада.
      С утра Миша сбегал в цветочный магазин у метро, купил букет белых роз. В его представлении "это вот" (во время длинных прогулок по Москве они с Птицыным образовали этот эвфемизм, бесконечно обсуждая между собой эту животрепещущую тему) непременно ассоциировалось с белым цветом - цветом девического целомудрия, снежно-белой стыдливой фаты невесты, белого свадебного платья. Миша как-то забывал принимать в расчет изрядный, отнюдь не новобрачный возраст мадам, бывшей уже матерью двух детей и дважды разведенной. Он писал свою повесть с чистого листа и, следовательно, ее страницы просто не имели права быть замусоленными жирными пятнами прошлого.
      Мадам была искренне тронута Мишиным букетом. Она заметно расчувствовалась. Впрочем, времени у них оставалось довольно мало - меньше часа, и мадам, приказав Мише запихнуть ножку стула за ручку двери, стала быстро его раздевать. Миша не чувствовал ничего особенного, даже стыда, однако он решил разыграть бешеную страсть, так как в его памяти засел, как гвоздь, эпизод, рассказанный Голицыным, о каком-то его приятеле-супермене, который вызвал по телефону свою любовницу и, едва та вошла в дверь, бросился на нее, точно дикий голодный зверь, опрокинул на пол тут же, в прихожей, и, сорвав с нее одежду, изнасиловал прямо при Джозефе, не вставая с пола.
      Миша тоже не дал времени мадам сбросить с себя свой голубой халатик и хищно кинулся на нее, словно хотел съесть, только она его попридержала, помахав перед Мишиным носом известным резиновым изделием, цинично заявив, что на данный момент не собирается обзаводиться третьим чадом. Миша несколько сник и пустил всё на самотек, или, вернее, на усмотрение мадам. И не зря: она искусно облачила Мишу в рыцарские доспехи, прежде чем выпустить его на ристалище. Правда, он чувствовал себя слепым котенком, которого кошка-мать не подпускает к своему животу с теплыми сосками, вместо этого, крепко держа зубами за холку, подтаскивает к блюдцу с молоком, а он все никак не понимает, куда же он должен сунуть свой розовый нос, чтобы наконец насытиться.
 
      6.
 
      - Понравилась Ассоль Матвевна? - мадам вернула его к действительности.
      - Почему ты считаешь, что ты лучше других? Чем ты так замечательна? - Миша не считал нужным скрывать накопившееся раздражение.
      Мадам осеклась. Она явно не ожидала такого отпора. До этой минуты Миша отличался редкой покладистостью.
      - Что с тобой случилось? Это всего лишь шутка! - отступая и явно стараясь умиротворить Мишу, заметила мадам.
      - Терпеть ненавижу таких шуток! Я не намерен потакать глупостям!
      - Ох, ты как заговорил! Еще недавно, как кутенок, скулил, за юбку цеплялся, а теперь в силу вошел, стал хамить!
      - Хамишь ты, а не я!
      - Знаешь, что, дорогой... - угрожающая интонация ее голоса сорвалась до внезапно прерванного рыдания.
      - Избавь меня, будь любезна, от этой дискуссии... - Миша повесил полотенце на крючок и быстро вышел из кухни.
      В комнате Миша поставил пластинку "Песню Сольвейг" Грига назло мадам, прекрасно зная от нее самой, что она не выносит этой музыки, и, усевшись в кресло, стал слушать и грызть яблоко. Мадам не возвращалась из кухни. Тем лучше. Без нее было куда спокойней. Миша со вчерашнего дня раскаивался, что привез мадам в квартиру матери (он не считал эту квартиру своей, хоть и был в ней прописан). Та враждебная хаотическая энергия, которую мадам повсюду щедро разбрасывала, подсекала под самый корень уют и порядок, заведенный в квартире и тщательно поддерживаемый маман, да и им тоже. Миша взял томик Пастернака и окунулся в его поэзию с головой, на полчаса напрочь выбросив из памяти мадам с ее комплексами и бабской ревностью. Краем уха он слышал, как в ванной пошла вода. Значит, мадам отправилась мыться. Пусть ее: отмокнет в ванне - придет в себя.
      Миша заглянул на кухню. Судя по граненому стаканчику, мадам допила бутылку водки, которую они начали вчера, потом хлопнула рюмку коньяку. На столе валялись штопор, пробка от коньячной бутылки, стояла банка с солеными огурцами, в которой торчала вилка. Самой бутылки коньяка Миша на кухне не обнаружил. "Накачивается в ванной!" - догадался Миша, аккуратно собрал тряпкой крошки хлеба со стола, выбросил их в помойное ведро.
      Миша прислушался: в ванной была мертвая тишина. Вода не шумела, не вырывалась из крана со своим обычным утробным кряхтеньем, не плескалась. Мише это показалось несколько подозрительным. "Уснула она, что ли? С нее станется... Не хватало только ее откачивать, захлебнется в ванной, пьяная . Меня же, чего доброго, и обвинят. По судам затаскают. Двое детей остались без матери! А ты что делал? Мог спасти и не спас?! Не захотел беспокоить женщину в ванной? Это не аргумент..."
      Миша постучался в дверь ванной. "Надежда! Надежда! У тебя все в порядке? Это Миша! Я беспокоюсь... Ответь мне, пожалуйста... Ну, перестань обижаться! Хорошо, я виноват, извини... Ты меня прощаешь? Прошу тебя, не молчи..."
      Из-за двери не раздалось ни малейшего звука. Мадам даже не пошевелилась, не раздалось никакого плеска, шуршанья занавески, шороха... Ничего!
      Миша решил действовать. Он сравнительно недавно самолично переставлял щеколду в ванной и знал, что та держится на соплях. Можно попробовать отжать дверь топором или стамеской. Стамеской лучше. Он побежал в чулан, достал стамеску из шкафа с инструментами и молоток. Дверь, действительно, подалась минуты через две, а еще через минуту он выломал щеколду и распахнул дверь. Мадам лежала в ванной голая с закрытыми глазами. Вода в ванной покраснела от крови. На краю ванной стояла пустая бутылка коньяка. А в раковине валялось почерневшее от крови лезвие.
      Мише некогда было охать. Он сунул руку в окровавленную воду, вырвал пробку - вода весело зажурчала, ринувшись в открытое отверстие. Сорвал с вешалки полотенце и мамин махровый халат. Взяв за кисть уже безжизненную левую руку мадам, Миша крепко-накрепко, поверх пореза, стянул полотенцем внутреннюю сторону локтя, положил руку на край ванны, подсунул халат под отяжелевшую спину мадам, запахнул ее тело, которое, к счастью, еще дышало, в полы халата и выволок из ванной. В комнате, на диване, мадам забормотала какой-то тягучий, невнятный бред. Не разберешь.
      Миша сильно хлопнул мадам по щекам с обеих рук. Ее лицо покрылось легким румянцем. Мадам медленно приоткрыла глаза. Несколько секунд они бесцельно блуждали по комнате, пока не остановились на трехрожковой пузатой люстре позади Мишиного затылка. Он решил немедленно сделать мадам искусственное дыхание и массаж сердца. Наложил левую ладонь на правую и трижды с силой нажал на грудь в том месте, где, он подозревал, у нее должно было быть сердце.
      Мадам встрепенулась и застонала, сильно выдохнув изо рта запах перегара. Глаза ее остановились на Мишином лице. Вдруг из ее только что порозовевших уст посыпалась такая отборная матерная брань, которую Миша слышал только в колхозе, на картошке, когда в день получки передрались пьяные трактористы.
      Миша вздохнул с облегчением: значит, жива. Теперь можно со спокойной душой вызывать "Скорую".
 
      7.
 
      Прошло уже полчаса, а "Скорая" не торопилась. Мадам опять начала бледнеть. Миша вышел с сигаретой на лестничную клетку. В квартире сбоку заскрежетал замок - вышла соседка с мусорным ведром в замусоленном рыжем халате.
      - Здрасьте, - сказал Миша. (Они друг друга недолюбливали. Мише всегда казалось, что эта соседка всегда начеку. То ли она все дни напролет шпионила за ним, глядя в глазок двери, то ли в этом был какой-то рок, но каждый раз, когда Миша приезжал в Ивантеевку, скрежетал замок, и она появлялась с мусорным ведром.)
      - Здрасьте! - кивнула соседка, исподлобья через круглые очки подозрительно оглядывая Мишу.
      Как раз в этот момент отворились двери лифта, и оттуда вышла громадная баба в белом халате и ватнике. В правой руке она сжимала деревянный чемодан с красным крестом, а в левой держала бумажку.
      - К кому идете? - молниеносно взвизгнула соседка, опередив Мишу.
      - В 13-ю квартиру,- хриплым басом буркнула баба-врач, сверившись с бумажкой.
      - Это ко мне! - Миша смял сигарету в кулаке и показал на свою квартиру.
      - Кто тут у вас вены резал?! - с презрением гаркнула баба в белом халате на всю ивановскую.
      - Сюда, сюда! - засуетился Миша, бросив испуганный взгляд на соседку, застывшую с мусорным ведром разиня рот.
      Бабища сбросила ватник в коридоре на калошницу. Мрачно- вопросительно взглянула на Мишу: куда идти? Миша тоже молча указал ей на ближайшую комнату.
      Мадам с открытым ртом спала на диване в распахнутом халате, раскинув в стороны руки и ноги. Миша быстро запахнул халат на ее бедрах и груди. Медичка брезгливо поморщилась.
      - Покажи, где порезы. . .
      Миша снял с руки мадам полотенце.
      - Аккуратно резала. . . Со страхом. . . - усмехнулась медичка, нависнув над мадам и рассмотрев руку. - Как бы и в самом деле не помереть. Через неделю заживет, как на собаке. Дети у нее есть?
      - Двое.
      - Вот дуреха! И детей не жалко. А ты кто ей будешь?
      - Знакомый!
      - Знакомый, значит. Ну, понятно. Ладно, знакомый, я сейчас ей буду делать укол. Ты ее подержишь. Крепко. Руки я ей свяжу, на всякий случай. Поможешь! Если будет вырываться или кусаться, бей ей в морду от всей души. Она того заслуживает. Знакомый! - возмущенно хмыкнула басом медичка, раскрыла на диване свой саквояж и стала готовить шприц.
      - Переворачивай ее задницей кверху. Вот так! - Она ловко стянула на спине руки мадам резиновым жгутом и сцепила крючки на животе, - Ну, держи крепче, знакомый!
      - Су-у-у-ки! Не трогайте меня. Вы - говно! - взвыла мадам.
      - Ишь ты! Еще и ругается! Напилась, стерва! Где ты подцепил это сокровище? Ей молчать в тряпочку, а она вены себе режет! Это ты - говно, а мы не говно. Тебя надо в дурдом, в Кащенко, если ты с двумя детями так озоруешь!
      Медичка сделала укол.
      - Ну как? В больницу везем?
      - А здесь ее нельзя оставить? - заволновался Миша. - Без больницы никак нельзя? Что, неужели так всё серьезно?
      - Ну серьезно-несерьезно... это как судить... Я на себя ответственность не возьму... А вдруг она опять на себя руки наложит?! А? Кто будет отвечать? Если ты берешь на себя, то тогда... как хочешь... Тогда заполни бумагу... И подпишись... Паспорт есть у тебя?
      - Конечно, само собой!
      - Заполняй! - бросила медичка, обреченно махнув рукой, и, достав из своего саквояжа бланк, устало села на диван, закинув ногу за ногу. - Проснется - дай ей чаю попить, теплого, сладкого, не крепкого...
 
      8.
 
      Миша сидел на кресле рядом с диваном и уныло смотрел на мадам в тусклом свете ночника. Он укрыл ее пледом. Она уже третий час вздрагивала во сне, металась по подушке, то и дело тревожно вскрикивала. По ее лицу около губ временами пробегала судорога страдания. С одной стороны, Мише ужас как жалко было мадам, с другой - он досадовал на себя: так глупо влипнуть! Что скажет маман, когда соседка ей ядовито посочувствует насчет порезанных вен и "Скорой"?! Маман будет в обмороке!
      Теперь ни о каком крещении не может быть и речи. Лиза Чайкина только прождет его зря на платформе в Малаховке. Позвонить-то некуда! Вот скотство! Дай-то Бог, чтоб она пришла в себя к концу дня... А если нет? Неужели ее придется тащить в Москву на себе? Или вызывать такси! У него сейчас и денег таких нет. . . А что, если врачиха права, и мадам опять порежет вены!
      Мадам открыла глаза:
      - Миша! Мишенька!
      Он вскочил с кресла, опустился перед ней на корточки, взял ее голову в ладони. Темные волосы мадам спутались и были мокрыми от пота. Он нежно погладил ее по щеке. Лоб и щека под его рукой горели. Она улыбнулась ему жалкой улыбкой:
      - Ты злишься на меня? - прошептала она распухшими губами. - Я испортила тебе праздники!
      - Нет, что ты!
      - Злишься! Я же вижу.
      - Ты больше так не сделаешь?
      - Ты боялся за меня? Я ведь тебе не безразлична?
      - Ты же знаешь: я тебя люблю! Зачем ты это сделала?! А если б я не взломал дверь? Знаешь, что сейчас могло бы быть?!
      Мадам зарыдала навзрыд:
      - Зачем ты меня вернул?! Зачем?! Я бы уже была там... Ты ведь все равно поедешь к ней, я знаю... Ты меня не любишь!
      - Что я должен сделать, чтобы ты выбросила эти мысли из головы? Я никуда не поеду. Я люблю тебя. Можешь ты в это поверить, наконец? Хочешь, я напишу ей письмо... такое письмо, такое письмо... после него она меня проклянет... в мою сторону не взглянет... Никогда!
      - Хочу! И ты его отправишь? Несмотря ни на что?
      - Клянусь. Завтра же. При тебе... Поспи чуть-чуть... Я разбужу тебя, когда напишу... Хочешь попить? - Миша поднес к ее растрескавшимся губам чашку с холодным чаем.
      Мадам улыбнулась, сделала несколько глотков, погладила Мишины волосы:
      - Спасибо! Я тебе верю.
      Она прикрыла глаза, повернулась набок. Миша укутал ее одеялом. Она опять благодарно улыбнулась, не открывая глаз.
      Миша выключил ночник и пошел на кухню писать письмо.
 
      9.
 
      Всю дорогу до Москвы в электричке они сидели напротив друг друга и молчали. Так же молча они подошли к почтовому ящику возле "Комсомольской". Миша достал письмо из сумки, вытащил листок из конверта, развернул его и помахал перед носом мадам, чтобы она убедилась, что он не подменил письмо по дороге. Миша видел, как глаза мадам наполняются слезами, но ему это даже нравилось: он не мог и не хотел остановиться.
      Он тщательно заклеил конверт и демонстративно медленно на глазах у мадам опустил его в почтовый ящик.
      - Теперь твоя душенька довольна? - ядовито прошипел он.
      Она кивнула.
      - Так вот. Это была наша последняя встреча. Я тебя больше не желаю видеть. Ты захотела, чтобы я стал сволочью... Ты своего добилась! Я всё уничтожил... всё, во что верил! И ради чего?! Замарал Лизу Чайкину, втоптал в грязь Архангельского, Кукеса... Ты, ты сделала меня предателем!..
      - Но ведь я тебя не просила... Ты сам...
      Это робкое возражение вызвало в Мише бурю негодования:
      - Кто залил кровью дом моей матери? Я полдня оттирал пятна по всей квартире! Кто меня опозорил?! На весь институт! Всё! Прощай! Я не хочу с тобой разговаривать! Не звони мне! Для тебя я умер!
      Миша нахлобучил шляпу на виски и сломя голову бросился в метро.
 

Глава 6. ПРОФЕССОРСКИЙ ОБХОД.