Лия Исааковна, некрасивая пожилая еврейка с резким, волевым лицом, с самого начала не слишком верила в болезнь Птицына, но месяц общения принес свои результаты: узнав Птицына ближе, она прониклась внутренней убежденностью Птицына, надо сказать, ни разу не высказанной вслух, что ему в армии не место; так же безмолвно она согласилась с этим и понемногу начала Птицыну симпатизировать и помогать. Птицын давно заметил, что евреи в его жизни всегда играли какую-то особенную, исключительную роль.
      - Подождите в коридоре.
      Птицын вышел. Плохой знак. Невропатолог с его личным делом побежал к психиатру. Психиатр был тот же, что и прежде, когда Птицыну дали отсрочку и когда спустя полгода невропатолог с глоткой-трубой послал его на экспертизу в 915-ю горбольницу.
      Через минут пятнадцать они вышли из кабинета психиатра и пошли в кабинет невропатолога.
      - Зайдите! - бросил невропатолог.
      Психиатр с клочковатой бородой и скучающим лицом, сидел на стуле и подергивал клочки своей бороды. Невропатолог оперся задницей о край письменного стола и испытующе глядел на Птицына: он явно стремился занять доминирующую позицию. Вообще-то он имел ее уже хотя бы в силу неравноценности ролей, которые судьба отвела ему как врачу призывной комиссии и Птицыну как призывнику.
      - Вы лежали по поводу сотрясения мозга в 17-й больнице?
      - Да.
      - Пять дней? - невропатолог сверился с данными медицинской карты.
      "Скотина, как он быстро успел заметить все детали! Говорила Птицыну сестра: "Лежи, не рыпайся!" - и была права, а он, дурак, все просил, чтоб его скорей выписали: хотелось справить Новый год дома. Вот теперь расхлебывай!"
      - Да.
      - Пять дней с сотрясением не лежат! - невропатолог склонил голову к психиатру, ища подтверждения. Тот согласно покивал.
      Невропатолог сделал длинную паузу, во время которой орлиным, проницательным взором смотрел на Птицына, очевидно ожидая, что он будет спорить. Птицын молчал.
      - Где была травма? - все энергичней и напористей продолжал наседать невропатолог на Птицына.
      Птицын поугрюмел и ушел в глухую защиту. А что ему оставалось делать?
      - Вот здесь на лбу.
      - Как это случилось? Расскажите.
      - Шел вечером по гололеду... дворами... Упал... Разбил себе лоб... вот здесь... Заболела голова... Рвало... Вызвали "Скорую помощь", отвезли в 17 больницу.
      - Падают обычно не головой вперед, а на спину, затылком...
      Вновь он сделал паузу - и вновь Птицын не стал спорить. Мерзкая свинья! Он видел Птицына насквозь, но и Птицын видел его насквозь. Он хотел, чтобы Птицын сорвался и стал бы доказывать свою правоту. Черта с два! Как Птицын не докажет, что болен, так и невропатолог не докажет, что Птицын здоров: перед ним объективные документы. Правда, у него чутье. Чутье его не подвело. Он сделает все, чтобы засунуть Птицына в армию. Но ему не так-то легко будет это сделать. Месяц в больнице, на экспертизе. Диагноз есть, и пусть попробует его уничтожить! Пороха не хватит!
      Невропатолог посмотрел на психиатра:
      - Для артериальной гипертензии второй стадии должны быть показатели на глазном дне... Выйдите... И подойдите в 6 кабинет, к окулисту... Вас вызовут.
      Все рушилось на глазах. В 915 горбольнице окулист был болен, и Птицыну это исследование не делали: тогда ему здорово повезло. В 17 больнице его вообще практически не осматривали. В момент первого осмотра лечащим врачом он удачно разыграл нистагм, то есть сделал движение зрачком в продольном направлении. Во время обхода на следующий день, когда пришли четыре колоссальных мужика (по сравнению с ними Птицын был как мальчик-с-пальчик), лечащий врач веско сказал заведующему отделения, еще большему богатырю, чем он сам, указав на Птицына: "Сотрясение мозга!" - консилиум четверых богатырей секунды три внимательно смотрел на Птицына, после чего перешел к другой койке.
      Следуя соответствующим наставлениям невропатолога, забежавшего к окулисту, перед тем как вызвать Птицына, окулист, полная женщина с шиньоном, тщательнейшим образом исследовала у Птицына глазное дно, что-то записывала, бормотала про себя какие-то цифры, что-то подсчитывала, качала головой, опять записывала, еще раз заглядывала через зеркальце на лбу в оба глаза Птицына, точно проверяя себя.
      Птицын стоял в коридоре и меланхолично наблюдал, как все, что он так долго и мучительно выстраивал, превращается в карточный домик, опрокинутый мизинцем. Окулист с делом Птицына пошла к невропатологу. Тот выскочил из своего кабинета с торжествующим лицом, злорадно ухмыльнулся, взглянув на Птицына, и побежал с его личным делом к старшему врачу комиссии, сидевшей за столиком в конце коридора. Птицын видел, как невропатолог, встряхивая кудрями, что-то горячо с нею обсуждал. Он тыкал в бумажку и выписку, временами кивал в сторону Птицына, стоявшему неподалеку. Наверно, он красноречиво убеждал врачиху, что таких симулянтов и подлецов, как Птицын, в армию нужно отправлять в первую очередь: пусть, мол, там подохнут, поделом им, не будут обманывать государство, а нас, врачей, им не обмануть! Разговор, как видно, закончился в пользу невропатолога. Он прошел мимо Птицына, улыбнулся одними глазами, бросил на ходу: "Идите к терапевту!"
      Это был конец! "Значит, заберут!" - подумал Птицын.
      В то время как грубая баба выкрикивала все то же: "Трусы спустить... Трусы поднять...", а голые призывники мерзли, ежились и почесывали одну волосатую ногу о другую, Птицына вызвали за ширму, которую он в первый раз не заметил. Там сидела интеллигентная блондинка с грустным удлиненным лицом, немного лошадиным (она напомнила Птицыну портрет Полины Виардо). Она негромко попросила Птицына сесть, стала мерить ему давление.
      - Вы волнуетесь? - вдруг спросила она, как-то совсем неравнодушно посмотрев на Птицына большими грустными карими глазами.
      - Нет.
      - У вас очень высокое давление!
      - Да-а... Я лежал по этому поводу в 915-й горбольнице... месяц... После сотрясения мозга...
      Она взглянула в документы, которые ей передали, вслух прочитала:
      - Артериальная гипертензия второй стадии. Ничего себе! Невропатолог снизил этот диагноз до первой стадии. По списку болезней, с которыми сейчас берут в армию, а этот список недавно ужесточен, ваш диагноз входит в список...
      - И чем это мне грозит? - Птицын тоже взглянул в карие глаза докторши.
      - Стройбат. Кирка, лопата... Бери больше - кидай дальше...
      Она с удивлением посмотрела на Птицына. Он кивнул.
      - Не знаю, почему я вам сказала... Мы обычно не говорим.
 
      3.
 
      Птицыным овладело полнейшее безразличие. Между темечком и виском пульсировала и перекатывалась боль. Она попеременно то металась и билась в ритме сердца, то отступала и тупо ныла, точно воющий на луну пес. Птицын смертельно устал и сдался. Бороться дальше не имело смысла. Надо было принять свою судьбу. Значит, для чего-то он должен был идти в армию. Жаль, что столько мучений зря. Вот и еще одна ошибка. Стало быть, он не понимал своей судьбы? Опять он разбил лоб об стену. Стена! Птицын чувствовал ее физически. Всю жизнь - стена. Он разбегается, очертя голову бросается на стену. Но стена железобетонная - искры из глаз, он падает и, очнувшись, на карачках отползает от стены, с трудом поднимается и бредет в сторону. Так было с театральным институтом, куда он поступал три года подряд. Так было с Верстовской. Так произошло с военкоматом. Ну что ж! Такая планида.
      От кабинета терапевта до актового зала, где заседала военкоматская комиссия, решавшая кому где служить, было не больше полутора десятка шагов. Птицын, голый, в белых трусах (их белизну нельзя было назвать идеальной, ведь Птицын никак не рассчитывал дойти до заключительного стриптиза), ожидал своей участи. Когда открылась дверь и чернявая сестра вынесла очередную порцию личных дел, Птицын сквозь дверной проем разглядел сутулую спину тщедушного призывника и жирных военных за длинным столом.
      У Птицына страшно болела голова, он видел окружающих как бы сквозь дымку. И вдруг ему представилась фантастическая ситуация, будто хилый мальчишка читает комиссии басню Крылова, а потом комиссия просит его сплясать. Именно так все и происходило в школе-студии МХАТ, куда Птицын поступал и дошел до третьего тура. Перед Птицыным молниеносно промелькнули кадры унизительной процедуры творческих конкурсов. В Щепкинском училище один восьмидесятилетний народный артист, ослепший и оглохший от старости, лег на стол, сложил ладони в трубочки и стал смотреть на абитуриентов как бы в бинокль из своего окопа; другой потребовал, чтобы девица приподняла юбку повыше: он хотел рассмотреть ее колени; третий прервал Птицына на полуслове, когда тот читал монолог Хлестакова: "Почему вы говорите не своим голосом?" - после чего минут пять ухмылялся, довольный тем, что выбил его из колеи.
      "Творческий конкурс" призывников оказался не менее странным: стоя на подиуме, они демонстрировали солидным, пожилым мужчинам, отцам семейств свои голые тела. Если гомосексуализм в нашей стране карается законом, как это могло случиться в официальном военном заведении? У Птицына покалывало в виске и на темечке и, чтобы избавиться от боли, он хотел только одного: чтобы до него скорее дошла очередь и его наконец вывели бы на сеанс стриптиза.
      "Будут ли они его щупать? - думал Птицын, удивляясь идиотическому ходу своей мысли. - Рабовладельцы, прежде чем купить раба, заглядывали ему в зубы: не гнилые ли? Ощупывали мышцы рук, ног, спины. Товар должен соответствовать цене..."
      Из актового зала вышла старший врач, полная белокурая женщина с пучком на затылке. Она строгим взглядом окинула толпу призывников, и ее глаза остановились на Птицыне, который, прикрыв глаза, левой рукой опирался на стену, а правой - массировал веко.
      Старший врач решительно подошла к Птицыну, взяла его за руку. Тот испуганно вздрогнул - и открыл глаза.
      - Все-таки меня беспокоит Птицын! - твердо сказала старший врач.
      Она повела его за собой, по-прежнему держа за руку. Голый, сутулый и хилый Птицын послушно потянулся за старшим врачом навстречу своей судьбе. Удивленные призывники молча расступались и оглядывались, пока эта маленькая процессия двигалась к актовому залу. Пальцы старшего врача отыскали пульс на запястье Птицына. Тот кожей чувствовал ее твердые пальцы и свое бешено стучащее сердце, которое билось вместе с жилкой на виске.
      Старший врач втянула Птицына в актовый зал, подвела к маленькому столику. Птицын стоял возле столика, а она, усевшись и сняв со столика наручные часы, опять высчитывала его пульс, чуть-чуть шевеля губами.
      Спиной к Птицыну и лицом к четырем мужикам с землистыми лицами (все цвета для Птицына померкли и посерели) стоял "десантник". Птицын узнал его по жирной спине, черным кудрям и трусах в ромбик.
      - У тебя ґолова для чСґо? (Лысый полковник в центре стола с жаром воспитывал толстого мальчишку, при этом говорил с украинским выговором - на ґ.) Шоб картуз носить? Третий раз повторяю: "Не прибыл, а явился!" Пон`ял? "Призывник Цибуля на призывную комиссию явился!" Выйди - и повтори!
      У Птицына так болела голова, что его очень мало трогало все происходящее снаружи: люди двигались плавно механически, как в масле. А он был единственным зрителем в пустом кинотеатре. Только кино крутил пьяный киномеханик. Он почти совсем выкрутил звук, закемарил и пустил бобину с пленкой на самотек: временами персонажи на экране еле-еле шевелились, будто в замедленной съемке, а иногда мелькали в бешеном темпе, как заводные. Кто и зачем заставил Птицына смотреть этот бессвязный фильм?
      - 120 ударов в минуту... В армию его отправлять нельзя... - старший врач сказала это как бы себе, но и Птицыну тоже.
      Наконец, она выпустила его руку из своей. Подошла к полковнику. Птицын уже видел полковника в Красном уголке, в президиуме, во время речи капитана о пользе физкультуры в условиях Афганистана. Наверно, он был начальником военкомата и председателем призывной комиссии. Старший врач наклонилась к нему, кивнула в сторону Птицына, что-то быстро сказала. Полковник смерил Птицына неодобрительным взглядом.
      Птицын вдруг где-то на дне души ощутил тихую радость, радость знания. Она как бы поднималась из глубин и заполняла все тело. Теперь Птицын точно знал, что в армию не пойдет. Кто-то (или что-то) его уберёг. Это было чудо. Чудо его спасло. В нем возникало и ширилось необыкновенное чувство, которое раза два в жизни к нему уже приходило, - это чувство, не похожее ни на одно привычное человеческое чувство: оно необычайно мощное, интенсивное, даже неземное, как будто бы нисходящее откуда-то сверху или привнесенное извне. В этом чувстве много потаенного доброго юмора. Словно некто Сильный (не чета ему, Птицыну) говорил: "Не волнуйся, всё будет хорошо!" И Птицын ему безусловно верил, забывая о своем всегдашнем меланхолическом пессимизме и скепсисе.
      В этом странном, задумчивом юморе было знание наперед. Будущее в нем уже было. Причем Птицын знал, что он сам марионетка этого будущего. Он выполняет программу, которая предрешена, то есть она уже где-то записана до мельчайших деталей. Ничто не может ее изменить. Она уже в прошлом, хотя еще не произошла. Поэтому строгая старшая врач с пучком тоже стала марионеткой, ничуть не подозревая об этом, полагая, будто она действует по собственному почину - выполняя долг врача. На самом деле она явилась только человекоорудием, стала выполнять высшую волю, не терпящую, чтобы ей перечили, - волю Судьбы. Для Птицына на мгновение внезапно приоткрылся всегда скрытый смысл жизни.
 
      4.
 
      Старший врач позвала Птицына:
      - Подойдите сюда.
      Птицын со страдальческим лицом, волоча ноги, притащился к столу.
      Птицын предстал перед страшной четырехголовой гидрой призывной комиссии: на него взирали четверо с брюшками и лысинками, которым было далеко за сорок. Но теперь, в свете этого неземного юмора, многоголовый дракон скукожился, приобрел блекло-серый расплывчатый вид, а потом растекся обрюзгшим, вялым телом по четырем стульям, точно лужа на асфальте.
      - Призывник Птицын на призывную комиссию явился, - выговорил Птицын слабым, но отчетливым голосом и так, чтобы не к чему было придраться.
      Птицын стыдился своей наготы. В голеньком и сгорбленном человеке есть что-то ущербное. Почему он должен был разговаривать с этими дядьками голым? В этом было что-то противоестественное. Это неравный диалог: голого и одетого. Голый, уже по тому, что он голый, чувствует себя побежденным. Видно, что-то подобное было с Адамом и Евой, когда они съели яблоко и их вразумил дьявол насчет их наготы и тайны пола.
      - Вы где работаете? - спросил некто в сером, штатский, сидевший справа от полковника.
      - В школе?
      - Кем?
      - Учителем русского языка.
      - И что у вас со здоровьем... неважно? - голос показался Птицыну даже ласковым. Неужели у него и вправду был такой несчастный вид?
      - Да... Сотрясение мозга... недавно было... И теперь часто болит голова... - Птицын ткнул пальцами в сторону лба для вящей убедительности. Он воспользовался давним своим наблюдением: чем нелепей жест, тем правдивей он кажется.
      Некто в сером переглянулся с полковником, тот бросил взгляд на остальные головы апатичного дракона: что, мол, с ним толковать, все равно старший врач его отвела.
      - Выздоравливайте! - бросил некто в сером, и Птицын отошел от стола, дав место "десантнику", который стоял за его спиной в стойке "смирно", готовый выкрикнуть: "Призывник Цибуля на призывную комиссию явился!"
 

Глава 4. БОЛЬНИЦА.